Предисловие

Предисловие

…И еще помни, что каждый жив только в настоящем и мгновенном. Остальное либо прожито, либо неявственно. Вот, значит, та малость, которой мы живы; малость и закоулок тот, в котором живем. Малость и длиннейшая из всех слав, что и сама-то живет сменой человечков, которые вот-вот умрут, да и себя же самих не знают — где там давным-давно умершего.

Марк Аврелий

…Я ни с кем никогда не бранился, даже и тогда, как меня все бранили. Бог с ними! Ни от похвал их, ни от брани мы не будем ни лучше, ни хуже. Человек есть то, что он есть пред Богом; ни более, ни менее.

Михаил Сперанский

Не из одних только человеческих персон состоит человеческое общество. Кроме них, живет здесь странное существо: незримое, но шумливое; невыносимое, но уважаемое; лживое, но вполне заменяющее истину: потому что существо это — людское мнение. Сколько проклятий на него наслано, сколько жалоб наговорено — все ему нипочем! Подобно могущественному деспоту оно царит над всеми и судит всех без разбору по каким-то лишь себе ведомым законам, метя каждого судимого своим безжалостным клеймом.

Клеймо это бывает иной раз таким, что заслоняет собою того, кто им отмечен. Живой многоликий человек превращается в сухой одномерный контур — ходячий символ какого-либо явления. В данном превращении, наверное, есть свой исторический смысл. Реальная человеческая личность, всегда многообразная, противоречивая, не может служить знаменем политического течения или партии, не способна возжигать в людях примитивное чувство поклонения к себе. С другой стороны, она не может вызывать к себе и сугубо отрицательное отношение — тот нигилизм, что дает энергию политической борьбе. На все это надобны символы, призраки, утопии.

Но история, состоящая сплошь из одних символов или призраков, в сущности своей есть не история, а готовая к употреблению идеология разрушения. Подлинное призвание истории в том, чтобы созидать — делать человека добрее, будить в нем душевную привязанность к своему народу, к своей стране, спасать его от духовного обнищания. «История у нас дала бы духовные идеи, — писал Федор Достоевский. — История бы спасла от растления и направила бы ум юноши хотя бы в мир исторический из отвлеченного бреда и бурды, составляющих духовный мир нашего общества».

История созидающая, история спасающая — такая история предполагает в качестве своих действующих лиц не куклы, не символы или призраки, но реальных людей со всеми их разнообразными страстями и помыслами, достоинствами и пороками, надеждами и разочарованиями. Такая история должна не просто изучаться, она должна переживаться. Ничто не возвышает нас более, чем сострадание. Ничто не привязывает нас к своему народу так, как сопереживание. Прочувствовать все, что выпало народу в прошлом — все народные радости и беды, — как лично свои, увидеть в давно отжившем и превращенном в холодный символ историческом деятеле-соотечественнике живого человека, пережить его судьбу как свою собственную, его терзания, его мучения как свои личные, совместно с ним возвыситься, совместно с ним упасть, покаяться и умереть вместе с ним — в этом, именно в этом высший смысл углубления в историю!

* * *

Человек, которому посвящена настоящая книга, прожил на редкость сложную, богатую событиями и душевными волнениями жизнь. Судьба назначила ему быть в самом пекле политической жизни России первой трети XIX века, являться активным участником главнейших политических процессов в тогдашнем русском обществе. Биография его неразрывно сплелась с биографиями почти всех крупнейших деятелей той бурной эпохи: императоров, сановников, литераторов, ученых. Будучи необычной фигурой на русской политической сцене, он вызывал к себе огромный интерес. Обреченный при жизни нести на себе горько-сладкое бремя повышенного людского внимания к своей персоне — притча во языцех в салонах русской знати, — он по смерти своей сделался персонажем великого множества мемуаров и записок. Не только непосредственно сталкивавшиеся с ним на жизненном пути, но и те из его современников, которым не довелось знать его лично, как бы долгом своим почитали при воспоминании о прошлом высказать хоть несколько суждений, хотя бы несколько слов и о нем.

К мемуарам и запискам современников добавились многочисленные статьи и книги, посвященные его жизни и государственной деятельности. Среди авторов их оказались такие известные русские ученые-историки, писатели и государственные деятели, как М. П. Погодин и Н. Г. Чернышевский, М. А. Корф и А. В. Никитенко, А. В. Романович-Словатинский и С. М. Середонин, П. Е. Щеголев и Е. И. Якушкин и многие другие.

То, что какое-либо лицо после своего ухода из жизни возбуждает к себе большой интерес, случается, как известно, довольно часто. Но столь же частым бывает и другое — когда интерес к человеку, подогретый его смертью, со временем охлаждается, а то и вовсе замерзает. Со Сперанским все было не так. Время не только не охладило интереса к нему, но даже разогрело этот интерес. По законам, которым подчиняется общественное сознание, такое происходит обыкновенно с тем историческим деятелем, в котором видят не просто человека, но явление. Разгадка чрезвычайной посмертной популярности Сперанского в русском обществе заключается именно в этом. Он был не простой исторической личностью, но явлением.

Девятнадцатое столетие, эпоха исключительно плодородная для русской духовной культуры, приучила нас к мысли, что люди, одаренные от природы высоким умом и талантом, в России могут жить лишь в мире литературы и искусства, в крайнем случае — в столь же свободном мире ничегонеделания, но уж никак не в той среде бездушия, угодничества и фальши, что являет собою бюрократия, — в среде, в которой типичный обитатель имеет, по выражению Герцена, «пять благоприобретенных добродетелей: он перед начальством — щенок; перед подчиненным — волк; с женщинами — евнух; перед искусством — раб и только перед рабом — господин».

И в самом деле, как можно сохранять в такой среде возвышенность ума и сердца? Как можно действовать сообразно своим природным наклонностям, своему таланту в мире строгого ранжира, стереотипа и штампа? «Русский чиновник — ужасная личность», — сетовал Александр Васильевич Никитенко, и он знал, что говорил: сам состоял долгие лета на государственной службе[4] и был внимательнейшим наблюдателем окружающего. Он понимал, как губительна для души и таланта чиновная служба и карьера. Но все же — не уйти от факта — в сфере государственной деятельности, так же как и литературе, искусстве, науке, российский девятнадцатый век блеснул целой плеядой людей выдающихся, сумевших не затеряться в среде обитания «ужасных личностей», а проявить себя, свой ум и талант. Н. С. Мордвинов, П. Д. Киселев, П. А. Валуев, А. М. Горчаков, братья Н. А. и Д. А. Милютины, К. П. Победоносцев — эти и другие подобные им русские государственные деятели теперь полузабыты и много уступают в известности жившим в их пору литераторам, художникам, композиторам, но в свое время они были знамениты, они играли значительные роли в общественной жизни страны и многое свершили в истории российской, чтобы россияне помнили о них, знали их судьбы, изучали их мысли.

Михаила Михайловича Сперанского считали в плеяде русских государственных деятелей звездой первой величины. «Нет и не было у нас в настоящем столетии ни одного государственного человека, который бы заслонял собою Сперанского как преобразователя нашей администрации и который бы отодвигал его своею административною деятельностью на второй план», — писала в январе 1862 года газета «Северная пчела».

«Со времен Ордина-Нащокина у русского престола не становился другой такой сильный ум: после Сперанского, не знаю, появится ли третий», — выражал свое мнение В. О. Ключевский. Сомнения историка оказались более чем оправданы — третий так и не появился, не успел появиться. И Сперанский навсегда остался в русском общественном сознании тем, кем признан был еще при жизни — самым выдающимся государственным умом в истории России. Когда он умер, Модест Корф занес в свой дневник: «Светило русской администрации угасло!» Много разных наименований примеряли к Сперанскому — и «чиновник огромного размера», и «доктринер», и «бюрократ» — но это, примеренное к нему тем, кто всю свою чиновную молодость провел под сенью его сановной старости[5] и впоследствии стал главным его биографом, было, пожалуй, наиболее удачным.

Согласимся, что возвышенное слово «светило» привычнее звучит применительно к науке или поэзии. Сочетание же его со словом «администрация» или «бюрократия» кажется странным и неприличным. Но отчего так? Если бюрократия, организация чиновничества — это особый мир со своими правилами, традициями и нравами, то почему не может она иметь своего героя, почему в ней не может быть лучшего? И не надо ли знать именно лучшего в том или ином мире, чтобы понять по-настоящему этот мир? Мы знаем, как правило, лишь среднего, обыкновенного бюрократа, а лучший из бюрократов — необыкновенный бюрократ — каков он? Какова его жизнь, его душа, его вера? Незавидная, должно быть, эта участь — быть лучшим в худшем из миров?

Сперанский считался в общественном мнении образцовым чиновником, своего рода эталоном российского бюрократа.

Действительно, Сперанский был совершенно исключительным явлением в нашей высшей администрации первой половины XIX века. Без особого преувеличения он может быть назван организатором бюрократии в России… До Сперанского гражданская служба в общественном мнении стояла очень невысоко; Сперанский поднял ее на чрезвычайную высоту, он сообщил ей важность, ибо стянул управление Россией в центральные учреждения, сделал их распорядителями народного блага; гражданской служебной карьере он сообщил своеобразную привлекательность, возможность постоянного движения вперед, — движения в ту эпоху чрезвычайного; мало того, он придал ей прелесть возможных опасностей и таинственности. Сперанский был своего рода Пушкиным для бюрократии; как великий поэт, точно чародей, владел думами и чувствами поколений, так точно над развивавшимся бюрократизмом долго парил образ Сперанского.

Из книги С. М. Середонина «Граф М. М. Сперанский. Очерк государственной деятельности» (СПб., 1909 г.)

Среди современных ему государственных деятелей Сперанский явно выделялся умом и образованностью. «Михайло Михайлович, человек с превосходными дарованиями, выродок, можно сказать, в своей сфере, — писал о нем его сослуживец Сергей Петрович Соковнин. — Хотя отношения мои с ним были весьма случайные и непостоянны, но приятно вспомнить и самые кратчайшие минуты, в кои мы сближаемся с гением. Я осмелюсь назвать его таким по высоким его талантам и чрезвычайной судьбе его». Преподаватель русского права в Казанском университете профессор Иван Егорович Нейман, служивший в молодые свои годы под началом Сперанского, говорил на склоне лет: «Вы поверите, я в жизни моей с многими встречался и сталкивался, но я не видывал человека умней Сперанского».

Необыкновенные умственные способности и образованность Сперанского были настолько неоспоримы, что их безоговорочно признавали не только те, кто испытывал к нему симпатию, но даже недруги его. С другой стороны, столь же очевидным было и то, что российская административная система не терпела ума и таланта. Она надежно была запрограммирована на бездарность и бездумье, слепое повиновение начальству.

«Отчего, между прочим, у нас мало способных государственных людей? — вопрошал в своем дневнике А. В. Никитенко и тут же давал объяснение: — Оттого, что от каждого из них требовалось одно — не искусство в исполнении дел, а повиновение и так называемые энергические меры, чтобы все прочие повиновались. Такая немудреная система могла ли воспитать и образовать государственных людей? Всякий, принимая на себя важную должность, думал об одном: как бы удовлетворить лично господствовавшему требованию, и умственный горизонт его невольно суживался в самую тесную рамку. Тут нечего было рассуждать и соображать, а только плыть по течению». Как же мог, как сумел человек, одаренный необыкновенными умственными способностями, стать героем такой системы?

Эта, безусловно, парадоксальная ситуация была вполне закономерной. Запрограммированная на бездарность, ограниченность ума и слепую исполнительность бюрократическая система может эффективно функционировать и развиваться лишь при одном непременном условии, а именно тогда, когда на решающих ее участках в решающие моменты стоят талантливые, способные самостоятельно мыслить деятели. Там, где люди — винтики, обязательно должен быть человек — рычаг. Последовательно эволюционирующая бюрократическая система, дабы не задохнуться в хаосе составляющих ее учреждений и внутренних связей, на определенных этапах неизбежно должна претерпевать перестройки — крупные реорганизации. Рост бюрократии невозможен без упорядочения отношений между ее составными элементами, без деления всей административной структуры на отрасли управления, без достаточно четкого разграничения функций различных органов. Для осуществления же всего этого требуются соответствующим образом подготовленные деятели. Умный, энциклопедически образованный Сперанский был жизненно необходим российской бюрократии, причем именно своим умом и образованностью. Он был нужен ей как конструктор, как проектировщик и организатор. Потому-то и приняла она его в свои объятия и возвысила.

В память своего народа он вошел как государственный деятель-реформатор. Сейчас уже вряд ли возможно с точностью установить, от кого впервые и когда получил он это звание. Вполне вероятно, что от недругов, в пору наивысшего своего взлета. Сын деревенского священника стал государственным секретарем, ближайшим советником императора, да к тому же осмелился писать проекты государственных преобразований — было чему завидовать и чем возмущаться. В адрес Сперанского посыпались оскорбления и насмешки. «Попович», «семинарист», «иллюминат» — как только не называли его тогда. И среди разных «обидных» прозвищ воспарило и это — «Реформатор», в уничижительном, естественно, смысле. Нашелся, мол, реформатор, и где же? — В России! «Человек готовился лазить на колокольню и звонить в колокола, а ему поручили Россию переделать! Хорош реформатор!»

Со временем слово «реформатор» утратило в применении к Сперанскому ругательное значение, однако похвалой ему оно не стало.

По ряду обстоятельств содержание главных из разработанных Сперанским проектов общественно-политических преобразований было мало известно его современникам, но тем не менее именно как о реформаторе они судили об этом человеке. И судили немилосердно, нелицеприятно.

Сперанский был ум светлый, гибкий, восприимчивый, может быть, слишком восприимчивый; но с другой стороны, ум его был более объемистый, нежели глубокий, ум более сообразительный, нежели заключительный. При всей наклонности своей к нововведениям, он мало имел в себе почина и творчества. В нововведениях своих был он более подражатель, часто трафарельщик… Кем-то сказано, что Сперанский был преимущественно чиновник огромного размера. Есть люди, которые веруют во всемогущество и всетворчество редакции. Они в пере своем видят рычаг Архимеда, а в листе бумаги точку опоры, о которой он тосковал. Едва ли не приближается Сперанский к этому разряду людей. Он оставил по себе много письменных памятников: проекты, уложения, регламентации, издательские, многотомные и весьма полезные, как справки, труды по части кодификации. Все это вообще, если не строго и придирчиво вникать в подробности, незабвенные и многоценные заслуги. Но все это мог оставить по себе и ученый профессор, не выходивший из кабинета своего. Государственной личности все еще тут не выказывается. Как бы то ни было, Сперанский займет видное место в нашей гражданской истории. Но существенных, прочных, вполне государственных следов его отыщется немного на отечественной почве… Он был то, что позднее стали называть идеологом и доктринером, то есть человеком, который крепко держится нескольких предвзятых понятий и правил и хочет без разбору подчинять им действительность, а не их согласовывать с нею и с условиями и требованиями ее.

Вяземский П. А. Из «Старой записной книжки»

Николай Иванович Тургенев, признавая, что «Сперанский был одним из самых передовых людей своего времени не только для России, но и для континентальной Европы», вместе с тем писал о нем как о реформаторе: «Он видел беспорядок, хаос повсюду; он признавал нелепость основных учреждений и порядка вещей, устроенного по этим учреждениям; и всему этому злу он хотел помочь более систематической, более связной организацией различных государственных ведомств, законодательного, административного и судебного. Он переделывал сенат, разделял министерства, назначал каждому сферу, которой они должны ограничиваться; он установлял порядок, которым дела должны были переходить из одной канцелярии в другую, от одной власти к другой; он предписывал форму, какую должны иметь деловые бумаги; одним словом, он как будто веровал во всемогущество уставов, правил, писанных на бумаге, во всемогущество формы».

Не все в приведенных оценках справедливо. В истинных своих замыслах Сперанский был глубже и многое желал делать не так, как делал и как представляли себе это его современники. Но главное они все же схватили верно — в своей реформаторской деятельности Сперанский не сумел выйти за рамки той роли, которая была отведена ему бюрократической системой. И в реформаторстве своем он оказался, в сущности, не кем иным, как бюрократом, хотя и не совсем обычным.

О том, как и почему это случилось, и пойдет речь в настоящей книге. Легко объяснить, для чего желает стать носителем государственной власти человек бездушный, не обладающий качествами натуры, способными вызывать собою людское уважение. Но по какой причине завлекательна бывает эта власть для человека, развитого душою и одаренного талантом, почему временами жаждет он должностей и домогается их, почему с большой неохотой, а иногда и в настоящих муках расстается с ними?

Весьма понятно, что лицо бездушное и бесталанное находит во власти единственное средство в какой-то степени возместить свою бездарность, удовлетворить потребность в самоутверждении и общественном признании, от которой не избавляет почему-то природа даже тех, кого совершенно избавила от достоинств ума и сердца. Но чем питается стремление к власти у личности незаурядной, не могущей не чувствовать свою незаурядность и уже в одном данном чувстве находить необходимое самоутверждение? На что нужна ей власть?

История сыграла много вариаций на тему «человек с душой, талантом — политика с властью» и почти во всех них мелодия судьбы прозвучала драматично. Прозвучала где коротко, где протяжно, где чисто, а где сумбурно и оставила свое эхо — в фактах странных и загадочных событий, словах душевных откровений и признаний, фразах разговоров и писем, страницах воспоминаний и дневников, текстах философских трактатов. Все это зачастую просто вызывающе не соответствует официальным речам, бумагам, мифам, и все же именно здесь — в большинстве своем сокровенно личном — именно в нем, наполненном душевною сумятицей, а не в аранжированной, блистающей, но пустой официальщине, находят прибежище подлинные, по-настоящему чистые отзвуки былого времени, отжившей эпохи. И так сливаются они с эхом личной драмы, что и не отличишь одно от другого. «Великое лицо Сперанского является таким сильным двигателем во всех событиях его века, что их, большею частию, невозможно почти отделить», — писал М. А. Корф, и он имел для такого утверждения много оснований.

Эпохальное в личном, личное в эпохальном — такова формула истории. Думается, в наибольшей степени она применима к судьбам тех, кто, будучи одаренным от природы умом и душевным богатством, бросился в крутой водоворот политики. Многие из них канули в пучину безвестности, но некоторые выплыли и навсегда остались с человечеством, неся жизнью своей немой урок, немой укор. Сперанский — один из выплывших…

Сперанский был, конечно, гений в полном смысле слова, гений с недостатками и пороками, без которых никто не бывает в бедном нашем человечестве, но едва ли не превзошедший всех прежних государственных людей наших — если в прибавок к великому уму его взять огромную массу его сведений, теоретических и практических. Имя его глубоко врезалось в историю. Сперва ничтожный семинарист, потом всемогущий временщик, знаменитый изгнанник, восставший от падения с неувядшими силами, наконец бессмертный зиждитель Свода законов, столь же исполинского в мысли, как и в исполнении, — он и гением своим, и чудными своими судьбами стал каким-то гигантом над всеми современниками.

Из дневника барона (впоследствии графа) М. А. Корфа. Запись от 12 февраля 1839 года

М. А. Корф сумел узнать о Сперанском больше, чем кто-либо другой из его современников. К сведениям и впечатлениям, вынесенным из личного общения со Сперанским[6], Модест Андреевич добавил многочисленные факты о его жизни, сообщенные лично знавшими его людьми, а также много такого, что оказалось запечатленным в документах. В результате получилась двухтомная биография — «Жизнь графа Сперанского», которая, будучи опубликованной в 1861 году, и по сей день остается, несмотря на умолчания о целом ряде эпизодов в судьбе этого государственного деятеля, самым полным его жизнеописанием.

В характеристике тех или иных лиц Корф редко упускал возможность сказать о каком-либо их недостатке или пороке, в связи с чем очень часто навлекал на свою персону гнев современников. Справедливости ради отметим, что отрицательные стороны характеризуемых деятелей Модест Андреевич умел подать с таким изяществом, что они должны были восприниматься скорее как похвала, но уж ни в коем случае не как оскорбление. В качестве образчика подобного «изящества» можно привести характеристику Петра Кирилловича Эссена, занимавшего должность Санкт-Петербургского генерал-губернатора в 1829–1842 годах. «Отличительными чертами его, — писал Корф, — были добросердечие, личная честность и — безмерная ограниченность ума, и если под "нищими умом" разумеется в Священном писании соединение этих качеств, то никто более Эссена не имел права на царствие небесное».

Легкость, с которой Модест Корф разоблачал различных лиц, породила мнение о нем как о человеке пакостном и жестокосердечном. Но в действительности эта легкость должна была свидетельствовать скорее об одинаковом его отношении как к достоинствам человеческой личности, так и к ее недостаткам. В самом деле, кто мог лучше сокурсника Пушкина по Царскосельскому лицею понимать, что пороки являют для человеческой натуры такую же ценность, как и положительные свойства, что плох был бы человек, если б все в нем было хорошо.

Начиная в 1846 году работу над книгой «Жизнь графа Сперанского», Модест Андреевич писал: «Не одни результаты этой жизни, но и самое ее течение будет привлекать внимание потомства, и нам надобно стараться уловить и изобразить ее черты, покамест еще можно и пока наш Сперанский не обратился еще в такой же таинственный миф, каким являются уже нам примечательные люди близких даже эпох, например, века Екатерины. Но в этом деле пристрастие сердца и чувств должно уступить беспристрастию историка. Нам нужен Сперанский не в одних блестящих его качествах и действиях, но и в превратностях и слабостях, свойственных всякому земнородному. Нам нужна история — верная, точная, неумолимая в истине, — а не панегирик». Нет сомнения, в этом состояло его кредо. Вопрос лишь в одном: зачем он это кредо декларировал? Ведь прекрасно же знал, как трудно быть неумолимым в истине там, где затрагивается политика!

* * *

Первая моя работа о Сперанском была написана в 1986 году. В 1991 году ее напечатало под названием «Светило российской бюрократии. Исторический портрет М. М. Сперанского» издательство «Молодая гвардия». В 1997 году эта книга вышла в свет вторым, дополненным изданием в издательстве «Теис», а в 2003 году была снова переиздана — на этот раз издательством «Норма» под названием «Судьба реформатора, или Жизнь Сперанского» и с предисловием профессора Александра Богдановича Карлина — в то время занимавшего пост первого заместителя министра юстиции Российской Федерации.

Настоящее жизнеописание Сперанского является, по существу, новым произведением, которое в два раза превосходит по своему объему предыдущую мою книгу об этом государственном деятеле. Документальная основа предлагаемой биографии Сперанского дополнена большой массой не использовавшихся мною прежде архивных материалов: они дали возможность представить судьбу Сперанского в новых подробностях — показать такие стороны ее, которые в книге «Светило российской бюрократии» не описывались.