БРЕСТСКАЯ КАТАСТРОФА

БРЕСТСКАЯ КАТАСТРОФА

Сохранив за собой руководство Петроградским Советом и став членом «внутреннего кабинета» совнаркома и бюро ЦК партии, Троцкий продолжал активно влиять на формирование внутренней политики страны. Предложенный ему пост наркома иностранных дел (а это предложение не встретило у него возражений) позволял Троцкому непосредственно участвовать в определении и проведении внешнеполитического курса. Такое положение в руководстве партии и правительства позволяло Троцкому лучше реализовывать теорию перманентной революции, в соответствии с которой интересы российской революции имели второстепенное значение по сравнению с задачами мировой революции.

Предлагая этот пост Троцкому, Ленин, вероятно, учитывал широту его международных связей и пропагандистский талант будущего наркома иностранных дел. Между тем вручение руководства внешней политикой человеку, которого Ленин в течение долгого времени оценивал как безответственного и беспринципного интригана, было рискованным предприятием. В результате решения II съезда Советов внешнеполитическая активность России оказалась в руках блестящего оратора и яркого публициста, не имевшего никакого опыта дипломатической работы, склонного подчинять политическую деятельность своим амбициозным планам и относящегося с бесконечным презрением к стране, которую он представлял на международной арене. Это было особенно опасно, так как положение России, во многом зависевшее от внешнеполитической активности ведущих держав двух противоборствующих группировок, требовало высокого профессионализма и ответственного отношения к судьбе страны.

Победа большевиков в Октябре и провозглашение ими выхода из войны целью своей внешней политики создали сложную международную ситуацию, в которой цели Советского правительства, стран Центрального блока и Антанты характеризовались сочетанием непримиримых противоречий и совпадающих интересов:

1. Обескровленная войной Россия и ослабленные экономической блокадой, но еще стремившиеся к достижению победы в войне страны Центрального блока желали подписания мира между собой. Для Антанты сепаратный мир нес угрозу поражения в войне и фактически превращал Советскую Россию в союзника Германии, а стало быть, врага. Срыв переговоров о мире открывал возможности для возобновления сотрудничества Антанты с Россией.

2. И страны Антанты, и страны Центрального блока желали раскола России, ее ослабления и превращения во второсортную страну. Прекращение войны могло бы повести к созданию единого антироссийского фронта стран Запада. Такой блок мог быть создан в ходе европейской капиталистической интеграции, которая пропагандировалась под лозунгом «Соединенные Штаты Европы».

3. С точки зрения революционной идеологии для Советского правительства все империалистические державы Запада были непримиримыми врагами, власть в которых должна быть свергнута в результате восстаний пролетариата.

Все эти противоречивые факторы в разной степени, но отчетливо, проявились на протяжении первых же месяцев после Октября.

Главной целью внешней политики Советского правительства являлся поиск выхода из мировой войны. В своем декрете о мире от 26 октября (8 ноября) 1917 года съезд Советов предложил прекращение огня всем воюющим сторонам. 7 (20) ноября Троцкий обратился к послам союзных с Россией держав с официальным предложением немедленного перемирия на всех фронтах и открытия мирных переговоров.

Вместо ответа военные атташе союзных держав, игнорируя Советское правительство, 10 (23) ноября обратились непосредственно к верховному главнокомандующему российской армии Н.Н. Духонину с предупреждением о недопустимости нарушения Россией союзных договоров. Троцкий заявил протест по поводу этого вмешательства во внутренние дела страны.

Советские предложения получили благоприятный отклик лишь в Германии. Вновь назначенный германский канцлер Гертлинг 14 (27) ноября дал согласие начать мирные переговоры. В тот же день новый верховный главнокомандующий России прапорщик Н.В. Крыленко, сменивший генерала Н.Н. Духонина, растерзанного солдатами, объявил о прекращении огня на всем протяжении фронта. Троцкий вновь предложил странам Антанты присоединиться к мирным переговорам, но и это предложение осталось без ответа.

Троцкий попытался добиться для Советского правительства благоприятного положения, играя на конфронтации воюющих сторон. Однако сыграть на этой конфронтации ему не удалось. Напротив, обе воюющие стороны взяли курс на ослабление России, поощряя центробежные силы внутри нее. Это, в частности, проявилось в том, что и Центральные державы, и Антанта стали одновременно оказывать поддержку Киевской раде в ее борьбе против Советской власти.

Как подчеркивал американский историк Д. Кеннан: «Едва большевики взяли под свой контроль Петроград, как союзники возложили свои надежды на сепаратизм». 23 декабря 1917 года Клемансо, Пишон и Фош от Франции, лорд Мильнер, лорд Роберт Сесиль от Англии заключили тайную конвенцию о разделе сфер действий в России. Согласно конвенции, в английскую зону входили Кавказ и казачьи территории рек Кубани, Дона, во французскую – Бессарабия, Украина, Крым.

Почти одновременно, 18 декабря, в ставке верховного командования германской армии под председательством Вильгельма II состоялось совещание, на котором было решено добиваться присоединения Литвы и Курляндии к Германии с одновременным уходом России из Эстляндии и Лифляндии.

Объясняя задачи, стоявшие перед советской дипломатией в эти дни, Троцкий в своем выступлении в Петроградском Совете заявил: «Под народным давлением правительства Германии и Австрии уже согласились сесть на скамью подсудимых. Вы можете быть уверены в том, что прокурор в лице российской революционной мирной делегации справится с задачей и в свое время произнесет свое громкое обвинение дипломатии всех империалистов». Любитель красного словца, как обычно, сильно искажал истину: атмосфера переговоров ничуть не напоминала открытый суд революционной России над империалистическими преступниками. На мирных переговорах, открывшихся 9 (22) декабря в Брест-Литовске, не удалось даже добиться принятия советского предложения о том, чтобы заседания были публичными.

Тем не менее советская делегация стремилась использовать мирные переговоры для политической пропаганды. Предложив использовать для переговоров принципы декрета о мире, делегация России, которую возглавлял старый знакомый Троцкого по Вене А.А. Иоффе и в состав которой входил Л.Б. Каменев, настаивала на отказе от аннексий и контрибуций и признании права народов на самоопределение. Правда, сочетать два принципа («мир без аннексий» и «право на самоопределение») было нелегко и на это в свое время обратил внимание Троцкий в брошюре «Программа мира». Первый принцип требовал восстановления довоенного статуса. Второй – его изменения.

Уже на третий день брестских переговоров было объявлено, что созданный под контролем немецких оккупантов верховный орган Литвы (Тариба) провозгласил самоопределение Литовского государства. «Самоопределившись», Тариба декларировала «вечную, прочную связь Литвы с Германской империей».

Одновременно германская делегация известила о готовности Украинской Центральной рады подписать с Германией мирный договор, что означало бы распространение «самоопределения» по-германски на богатейший край бывшей Российской империи. Таким образом в первую же неделю переговоров Германия и ее союзники поставили вопрос об отторжении от России территорий от Финского до Таганрогского залива и переходе их под австро-германский протекторат. После обмена предложениями на мирной конференции 15(28) декабря в Бресте был объявлен перерыв.

Советскому правительству не приходилось рассчитывать на справедливый мир. Несмотря на то что Германии и ее союзникам было выгодно как можно быстрее добиться мира на востоке и повернуть свои войска на Западный фронт, каждый день промедления в заключении мира разжигал аппетиты правительств Центральных держав и вел к усилению их территориальных претензий.

Кроме того, потребность в захвате территорий на востоке, особенно Украины, диктовалась тяжелым положением Центральных держав, оказавшихся в блокаде Антанты. Германия голодала. Ей не хватало стратегического сырья. В Австро-Венгрии начались продовольственные беспорядки. Материальные резервы Османской империи были на исходе. Вопрос захвата богатых продовольственных и сырьевых ресурсов на востоке превращался в важнейшую проблему жизнеспособности Центральных держав.

В то же время организовать сопротивление экспансии Германии и ее союзников у России не было физической возможности. Бегство с фронта голодающих солдат приобрело катастрофический характер. Пересекая линию фронта по дороге в Брест, куда Троцкий направился в конце декабря, чтобы возглавить советскую делегацию, он увидел брошенные окопы и пустые траншеи. Для многих исход с фронта был трагичным. Разоруженные с ведома Антанты и по приказу генерала Щербачева солдаты Румынского фронта, «оставшись без оружия, без еды, вынуждены были в жестокий мороз, часто по глубокому снегу, пешком брести в Россию. Многие при этом погибли». Схожие испытания терпели и многие другие солдаты на всем протяжении фронта от Рижского залива до устья Дуная.

На почве углубившегося распада общества в стране росли антипатриотические настроения. Возникало желание установления любой власти, даже, если бы она исходила от чужого государства, лишь бы в стране был восстановлен элементарный порядок. Отмечая рост таких настроений в Петрограде, А.Н. Толстой писал: «Немало было таких, кто со злорадством ждал: пришли бы немцы. Суровые, в зелено-серых шинелях, в стальных шлемах. Ну, высекут кого-нибудь публично на площади, – российскому обывателю даже полезно, если его немного постегать за свинство. И встали бы на перекрестках доброжелательные шуцманы: «Держись права!» Военный губернатор, с золотыми жгутами на плечах, пролетел бы в автомобиле по расчищенному Невскому, и засветились бы окна в булочных, в колбасных и в пивных».

Упадок национальных сил сопротивления германской агрессии мог заставить Советское правительство обратиться к Антанте. Однако враждебность Запада к Советской России усилилась после разглашения Наркоматом иностранных дел тайных договоров Антанты и разоблачения корыстных целей войны, а также после декрета Советского правительства об аннулировании иностранных долгов, от чего особенно пострадали бывшие союзники России.

Кроме того, обращение к странам Антанты неизбежно предполагало возможность их прямого вмешательства в дела России. Уже в декабре 1917 года английская военная миссия в Мурманске стала готовить почву для интервенции на Севере, опираясь на поддержку в местном Совете. Под предлогом помощи в борьбе с германо-австрийской экспансией интервенты Антанты могли легко опрокинуть Советский строй, а Россия могла оказаться разделенной на зоны, оккупированные противоборствующими группировками. Однако отказ от сотрудничества с Западом и подписание мира с Центральным блоком также могли стать поводом для военной интервенции Антанты. 11(24) января 1918 года Ленин не исключал такой возможности: «Заключая мир, мы этим самым развязываем руки японцам и американцам, которые тотчас завладеют Владивостоком».

Сохранение Советской власти и независимого существования России во многом зависело от постоянно ухудшавшихся внешних факторов. Руководство страны исходило из возможности продолжения германской экспансии с запада, начала американо-японской интервенции с востока, расчета на постепенную консолидацию сил в стране и надежд на революцию в Германии и Австро-Венгрии. Учитывая возможность наступления Японии и США на Дальнем Востоке, Ленин надеялся на то, что, «пока они дойдут только до Иркутска, мы сумеем укрепить социалистическую республику». Этой интервенции можно было бы избежать, не подписывая договора в Бресте. Но неподписание мирного договора привело бы к возобновлению германского наступления.

В январе 1918 года Ленин полагал, что в течение трех-четырех месяцев Советская власть могла бы продержаться, если бы по истечении этого срока в Германии и Австро-Венгрии вспыхнула бы революция. В противном же случае Ленин считал поражение России и крушение Советской власти неизбежными: «Если… германская революция в ближайшие месяцы не наступит, то ход событий, при продолжении войны, будет неизбежно такой, что сильнейшие поражения заставят Россию заключить еще более невыгодный сепаратный мир, причем мир этот будет заключен не социалистическим правительством, а каким-либо другим (например, блоком буржуазной Рады с Черновцами (т. е. правыми эсерами, сторонниками Чернова. – Прим. авт.) или что-либо подобное). Ибо крестьянская армия, невыносимо истомленная войной, после первых же поражений – вероятно, даже не через месяцы, а через недели – свергнет социалистическое рабочее правительство… Такая тактика была бы авантюрой. Так рисковать мы не имеем права».

Задача любого правительства, ответственно относящегося к судьбам России, сводилась к тому, чтобы свести к минимуму потери от неизбежного наступления интервентов и достичь максимума в восстановлении военно-экономического потенциала и патриотического духа в стране. Этим целям противоречила платформа сторонников «революционной войны».

Впоследствии, оформившись во фракцию «левых коммунистов» во главе с Н.И. Бухариным, сторонники «революционной войны» исходили из неизбежности германо-японской оккупации и постепенного подъема партизанского движения по мере роста всенародного возмущения интервентами. Российская партизанская война могла бы способствовать истощению сил в лагере империализма и провоцированию там революционного взрыва, но ценой бесчисленных жертв и невероятного опустошения России.

На «партийном совещании» 8(21) января 1918 года, организованном ЦК, Троцкий стоял перед выбором: революционная война или мир на австро-германских условиях. Он ясно осознавал невозможность «революционной войны». Присоединение к «левым» означало бы принятие на себя ответственности за неизбежное поражение, самое грандиозное в истории России.

Троцкий прекрасно понимал, что единственным реальным выходом для России был мирный договор. Однако он мог догадываться, что многие политические партии, которые не видели иного выхода России из войны, постараются после подписания мира свалить на Советское правительство ответственность за кабальные условия договора и, обвинив его руководителей в пособничестве Германии, свергнуть его. Троцкий не мог не учитывать и того, что его фамилия вошла бы в историю в качестве части названия неравноправного соглашения, подобно договору Брайана – Чаморро 1914 года, навязанного США Никарагуа, или кабальному договору Хея – Бюно-Варилья 1903 года о Панамском канале. Соавтор договора Кюльмана – Троцкого терял какие-либо шансы на лидерство в стране или в мировой революции.

Верный своему стремлению искать политически выгодную позицию, Троцкий провозгласил лозунг: «Ни мира, ни войны». По сути, он предлагал установить на западной границе России неопределенное состояние, которое не подкреплялось бы никакими международными договорами, включая соглашение о перемирии. При этом Троцкий предлагал объявить о демобилизации российской армии.

Выдвигая свой лозунг, Троцкий объявлял, что «германский солдат не пойдет в наступление». Однако его уверенность не была абсолютной. На совещании 8(21) января он заявил: «25 процентов за то, что германцы смогут наступать». Первый вариант развития событий, в который Троцкий поверил на 75 процентов, заставлял его обещать скорую революцию в Германии и Австро-Венгрии.

Второй вариант заставлял Троцкого думать о неминуемом крахе Советского строя. Вскоре после его назначения наркомом Троцкий говорил: «Какая такая у нас будет дипломатическая работа? Вот издам несколько революционных прокламаций к народам и закрою лавочку». В случае крушения Советской власти Троцкий и другие вновь превратились бы в эмигрантов. В этом случае его отказ от подписания договора существенно улучшил бы его репутацию в глазах германских социал-демократов, с которыми он поддерживал тесные связи с 1903 года, а также американских друзей, обретенных им в 1917 году.

Отсутствие реализма, компетентности и безответственное отношение к судьбам страны были характерны не только для Троцкого. Большинством голосов партийное совещание 8 (21) января 1918 г. высказалось за «революционную войну» (32 голоса), за позицию Троцкого было подано 16 голосов, а за позицию Ленина – 15. Это не помешало Ленину, как руководителю совнаркома, настаивать на заключении мира. Правда, необходимо учитывать, что Ленин исходил из возможности прекращения переговоров в Бресте, как только будут получены сведения о революции в Германии или в Австрии.

Способность Ленина быстро реагировать на изменения в ситуации с максимальной пользой для революционной партии, пренебрегая при этом сложившимися подходами и оценками, являлась одной из его сильнейших черт политического руководителя, что неоднократно обеспечивало успех большевикам. В то же время склонность Ленина искать решение, приносящее максимальную выгоду в данный момент, уже не раз приводила его к невниманию к долгосрочным последствиям таких решений.

Вероятно, Троцкий был бы лишен возможности осуществлять свою «среднюю» линию, если бы не позиция Ленина, допускавшая конъюнктурные колебания. Учитывая это обстоятельство, Троцкий умышленно затягивал переговоры, настаивал на их переносе в Стокгольм и требовал их максимальной гласности, стремясь превратить конференцию в форум для своих выступлений. По словам М.Н. Покровского, Троцкий и не собирался вести в Бресте серьезные переговоры: «Он наивно воображал, что стоит только перенести цирк «Модерн» в Брест – и дело будет в шляпе. Что из его брестских речей до германского рабочего дойдет только то, что разрешит напечатать военная цензура Вильгельма II, это ускользнуло от его соображения».

Стремясь к затягиванию переговоров и использованию конференции для революционной пропаганды, Троцкий не считался с тем, что до заключения договора время работало против России. Затяжка переговоров привела к тому, что в них стала участвовать делегация Украинской Народной Республики. Ее глава Голубович огласил декларацию Центральной рады, в которой говорилось, что «власть Совнаркома не распространяется на Украину» и поэтому делегаты «будут вести переговоры самостоятельно».

В оправдание Троцкого можно сказать, что его действия не вызвали осуждения в Петрограде. Там вновь ждали быстрого изменения обстановки, на сей раз на Украине, по мере того как советские войска продвигались к Киеву.

Во время перерыва в работе конференции 11 (24) января 1918 года состоялось заседание ЦК по вопросу о переговорах в Бресте. На нем Ленин вновь предложил принять тактику затягивания переговоров, что получило полную поддержку членов ЦК. За призыв к революционной войне выступили двое против двенадцати, при одном воздержавшемся. Формула Троцкого: «Мы войну прекращаем, мира не заключаем, армию демобилизуем» – получила 9 голосов против 7.

Грань, отделявшая ленинскую политику «всяческих затяжек» от троцкистской формулы «ни мира, ни войны», была очень зыбка. Как и раньше, ориентация на конъюнктурные соображения открывала дорогу для авантюристической политики, откровенно игнорирующей интересы страны. Позже Троцкий мог, не без оснований, объяснять свое поведение в Бресте позицией руководства партии: «Все, в том числе и тов. Ленин, говорили: «Идите и требуйте от немцев ясности в их формулировках, уличайте их, при первой возможности оборвите переговоры и возвращайтесь назад». Отвечая Троцкому на VII съезде партии, Ленин заявил: «Он цитировал часть разговора со мной, но я добавлю, что между нами было условлено, что мы держимся до ультиматума немцев, после ультиматума мы сдаем».

Политика затяжек не оправдала себя. Хотя Центральная рада оказалась изгнанной из Киева и в Брест прибыли делегаты Украинского Советского правительства, Центральные державы не признавали полномочий новых представителей Украины. 27 января (9 февраля) Германия и другие участники брестских переговоров подписали мир с Центральной радой. В обмен на продовольственную помощь Германия и Австро-Венгрия обещали военную поддержку Украинской Народной Республике. В тот же день в подкомиссии по территориальным вопросам Германия и ее союзники предъявили советской делегации требования, которые исходили из того, что Россия утратила контроль над огромными территориями.

На заседании 10 февраля (28 января) глава германской делегации Кюльман спросил Троцкого, не сообщит ли он свои соображения, которые помогли бы прийти к удовлетворительному решению вопроса. Военный эксперт советской делегации Д.Г. Фокке так описывал поведение Троцкого после вопроса Кюльмана: «Троцкий встает, нервно подергивая свою мефистофельскую бородку. Глаза горят злым и самоудовлетворенным блеском. Горбатый нос и выступающий вперед острый подбородок сливаются в одно обращенное к противной стороне оскаленное острие. Троцкий читает звонким, металлическим голосом, отчеканивая каждое слово».

Объяснив участникам конференции, что мировая война ведется в интересах империализма, Троцкий заявил: «Мы более не желаем принимать участие в этой чисто империалистической войне, где притязания имущих классов явно оплачиваются человеческой кровью. Мы с одинаковой непримиримостью относимся к империализму обоих лагерей, и мы более не согласны проливать кровь наших солдат в защиту интересов одного лагеря империалистов против другого… Мы выводим нашу армию и наш народ из войны… Мы выходим из войны. Мы извещаем об этом все народы и их правительства. Мы отдаем приказ о полной демобилизации наших армий, противостоящих ныне войскам Германии, Австро-Венгрии, Турции и Болгарии». Последняя фраза Троцкого свидетельствовала о наличии у него полномочий, позволявших ему единолично объявить о демобилизации российских армий.

Но это была лишь первая часть формулы выхода из войны. Троцкий продолжал: «Мы заявляем, что условия, предложенные нам правительствами Германии и Австро-Венгрии, в корне противоречат интересам всех народов… Народные массы всего мира, руководимые политическим сознанием или нравственным инстинктом, отвергают эти условия в ожидании того дня, когда трудящиеся классы всех стран установят свои собственные нормы мирного сожительства и дружеского сотрудничества народов».

Отказываясь принять условия мира, Троцкий подчеркивал, что Советское правительство, объявив демобилизацию, лишило себя возможности защитить Россию. Он провозглашал: «Правительства Германии и Австро-Венгрии хотят владеть землями и народами по праву военного захвата. Пусть они свое дело творят открыто». Казалось, что для Троцкого главным была не организация отпора агрессорам или установление предела их экспансии, а сохранение своей хорошей репутации: «Мы не можем поставить подписи русской революции под условиями, которые несут с собой гнет, горе и несчастье миллионам человеческих существ… Мы не можем освящать насилия. Мы выходим из войны, но мы вынуждены отказаться от подписания мирного договора».

Троцкий завершил свою речь чтением официального заявления, подписанного всеми членами делегации, в котором сообщалось, что, «отказываясь от подписания аннексионистского договора, Россия, со своей стороны, объявляет состояние войны с Германией, Австро-Венгрией, Турцией и Болгарией прекращенным. Российским войскам одновременно отдается приказ о полной демобилизации по всему фронту».

Д.Г. Фокке в своих воспоминаниях писал: «Троцкий кончил. Впечатление – взорвавшейся бомбы. Декларация грянула, как гром из ясного неба… Безмолвно сидело все собрание, выслушав эти странные и столь дико звучавшие слова… Кто-то, чуть ли не генерал Гофман, после речи Троцкого сказал вполголоса: «Ungehort» (неслыханно). Декларация Троцкого не только нарушала его договоренность с Лениным («подписывать договор после ультиматума»), но и закрывала путь проводившейся до сих пор политике затягивания переговоров. Более того, заявление об уходе с конференции означало возобновление военных действий, а провозглашение демобилизации информировало правительства Германии и Австро-Венгрии о том, что их армии не встретят сопротивления в ходе их наступления в России.

Как ни был поражен Кюльман заявлением Троцкого, он сумел тут же внести ясность в суть дела: «На основании договора о перемирии военные действия, несмотря на продолжающееся состояние войны, пока прекращены. При аннулировании же этого договора военные действия автоматически возобновятся. То обстоятельство, что одна из сторон демобилизует свои армии, ни с фактической, ни с правовой стороны ничего не меняет в данном положении».

Кюльман требовал от Троцкого разъяснений, где проходит граница Российского государства и готово ли Советское правительство возобновить торговые и правовые отношения в пределах, соответствующих прекращению состояния войны и наступлению мира. На запрос Кюльмана Троцкий дал туманный ответ: «Что касается практических затруднений, вытекающих из создавшегося положения, то я не могу предложить никакой юридической формулы для их разрешения. Невозможно подыскать формулу, определяющую взаимоотношения российского правительства и Центральных держав».

Хотя германская сторона открывала советской делегации возможность вновь продолжить переговоры хотя бы для объяснения смысла декларации Троцкого, последний не пожелал этим воспользоваться, заявив: «Что касается нас, то мы исчерпали все полномочия, какие мы имеем и какие до сих пор могли получить из Петрограда. Мы считаем необходимым вернуться в Петроград, где мы и обсудим, совместно с правительством Российской федеративной республики, все сделанные нам союзническими делегациями сообщения и дадим на них соответствующий ответ». Объявив, что в дальнейшем Германия может поддерживать связь с Петроградом по радио, Троцкий покинул зал заседаний и вечером уехал из Бреста.

Объясняя поведение Троцкого в Бресте, М.Н. Покровский писал: «Логику тут найти трудно, но зато психологическое объяснение найти легче легкого… Оставаться хотя бы лишний час в Бресте Троцкому казалось страшно опасным. Чтобы не было недоразумений: я, конечно, отнюдь не думаю подозревать Троцкого в физической трусости – он физически храбрый человек. Разумеется, он спасал «вождя», без которого революция могла погибнуть».

Не поставив подпись под «позорным» договором, объявив о демобилизации армии, обреченной на поражение в случае «революционной войны», Троцкий видел в себе вождя революции, занявшего самую безупречную позицию. Даже много лет спустя, когда он писал свои мемуары, он исходил из того, что существовала высокая вероятность отказа немцев от наступления. Он писал: «После октябрьских стачек в Германии и Австрии вопрос о том, решится ли немецкое правительство наступать или нет, вовсе не был настолько очевиден – ни нам, ни самому немецкому правительству, – как изображают теперь многие умники задним числом». Троцкий считал, что ему нельзя находиться в Бресте хотя бы один лишний час, так как его место было в Петрограде во главе революции, куда бы она ни шла – к триумфу после революционных восстаний в Германии или Австро-Венгрии или к грандиозному поражению, которое превратило бы его навеки в блистательного лидера погибнувшей Петроградской коммуны. Как утверждал Дейчер, «Троцкий возвращался в Петроград полный уверенности и гордый своим достижением… В одиночку, не имея ничего за своей спиной, кроме страны в состоянии хаоса и едва установленный режим, он, всего год назад неизвестный журналист, сосланный в Нью-Йорк, успешно победил объединенный дипломатический талант половины Европы».

Через три дня после срыва переговоров в Бресте, 13 февраля, у Вильгельма II состоялось совещание высшего военного командования и политического руководства Германии. Готовясь к этому совещанию, главнокомандующий вооруженными силами Германии Э. Людендорф подготовил для кайзера меморандум, в котором предлагал воспользоваться срывом переговоров для решения военно-стратегических задач Германии. С одной стороны, Людендорф подчеркивал необходимость перебросить часть дивизий с Восточного фронта на запад. В то же время он настаивал на развертывании наступления на Россию. Бездействие австро-германских войск, по мнению Людендорфа, могло привести к утрате преимуществ существовавшего положения и возможностей для их дальнейшего использования: «Мы позволим большевистскому великороссу вторгнуться на Украину… Мы поставим под угрозу наш мирный договор с Украиной, а тем самым и снабжение, в котором нуждаются и Австро-Венгрия, и мы сами. Таким образом окончательная победа остается под сомнением… Мы оставим Финляндию большевикам… Эстляндия и Лифляндия будут приговорены к смерти, мы отдадим их под английское влияние, их жителей загонят даже в английскую армию».

Людендорф выражал серьезные опасения по поводу того влияния, которое оказывала большевистская агитация: «Мы позволим русскому правительству… беспрепятственно подстрекать немецкий народ и армию… Наши границы открыты, как показали последние забастовки, для вражеской пропаганды, наш авторитет в занятых областях подорван. В Вильне уже есть списки Красной гвардии».

К этому времени правящие круги Германии взяли курс на свержение большевистского правительства и поддержку контрреволюционных сил. Выдвигая план движения на север Прибалтики, Людендорф подчеркивал: «Тем самым мы, возможно, нанесем большевикам смертельный удар и укрепим наше внутриполитическое положение, сыграем на руку лучшим слоям в России».

Расчет на сотрудничество с бывшими германофобами из «лучших слоев» России имел основания. Антисоветизм превращал ряд представителей бывших правящих кругов в сторонников германской оккупации России. Судя по А.Н. Толстому, зимой 1918 года в петроградских квартирах можно было услышать такие разговоры: «Генерал Гофман в Брест-Литовске высек, как мальчишек, наших «дорогих товарищей»… Я патриот, господа, я русский, черт возьми. Но, право, я готов аплодировать генералу Гофману… В конце концов не приходится же нам выбирать: в конце концов – ни керосину, ни сахару, ни полена дров».

На совещании 13 февраля у кайзера аргументы военной партии восторжествовали и было решено «нанести короткий, но сильный удар» по российским войскам, который позволил бы Германии и Австро-Венгрии «захватить большое количество военного снаряжения». Решено было оккупировать Украину, всю Прибалтику вплоть до Нарвы и оказать вооруженную поддержку Финляндии. Поскольку германские газеты поддерживали дезинформацию о том, что наступления не будет, Троцкий в течение нескольких дней мог изображать из себя героя, который развязал «гордиев узел» брестских переговоров, прекратив войну и не подписав «позорный» мир.

По условиям перемирия военные действия могли быть возобновлены после предупреждения через семь дней. 16 февраля Германия объявила о прекращении перемирия и о начале боевых операций с 12 часов дня 18 февраля. Вечером 17 февраля состоялось заседание ЦК. Меньшинство (В.И. Ленин, И.В. Сталин, Я.М. Свердлов, Г.Я. Сокольников и И.Т. Смилга) выступило «за немедленное предложение Германии вступить в новые переговоры для подписания мира». Отвергнув это предложение, большинство (Л.Д. Троцкий, Н.И. Бухарин, А.А. Иоффе, М.С. Урицкий, Н.Н. Крестинский, Г.И. Ломов) решило «выждать с возобновлением переговоров о мире до тех пор, пока в достаточной мере не проявится германское наступление и пока не обнаружится его влияние на рабочее движение». Было очевидно, что в случае возобновления переговоров Германия навяжет более худшие условия мира, но до начала наступления имелась возможность, по крайней мере, многое эвакуировать из районов, которые пришлось бы уступить захватчикам. Эта возможность оказалась утраченной в результате голосования в ЦК.

18 февраля австро-германские войска начали наступление по всему фронту. В тот же день на заседании ЦК Ленин потребовал немедленно послать телеграмму в Германию с предложением мира. Прогноз Троцкого, что «немец не пойдет», провалился. В ответ на требование Ленина Троцкий доказывал, что «сейчас масса начинает только переваривать то, что происходит; подписание мира теперь же внесет только сумбур в наши ряды; то же самое в отношении немцев, которые полагают, что мы только дожидаемся ультиматума. Возможно, что они рассчитывают на психологический эффект». В итоге предложение Ленина об отправке телеграммы было вновь отклонено 6 голосами против 7.

Вечером того же дня опять состоялось заседание ЦК. Его открыл Троцкий сообщением о взятии немцами Двинска (Даугавпилса) и их наступлении на Украину. Теперь он предложил обратиться в Вену и Берлин с запросом, «чего они требуют», вновь следуя «тактике затягивания», которая благоприятствовала австро-германскому наступлению. В ответ на это предложение Сталин заявил: «Надо сказать прямо, по существу: немцы наступают, у нас нет сил, пора сказать прямо, что надо возобновить переговоры».

Теперь Ленин не только выступил за подписание мира, но и решительно осудил политику «игры в переговоры», одностороннюю мобилизацию, объявленную Троцким, и его средний курс между миром и войной. Ленин заявил: «Шутить с войной нельзя. Мы теряем вагоны, и ухудшается наш транспорт. Теперь невозможно ждать, ибо положение определено вполне. Народ не поймет этого: раз война, так нельзя было демобилизовать. Немцы будут теперь брать все. Игра зашла в такой тупик, что крах революции неизбежен, если дальше занимать политику среднюю».

В ответ на выступление Ленина Троцкий вновь предложил «затребовать формулированные немецкие требования с обязательством дать ответ в определенный срок». Он стал напоминать, что политику «игры в переговоры» правительство вело с согласия Ленина. Видимо, чувствуя, что «средняя линия» окажется под огнем критики и сторонников мира, и сторонников войны, он стал осуждать политику затяжек переговоров, которую проводило правительство и он лично в течение двух месяцев. И все же в конце заседания он вновь внес предложение: «Не требовать перемирия, но запросить, чего они требуют».

Протокольная запись заседания не позволяет понять, почему вместо этого предложения было поставлено на голосование предложение Ленина: «Следует ли немедленно обратиться к немецкому правительству с предложением немедленного заключения мира?» Против этого предложения проголосовало 5, за – 7, включая Троцкого.

Почему Троцкий снял свой проект и поддержал предложение Ленина, остается неясным. Также непонятно, почему двум авторам противоположных предложений – Ленину и Троцкому было поручено подготовить окончательный текст обращения в Берлин и Вену. Вероятно, в конце вечернего заседания 18 февраля Троцкий понял по реакции присутствовавших, что его предложение могло быть отвергнуто объединенными голосами сторонников мира и сторонников войны. В этих условиях он, видимо, счел нужным не настаивать на своей политике и согласился с позицией Ленина. Теперь «средняя линия» выглядела для всех капитуляцией перед Центральным блоком. Каждый час наступления немцев и новые территориальные потери России усугубляли вину тех, кто продолжал цепляться за лозунг «ни мира, ни войны». Срыв Троцким переговоров в Бресте выглядел вопиющей ошибкой, порожденной его самонадеянностью и приведшей к сокрушительному поражению России. Версия Троцкого о его дипломатической победе в Бресте лопнула. По словам М.Н. Покровского, «последовал оглушительный удар брестской катастрофы – для Троцкого это была именно катастрофа. Катастрофа, он не мог этого не сознавать – не будучи гением, Троцкий все же и не тупица, – вызванная на три четверти его легкомыслием. Легкомысленнее подойти к такой ответственнейшей функции, как руководство внешней политикой первого социалистического государства в мире было нельзя».

Условия, которые были предъявлены Советской России Центральными державами 21 февраля 1918 года, существенно отличались в худшую сторону от тех требований, которые выдвигал Кюльман 10 февраля. 3 марта мир был подписан на этих разорительных условиях. Россия потеряла территорию общей площадью около одного миллиона квадратных километров и должна была заплатить Германии 6 миллиардов марок. Через полтора года после подписания мира в Бресте в ряде казарм Германии можно было послушать лекцию, посвященную сравнительному анализу Брестского и Версальского договоров. Лектор, бывший фронтовик, уверенно доказывал справедливость Брестского мира. Так начинал свою политическую карьеру Адольф Гитлер.

Вероятно, друг Троцкого Парвус мог испытывать полное удовлетворение – германские условия, вынужденно принятые Советским правительством, полностью отвечали его плану 1915 года и его деятельности по развалу России. Такой сокрушительный разгром Российского государства и его военной машины соответствовал, по сути, и взглядам его соавтора теории перманентной революции, которую он излагал постоянно с 1904 года. Действия Троцкого, которые объективно помогли развалу России и ее армии, имели бы для него смысл, если бы он твердо верил в скорое свержение Советской власти, победу контрреволюции и приход к власти его друзей в Германии и Австро-Венгрии. Однако Троцкий не мог не понимать, что до тех пор, пока он находится в составе российского правительства, он не должен способствовать разгрому России. Потери, которые несла страна по его вине, остро ставили вопрос о его ответственности за беды, обрушившиеся на Россию.

«В одночасье, – писал Дейчер, – идол стал виновником бедствий… Его представление в Бресте оказалось полным провалом. Именно так многие считали и говорили об этом. Для этого были веские основания. Его обвиняли в том, что он своими повторявшимися заявлениями о том, что немцы не посмеют наступать, убаюкал партию». Нервы Троцкого были напряжены до предела. Как утверждал очевидец событий Ф. Прайс, «Троцкий исчез на несколько дней, и никто не знал, что с ним происходит». Вечером 27 февраля Троцкий выступил на заседании ВЦИК, «бросая проклятия в адрес империалистов Центральных держав и союзников, на алтарь которых принесена российская революция. Когда он закончил выступление, он снова исчез. Ходил слух… что у него нервный срыв и он плачет».

Покровский писал, что сначала «Троцкий просто растерялся, и его поведение после того, как немцы начали свое наступление, было жалко до невероятия. Он голосовал то за принятие германского ультиматума, то против, то опять за – и, наконец, при самом решительном голосовании воздержался… В заключение он выразил свою обиду на не послушавшуюся его историю тем, что не только подал в отставку от поста наркоминдела, но фактически ушел с этого поста, т. е. предоставил другим расхлебывать ту кашу, которую он заварил».

Однако Троцкий с первых же дней после провала его миссии в Бресте стал предпринимать усилия по восстановлению своих политических позиций. Прежде всего он постарался свалить на других вину за случившееся. На заседании ЦК 23 февраля Троцкий, признавая, что «условия, предложенные нам, стали теперь хуже, чем были в Бресте», неожиданно объявлял: «Лучше всего они были во время первой поездки Каменева, и лучше было бы, если бы Каменев и Иоффе подписали мир». Выступая 7 марта на заседании VII съезда РКП(б), Троцкий говорил: «Если бы мы действительно хотели получить наиболее благоприятный мир, мы должны были бы согласиться на него еще в ноябре».

Вину за тактику затяжек Троцкий возлагал на Ленина и «большинство», которое, по его словам, «сказало: «Нет, продолжайте ту же политику, агитации, затягивания и т. д.». Полностью отрицать свою ответственность за обещания, что «немец не пойдет в наступление», Троцкий не мог, но он тут же находил благовидные объяснения для этих заявлений: «Я был одним из тех, которые думали, что германцы наступать не будут. В то же время я говорил, что если они будут наступать, то у нас всегда будет время подписать этот мир, хотя бы и в худших условиях. С течением времени все убедились, что другого выхода у нас нет… (Шум в зале)».

Разбирая причины брестской драмы, Троцкий упомянул и главную, по его мнению, причину всех бедствий – российскую отсталость: «Здесь обнаружилось известное несоответствие, корень которого лежит очень глубоко: в отсталости нашей страны, в том, что наша страна, будучи бессильной выдержать эту длительную мировую бойню, была вовлечена в круговорот империалистической войны».

Троцкий старался доказать, что в Бресте ничего страшного не произошло. Отвечая на обвинения «левых» о том, что после срыва переговоров условия мира ухудшились, Троцкий невразумительно объяснял: «Конкретные условия мира не имеют такого колоссального значения, как думает Бухарин. Конечно, известная часть имеет значение, но, во всяком случае, в них нет ключа к побудительным причинам. История все поправит».

Высказав все эти аргументы, которые должны были оправдать его поведение, Троцкий уверенно бросал в лицо возможным обвинителям: «Если бы меня заставили продолжать переговоры с немцами, я 10 февраля повторил бы то же, что я сделал… Я считал бы абсолютно недопустимым подписать в тот момент мирный договор, хотя бы для меня было ясно, что каждый день затягивания ухудшает условия мира. Почему? Потому, что все наши предшествовавшие переговоры с немцами и наша агитация имели революционизирующий смысл лишь постольку, поскольку их принимали за чистую монету». Получалось, что потери Россией огромных территорий, вооружений и материального имущества, брошенного отступавшей армией, установление германского и австрийского господства над миллионами людей, – все это не имело значения, поскольку главным для Троцкого было ведение в Бресте агитации за революцию в Западной Европе.

С помощью демагогии Троцкий смог избежать на съезде партии острой дискуссии по поводу его ответственности за срыв брестских переговоров. Но ему было этого мало. Он требовал позитивной оценки своего поведения в Бресте. На голосование VII съезда РКП(б) сторонником Троцкого Крестинским был внесен следующий проект резолюции: «Седьмой съезд Российской социал-демократической партии (большевиков) полагает, что тактика неподписания мира в Бресте 10 февраля этого года была правильной тактикой, так как она наглядно показала даже самым отсталым отрядам международного пролетариата полную независимость рабоче-крестьянского правительства России от германского империализма и разбойничий характер последнего». Вероятно, лишь решительное осуждение Лениным срыва Троцким переговоров в Бресте помешало принятию этой резолюции. И все же 20 голосами против 3 съезд одобрил резолюцию, подготовленную Зиновьевым, в которой говорилось: «Съезд приветствует брестскую советскую делегацию за ее громадную работу в деле разоблачения германских империалистов, в деле вовлечения рабочих всех стран в борьбу против империалистических правительств».

Но Троцкий и его сторонники требовали, чтобы съезд дал еще более ясно выраженную позитивную оценку его поведения в Бресте. Крестинский настоял на переголосовании проекта своей резолюции. Превращая съезд в театр эстрады, Троцкий внес проект резолюции, осуждавший свою деятельность: «Съезд считает заявление нашей делегации о неподписании мира ошибочным». Он рассчитывал, что этот проект будет решительно отвергнут и тем самым съезд подтвердит его правоту.

Вторая попытка провести резолюцию Крестинского была отвергнута. Не была принята к обсуждению и резолюция Троцкого. И все же виновник брестской катастрофы мог испытывать определенное удовлетворение: хотя наглая попытка объявить провал триумфом была отвергнута, но съезд не осудил срыв им мирных переговоров и утрату вследствие этого огромных территорий России.

Если действия Троцкого в Бресте привели к вторжению в нашу страну германских и австро-венгерских оккупантов, то его действия после срыва им мирных переговоров в Бресте объективно способствовали интервенции войск Антанты в Россию. Уже на заседании ЦК 22 февраля, в разгар австро-германского наступления, Троцкий выступил за то, чтобы воспользоваться предложением Англии и Франции о военной помощи. 1 марта Троцкий направил в Мурманск телеграмму, в которой предписывал «принять всякое содействие союзных миссий». Результатом телеграммы явилось «словесное соглашение» 2 марта между председателем Мурманского Совета А.М. Юрьевым и командованием союзников. 6 марта в Мурманске началась интервенция Антанты под предлогом отражения германской угрозы. Хотя планы интервенции в Россию были разработаны до заключения Брестского мира и телеграмм Троцкого в Мурманск, получилось так, что своими декларациями и телеграммами он в течение трех недель способствовал вторжению иностранных интервентов на Украину, в Белоруссию, Восточную Латвию, Эстонию и на Север Европейской России.

Кажется, что территории и население этих земель были для Троцкого клетками и фигурами в геополитической игре. Постоянно возвращаясь к аналогиям из французской истории, Троцкий рассматривал Октябрь как эпизод мировой революции, а поэтому поражения и даже крушение Советской власти были бы для него лишь временными неудачами: «Для развития революционного движения в Европе победа буржуазии над нами будет ударом, но нельзя его отождествлять с тем, что было после Парижской коммуны. Тогда французский пролетариат был авангардом революции, остальная же Европа не имела никаких революционных традиций, погрязла в политическом отношении в полуфеодальном варварстве, теперь – совершенно другое. Европейский пролетариат более, чем мы, созрел для социализма. Если бы даже нас раздавили, то нет все же никакого сомнения, что не может создаться такого исторического провала, какой был после Парижской коммуны».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.