Форсирование Дона

Форсирование Дона

Триумфальный марш армий рейха к Сталинграду и Кавказу проходил ценой нечеловеческих усилий, но с пылким, как небо, оптимизмом.

Эти земли между Донцом и Доном представляли взору такие прелести, что с самой зари наши души пели перед зеленым и оранжевым восходом. Мы преодолевали тридцать – тридцать пять километров пешком в течение ночи. Эти переходы были изматывающими, так как мы продвигались в сыпучих песках или по извилистым дорогам в две-три колонны, которые всегда могли перепутаться. Наше продвижение было хронометрировано, как чемпионат по велосипедному спорту. Но темнота не могла помешать тысячам людей встречаться на узких, поспешно наведенных мостах. Мы проваливались в дыры, повозки переворачивались. Иногда грузовик или танк задевал лошадь, и она взбрыкивала, испуская пронзительное ржание.

Но заря отплачивала нам за все сполна. К половине второго ночи бледно-зеленые сполохи, хрупкие, как шелк, рождались на востоке. Они поднимались в небо, охватывая его, расцветали, становясь сказочно огромными чудесной легкости скатертями, покрывалами зеленого и розового цветов.

Мы присутствовали при фантастическом пробуждении полей подсолнухов. Эти гигантские ромашки высотой в два метра имели лепестки с палец длиной и коричневую сердцевину, набитую многими тысячами семян. Одно поле простиралось на целые километры; миллионы голов подсолнухов поднимались и поворачивались к восходящему солнцу, следуя его ходу, как бы впитывая его силу. Мы чувствовали, как наши тела охватывала какая-то стихийная энергия, связывавшая землю, небо и гигантскую растительность. Небо было сплошным золотым полем. Земля была тоже сплошным золотым полем. Во всем чувствовалась жизнь, сила, блеск, величие. С расстегнутыми воротами, вбирая эти запахи земли, мы обращали к солнцу песни нашей молодости, наполненные мечтами!

Иногда огромные площади чертополоха сменяли поля подсолнухов: безбрежные поля чертополоха, не такого маленького и смешного, что пачкает и колется у нас, но чертополоха с огромными пальмовыми веерами, высотой со степных лошадей, с коронами из розовых или розово-синих цветов, что миллионами простирались до неба.

Через подсолнухи, чертополох и кукурузу, прямую и сильную, словно копья, мы прибыли к девяти утра к одной деревне, что давно уже маячила перед взорами и где наши разбитые солнцем пехотинцы повеселели.

Донские станицы были богатыми. Избы, более ладные, чем в Донбассе, состояли из трех-четырех комнат с бедной мебелью, но эта убогость порой скрашивалась прекрасно сделанными буфетами для посуды, старинными ларями и сундуками.

На каждом подворье были куры, скот, большой запас хлеба, украденного в колхозе, чье деспотическое здание правления в окружении сеноворошилок, запашек, веялок и сеялок возвышалось в каждом селении. Крестьяне отомстили режиму, опустошив хлева и амбары. Поросята из государственных свинарников, выпущенные на свободу, бегали, резвясь, туда-сюда, радуясь этим непредвиденным каникулам; повсюду гоготали гуси, пищали индюшата.

Местные жители принимали нас с явной радостью. Часто мы первыми входили на хутора. Эти славные люди сразу же бежали к своим припасам, доставали из укромных углов иконы, снова вешали их на свои стены с чувством и слезами.

Самым большим удовольствием для них было получить портрет Гитлера. Часто они вешали его рядом с иконами или же ставили его между фотографиями своих сыновей, одетых в советскую военную форму с красной звездой на пилотке.

Эти фотобратания казались им совершенно естественными. Они очень любили своих сыновей и любили Гитлера, который освободил их деревню, поэтому они ставили их вместе.

* * *

Были отданы строгие приказы, чтобы войска были приветливы с населением. В 1941 году немцы считали, что каждый русский – большевик. Опыт, однако, показал им, что мужики, если они были ограблены и придавлены Советами, не были заражены их пропагандой.

Это были самые мирные земные люди, приветливые, сговорчивые, желавшие только лишь трудиться, жить с семьей и помогать. В конце концов на высшем уровне четко обозначили различия между крестьянскими массами Европейской России, такими простыми и наивными, и большевистской и чекистской мафией Москвы. Малейшее злоупотребление тотчас подавлялось: старики и старухи были друзьями солдат.

Не нужно было спрашивать у крестьян чего-либо, они сами вели нас к куриным гнездам, в изобилии делились с нами кукурузными лепешками, картошкой и жирными гусями. У них был сочный мед с сильным и диким ароматом огромных цветов соседней степи. Словно иволги-лакомки, мы часами кормились в вишневых садах, где изобиловала сочная черешня, кислая вишня и черемша.

Мы спали всего по несколько часов. Солнце восполняло в нас потраченные силы. Старуха приносила нам в большом горшке свежее, как родниковая вода, молоко. Она подводила нас к порогу своих богатств: квадратному отверстию в десяти метрах от избы. Она поднимала люк, мы через отверстие спускались по лесенке в подвал, где царил чудесный холод, сохранявший все портящееся так же хорошо, как и холодильник.

Кухонная печь располагалась рядом с дверью, чтобы изба с маленькими закрытыми окнами и с низкой крышей сохраняла немного свежего воздуха. На свежем воздухе в тени тополей или акаций мы вкушали наш сытый быт, ободряемые крестьянкой, по несколько раз возвращавшейся к нам с нагруженными руками и помогавшей потрошить и поджаривать птицу.

Наши солдаты после изнурительных ночных маршей быстро восстанавливали свои силы. Они были ни при чем, люди страны Гермесов. Им удавалось поглощать и переваривать неслыханное количество пищи. Я знал таких, которые по прибытии регулярно съедали на завтрак килограмм нежного сала. Я видел двоих, которые за три дня проглотили выводок из двадцати одной курицы от зоба до гузки. Многим удавалось в промежутках проглотить целого гуся в девять часов утра! Один из наших молодых офицеров однажды на моих глазах наполнил зоб тремя десятками яиц.

Они смачивали этих заморенных червячков кружкой молока, потом засыпали, сытые, с открытым воротом, как на картинах старой Фландрии.

К сумеркам, прежде чем уйти, эти наши вертела съедали много картофеля, редиса и зелени. Крестьяне сопровождали нас до околицы станицы, равно впечатленные как нашим аппетитом, так и нашей приветливостью.

Во время всего наступления у нас не было ни одного неприятного инцидента. Нас принимали по-семейному. Не зная, как попрощаться с нами, эти славные люди часто благословляли нас. Охраняемые благословениями этих чистых сердец, мы, счастливые, отправлялись в путь среди огромных полей подсолнухов.

* * *

Постоянно находясь на марше, мы иногда нагоняли какое-нибудь отступавшее подразделение. Стычки были короткими.

Продвижение должно было осуществляться в таком ритме, что после каждой такой стычки было физически невозможно похоронить останки убитых врагов.

Таким образом, наш путь был отмечен лежащими ужасными трупами. При пятидесятиградусной жаре тела убитых перед нами налетами «Юнкерсов» разлагались и за три дня превращались в жижу, затем их мумифицировало солнце. Убитые лошади издавали ужасный запах, надо было затыкать ноздри за сто метров. Животы их представляли собой чудовищные шары, реки зеленоватых червей сновали взад-вперед. Убитые большевики были чернее негров.

Тысячи, десятки тысяч советских солдат сдавались. Они больше не могли. По правде говоря, мы вели наступление больше ногами, чем винтовками. Многие из наших легкораненых оставались в дороге. Это почти не имело значения. Они догонят нас позже. Советских солдат мы подбирали. Они тысячами сидели, обсасывая свои голые и кровоточащие пальцы ног.

В большинстве своем это были азиаты. У них были большие добродушные головы каннибалов, радостные от того, что их не съели в свою очередь. Они постоянно повторяли какие-то слова, останавливая свой монолог только затем, чтобы запихнуть в рот свои распухшие пальцы.

У нас не было времени, чтобы охранять или конвоировать этот караван-сарай. Мы выбирали двух наиболее шустрых парней из колонны и давали им винтовку. Их назначали охранниками своих товарищей. Они сразу же надували грудь. Мы указывали им название города в ста или двухстах километрах на западе. Воодушевленно балагуря, наши охранники отправлялись в путь. Проблемы больше не было. Они сами отправлялись в Германию!

Мы приближались к месту форсирования Дона. Мы должны были перейти реку двумя днями ранее, но пути подхода на расстоянии двух километров были настолько завалены грудами техники и советских трупов, перемолотых авиацией, что переход через эти препятствия экипажами дивизии был нереален. Много дней мы шли на восток и однажды ночью подошли к легендарной реке.

К двум часам ночи мы дошли до холма на правом берегу, на котором возвышались два величественных кургана. Как раз в тот момент над серо-зеленой водной гладью вставала заря.

Привстав на стременах, я во все глаза впитывал эту грандиозную картину. Дорога была усеяна сотнями советских грузовиков американского производства, разорванных конских повозок, бесчисленным военным имуществом. Но я видел только Дон – необъятный, укутанный прибрежной листвой, гладкой, освещенной золотыми, оранжевыми, розовыми и серебряными сполохами неба…

Дон, как и все большие реки Юга России, имел крутой правый берег, тогда как левый был плоским, почти на уровне воды. Когда красные отступили на эту равнину, им было невозможно сопротивляться снизу, на другом берегу. Таким образом, левый берег Дона был в нашей власти.

Напрасно русская авиация бросала бомбы на красно-зеленую балку, по которой мы спускались.

Между развалинами изб поблескивали коричневые лозы первых виноградников. Наш генерал разделся и прежде, чем кто-либо, пересек Дон с автоматом на спине. Мост из переправочных лодок был наведен быстро, и мы прошли по нему.

Теперь мы приближались к стране калмыков. Одинокий верблюд кричал рядом с дорогой, смешной, с любопытным и мокрым носом, с потертой, как кожа старого кресла, шкурой. Мы взяли его с собой. Он уже пахнул Азией, к которой мы приближались.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.