Подвластна ли диктатору любовь?

Подвластна ли диктатору любовь?

Не умеет человек довольствоваться тем, что имеет, поэтому с древности мудрецы говорили о том, что счастлив лишь тот, кто в малом видит достаточное. Но коль скоро человеку всегда нужно больше, чем у него есть, имеет смысл подумать о том, что действительно достижимо и какими средствами.

Ныне в нашей действительности большую силу забрали деньги — многое можно сделать с их помощью, многого можно добиться. И все же есть вещи, которые не покупаются. Список их известен каждому: счастье, здоровье, душевное спокойствие… Словом, то, что выбивается из разряда материальных ценностей. Но есть среди этих понятий нечто совершенно особенное. Это любовь. Ее жаждут все, но никто не изобрел универсального рецепта для ее обретения. Ее не купишь, и даже самые сильные мира сего не способны раздобыть ее в приказном порядке, ибо их средствами достигается только достижимое, а недостижимое иногда приходит само.

Пожалуй, нет другой более популярной исторической личности, чем Наполеон Бонапарт. В библиотеках огромные стеллажи заставлены книгами о нем. Ни одному историческому герою не давали столь противоположных оценок, как Наполеону. И быть может, ни один человек не привлекал к себе столько внимания, как этот гениальный диктатор. Естественно, что искусство не могло не отразить эту выдающуюся личность. Сколько живописных полотен, скульптур, композиций, литературных произведений посвящено ему! По заслугам. Наполеон утвердился императором благодаря собственной воле и военному гению. Молодой и тщеславный лейтенант Французской республики, казнившей своего короля Людовика, становится правителем страны и палачом взрастившего его общественного строя, ибо велик соблазн

Наполеона к личной тирании. Но она имеет свойство погребать под собой человеческое счастье, человеческие мечтания, надежды. Попирается все. Гибнут логика, смысл, правда, справедливость, законность, обесценивается сама жизнь — тирания мрачной тенью закрывает собой все светлое. Каким бы способным, даже талантливым, даже гениальным ни был человек — его деспотизм отвратителен. Да и самого тирана его всевластие слишком часто лишает того по-настоящему ценного, что он имел в жизни, а затем губит.

Сколько раз Наполеона играли на театральных подмостках всего мира! Сколько актеров примеривалось к этой притягательной, загадочной, противоречивой фигуре! И сам исторический Наполеон был, как мне кажется, великим артистом. Во дворцах и на полях сражений он часто разыгрывал спектакли, блестящие по внутренней интриге и явному сюжету.

Я натолкнулся на пьесу Фердинанда Брукнера «Наполеон Первый» в начале 70-х годов и тоже не мог преодолеть искушения — попробовать сыграть Бонапарта, тем более что кое-какой опыт работы над образами исторических личностей у меня уже был. А тут такой колоритный персонаж из чрезвычайно понравившейся мне пьесы!

Она была написана австрийским драматургом в 1936 году в Америке и, несомненно, несла на себе отпечаток предвоенной поры. Годы были трагические: разрасталась фашистская угроза, и Гитлер уже нагло рвал Европу на куски. Уже захвачена Чехословакия, уже произошел аншлюс — проглочена Австрия. Брукнер бежит со своей порабощенной родины и в эмиграции пишет несколько пьес, основанных на историческом материале, но обращенных своими идеями к страшной современности. В пьесе о Наполеоне драматург проводит прямые ассоциации со своим временем. Пожалуй, в этом присутствуют некоторая авторская узость, тенденциозность, но зато есть и четкая позиция, есть определенный угол зрения на историю, на тиранию. Однако мне в руки попалось мало книг, отвлеченных от времени их написания. Пусть писатель изо всех сил старается сохранить объективность историка — никуда ему не деться от субъективного взгляда на то, что его по-человечески волнует. А мне как актеру того и надо, потому что моя профессия испокон веков зиждилась на субъективной трактовке ролей и сюжетов. И театр мертв, если он не омыт живой водой современности. Иначе кому он нужен, такой музейный экспонат? А в театре я, сын своего времени, наполненный его тревогами, вопросами, проблемами, могу на все смотреть лишь через призму собственных чувств и знаний.

И ют я подумал, что пьеса Брукнера даст возможность выразить тревожащие меня мысли о сущности неограниченной власти, о ее способности искорежить и поломать жизнь добившегося ее человека. Наполеон у Брукнера говорит: «Мой мир, каким я его вижу». Какое проклятое это «я». Оно, как лавина, разбухает, срывается и несется по жизни, погребая под собой человеческое счастье, человеческие мечтания, надежды. Все попирается, уничтожается ради этого «я». Гибнут логика, смысл, правда, справедливость, законность, человечность, не остается ничего, кроме «я», которое как мрачная тень закрывает собой все светлое. Сколько уже видела история этих раздутых до чудовищных размеров «я». Вот еще один — великий император, вылепивший свою империю из революционного теста. В конце концов, все гипертрофированные личности лопаются со страшным треском. Но какой ценой оплачивается величие наполеонов рядовым человеком и человечеством!

А какую цену на этом фоне платит за все сам Наполеон? Его частная, семейная, любовная жизнь в пьесе привлекала меня ничуть не меньше, чем значение личности Бонапарта для истории, так как в этой линии была заключена мысль о смысле бытия: о том по-настоящему ценном, что есть в жизни любого, даже великого, человека, что остается после него.

Есть в актерской профессии такой миг дрожи душевной, похожей, наверное, на дрожь золотоискателя, нашедшего драгоценную россыпь, предел твоих мечтаний, когда ты вдруг обнаруживаешь прекрасную по мысли и с точки зрения драматургии пьесу с героем, которого ты смог бы сыграть. И ты в нетерпении, внутренне уже исполнив всю роль, спешишь поделиться с другими счастьем своей находки, ищешь союзников, товарищей, готовых с тобой немедленно приступить к работе. У тебя в голове уже есть пылкий монолог, который, ты уверен, убедит любого Фому неверующего, и ты направляешься в родной театр, и… Выясняется, что главному режиссеру пьеса не нравится. Для него она слишком мелка, поверхностна, легковесна. Или что пьеса не соответствует истории. Или конкретно меня как актера режиссер не видит в роли Наполеона. И вообще, планы театра иные! В них нет места для этой пьесы. И никому, оказывается, не интересен Наполеон, и никому он не нужен. Что остается? Исполнить «глас вопиющего в пустыне», а когда надоест, просто погрустить о том, что Наполеона тебе не сыграть.

Вероятно, так и произошло бы, не вмешайся счастливый случай.

Ольга Яковлева, одна из лучших актрис Театра на Малой Бронной, давно уже «болела» Жозефиной из той же пьесы Брукнера. Кстати, великолепная роль! Женских ролей, замечу попутно, в мировой драматургии не так уж много, а подобных этой так просто единицы: здесь незаурядная личность и «вечная женственность» слились неразделимо, давая простор для игры. И так складывался репертуар, и так распорядился своими ближайшими постановками Анатолий Васильевич Эфрос, что у него появилась возможность репетировать пьесу. Мой вопиющий глас, видимо, каким-то образом достиг его ушей, к тому же мы много лет договаривались с ним сделать что-то вместе в театре или на телевидении, и Анатолий Васильевич, наконец, предложил мне сыграть Наполеона в его спектакле. И я мгновенно согласился.

Так в мою актерскую судьбу вошло это чудо: работая в Театре на Малой Бронной над образом Наполеона, я встретился с Эф- росом-режиссером.

Сначала мы просто разговаривали, фантазировали вместе, без каких-либо особых прицелов. Потом приступили к репетициям на сцене. Пробы, поиски. У меня еще была задача приноровиться к актерам театра Эфроса, с которыми прежде не сотрудничал. А каждый профессионал знает, что это не так легко. Я оказался гастролером на Малой Бронной. Подобное гастролерство всегда болезненно воспринимают актеры того театра, куда его руководители приглашают «варяга». И надо согласиться с тем, что в этом есть логика и резон. Действительно, если нет актеров на главные роли, то к чему, собственно, брать эту пьесу? Безусловно, в каждом театре должны иметь место и эксперимент, и проба актера, и право на трактовку роли, соответствующую его данным. Но нужны и исполнители, соответствующие режиссерским замыслам.

А если режиссер желает поставить именно этот, а не другой спектакль и актера в нем видит такого, какого нет в труппе? Стоит ли приглашать его из другого театра? Такие случаи становятся все более частыми. Что в этом: своеволие режиссера, неуважение к своим актерам, желание что-то всколыхнуть, обновить в родном театре? Наверное, есть и одно и другое. Поэтому иной раз театр хочется уподобить битком набитому трамваю, где один пассажир, подвинувшись, непременно задевает других и бывает больно.

Но вот по ходу работы я все чаще обращаю внимание, что Анатолий Васильевич больше подбадривает актеров, чем делает полезные для спектакля замечания. Так проходит неделя. Наполеон мой выстраивается довольно трудно, однако со стороны режиссера практически никаких подсказок не следует. Вроде бы бесцельно время идет дальше, и вдруг в один прекрасный день Эфрос останавливает репетицию и начинает подробно, буквально по косточкам разбирать сцену, определяя ее смысл, раскрывая мотивы поведения Наполеона. Тут же перед актером ставится предельно ясная задача, и затем Анатолий Васильевич несколько раз повторяет сцену, добиваясь нужного звучания.

Тогда я понял: режиссер долго следил за репетицией, за исполнителем, отмечая его ошибки, чтобы правильно решить сцену вместе с ним, уже исходя из поисков актера и своего видения. Добившись этого, Эфрос опять замолкал. Так мы и работали вместе: я что-то предлагал, он отбирал из предложенного или отвергал, взамен предлагая что-то свое.

И, конечно же, нас вел драматург. С точки зрения драматургии «Наполеон Первый» — великолепно скроенная пьеса. Для нас в ней ключевой стала последняя фраза. Когда Наполеон проигрывает российскую кампанию, Жозефина спрашивает его: «И что же остается?» А император ей отвечает: «Остается жизнь, которую ты прожил». То есть ничего не остается: ни императора, ни Москвы, ни похода в Египет, ни Ватерлоо — остается лишь жизнь человеческая, единственная ценность, единственное, что осязаемо. Остальное испаряется, будь ты даже владыкой мира. Поэтому так важно для нас было как можно более убедительно показать его частную, семейную, любовную жизнь и в ней его — человека, чтобы вывести то единственно ценное, что остается от величия нашего героя в его последней реплике.

Мне интересно было сыграть Бонапарта как просто мужчину, а не историческую личность, который также умеет чувствовать, мучается сомнениями, любит и ненавидит, ревнует и чего- то боится, горит и остывает. Его отношения с Жозефиной были сложными: он то покидал ее, то дико ревновал и не находил места в разлуке с ней. А Жозефина по отношению к нему использует искусство обольщения, при помощи которого умная женщина держит возле себя любимого и любящего мужчину — просто мужчину, не императора. И он не может вырваться из-под ее власти.

Бок о бок с этой темой идет мысль о том, что даже сильное, трепетное, постоянно обновляемое чувство к любимой женщине пасует перед одержимостью диктатора, мечтающего овладеть миром. Обладание им для Наполеона выше счастья близости с самой желанной женщиной, и здесь император берет в нем верх, и он предает Жозефину.

Эта сшибка между чувством к Жозефине и долгом, как его понимал Наполеон, открывала в роли огромные возможности для артиста. Мне казалось, что я чувствовал, как страсти рвут этого человека. Но, устояв перед силой любви, он пасует перед искусом власти и покидает Жозефину навсегда. Она — его жертва. Однако он сам тоже жертва, ибо властитель Европы на самом деле был не властен в себе самом и так же, как все, подчинялся чувству, которого приказами не добиться.

Да, жизнь его оказалась трагической. Кто его любил, верил ему, кто его не бросил? Одна Жозефина. Никто не был ему дороже и ближе женщины, которую он предал. Вот эта лирическая линия, кипение страстей человеческих увлекла нас в спектакле о военном гении и диктаторе Франции. Именно в этом ракурсе мне следовало сыграть своего героя. Но прежде следовало сжиться с ним, понять его внутренний облик и по-своему воссоздать на сцене. А для этого требовалось выпростать человеческие черты из-под исполинской пирамиды наполеоновской славы. Да, велик и грозен император! Он стирал границы мира и прочерчивал новые. И к нему тоже можно отнести слова Пушкина, сказанные о Петре Великом: «Он весь как Божия гроза». Но все же Бонапарт — человек, и не всегда он на коне.

Готовясь к роли и читая в Исторической библиотеке мнение разных авторов о Бонапарте, я не без интереса отмечал, как одни — в основном французы — его всячески превозносили, а другие — например, англичане — принижали, как могли, когда речь шла о политических и военных итогах наполеоновской эпохи. Однако особых расхождений не было, если заговаривали о его частной жизни. В большинстве биографы считали ее нескладной, и по этому поводу мне приходила на ум фраза Юлия Цезаря из «Мартовских ид»: «Мужчина может спасти государство от гибели, править миром и стяжать бессмертную славу своей мудростью, но в глазах жены он остается безмозглым идиотом».

Конечно, я не собирался так изображать моего героя, да и слова Цезаря скорее характеризуют женщину и ее предпочтения при взгляде на мужчину. Но оценить Бонапарта с точки зрения женщины, которая не трепещет от его исторических заслуг и для которой он обыкновенный мужчина, — это было интересно. Оказалось, что великий человек прост и раздираем противоречиями, как любой из смертных. Исследователям известно, что отношения Наполеона и Жозефины были крайне неровными. Но насчет того, изменяла она ему или нет, история темная. Зато достоверен факт, что он с ума сходил от этой женщины во время итальянского похода. А она умело подхлестывала эту страсть, не позволяя вырваться из-под ее обаяния. Эту страстность молодого полководца к любимой мне хотелось пронести через всю пьесу до того момента, когда Наполеон вынужден выбирать: любовь или власть. Выбор надиктовывают политические соображения. Чтобы упрочить императорское положение, ему нужно породниться со старинными династиями, правящими в Европе. Для этого могла сгодиться любая женщина, но только королевских кровей.

А что Жозефина?.. Не принцесса, не королева… Всего лишь любимая…

Едва ли я был похож на Наполеона, но мне казалось, я чувствую, как страсти обуревают моего героя. Ведь он точно знал, что в жизни чувств Жозефина умнее его, и до поры подчинялся ей, пока не почувствовал угрозу потерять власть над миром, то есть главную жизненную цель. А тут еще многочисленная родня… В спектакле есть замечательная сцена: Наполеон орет на братьев и сестер, как на прислугу, по той причине, что, раздав им титулы и земли в ответ на неумолчное «Дай! Дай! Дай!», вместо любви и уважения он натыкается только на предательство. Чтит его одна Жозефина. Но сам Наполеон по отношению к ней недалеко уходит от своей родни.

Мне было сложно искать героя. Помимо внутренних мытарств нашлись чисто технические неудобства: надо было приспособиться к маленькому залу и говорить тише, чем я привык на сцене Театра Вахтангова, где в зале помещается более тысячи человек, а акустика отнюдь не на уровне древнегреческих амфитеатров. Однако я чувствовал поддержку Эфроса, который помогал тонко, вполне доверяя творческому чутью актеров.

Анатолий Васильевич был уникальным режиссером. Определить точно, в чем особенность его мастерства, научиться ему — нельзя. Как нельзя научиться таланту. Его театр сочетал в себе рациональность и ярость эмоций, четко сформулированную тему, но рассказанную с вариациями. Его театр был умным и выверенным, однако актеры играли в нем импровизированно и раскованно, как бы освободившись от темы спектакля, и вместе с тем проводя ее через свою роль. Его театр был и остросовременным, и традиционным. Сам Эфрос переживал периоды взлетов и падений, как любая по-настоящему творческая личность, потому что искал свои пути и новые решения. Поэтому его спектаклей ждали.

А сколько отличных от него режиссеров-разговорников живет на белом свете! Даже если такой режиссер разговорного жанра не представляет себе, как ставить спектакль, он все равно из трусости говорит. Говорит часами, боясь остановиться, боясь, как бы актеры не догадались, что он не знает решения сцены, а иногда и спектакля. Сколько репетиционных часов уходит на эти одуряющие разговоры.

С Эфросом все было иначе. Идя не от режиссера, а от исполнителя, он был похож на врача, который ставит диагноз только тогда, когда дотошно и подробно узнает все о больном, выяснит все симптомы, все проявления его недомогания. Другая причина его успеха — в понимании того, как с помощью искусства затронуть у зрителя самые потаенные струны. А величие и слабости Наполеона — это один из поводов, чтобы показать ранимость человеческой души. Загляни в нее и поймешь, что даже император — игрушка перед внешним ходом истории, перед внутренней игрой страстей. Я тоже убежден в этом, хотя меня и упрекали за слишком откровенное принижение личности Наполеона. И все же эта фигура не может бьггь идеальным олицетворением императорского величия на театральных подмостках. Бонапарт в пьесе Брукнера также говорит о себе: «Кто я? Император? Нет, авантюрист, сделавший себя императором. Пират, присвоивший себе корону Карла Великого».

Уже не берусь точно сказать, стал ли наш «Наполеон Первый» успехом или неудачей, хотя бы потому, что разные зрители — все равно люди, и по-человечески они неоднозначно относятся к тому, чем лучше пожертвовать в неодолимых обстоятельствах — титулом императора или единственной любовью. Но кто-то тогда с нашей театральной подачи наверняка почувствовал боль за человека, променявшего высшую драгоценность жизни на царство земное. Для меня такая, вызванная спектаклем сердечная боль означает, что не исчезло в людях сочувствие и что нужна им живая пища искусства. Выходит, наши усилия не напрасны.

Мы недолго играли спектакль на Малой Бронной, всего раз двадцать. Потом Эфрос ушел в «Таганку», а Ольга Яковлева не захотела играть без него. До меня доходили слухи, что Анатолий Васильевич хотел возобновить спектакль уже на новой своей сцене и говорил нечто вроде: «Вот сейчас я поставлю «На дне», а потом…» Но вскоре Анатолия Васильевича не стало…

Десять лет спустя по настоянию Ольги Яковлевой спектакль восстановили на сцене Театра имени Маяковского. Оказывается, одна из помощниц Эфроса, работавшая с ним в Театре на Малой Бронной, подробно записывала все репетиции, все замечания режиссера, до мелочей зафиксировала в своих записях структуру спектакля. По этим записям она и восстановила «Наполеона Первого». Там Наполеона играл Михаил Филиппов. А я, признаться, ревновал, потому что все мизансцены были наработаны с моим участием и сохранились в моей памяти. И, вспоминая их, я невольно возвращался в атмосферу творческую и доверительно-дружескую, в которой продвигалась наша совместная с Эфросом работа.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.