Глава двадцать девятая Трагедия Эфроса

Глава двадцать девятая

Трагедия Эфроса

В осенние дни 86-го Филатов и его коллеги по театру узнают благую весть: власти, кажется, собираются предпринять определенные шаги для того, чтобы Юрий Любимов вернулся на родину. Едва эта новость достигла ушей таганковцев, как они начали предпринимать собственные шаги для того, чтобы это возвращение состоялось. В октябре на свет родилось письмо на имя Михаила Горбачева, где актеры «Таганки» просили вернуть им Учителя. Это письмо появилось на свет не случайно: все таганковцы прекрасно знали, что Горбачев любит «Таганку» еще с тех пор, как работал в Ставрополе – в каждый свой приезд в столицу он вместе со своей супругой Раисой Максимовной обязательно посещал именно этот театр. И осенью 86-го он тоже пришел в «Таганку» уже в ранге Генерального секретаря, чем и возродил надежду его актеров на то, что судьба Любимова может разрешиться благополучно.

Одновременно с этим таганковцами были предприняты и другие шаги: так, на квартире актрисы театра Татьяны Жуковой был разбит «штаб», откуда была установлена прямая телефонная связь с Лондоном, где находился Любимов.

Филатов про все это знает, но его переполняют двоякие чувства. С одной стороны, он очень хочет возвращения Любимова, но с другой – ему стыдно перед Эфросом за ту свою выходку на капустнике. И однажды произошел случай, который до глубины души потряс Филатова. Он решил прийти на премьеру спектакля «Мизантроп» в Театре на Таганке, но не хотел показываться на глаза Эфросу. Однако тот первым заметил Филатова и, подойдя к нему, сказал: «Леня, а что вы прячетесь? Вы пришли в свой театр. Проходите, будьте желанным гостем, если уж вы теперь в другом театре. И не надо бегать по углам – садитесь в зал. Вы пришли в свой театр, в свой дом».

Сказав это, Эфрос ушел, а Филатов в течение нескольких минут стоял потрясенный. Он ожидал от Эфроса чего угодно – гнева, оскорблений, скандала – и воспринял бы это с пониманием. Но такого монолога он от Эфроса не ожидал. Этот случай заставил Филатова задуматься о многом и уже несколько иначе оценить те события, которые произошли в его театре за последние несколько лет. Знай тогда Филатов, что это будет их последняя с Эфросом встреча, может, он не стоял бы тогда столбом, а бросился вдогонку за режиссером и попросил у него прощения? Но он, увы, этого не сделал. А потом оказалось уже поздно.

Во второй половине ноября «Таганка» отправилась на гастроли в Польшу. Эфрос поначалу пребывал в хорошем настроении, только-только оправившись после смерти отца (в течение одного года режиссер потерял обоих своих родителей). Это настроение не могли испортить даже вопросы журналистов о его приходе в «Таганку». Отвечая на них, Эфрос отшучивался. Однако к концу гастролей ситуация резко накалилась и нападки на Эфроса стали еще более ожесточенными. В результате у режиссера схватило сердце и он не смог присутствовать на приеме в министерстве культуры. И домой Эфрос вернулся уже с иным настроением.

Тем временем слухи о возвращении Любимова продолжают будоражить столичную театральную общественность. В одном из них утверждалось, что власти готовы вернуть режиссера, однако восстанавливать в «Таганке» не хотят, а дадут ему возглавить Театр Вахтангова, где когда-то начиналась его театральная карьера.

13 декабря Алла Демидова написала Любимову письмо в ответ на его послание от начала ноября, которое привез композитор Альфред Шнитке. В нем она писала: «Письмо наше наверху еще не читали, но, по нашим сведениям, – вот-вот… Мы после Ваших весточек предпринимаем кое-какие шаги… время для возвращения сейчас неплохое…

Мы подготовим все, что сможем. Уже восстановили «Дом на набережной». Идет с огромным успехом. Хотим 25 января сыграть Володин спектакль. Дупаку сказали официально, что можем восстанавливать любой спектакль. На очереди «Мастер». Если вопрос с Вашим приездом решится положительно, то к приезду постараемся восстановить «Бориса», чтобы у Вас было меньше черновой работы… Но главное, чтобы вопрос решился юридически, чтобы Ваше имя стояло на афишах… Естественно, поднимая вопрос о возвращении, хлопочем о гарантии Вашего свободного выезда туда-обратно. Когда Вы приедете, соберется вся «старая гвардия»: и Коля (Николай Губенко. – Ф.Р.), и Веня (Вениамин Смехов. – Ф.Р.), и Леня (Леонид Филатов. – Ф.Р.), и Шопен (Виталий Шаповалов. – Ф.Р.) – все, кто сейчас на стороне… Мне кажется, «возродить» старую «Таганку» можно. На другом витке: с мудростью, битостью и пониманием…

Как Вы нас обрадовали своей весточкой!»

Как выяснится вскоре, все эти благие намерения окажутся пшиком. Демидова пишет, что мечтает о возрождении «Таганки» на другом витке: с мудростью, битостью и пониманием, хотя многим трезвомыслящим людям (подчеркиваю, трезвомыслящим) уже тогда было ясно, что впереди страну ждут мрачные времена. Это будут времена именно без мудрости и понимания.

Но вернемся в декабрь 86-го.

Отправив свое послание Любимову через все того же Альфреда Шнитке, таганковцы (137 человек) решили писать новое письмо – на этот раз в Верховный Совет СССР, чтобы там рассмотрели вопрос о возвращении Юрию Любимову советского гражданства. Когда про инициативу узнал Эфрос, он практически сразу согласился его подписать. Хотя прекрасно понимал, чем это грозит: возвращением Любимова в «Таганку». Правда, некоторые актеры его успокаивали: мол, будем работать на двух сценах – Любимов на Старой, а вы – на Новой. Но Эфрос прекрасно отдавал себе отчет, что это будет за сотрудничество, памятуя о событиях 1975 года, связанных со спектаклем «Вишневый сад». К тому же и сам Любимов не мыслил подобного совместного существования: как он заявил в интервью газете «Новое русское слово»: «Я хочу работать на старой сцене, но я не желаю видеться с господином Эфросом и вступать с ним в какие-либо контакты». Короче, настроение у Эфроса в те дни было не самым лучшим. Но он держал свое слово: ведь он приходил в этот театр исключительно с тем, чтобы сохранить его до возвращения прежнего руководителя. В том «письме 137-и» Эфрос написал: «Присоединяюсь к просьбе учеников Ю. Любимова помочь ему вернуться, если он сам того желает. А. Эфрос».

К слову, и многие актеры «Таганки» не мыслили себе ситуацию, когда рядом с их Учителем будет работать Эфрос. И они продолжают делать все, чтобы тот чувствовал себя неуютно в их театре. О проколотых шинах и разрезанной дубленке уже говорилось. Но недоброжелатели Эфроса на этом не успокоились: они подпирали дверь его квартиры лестницей и писали записки с угрозами, которые подкладывали к нему в кабинет либо оставляли на ветровом стекле его автомобиля. А еще они… насылали на него порчу, обкалывая ту же самую дверь его квартиры иголками, дабы призвать смерть на человека, живущего за этой дверью. Вообще, подобные оккультистские «штучки» были в большом ходу у некоторых актеров «Таганки». Алла Демидова однажды поведает историю о том, как одна актриса, ее партнерша по спектаклю по пьесе Т. Уильямса, которая по сюжету должна была вылить ей в ухо якобы отравленную воду из бокала, сделала это в буквальном смысле: согласно книге черной магии, она раздобыла воду, которой омывали труп человека (!), и вылила ее на партнершу по сцене. А все потому, что люто ненавидела Демидову.

Между тем для Филатова год заканчивался вполне благополучно. В декабре он играл в «Современнике» и продолжал сниматься в «Загоне» и «Забытой мелодии для флейты». В последнем фильме именно в те дни был отснят эпизод, который позднее многими будет поминаться недобрым словом. Речь идет о сцене, где героя Филатова настигает клиническая смерть и он попадает в знаменитый коридор – переход между Этим миром и Потусторонним. Не знаю, как в зарубежном кинематографе, но в советском это был первый эпизод такого рода – раньше ничего подобного не снимали. Длится он почти пять минут и производит мрачное впечатление: герой Филатова медленно идет по этому коридору и встречает умерших людей, которые, как и он, готовятся переместиться на Тот свет. Кроме этого, он встречает и своих родителей, которые умерли уже давно.

Как будет потом вспоминать сам Филатов, сниматься в этом эпизоде он согласился не раздумывая, не держа в уме никаких предрассудков. Для него это была вполне рутинная работа, тем более что играть в кино смерть ему приходилось уже неоднократно. Достаточно сказать, что из тех 19 фильмов, в которых он успел до этого момента сняться, его герои умирали (а вернее, погибали насильственной смертью) в пяти картинах. Так что опыт в такого рода делах у Филатова имелся. Однако было единственное «но»: во «Флейте» героя, которого играл Филатов, звали… Леонидом и первые три буквы фамилии совпадали с его собственной – Филимонов.

Вспоминает Л. Филатов: «Я снимался более чем в тридцати фильмах, и во многих из них моих героев либо убивали, либо они умирали сами. Однако после фильма Рязанова и последующих событий, связанных с моим нездоровьем, многие знакомые и друзья действительно усматривали в этом мистику. Но я такой связи не вижу… Хотя, как знать! Ведь Ахматова же неспроста писала, что нельзя вызывать на себя Смерть, провоцировать… Когда снимали эпизод с чистилищем, я уже был верующим: крестился в 33 года вполне сознательно. Но во время съемок не было ощущения, что мы делаем что-то греховное, что это какое-то святотатство…»

Тогда же Филатов был утвержден в очередной кинопроект: в картину Александра Митты «Шаг», где ему досталась главная роль – доктор Сергей Гусев. Идея этого фильма родилась благодаря журналисту-международнику, видному японисту Владимиру Цветову. Вот как это описывает журналистка Наталья Лагина:

«История эпидемии полиомиелита, поразившей в конце пятидесятых годов Страну восходящего солнца, и борьбы с ней всегда интересовала В. Цветова во время его работы в Японии. Об участниках этой борьбы он рассказал по телевидению в одном из выпусков „Международной панорамы“ (была на советском ТВ такая популярная передача. – Ф.Р.). К началу эпидемии в ряде стран Европы и Японии профилактика полиомиелита проводилась так называемой убитой вакциной, разработанной американскими вирусологами и дававшей 60 процентов гарантии успеха при трехкратном вакцинировании в течение полугода. Советский препарат академика Михаила Петровича Чумакова был стопроцентно эффективен и позволял обойтись без уколов. Его давали ребенку на кусочке сахара. Но мир был наводнен американской вакциной, и западные фирмы делали все, чтобы не допустить советского «конкурента» в свой «бизнес». Только бизнес, а не забота о здоровье подрастающего поколения нашей планеты был в центре внимания фармацевтических концернов. И тогда в Японии была создана силами энтузиастов, прежде всего женщин, специальная фирма, которая стала бороться за советскую вакцину…»

Главную женскую роль в картине исполняла популярная японская киноактриса Камаки Курихара: она играла японку Кейко Мори, у которой сын болен полиомиелитом. Митта хорошо знал эту актрису, поскольку уже успел снять ее в одной из своих картин – «Москва, любовь моя» в 1974 году (второй советский фильм с этой актрисой – «Мелодии белой ночи» (1977) – снимет Сергей Соловьев). Курихара с удовольствием согласилась вновь сниматься у Митты и даже выкроила «окно» в своем плотном гастрольном графике (она была ведущей актрисой театра «Хайюдза»), хотя ее продюсеры были чрезвычайно недовольны этим шагом актрисы, которая срывала этим все их планы.

В эти самые дни Филатов узнает, что Юрий Любимов написал письмо Михаилу Горбачеву (это случилось 22 декабря). В нем режиссер писал: «Уважаемый Михаил Сергеевич! Благодарю Вас за любезность и внимание к просьбе моих учеников, артистов, друзей, поклонников театра о моем возвращении на родину в мой родной дом – Театр на Таганке. Я был бы рад, если это послужит началом разговора с эмиграцией…»

Хотя на самом деле Любимова тогда раздирали противоречивые чувства: он вроде бы и хотел вернуться на родину, но в то же время и не мог, поскольку против этого выступала его жена, которой заграничное житье-бытье нравилось больше, чем московское, плюс к этому Любимов назаключал на Западе театральных контрактов аж до 1991 года. И срыв последних грозил ему большими неустойками. Поэтому, когда театральный критик Александр Гершкович встретился с Любимовым в Вашингтоне, где режиссер тогда работал над постановкой «Преступления и наказания», и спросил его о планах возвращения на родину, Любимов ответил следующее:

«Еще не знаю. Все гораздо сложнее, чем кажется… У меня есть контракты за границей… А главное, ведь у меня есть семья… Все, увы, слишком запуталось в этом мире… Я ответил своим актерам письмом: мол, дорогие мои, спасибо за приглашение, но сами понимаете, что значит вернуться на пепелище, пусть родное… Все начинать сначала? А выдюжим ли? Ведь и я уже не молод, и вы не те, давайте, мол, все обдумаем как следует, подождем… Может быть, я и поехал бы туда, но с условием, что буду работать и там, и за границей…»

Тем временем наступил 1987 год. Ситуация в Театре на Таганке по-прежнему напряженная. 8 января после спектакля «Вишневый сад» несколько актеров едут к Татьяне Жуковой, чтобы в очередной раз связаться по телефону с Любимовым. В тот вечер там были: Алла Демидова, Давид Боровский с женой, Вениамин Смехов с женой, Мария Полицеймако. Как пишет Демидова: «Мы по очереди говорили с Любимовым. Он возмущался, разговаривал с нами жестко и нехорошо: „Вот вам же разрешили почему-то сейчас говорить со мной“. Нам никто не разрешал – на свой страх и риск. У Давида тряслись руки, но он говорил очень спокойно: „Да, да, Вы правы, Ю.П.“, „это верно, Ю.П.“.

Мы просили Ю.П. написать письмо в Президиум Верховного Совета о гражданстве. Он не согласился, говорил, что все предатели. Я ему попробовала что-то объяснить, он завелся, высказывал все накопившиеся обиды…»

12 января в театре состоялось общее собрание труппы, где выбирался новый худсовет «Таганки». Обсуждался на нем и последний телефонный разговор с Любимовым. Были практически все, кроме Эфроса, который категорически не захотел на нем присутствовать, поскольку нервы его были уже на пределе. Вместо себя он прислал письмо, где честно признался, что больше не придет в театр. Он писал, что ему надоело уговаривать актеров и убеждать их в том, что он не желает им зла. О том, что предшествовало этому письму, вспоминает О. Яковлева:

«Обстановка к тому времени сложилась совсем уж омерзительная. Хотя в театре репетировались две пьесы – „Гедда Габлер“ и „Общество кактусов“, – в большинстве своем актеры были свободны. Но когда предложили восстановить какой-то спектакль и сделать новый по Розовскому о Володе Высоцком (речь идет о пьесе „Концерт Высоцкого в НИИ“. – Ф.Р.), то они отказались, находились свои дела и планы. С одной стороны – фрондировать и поднимать пену, а с другой стороны – полное нежелание работать! А вот желание пить, так уж это да. (Одна актриса приходила даже не просто в пьяном виде, а, возможно, под наркотиками, потому что запаха не было слышно.) Пить водку и рассусоливать в пьяном виде по поводу искусства. Это происходит, впрочем, во многих театрах.

Отопление не работало, в театре холодно, все ходили на репетиции в шубах, Эфрос репетировал в дубленке. И открыто возмущался: занимаются чем угодно, только не тем, чтоб в театре был порядок. Почему в театре холодно? Разруха! Все, как у Булгакова, – раз-ру-ха! Если все заняты только тем, что обсуждают «экономический эксперимент» и считают деньги, выясняя, каково будет их долевое участие в грядущих прибылях, – то, конечно, отопление не работает! Цеха развалены – потому что все заседают, все занимаются агитками, составлением писем, пересудами – приедет Любимов или не приедет…»

Ольга Яковлева присутствовала на том выборном собрании и сразу после него отправилась к Эфросу, чтобы рассказать ему об увиденном. Режиссер встретил ее в хорошем настроении, поскольку в тот день случился день рождения у его жены, критика Натальи Крымовой. За праздничным столом гости просидели до глубокой ночи, после чего разошлись. Утром Эфрос должен был отправиться в Театр на Таганке, чтобы присутствовать на прогоне спектакля «Кориолан» в постановке молодого режиссера Валерия Саркисова. Но в театр Эфрос не попал – он умер.

Все произошло неожиданно. Эфрос встал пораньше и стал делать зарядку. В этот момент ему стало плохо с сердцем. Жена бросилась ему на помощь, уложила на диван и дала лекарство. Эфросу вроде бы полегчало. Но спустя час случился новый приступ – куда более тяжелый. Родные вызвали «скорую». Но та почему-то долго не ехала. Самое обидное, что Институт скорой помощи имени Склифосовского находился в пяти минутах ходьбы от дома режиссера, но дойти туда самостоятельно Эфрос не мог. Однако и «Скорая помощь», которая все-таки добралась до его дома, ему тоже не помогла. Как выяснилось, у этой бригады не было никакой аппаратуры для помощи сердечникам. Пришлось посылать за другим реанимобилем. А пока тот ехал, Эфрос скончался. На часах было около часа дня. Режиссеру шел 61-й год.

Как мы помним, у Эфроса было больное сердце. Однако с теми симптомами, которые были у режиссера, он мог бы еще жить и жить. Но та ненормальная обстановка, в которой ему пришлось находиться в последние два года, попросту убила его. Кто в этом виноват? Одни говорят, что сам Эфрос, согласившись возглавить «Таганку». Дескать, работал бы себе на Бронной или в любом другом театре, и прожил бы до глубокой старости. А так сам укоротил себе жизнь. Приверженцы этой версии забывают о том, что Эфрос не подозревал, что на новом месте его встретят так недобро. Он ведь шел, будучи уверенный, что сумеет достучаться до сердец таганковских актеров. Ведь не звери же они, видимо, думал он. Оказалось, ошибся. Хотя вряд ли кто-то из них всерьез желал смерти Эфроса – хотели, чтобы он просто ушел из их театра. Однако двери его квартиры зачем-то обкалывали иголками, наводя порчу. Вот и навели. Как вспоминает О. Яковлева:

«На панихиде в театре многие говорили очень хорошо. Ефремов говорил о том, что Анатолий Васильевич был возмутителем спокойствия. А Розов говорил жестко – о нечистоплотности людей…

Еще помню, когда все ушли из зала и остались все свои, а в окнах на сцене, в глубине, прятались актеры Таганки, – я знала, что они там, что они там прячутся, – я им крикнула: «Будьте вы прокляты! Волки!»..»

Недоброжелатели Эфроса встретили его смерть по-разному. Например, Любимов, когда ему сообщили об этом, растерянно произнес: «Этого я не ожидал». Другие предпочли вообще отмолчаться, как актеры «Таганки», многие из которых даже на панихиду не пришли. Но честнее всех поступил наш герой Леонид Филатов. Пусть чуть позже, но он нашел в себе силы публично покаяться перед покойным за те свои поступки, в которых позволил себе несправедливо нападать на режиссера. Филатов сказал следующее:

«Я свой гнев расходовал на людей, которые этого не заслуживали. Один из самых ярких примеров – Эфрос. Я был недоброжелателен. Жесток, прямо сказать…

Вообще его внесли бы в театр на руках. Если б только он пришел по-другому. Не с начальством. Это все понимали. Но при этом все ощетинились. Хотя одновременно было его и жалко. Как бы дальним зрением я понимал, что вся усушка-утряска произойдет и мы будем не правы. Но я не смог с собой сладить. И это при том, что Эфрос, мне кажется, меня любил. Потому что неоднократно предлагал мне работать…

Я б ушел из театра и так, но ушел бы, не хлопая громко дверью. Сейчас. Тогда мне все казалось надо делать громко. Но он опять сделал гениальный режиссерский ход. Взял и умер. Как будто ему надоело с нами, мелочью…

И я виноват перед ним. На 30-летии «Современника», куда ушел, и, так как это болело, я стишок такой прочитал. Как бы сентиментальный, но там было: «Наши дети мудры, их нельзя удержать от вопроса, почему все случилось не эдак, а именно так, почему возле имени, скажем, того же Эфроса будет вечно гореть вот такой вопросительный знак». Хотя это было почти за год до его смерти, но он был очень ранен. Как мне говорили…

Я был в церкви и ставил за него свечку. Но на могиле не был. Мне кажется, это неприлично. Встретить там его близких – совсем…»

Филатов поступил как порядочный человек, как истинный христианин. Чего нельзя сказать о других его коллегах, например о Вениамине Смехове, который уже в наши дни, в марте 2006 года, в интервью газете «Известия» заявил следующее:

«Перед самим собой мне бывает странно, смутно и неловко за избыточную лихорадку в истории с Эфросом и Любимовым, за те панические выбросы публицистического свойства… Но я не считаю те выступления ошибкой. Это будет вранье, если я начну каяться. Бедного Леню Филатова тогда кто-то спровоцировал на покаяние, и это ему было мучительно…»

Вот так: «бедного Леню спровоцировали на покаяние». Что этот поступок мог быть продиктован чистым и честным порывом души Филатова, его христианским мироощущением, Смехов даже не рассматривает. Видимо, судит о людях по себе. Впрочем, учитывая, что именно Смехов позволит себе вскоре после смерти Эфроса публично упрекнуть его в мнимых грехах, эти слова не кажутся странными. Однако не будем забегать вперед.

Смерть Анатолия Эфроса заметно облегчила жизнь многим людям: и коллективу театра, и тем деятелям в Кремле, кто собирался двигать перестройку в массы. Последние ратовали за то, чтобы деятели культуры из числа либеральных интеллигентов сомкнули свои ряды против державников, которых иначе как сталинистами они не называли. А Эфрос явно не вписывался в эту схему: он был аполитичен и тянул «Таганку» «не в ту степь». Она должна была быть в авангарде перестройки, а при нем она таковой быть не могла по определению. И снять Эфроса волевым приказом было нельзя – пятно легло бы на демократов. Поэтому для них его смерть пришлась как нельзя кстати.

Сразу после этого вновь пошли гулять слухи о скором возвращении Любимова. Правда, подразумевалось, что произойдет это не сразу, однако почву для этого надо было готовить уже сейчас. Поэтому в городское Управление культуры была отправлена петиция от актеров театра с просьбой рассмотреть их давнюю просьбу – назначить художественным руководителем «Таганки» их бывшего актера Николая Губенко. Из Управления ответили: сигнал принят – ждите ответа. В том, что ответ будет положительным, никто, кажется, не сомневался. Ведь Губенко тогда был в фаворе у властей: он только что вступил в КПСС, сыграл вождя мирового пролетариата в многосерийном документально-публицистическом фильме «Владимир Ленин. Страницы жизни». Не было сомнений и в том, что бывшие таганковцы, которые покинули театр после прихода Эфроса, вскоре тоже вернутся обратно. Еще 15 января в театр позвонил Филатов и прозондировал почву на предмет возвращения в труппу себя, Смехова и Шаповалова. Ему ответили: нет проблем.

Между тем Филатов тогда продолжал сниматься в «Забытой мелодии для флейты». В павильоне «Мосфильма» снимали сцены, где его герой, Филимонов, гостит у Лиды (Татьяна Догилева), а также сцены в доме у Филимонова.

А 1 февраля начались локальные съемки фильма Александра Митты «Шаг» (снимали зимнюю натуру). Съемки длились до 19 февраля, после чего были законсервированы на месяц.

Тем временем 1 февраля «Таганка» отправилась на гастроли в Париж, где пробыла больше двух недель. Она вернулась на родину 17 февраля, а на следующий день в «Литературной газете» была помещена статья Виктора Розова «Мои надежды», где он помянул недобрым словом тот случай на капустнике в «Современнике» весной 86-го. Цитирую:

«…Эфрос перешел работать на Таганку. Перешел с самыми добрыми намерениями – помочь театру в тяжелые дни, когда коллектив был покинут своим руководителем. И здесь „демократия“ достигла самых отвратительных пределов. Началась травля. Прокалывали баллоны на „Жигулях“ Эфроса, исписывали бранными, гадкими словами его дубленку, фрондировали открыто и нагло. Мне не забыть, как на прекрасном юбилейном вечере, посвященном 30-летию образования театра „Современник“, трое таганских актеров, только что принятых в труппу „Современника“, пели на сцене пошлейшие куплеты, оскорбительные для Эфроса. Присутствующих на юбилее охватили стыд и чувство, будто все неожиданно оступились и угодили в помойную яму…

Разгул современной черни – да, да! Чернь существует и поныне – она ненавидит всех, кто талантливее ее, чище, лучше, добросовестнее, работоспособнее, в конце концов. И сейчас надо быть начеку, чтоб не дать возможности ей разгуляться…»

Актеры «Таганки», прочитавшие статью в тот же день, естественно, ею возмутились и в праздничный день 23 февраля написали коллективное письмо-опровержение. Однако газета их послание проигнорировала, то есть не напечатала.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.