Глава седьмая. Возвращение к власти

Глава седьмая. Возвращение к власти

Я никогда не удивлялся худым поступкам людей; но всякое добро от них для меня неожиданно.

Михаил Сперанский. Сельцо Великополье. 30 мая 1815 года

Полезнейшим временем бытия моего я считаю время моего несчастия и два года, которые посвятил я тебе.

Михаил Сперанский. Из письма к дочери Елизавете. 1 января 1817 года

Время, проведенное в сельце Великополье, Сперанский будет считать лучшим временем своего бытия. Что же касается предшествовавшей столично-чиновной жизни, то в день, когда ему исполнится 45 лет, он окинет всю ее внимательным взором и вынесет ей беспощадный приговор. «Сколько времени, потерянного в науках тщетных, в исканиях ничтожных, в мечтах воображения!» — будет сокрушаться он. Тогда же, исповедуясь в письме к своей дочери, Михайло Михайлович заявит: «Если бы Бог не даровал мне тебя, то я мог бы сказать, что я 45 лет работал Лавану за ничто».

В судьбах людских бывают удивительные совпадения. Приблизительно в ту же самую пору, в которую Сперанский писал приведенные строки, другой изгнанник с вершины власти также оглядывал свою предшествовавшую жизнь, ища в ней мгновения, в каковые он был счастлив. И, подобно Сперанскому, лучшее время находил не в той поре, когда имел власть и славу.

«Лучшим временем был для меня период от шестнадцати до двадцати лет. В то время я также посещал ресторанчики; я жил скудно; помещение стоило мне около трех луидоров в месяц. Это были самые счастливые дни моей жизни. Достигнув власти, я не испытал счастья; у меня было такое множество занятий, что не оставалось времени для досуга, в котором только и есть истинное счастье». Так говорил в пору пребывания на острове Святой Елены, вспоминая события своей жизни, Наполеон Бонапарт. Он проклинал ту власть, которой обладал, проклинал за то, что она лишила его нормального человеческого счастья. И проклинал искренно и убедительно. Но при всем том, если б получил он возможность возвратиться к этой власти, то, можно не сомневаться, затеял бы возвращение к ней. Проклинавший власть узник далекого океанского острова в то же самое время тосковал по ней, сожалел о ее утрате. «Я не могу больше жить частным человеком», — грустно признался он однажды.

Власть, какой бы она ни была, есть наркотик, причем сильнодействующий: тот, кто хоть раз обладал властью, — навечно становится ее «наркоманом». Он будет проклинать ее и отрекаться от нее, будет уверять себя и других, что не имеет к ней ни малейшего влечения, но никогда не покинет ее. А удаленный от власти, неминуемо пойдет к ней, едва мелькнут пред ним ее блестки.

Нет никаких оснований сомневаться в том, что Сперанский был искренен, когда 6 августа 1813 года писал П. А. Словцову: «Возвратиться на службу не имею ни большой надежды, ни желания». Подобные настроения он выражал в письмах и к П. Г. Масальскому. «Для меня вся сила в том, чтоб забыли о бытии моем на сем свете», — писал Михайло Михайлович Петру Григорьевичу 3 декабря 1814 года. Но Сперанский был вполне искренен и тогда, когда в тиши Великополья заговорил вдруг о желательности своего возвращения в Санкт-Петербург. 14 марта 1815 года опальный сановник писал письмо к А. А. Столыпину, и, быть может, невольно, вырвались из него слова: «Если бы я был на месте, то я все победил бы одним моим молчанием; ибо молчание есть наилучший ответ на все пасквили».

Но самым ярким свидетельством переворота в настроениях Сперанского являются его письма к императору Александру 1815–1816 годов. Тон и содержание их заставляют подозревать, что чувство личного достоинства, которое сохранялось в Сперанском в любых обстоятельствах, покинуло его. Он, правда, в этих письмах настойчиво просит императора Александра открытого суда над собой и решения об оправдании. Но сквозь витиеватость выражений просматриваются признаки того, что свойственно любому обыкновенному сановнику и что именуется исканием милости у вышестоящего, а в просторечии — угодничеством.

Многое в поведении Сперанского в Великополье свидетельствует, что в нем возродился пропавший было интерес к политическим делам. Михайло Михайлович с жадностью ловил каждое известие из Петербурга, всякий слух о событиях в царском дворце. Пребывая в Великополье, он выписывал и читал столичные газеты и журналы. Его вновь интересовало буквально все, что происходило, что менялось в политической жизни русского общества.

А перемены были и на самом деле большими. Всего четыре года прошло со дня изгнания реформатора из столицы, но для России эти годы составили целую эпоху. Война с Францией дала русскому обществу множество новых впечатлений, настроений, идей. Сардинский граф Жозеф де Местр писал 12 октября 1815 года русскому князю П. Б. Козловскому: «В настоящую минуту мне кажется, что для умного наблюдателя нет нигде такого обширного и привлекательного поприща, как ваша страна».

Отечественная война всколыхнула Россию, заставила русских ощутить себя — едва ли не в первый раз — русскими. Никогда не появлялось в России столько искренних и пылких патриотов, никогда русский патриотизм не был столь чист и пронзителен, как в рассматриваемое время. А был он таковым потому, что зарождался и взрастал в людских сердцах без всякого содействия правительства, несмотря на это правительство. «Наше время, торжественно провозглашаемое веком просвещения и философии, едва ли в известном смысле не носит на себе более зачатков варварства, чем все предыдущие поколения; потому что наше полупросвещение, наше ложное образование, эгоизм и развращение наших нравов, развиваемое нашим правительством в течение последних пятидесяти лет, уже давно успели бы затушить в нас всякую искру патриотизма, если бы наш патриотизм не восторжествовал над угнетающею его силою, так сказать, вопреки правительству, которое, руководимое немцами и ли-вонцами, само вводило к нам пороки…» — так писал 7 марта 1813 года графу Ф. В. Ростопчину граф Семен Романович Воронцов.

Император Александр, едва закончилась война с Наполеоном, вновь повел разговоры о переменах в России. Отзвуки этих разговоров доходили до Сперанского. Опальному реформатору не могло не чудиться в них нечто знакомое, запретно-сладостное. Не потому ли стал он вдруг томиться тихой деревенской жизнью, не оттого ли засобирался, пока еще помыслами своими, в Санкт-Петербург? Это объяснение произошедшему со Сперанским во время пребывания его в Великополье видится таким логичным, что трудно представить себе, как могло быть иначе. А между тем все действительно было иначе.

* * *

Прознав о создании при деятельном участии российского императора так называемого Священного Союза, о чем возвещено было 25 декабря 1815 года специальным Манифестом, Сперанский поспешил заявить Александру I о своем одобрении его политики, связанной с указанным Союзом.

Истины, в манифесте 25 декабря и в акте союза изображенные, налагают на всех подданных Ваших новую обязанность неограниченного доверия и откровенности. Более, нежели многие другие, я должен чувствовать и исполнять сию обязанность. На пути, коим вело меня Провидение в вере, пытливость разума часто ввергала меня в изыскания более тонкие, нежели основательные; изыскания сии были в свое время предметом бесед, коих Ваше Величество меня удостоивали. Могу ли и должен ли я теперь молчать, когда вижу несомненные признаки истинной, сердечной, а не умственной благодати, сердце Ваше озарившей!

Из письма М. М. Сперанского к императору Александру I от 6 января 1816 года

В записке, приложенной к приведенному письму, опальный реформатор высокопарно заявлял, что «Союз, Манифестом 25 декабря возвещенный, есть величайший акт, какой только от самого первого введения христианской веры был постановлен. Его можно хвалить без лести, потому что он происшел не из самолюбия… Он есть чистое излияние преизбыточествуюшей Христовой благодати».

Однако император Александр не отвечал на письма своего бывшего госсекретаря. Сперанский попытался воздействовать на его величество через посредничество В. П. Кочубея. Но Виктор Павлович уклонился от этой щекотливой роли, сообщив Сперанскому, что разговаривал с государем не один раз и тот ни словом о нем не обмолвился.

И тогда — было это в июле 1816 года — Сперанский обратился к тому, кто сделался в ту пору правой рукой государя и через кого искали тогда в царском дворце милостей. Он послал письмо графу Аракчееву.

«Гнев Государя для всякого и всегда должен быть великою горестию, но обстоятельства, в коих я оному имел несчастье подвергнуться, безмерно увеличили его тягость, — жаловался Михайло Михайлович Алексею Андреевичу. — Время двукратной моей ссылки, особливо же последней из Нижнего в Пермь; образ, коим она была произведена; крутые и бесполезно жестокие формы, кои при сем исполнителями были употреблены; злые разглашения, везде меня сопровождавшие, все сие вместе поселило и утвердило общее мнение, что, быв уличен или, по крайней мере, глубоко подозреваем в государственной измене, одним милосердием Государя я спасен от суда и последней казни. Таково точно есть положение, в коем я нахожусь четыре года с половиною. Я не утруждал Е[го] В[еличество] никакими жалобами, доносами, ожидая всего от Его собственного великодушия».

Далее Сперанский сетовал в письме на то, что с течением времени ему будет все труднее и труднее оправдаться перед обществом: многое забывается, важные свидетели умирают, да и сам он может сойти в гроб, навсегда оставшись в общественном мнении в качестве «государственного преступника» и оставив своей дочери «в единственное наследство бесчестное и всех проклятий достойное имя». И здесь опальный сановник указал на обстоятельство, которое более всего тревожило его. «У меня дочь невеста, и кто же захочет или посмеет войти в родство с человеком, подозреваемым в столь ужасных преступлениях… Заслужил ли я сии ужасы?» — вопрошал он Аракчеева.

Обрисовав в самых мрачных тонах свое положение, Сперанский предлагал два выхода из него: «Или дать мне суд с моими обвинителями. Естьли обыкновенные судебные обряды покажутся для сего несвойственными, то Комиссия или Комитет, временно для сего поставленный, могли бы скоро все окончить… Или же, когда сие средство представится почему-либо несовместным: не возможно ли бы было решить все самым простым, хотя несравненно менее удовлетворительным образом: это есть оставить мне способ оправдать себя против слов не словами, а делами, отворив мне двери службы. В каком бы звании или степени гражданского порядка в столице ли или в отдалении, где бы и как бы ни угодно было Г[осударю] Щмператору] употребить меня, я смею принять на себя строгую обязанность точным и верным исполнением Его воли изгладить все горестные впечатления, кои лично о свойствах моих могли бы еще в душе Е[го] В[еличества] оставаться. Есть точка зрения, в коей все случившееся со мною может представиться в виде менее крутом, нежели оно было на самом деле. В 1812 году по вошедшим донесениям Государь Им[ператор] соизволил удалить Секретаря своего от службы — ныне по подробном рассмотрении найдя донесения сии недоказанными, Е[го] В[еличество] соизволяет его употребить-таки на службу. Тут ничего нет особенного или чрезвычайного».

В заключение своего послания к графу Аракчееву Сперанский просил его посодействовать освобождению из Вологодской ссылки бывшего статс-секретаря М. Л. Магницкого[1] и помочь с продажей имения Великополье в государственную казну.

К тексту данного письма Михайло Михайлович осмелился приложить проект императорского указа о своем возвращении на государственную службу. Он выразил желание, чтобы в указе было прямо заявлено: «…Ныне, по подробном рассмотрении, находя донесения сии недоказанными, Его Величество соизволяет его употребить паки на службу…» Не знал, не понимал Сперанский императора Александра или… не хотел его понимать.

Алексей Андреевич охотно откликнулся на обращение к нему Сперанского. И помог опальному сановнику возвратиться на государственную службу. 6 сентября 1816 года в Великополье привезено было ответное послание Аракчеева. «Письмо вашего превосходительства Государю Императору, — сообщал граф Сперанскому, — я имел счастие представить, и Его Величество изволил читать не только оное, но и ко мне вами писаное. Какая же высочайшая резолюция последовала, оное изволите увидеть из прилагаемой копии указа, данного правительствующему сенату. Государю Императору приятно будет, если вы, милостивый государь, отправитесь из деревни прямо в назначенную вам губернию».

К письму была приложена копия подписанного императором Александром 30 августа 1816 года Указа Правительствующему Сенату. В нем говорилось: «Пред начатием войны в 1812-м году при самом отправлении моем к армии доведены были до сведения моего обстоятельства, важность коих принудила меня удалить от службы тайного советника Сперанского и действительного статского советника Магницкого; к чему во всякое другое не приступил бы я без точного исследования, которое в тогдашних обстоятельствах делалось невозможным.

По возвращении моем приступил я к внимательному и строгому рассмотрению поступков их и не нашел убедительных причин к подозрениям. Поэтому, желая преподать им способ усердною службою очистить себя в полной мере, всемилостивейше повелеваю: тайному советнику Сперанскому быть Пензенским гражданским губернатором, а действительному статскому советнику Магницкому Воронежским вице-губернатором»[2].

Приведенный Указ в основном повторял своим содержанием проект, составленный Сперанским. Но предложенная опальным сановником фраза «…находя донесения сии недоказанными…» в окончательный текст Указа от 30 августа 1816 года не попала. Вместо нее были вставлены слова «…желая преподать им способ усердною службою очистить себя в полной мере…», которые не могли не причинить Сперанскому боль. В печальной истории своего изгнания из столицы и с государственной службы Сперанский имел одно большое утешение — вина его нигде не была публично объявлена. Слова названного Указа «…желая преподать им способ усердною службою очистить себя в полной мере…» впервые в официальной форме, пусть косвенно, но признавали его (и Магницкого) виновным.

Неприятным для Сперанского было и заявление графа Аракчеева в сопроводительном письме к высочайшему Указу о назначении его Пензенским губернатором: «Государю Императору приятно будет, если вы, милостивый государь, отправитесь из деревни прямо в назначенную вам губернию». Опальному реформатору, таким образом, не дозволялось приезжать в столицу своей страны. Если указом ему наносилась рана, то заявлением этим на рану сыпалась соль.

* * *

Тем не менее именно с этой истории началось сближение между Аракчеевым и Сперанским. Современники считали их полными противоположностями друг другу. Выражая этот взгляд, поэт Пушкин назвал Аракчеева и Сперанского «гениями Зла и Блага». Впоследствии именно так будут смотреть на них и все (за редким исключением) историки. Приведенные слова А. С. Пушкина часто приводятся в исторической литературе — менее известно сравнение Аракчеева со Сперанским, данное Г. С. Батеньковым, который работал под началом обоих государственных деятелей.

Аракчеев страшен физически, ибо может в жару гнева наделать множество бед; Сперанский страшен морально, ибо прогневить его значит уже лишиться уважения. Аракчеев зависим, ибо сам писать не может и не учен; Сперанский холодит тем чувством, что никто ему не кажется нужным.

Аракчеев любит приписывать себе все дела и хвалиться силою у государя, всеми средствами; Сперанский любит критиковать старое, скрывать свою значимость и все дела выставлять легкими.

Аракчеев приступен на все просьбы к оказанию строгостей и труден слушать похвалы; все исполнит, что обещает. Сперанский приступен на все просьбы о добре; охотно обещает, но часто не исполняет; злоречия не любит, а хвалит редко.

Аракчеев с первого взгляда умеет расставить людей, сообразно их способностям, ни на что постороннее не смотрит; Сперанский нередко смешивает и увлекается особыми уважениями.

Аракчеев решителен и любит наружный порядок; Сперанский осторожен и часто наружный порядок ставит ни во что.

Аракчеев в обращении прост, своеволен, говорит без выбора слов, а иногда и неприлично; с подчиненными совершенно искренен и увлекается всеми страстями. Сперанский всегда является в приличии, дорожит каждым словом и кажется неискренним и холодным.

Аракчеев с трудом может переменить вид свой по обстоятельствам; Сперанский при появлении каждого нового лица может легко переменить свой вид.

Мне оба они нравились, как люди необыкновенные. Сперанского любил душою.

Из письма Г. С. Батенькова к императору Николаю I от 29 марта 1826 года

В судьбах Аракчеева и Сперанского — двух крупнейших государственных деятелей России первой трети XIX века — было немало общего. Оба происходили из незнатных семей. Оба возвышались по ступеням государственной службы благодаря в первую очередь собственным талантам и трудолюбию. Благорасположения к себе со стороны высоких сановников, без которого невозможно сделать успешную чиновничью карьеру, и Аракчеев, и Сперанский добивались своим умом, работоспособностью и исполнительностью.

Любопытно, что граф Николай Иванович Салтыков, в дом которого Алексей Аракчеев был вхож как учитель графского сына, являлся владельцем села Черкутино Владимирской губернии, в котором родился и провел свое детство Михайло Сперанский.

В 1809 году отношения между Аракчеевым и Сперанским были весьма прохладными: граф ревниво относился ко всем, кто заслонял его персону от государя, — будь это сановник или женщина. Так, он невзлюбил красивую женщину — Марию Антоновну Нарышкину, и ненавидел ее только за то, что она была любовницей государя и часто и надолго уединялась с ним во дворце или на даче. Когда и Сперанский стал уединяться с императором Александром, когда и с ним его величество стал проводить много времени в уединенных беседах, Аракчеев невзлюбил и Сперанского. Впрочем, и Михайло Михайлович весьма неуважительно относился в рассматриваемое время к графу. Н. И. Греч в своих «Записках» заметил: «Подле графа Аракчеева не мог существовать с честью и пользою никакой министр. С ним ладил только иезуит Сперанский». Так действительно и было, но лишь в последнее десятилетие царствования Александра I. В первое же его десятилетие Сперанский не только не ладил с графом Аракчеевым, но, кажется, особенно и не хотел ладить с этим тяжелым в общении человеком.

В декабре 1809 года между Сперанским и Аракчеевым разразился настоящий скандал, и спровоцировал его своим излишне пренебрежительным отношением к графу, занимавшему в то время пост военного министра, именно Сперанский. Михайло Михайлович завершал свою работу над проектом «Образования Государственного Совета». Текст этого проекта смотрели, помимо императора Александра, князь П. В. Лопухин, графы В. П. Кочубей, Н. И. Салтыков и Н. П. Румянцев. Графу же Аракчееву ознакомиться с ним не дали. Почувствовав себя оскорбленным таким пренебрежением к своей персоне, Алексей Андреевич пожаловался государю, и его величество приказал Сперанскому дать проект «Образования Государственного Совета» на прочтение также Аракчееву. Для передачи графу текста документа были назначены определенное время и место в Зимнем дворце. Алексей Андреевич приехал в назначенный час во дворец и стал ждать Сперанского, который должен был передать ему текст проекта. Михайло Михайлович вскоре тоже прибыл, но захватил с собою лишь оглавление проекта. Он сказал графу, что перескажет ему суть нового учреждения своими словами. Аракчеев пришел в страшный гнев, отказался что-либо слушать, наговорил Сперанскому грубостей и покинул дворец.

24 декабря Алексей Андреевич написал императору Александру весьма дерзкое письмо, в котором попросил увольнения от должности военного министра, и, несмотря на упреки государя, настоял на своем. Его величество вынужден был после этого назначить Аракчеева председателем военного департамента Государственного совета.

Однако изгнание Сперанского из столицы и с государственной службы Алексей Андреевич воспринял как дурное для себя предзнаменование. В нижеследующих словах его из письма к брату Петру Андреевичу это настроение проступает предельно отчетливо (орфография подлинника в основном сохранена).

Милостивый государь любезной друг и брат Петр Андреевич. Дружеские ваши письма — первое от 8, а последнее от 27 марта — мною получены, но последнее мне очень неприятно, что вы нездаровы. Берегитесь, у вас некому в болезнях и пособить. Теперь я рад, что нашол случай писать к вам не по почте, а с госп. Хохряковым, то и намерен вам написать целую историю здешних произшествиев, и потом из оных вывесть и заключение, касающееся собственно до нас.

Война не избежна, и уже все войски наши на границах, и главнокомандующие на своих местах, а и государь из С. Петербурха выезжает завтре; место Его, а следовательно и всех с ним находящихся, предположено в Вильне; 1) война предполагается самая жестокая, усильная, продолжительная, и со всеми возможными строгостями, о которых выдано конфермованное из четырех частей положение, коего один екземплар к вам при сем посылаю. Если вы поедете в армию, то возьмите его с собою, ибо оные книжки еще редки, то и надобны там будут…

Теперь приступаю вам к описанию, что я думаю известно вам уже выезд из С. Петербурха госп. Сперанскаго, и госп. Магнитскаго; на их счет много здесь говорят нехорошаго, следовательно естли ето так, то оне и заслужили свою нынешнюю участь, но вместо оных теперь парьтия знатных наших господ зделалась уже чрезмерно сильна, состоящая из графов Салтыковых, Гурьевых, Толстых и Голицыных, — следовательно я не был с первыми в связях, был оставлен без дела, а сими новыми патриотами равномерно нелюбим, так же буду без дела и без доверенности.

Сие все меня бы не безпокоило, ибо я уже ничего не хочу, кроме уединения и спокойствия, и предоставляю всем вышеписанным верьтеть и делать все то, что к их пользам; но безпокоит меня то, что, при всем оном положении, велят еще мне ехать и быть в армии без пользы, а как кажется только пугалом мирьским; и я верен, что приятели мои употребят меня в первом возможном случае там, где иметь я буду верной способ потерять жизнь, к чему я и должен быть готов; вот вам мое положение в ясности…

Теперь располагай сам, как ты хочеш; я думаю выехать из Петербурха около 15 апреля, следовательно на первых днях святой недели думаю быть в Вильне; вот тебе мое положение, а душа моя всегда соединена с твоею, следовательно о дружбе братской моей к тебе нечего сумневатся, более ничего не имею писать, как только остаюсь невеселой твой брат и верный друг Граф Аракчеев.

Из письма А. А. Аракчеева к П. А. Аракчееву от 3 апреля 1812 года

Слова «невеселой твой брат», которыми Алексей Андреевич подписался под письмом, выражали его крайнюю озабоченность последними событиями и, как видно из содержания письма, больше всего беспокоила графа Аракчеева не надвигавшаяся война с Францией: он был душевно готов к ней и знал, какой она будет. Поэтому с некоторым даже равнодушием писал, что война неизбежна и предполагается, что будет она «самая жестокая, усильная, продолжительная». Самую большую тревогу вызывало у Аракчеева удаление из Петербурга Сперанского с Магницким, вследствие чего, как он считал, «партия знатных наших господ сделалась уже чрезмерно сильна». Его опасение по поводу усиления аристократии в окружении императора Александра доходило до самой крайней степени: Алексей Андреевич начинал даже подозревать, что его отправили в стоявшую у западной границы России армию только для того, чтобы предоставить ему «верной способ потерять жизнь».

* * *

В 1816 году ситуация изменилась. Граф Аракчеев безраздельно господствовал в окружении Александра I. Он был управляющим Собственной Его Императорского Величества канцелярией, докладчиком государя по делам Комитета министров и Государственного совета, председателем военного департамента Правительствующего Сената. Император Александр имел к нему неограниченное доверие. А Сперанский был вообще отстранен от государственной службы: его единственным полем деятельности было Великое Поле — как в старину именовали сельцо, в котором проживал опальный сановник. В этих условиях у Аракчеева не было никаких причин недолюбливать Сперанского. Напротив, даже по самой простой логике, граф должен был видеть в нем человека, который мог быть ему полезнейшим соратником на государственной службе и вернейшим союзником в политических интригах.

О том, что Алексей Андреевич хорошо понимал данную логику, свидетельствует его искреннее стремление возвратить Сперанского на государственную службу. По слухам, которые ходили в 1816 году среди сановников в Санкт-Петербурге, граф Аракчеев регулярно заводил с императором Александром разговор о судьбе Сперанского и не упускал малейшего случая, дабы представить его государю с самой лучшей стороны.

Сперанский внимательно следил за слухами, распространявшимися в столице. И, пожалуй, многое знал об этой интриге Аракчеева. Приводившееся выше письмо, которое Михайло Михайлович написал графу в июле 1816 года, не могло бы иметь такого содержания и быть написано в таком тоне, если бы Сперанский не имел твердой уверенности в том, что найдет у Аракчеева полную поддержку своему желанию возвратиться на государственную службу. И не прилагал бы опальный сановник к тексту данного письма проект императорского рескрипта о своем назначении на государственную должность, если бы не был уверен в том, что он понадобится. Возможно, этому письму предшествовала устная договоренность Сперанского с Аракчеевым: она могла быть достигнута, например, во время их личной встречи в аракчеевском имении Грузино, находившемся в 70 верстах от Великополья.

Узнав 6 сентября[3] из присланного графом Аракчеевым текста императорского указа о том, что ходатайства Аракчеева перед государем о возвращении его на государственную службу дали положительный результат, Сперанский обратился 14 сентября 1816 года к графу с просьбой о личной с ним встрече. «Довершите ваши ко мне милости, дозволив мне себя видеть или здесь, или в Грузине, — просил он. — Как скоро дозволите, то через час или два я буду в Новгороде. Не откажите, милостивый государь, в сей милости. Это есть первая необходимость сердца, исполненного благодарности». На оригинале этого письма, сохранившегося в архиве, рукою Аракчеева выведено: «Новгород. 15-го сентября, отвечал тот же час».

Михайло Михайлович отправился в Грузино сразу по получении ответа от графа Аракчеева. Он был тепло принят хозяином, имел с ним сердечный разговор. Проводив гостя, Алексей Андреевич пригласил к себе на вечерний чай домашнего своего доктора, а также протоиерея местного собора и в их присутствии завел разговор о только что уехавшем госте. «Знаете ли, какой это человек? — сказал он. — Если бы у меня была треть ума Сперанского, я был бы великим человеком!» Этими словами Аракчеев воздавал похвалу прежде всего своей собственной персоне: граф хотел показать, сколь искусно он может пользоваться умом. Но вместе с тем выражала эта фраза неподдельное восхищение Аракчеева способностями Сперанского. Те, кого Пушкин назвал гением Зла и гением Блага, хорошо понимали друг друга. И не удивительно, что на государственную службу Сперанский возвращался благодаря усилиям Аракчеева, что в своем новом возвышении гений Блага опирался на гения Зла.

* * *

Собираясь в Пензу, Михайло Михайлович решил, что какое-то время, необходимое ему для бытового устройства на новом месте, дочь его должна пожить в Петербурге на попечении Марии Карловны Вейкардт. Кузьма Михайлович также отправился на зиму в столицу — поправить свое здоровье. Живший в Великополье Ф. И. Цейер получил в декабре чин статского советника и был определен на службу в Комиссию составления законов.

1 октября Сперанский выехал из Великополья в Пензу. Навестил по пути Москву, потом родное свое село Черкутино. Побыв немного у матери, повидав своих родственников, поехал во Владимир, в котором когда-то учился и где получил не только первоначальное образование, но и фамилию свою. Его родная семинария, которая в 1788 году была закрыта, снова возродилась. Сперанский посетил ее: его с почтением встретили у входа в здание ректор семинарии отец Иосиф, преподаватели и ученики. Среди них стоял и бывший его учитель — состарившийся уже протоиерей И. И. Певницкий. Вместе с ним Михайло Михайлович пошел по классам. В богословском классе увидел профессора П. И. Подлинского — своего сокурсника в Санкт-Петербургской Главной семинарии.

После обеда с местным губернатором Сперанский навестил еще нескольких своих родственников и поздним вечером покинул Владимир.

В то время, когда Михайло Михайлович ехал в Пензу, туда везли Указ Правительствующего Сената от 26 сентября 1816 года. В нем излагался текст императорского Указа от 30 августа о назначении Сперанского Пензенским губернатором и приводилось следующее сенатское предписание: «Правительствующий Сенат приказали: сие Всемилостивейшее Его Императорского Величества повеление объявить с приведением к присяге».

Это означало, что перед своим вступлением в должность Пензенского губернатора Сперанский обязан был принести императору Александру присягу. Его государственная служба начиналась как бы заново — он вступал в нее так, будто был в России иностранцем.