Глава VIII

Глава VIII

Мои несчастья в Кьодже. Францисканец отец Стефано. Лазарет Анконы. Греческий раб. Мое паломничество в Нотр-Дам де Лорето. Я иду в Рим и Неаполь пешком, чтобы найти епископа, но не нахожу его. Фортуна предлагает мне средства отправиться в Мартурано, откуда я очень быстро уезжаю обратно в Неаполь.

Этот посольский двор, который именовался великим, не содержал, на мой взгляд, в себе ничего великого. Он состоял из главы — миланца по имени Карничелли, аббата, который служил ему в качестве секретаря, поскольку сам он не владел письмом, старой женщины, которую все называли ключницей, повара и его очень некрасивой жены, и восьми — десяти лакеев. Прибыв к полудню в Кьоджу, я вежливо спросил у г-на Карничелли, где мне поместиться.

— Где захотите. Сделайте только так, чтобы этот человек знал, где вы находитесь, чтобы он смог вас известить, когда тартана (барка) подойдет к Анконе. Моя обязанность поместить вас в лазарет Анконы бесплатно до момента, пока мы не уедем. А до той поры развлекайтесь.

Этот «человек» был хозяин тартаны. Я спросил его, где я могу расположиться.

— У меня, если вы согласитесь спать в постели с г-ном поваром, чья жена будет спать на борту моей тартаны.

Я согласен, и матрос идет со мной, неся мой багаж, который он помещает под кровать, потому что кровать занимает всю комнату. Посмеявшись над этим, потому что ничего другого мне не оставалось, я пошел пообедать в гостинице, а затем отправился осматривать Кьоджу.

Это почти остров, морской порт Венеции, населением в десять тысяч душ, моряков, рыбаков, торговцев, судейских и чиновников налоговой службы и финансов республики. Завидев кафе, я туда вошел. Молодой доктор права, который был моим одноклассником в Падуе, расцеловал меня и познакомил с аптекарем, лавка которого находилась рядом с кафе, где, по его словам, собирались все пишущие люди. Спустя четверть часа входит большой одноглазый монах — якобинец из Модены, по имени Корсини, которого я знал по Венеции, видит меня и раскланивается. Он говорит, что я приехал как раз вовремя, чтобы участвовать в пикнике, который члены макаронической (шуточной) академии устраивают на следующий день, после заседания академии, где каждый ее член читает свою композицию в честь и во славу макаронизма . Он уговаривает меня оказать честь академии и прочитать свой отрывок, и быть на пикнике, и я соглашаюсь. Я сочинил десять стансов и был принят в академию при всеобщем одобрении. Я проявил себя еще лучше за столом, поедая макароны, так что сочли меня достойным, чтобы объявить принцем. Молодой доктор, тоже академик, представил меня своей семье. Его родственники, во многом, благодаря его поддержке, воздали мне почести. Это были очень любезная сестра, и вторая, набожная, давшая обет, которая показалась мне чудом.

Я мог бы приятно провести время в этом обществе до своего отъезда; но было начертано свыше, что в Кьодже я должен был испытать лишь горести. Молодой доктор дал мне также другой знак дружбы: он предупредил меня, что отец Корсини человек дурной компании, что его невозможно вытерпеть, и что я должен его избегать. Я поблагодарил доктора за этот совет, но не счел необходимым ему последовать, потому что полагал, что его дурная репутация вытекает только из его распущенности. Будучи терпимым по своей природе и достаточно легкомысленным, чтобы не опасаться ловушек, я думал, что этот монах может, наоборот, доставить мне много приятностей. На третий день этот роковой монах познакомил меня с местом, куда я мог отправиться в одиночку, и где, чтобы представиться смелым, я отдался несчастной уродливой шлюхе. Выйдя оттуда, он отвел меня в гостиницу на ужин с четырьмя капуцинами, его друзьями, где один из них после обеда организовал банчок в фараон.

Потеряв четыре цехина, я хотел уйти, но мой добрый друг Корсини уговорил меня рискнуть еще четырьмя напополам с ним. Он пошел ва-банк, и проиграл. Я не хотел больше играть, но Корсини, представляясь огорченным, что явился причиной моего проигрыша, посоветовал мне поставить в банк двадцатку, и мой банк лопнул. Не имея сил смириться с таким большим проигрышем, я мог только молиться. Надежда вернуть мои деньги привела к тому, что я проиграл остальное. Я отправился спать с поваром, который, проснувшись, сказал мне, что я распутник. Я ответил ему, что это правда.

Моя натура, пораженная этим большим несчастьем, ощутила потребность оказаться бесчувственной, погруженной в некое подобие смерти. Чертов мучитель якобинец разбудил меня в полдень, чтобы сказать мне с торжествующим видом, что богатый молодой человек пригласил нас на обед, его нельзя терять, и поэтому надо прийти в себя.

— Я потерял все свои деньги. Одолжите мне двадцать цехинов.

— Когда даешь взаймы, наверняка потеряешь: это, конечно, суеверие, но я многократно это проверял. Попытайтесь найти их в другом месте и приходите. Прощайте.

Испытывая стыд оттого, что пришлось признаться моему мудрому другу, я разузнал у первого встречного, где найти честного заимодавца под залог. Я отправился старику, которого привел к себе, и который опустошил мой багаж. После проведения инвентаризации всего моего имущества, он дал мне тридцать цехинов, при условии, что если я не верну ему всю сумму не позднее, чем через три дня, все достанется ему. Никаких процентов. Прекрасный малый! Я написал ему расписку, и он унес все, дав мне тридцать новеньких цехинов. Он заставил меня взять три рубашки, носки и носовые платки, я не хотел брать ничего. У меня было твердое предчувствие, что вечером я верну все деньги. Спустя несколько лет я отомстил себе, написав диатрибу (обличительную речь) против предчувствий. Я думаю, что единственное предчувствие, на которое мудрый человек может обращать внимание, это то, которое предрекает ему несчастье; оно подсказывается разумом. Предсказание счастья исходит от сердца, а твое сердце — глупец, полагающийся на сумасшедшую фортуну. Я не ощущал ничего более насущного, чем присоединиться к честной компании, которая, в свою очередь, ничего другого не желала, как только моего прихода.

За ужином об игре не говорили. Они высказывали самые помпезные суждения о моих выдающихся качествах, и восхваляли высокую судьбу, которая ждет меня в Риме. Я сам, после обеда, видя, что не говорят об игре, настойчиво попросил дать мне реванш. Мне предложили держать банк, и все остальные будут понтировать. Я так и сделал, и, потеряв все, просил выигравшего расплатиться с хозяином, и он сказал, что ответит за меня. Ложась спать в отчаянии, я увидел, в довершение неприятностей, признаки той же болезни, от которой, не прошло еще и двух месяцев, как я вылечился. Я уснул, ошеломленный.

Я проснулся после одиннадцати часов, но в оцепенении ума продолжал лежать в полудреме. Я ненавидел мысль и свет, которых сам себе казался недостоин. Я боялся окончательно проснуться и столкнуться с жестокой необходимостью принимать решение. Мне ни на минуту не приходила в голову мысль о возвращении в Венецию, что, однако, я должен был бы сделать; я скорее желал умереть, чем поведать молодому доктору свою ситуацию. Моя жизнь стала мне в тягость, я предпочитал умереть от голода, не беспокоя его. Наверняка, я не решился бы вставать, если бы старина Альбан, хозяин тартаны, не пришел растолкать меня, приглашая подняться на борт, потому что ветер благоприятный, и он хочет отплыть.

Смертный, избавляясь от растерянности, независимо от найденного средства, чувствует облегчение. Мне казалось, что капитан Альбан пришел сказать мне, что я должен сделать в моем крайнем положении. Быстро одевшись, я положил свои рубашки в носовой платок и взошел на тартану. Через час тартана подняла якорь и утром бросила его уже в порту Истрии, называемом Орсара. Мы все сошли на берег, чтобы отправиться на прогулку в этом городе, который не заслуживает названия. Он принадлежит папе, венецианцы передали его ему, чтобы отдать дань престолу Святого Петра. Поскольку капитан Альбан был паломником святого Франциска Ассизского, его тартана была ошвартована бесплатно; молодой монах францисканец по имени фра Стефано из Белуна подошел ко мне и спросил, не болен ли я.

— Отец мой, я в горе.

— Вы развеете свое горе, пойдя со мной позавтракать к одной из наших прихожанок.

Прошло тридцать шесть часов после того, как последняя пища попадала в мой желудок, и бурное море заставило меня отдать все, что могло еще там оставаться. Кроме того, моя секретная болезнь беспокоила меня до крайности, не говоря уже об унижении, которое угнетало мою душу, поскольку я остался без гроша. Мое состояние было настолько грустно, что у меня не было сил чего-либо желать. Я последовал за монахом в состоянии полнейшей апатии.

Он представил меня своей прихожанке, говоря, что проводит меня в Рим, где я поклонюсь святому Франциску. В любой другой ситуации я бы не допустил такой лжи, но в то время этот обман показался мне забавным. Добрая женщина подала нам хорошей рыбы, сдобренной маслом, которое в этих краях превосходно, и налила рефоско (вино), которое я нашел отменным. Священник, зашедший туда случайно, посоветовал мне не проводить ночь на тартане, а занять койку у него в доме, и даже пообедать на следующий день, если ветер не позволит нам отплыть. Я согласился без колебаний. Поблагодарив прихожанку, я отправился на прогулку со священником; он накормил меня хорошим обедом, приготовленным его экономкой, которая сидела с нами за столом, и которая мне понравилась. Его рефоско, еще лучше, чем у прихожанки, заставило меня забыть свои несчастья; я болтал с этим священником довольно весело. Он хотел прочитать мне свою небольшую поэму, но, не имея больше сил держать свои глаза открытыми, я сказал ему, что охотно услышал бы ее на другой день. Я лег в постель, позаботившись, чтобы моя чума не попала на простыни.

Десять часов спустя экономка, которая поджидала, когда я проснусь, принесла мне кофе, потом оставила меня, чтобы я мог спокойно одеться. Эта экономка, молодая и хорошо сложенная, показалась мне заслуживающей внимания. Я был смертельно огорчен, что мое состояние помешало мне убедить ее, что я отдаю ей должное.

Я не мог мучиться душой по поводу происшедшего, из-за своей холодности или грубости. Будучи преисполнен решимости отплатить моему доброму хозяину, внимательно выслушав его поэму, я послал к черту грусть. Я сделал о его стихах замечания, которые его очаровали, так что, найдя меня более умным, чем он полагал, он захотел прочитать мне свои идиллии, и я продолжал страдать. Я провел с ним весь день. Удвоенное внимание ко мне экономки показывало, что я ей понравился и, по совпадению, она понравилась мне. День у священника пролетел, как мгновенье, благодаря красотам, которые я находил в тех вещах, впрочем, весьма плохих, что он мне читал; но время стало тянуться для меня долго из-за этой экономки, которая должна была отвести меня в постель. Таков я, и не знаю, должно ли мне быть стыдно, или надо меня поздравить. В моем самом плачевном состоянии, как физически, так и морально, душа моя посмела предаваться радости, забывая все действительные причины грусти, которые должны были бы сокрушить любого другого здравомыслящего человека.

Момент настал. После нескольких предварительных маневров, я нашел ее благосклонной, до определенного момента, и склонной к отказу, когда я сделал вид, что хочу отдать ей полную справедливость. Довольный тем, что получил, и еще более тем, что она ни слова не сказала о главнейшем, я спал прекрасно. На следующий день, при утреннем кофе, ее вид сказал мне, что она в восторге от интимного взаимопонимания, которое мы проявили. Я предпринял некие шаги, чтобы убедить ее, что моя нежность не вызвана влиянием рефоско, и она не повторила упреков; она скрасила свой отказ соглашением, которое меня устроило. Она сказала, что лучше отложить все на вечер, потому что, на удивление, юго-восточный ветер стал сильнее, чем был накануне. Это было формальное обещание. Я решил следовать правилу: servatis servandis[55].

На следующий день священник был таким же, как и накануне. Когда настало время идти в постель, экономка шепнула мне, уходя, что вернется. Обследовав себя, я счел, что, с некоторыми мерами предосторожности, я мог бы сделать дело, не рискуя заслужить упрек в непростительной несправедливости. Мне казалось, что, воздерживаясь и объяснив ей причину, я покрою себя позором и сгорю от стыда. Если бы я был благоразумен, я не должен был и начинать; мне казалось невозможным больше уклоняться. Она пришла. Я принял ее в соответствии с ее ожиданиями, и, проведя с удовольствием пару часов, она вернулась в свою комнату. Два часа спустя явился капитан Альбан, чтобы сказать мне поторопиться, потому что он отплывает от Истрии, чтобы быть к вечеру в Поле. Я вернулся на тартану.

Францисканец фра Сефано забавлял меня весь день сотней предложений, в которых я видел невежество, смешанное с обманом за завесой простоты. Он показал мне всю милостыню которую собрал в Орсаре, хлеб, вино, сыр, колбасы, конфитюры и шоколад. Все большие карманы его святой одежды были полны провизией.

— Есть ли у вас также и деньги?

— Упаси меня боже. Во-первых, наша славная организация запрещает мне их касаться, а во-вторых, если, собирая пожертвования, я бы принимал деньги, то это были бы одно-два су, а то, что подают мне в виде продуктов, стоит в десять раз больше. Святой Франциск, поверьте мне, был очень умен.

Я размышлял о том, что этот монах извлекает богатство именно там, где я прихожу к нищете. Он сделал меня своим сотрапезником, и был горд, что я охотно оказывал ему эту честь.

Мы спустились в порт Полы, называемый Веруда. После пятнадцатиминутного подъема по дороге, мы вошли в город, где я провел два часа, изучая римские древности, поскольку этот город был столицей империи; но я не нашел других признаков величия, кроме развалин арены. Мы вернулись в Веруду, откуда, подняв паруса, на следующий день мы оказались перед Анконой, но мы лавировали в течение ночи, чтобы войти туда на следующий день. Этот порт, хотя он и считается знаменитым, благодаря монументу Траяна, был бы очень плох без дамбы, сделанной с большими затратами, которая делает его довольно удобным. Любопытно то, что в Адриатическом море с северной стороны много удобных портов, в то время, как с противоположной стороны имеются лишь один или два. Очевидно, что море отступает на восток, и что через три или четыре века Венеция будет присоединена к материку.

Мы причалили в Анконе к старой карантинной станции, где нам надо было проходить карантин в течение двадцати восьми дней, потому что Венеция приняла, после трех месяцев карантина, экипажи двух судов из Мессины, где недавно была чума. Я попросил комнату для меня и фра Стефано, который был мне бесконечно благодарен, и арендовал у евреев кровать, стол и несколько стульев, за которые должен был выплатить арендную плату по окончании карантина; монах захотел только соломенный тюфяк. Если бы он мог догадаться, что без него я бы, наверно, умер от голода, он не был бы так горд, поселившись со мной. Матрос, который надеялся найти меня щедрым, спросил, где моя поклажа, и я ответил, что ничего об этом не знаю; он предпринял большие усилия, чтобы найти ее с капитаном Альбан, который меня рассмешил, когда принес тысячу извинений за то, что потерял ее, обещая, что за три недели найдет багаж. Монах, который должен был прожить со мной четыре недели, рассчитывал жить за мой счет, в то время, как это его мне послало провидение, чтобы меня поддержать. Провизии имелось на восемь дней.

После обеда я в патетическом тоне поведал ему о печальном состоянии моих дел и о том, что я нуждаюсь во всем до момента прибытия в Рим, где поступлю на службу к послу в качестве (соврал я) секретаря по меморандумам. Я был немало удивлен, когда увидел, что фра Стефано развеселился, слушая грустную историю моего невезения.

— Я возьму на себя заботу о вас до самого Рима, — заявил он. Скажите только, умеете ли вы писать.

— Вы насмехаетесь?

— Какое счастье! Я, например, могу написать только свое имя: правда, я могу его писать также и левой рукой, но что бы мне дало умение писать?

— Я немного удивлен, потому что думал, что вы священник.

— Я не священник, я — монах, я могу отслужить мессу, и, соответственно, должен уметь читать. Святой Франциск, недостойным сыном которого я являюсь, видите ли, не умел писать; говорят даже, что он не умел читать и что именно по этой причине он никогда не произносил мессу. Итак. поскольку вы умеете писать, вы напишете завтра от моего имени всем людям, которых я вам назову, и я обещаю вам, что нас снабдят едой в избытке вплоть до окончания карантина.

Он заставил меня провести весь следующий день за написанием восьми писем, потому что, согласно существующей устной традиции его ордена, каждый брат уверен, что, постучавшись в семь дверей, где ему откажут в милостыни, он найдет ее в изобилии в восьмой. Проделав неоднократно путь в Рим, он знал все лучшие дома Анконы, преданные Св. Франциску, и все начальство богатых монастырей. Я должен был написать всем, кого он мне назвал, все те нелепости, что он хотел. Он заставил меня подписать его имя, ссылаясь на то, что если бы он подписался сам, стало бы понятно по разнице почерков, что это не он писал письма, что нанесло бы ему ущерб, потому что в этом поврежденном веке ценятся только ученые. Он заставил меня заполнить письма латинскими пассажами, даже такими, где говорится о женщинах, и мои протесты были бесполезны. Я сопротивлялся, но он угрожал не давать мне больше еды. Я решил делать все, что он хочет. В некоторых из этих писем были выдумки, противоречившие другим. Он заставил меня говорить, что начальство иезуитов не жалует капуцинов, потому что те, якобы, атеисты, из-за чего святой Франциск их не выносил. Я счел необходимым заметить, что во времена св. Франциска не было ни капуцинов, ни францисканцев, но он назвал меня невеждой.

Я подумал, что нас сочтут сумасшедшими, и никто ничего нам не даст. Я был неправ. Меня поразило большое количество провизии, приносимой на второй и третий день. Нам присылали вино во все время карантина, трех или четырех сортов. Это было «вареное» вино, от которого мне было плохо; я также пил лечебную воду, потому что хотел поскорее выздороветь. Что касается еды, у нас ее было каждый день столько, что хватило бы на пять — шесть персон. Мы дарили ее нашему стражнику, который был беден и был отцом многочисленного семейства. За все это мой монах испытывал благодарность только Св. Франциску, а не добрым душам, которые оказывали ему милость. Он не решился отдать постирать мои невозможно грязные рубашки нашему стражнику, объяснив мне, что не будет рисковать, поскольку все знают, что францисканцы не носят рубашек. Он не знал, что в мире существует болезнь вроде моей. Поскольку я проводил целый день в постели, я уклонялся от обязанности видеть тех, кто, получив его письмо, полагали своим долгом его посетить. Те, кто не приходил, отвечали письмами, полными мелко написанной ерунды, на которые я не собирался обращать его внимание. Я постарался ему объяснить, что эти письма не требует ответа.

За пятнадцать дней режима мое недомогание смягчилось, я стал по утрам выходить на прогулку во двор, но прибыл турецкий купец из Салоник, поступил со всей своей свитой в карантин и расположился в первом этаже и на дворе, так что я был вынужден прекратить свои прогулки. Единственным удовольствием мне оставалось проводить часы на моем балконе в том же дворе, где прогуливался турок. Меня заинтересовала греческая рабыня необычайной красоты. Она проводила почти весь день, сидя в дверях своей комнаты и занимаясь в тени вязанием или чтением. Стояла сильная жара. Когда, подняв свои красивые глаза, она видела меня, она отводила их в сторону, и зачастую, имитируя удивление, вставала и медленно возвращалась в свою комнату, как будто хотела сказать: я не замечала, что за мной наблюдают. Она была высокого роста и выглядела совсем юной. У нее была белая кожа и черные глаза, волосы и брови. Ее одежда была греческой и, соответственно, очень соблазнительной. Пребывая в праздности в карантинной станции, при моем характере и привычках, мог ли я созерцать такой объект по четыре-пять часов каждый день, не сходя с ума? Я слышал, как она говорила на лингва-франка со своим хозяином, старым красивым мужчиной, скучавшим, как и она, и появлявшимся ненадолго со своей трубкой в зубах, чтобы снова войти обратно. Я бы сказал несколько слов этой девочке, если бы не боялся ее спугнуть и никогда больше не увидеть. Я решился, наконец, написать ей, не задумываясь о том, как ей сообщить о моем письме; в конце концов, я мог бы бросить его ей под ноги. Будучи, однако, не уверен, что она поднимет его, я решил не рисковать, делая неверный шаг.

Выждав момент, когда она была одна, я бросил бумажку, сложенную, как письмо, где я ничего не написал, держа свое настоящее письмо в руке. Когда я увидел, что она наклонилась, чтобы поднять ложное письмо, я бросил ей и другое, после чего она взяла оба и положила их в свой карман, а затем исчезла. В моем письме было сказано: «Обожаемый ангел Востока. Я пробуду всю ночь на этом балконе, мечтая, что вы придете всего на четверть часа, чтобы услышать мой голос через отверстие, которое у меня под ногами. Мы тихо поговорим, а чтобы меня слышать, вы сможете подняться на тюк, который лежит под таким же отверстием». Я попросил моего стражника не запирать меня, как он делал каждую ночь, и он легко согласился, при условии, однако, что он за мной проследит, поскольку, если я решу спрыгнуть вниз, у него будут неприятности. Он мне обещал, однако, не подниматься на балкон. Таким образом, ожидая на месте, я увидел ее, когда уже наступила полночь, и я начал уже отчаиваться. Я лежал на животе, сунув голову в отверстие в форме неровного квадрата, пять на шесть дюймов. Я увидел, что она взобралась на тюк, встав на который, она головой лишь на шаг не доставала до пола балкона. Она была вынуждена опираться рукой о стену, потому что занимала очень шаткое положение. В этом положении мы говорили о любви, желаниях, препятствиях, о невозможности и об уловках. Когда я рассказал ей про причины, которые помешали мне спрыгнуть вниз, она сказала, что даже если бы мы решились, мне оказалось бы невозможно подняться обратно. Кроме того, бог знает, что бы сделал турок с ней и со мной, если бы захватил нас врасплох. После того, как она пообещала приходить поговорить со мной каждую ночь, она протянула свою руку в отверстие. Увы! Я не мог насытиться, целуя ее. Мне казалось, что я никогда не касался руки более мягкой и нежной. Но какое наслаждение, когда она попросила у меня мою! Я быстро вложил в отверстие всю свою руку, так что она прижалась губами к складке локтя; она извинила мою хищную руку за все те кражи, которые та смогла проделать на ее греческом горле, и в которых я был гораздо более ненасытен, чем в поцелуях, что я запечатлел на ее руке. После нашего расставания, я посмотрел с удовольствием на охранника, который крепко спал в углу комнаты.

Очень довольный, что получил все, что в этом неудобном положении мог получить, я с нетерпением ждал следующей ночи, перебирая в голове запутанные варианты, пытаясь найти способ добиться больших услад; но гречанка, лелея в голове те же мысли, заставила меня признать ее ум более плодовитым, чем мой. После обеда она появилась со своим хозяином во дворе и говорила ему что-то, что он одобрил. Затем я увидел турецкого слугу и помогавшего ему стражника, тащивших большую корзину с товарами, которую они поставили под балконом, в то время как она поставила еще один тюк поверх двух других, вроде бы освобождая больше места для корзины. Проникнув в ее замысел, я затрясся от восторга. Я увидел, что таким образом она обеспечивает средство подняться ночью на два фута выше. Но что с того? Она окажется в самой неудобной позиции: наклонившись, она не сможет удержаться. Отверстие недостаточно большое для того, чтобы она смогла самостоятельно просунуть в него всю голову. В ярости оттого, что я не мог надеяться расширить эту дыру, я вытягивался, я ее изучал, и я не видел другого способа, чем разломать весь старый настил между двух балок снизу. Я иду в комнату; стражника там нет. Я выбираю самые мощные из всех клещей, что там вижу; я принимаюсь за работу, и после нескольких попыток, все время боясь быть захваченным врасплох, я вытягиваю четыре больших гвоздя, что удерживают настил на двух балках, и вот — я вижу себя мастером подъемных работ. Я оставляю настил на месте и с нетерпением жду ночи. Немного поев, я отправляюсь на балкон.

Объект моих желаний появился в полночь. Наблюдая с волнением, сколько ловкости ей понадобилось, чтобы взобраться на новый тюк, я между тем поднимаю свой настил, откладываю его в сторону, и, вытянувшись, предлагаю ей руку во всю длину, она хватается за нее, поднимается, и — она удивлена, выпрямившись и увидев себя на моем балконе до половины живота. Она протянула туда полностью свои голые руки без каких-либо затруднений.

Три или четыре минуты мы потратили на восхваления тому обстоятельству, что, не сговариваясь, оба действовали в одном направлении. Если в предыдущую ночь я был более ее хозяином, чем она моей хозяйкой, в эту ночь она полностью владела мной. Увы! Вытянувшись, насколько возможно, я не мог протянуть свои руки дальше, чем до ее середины. Я был в отчаянии; но она, охватывая всего меня своими руками, была опечалена тем, что могла удовлетворить только свой рот. Она изливала по-гречески тысячи проклятий тому, кто не сделал тюк больше, по крайней мере на полфута. Мы еще не были счастливы, но моя рука могла отчасти смягчить ярость гречанки. Наши удовольствия, хотя и стерильные, занимали нас до рассвета. Она удалилась без малейшего шума, и после того, как я положил на место настил, я пошел спать, нуждаясь в наибольшей степени в восстановлении сил.

Она сказала мне, что начинается малый Байрам, который продлится три дня, и она сможет прийти только на четвертый день. Это Пасха турок. Малый Байрам длится дольше, чем большой. Я провел эти три дня, наблюдая их обряды и непрерывные передвижения. В первую ночь после Байрама она сказала мне, держа меня в своих любящих руках, что она может быть счастлива, только принадлежа мне, и, будучи христианином, я мог бы купить ее, дождавшись в Анконе окончания их карантина. Я должен был ей признаться, что я беден, на что она вздохнула. На следующую ночь она сказала мне, что ее хозяин будет продавать ее за две тысячи пиастров, что она может дать их мне, что она девственница, и что я мог бы в этом убедиться, если бы тюк был побольше. Она сказала, что даст мне коробку с бриллиантами, из которых только один стоит две тысячи пиастров, и, продав остальные, мы могли бы жить спокойно, не опасаясь нищеты. Она сказала мне, что ее хозяин заметит пропажу коробки только после окончания карантина, и что он заподозрит любого, кроме нее. Я был влюблен в это создание, ее предложение меня беспокоило, но, проснувшись на следующий день, я больше не колебался. Она пришла на следующую ночь с коробкой, и когда я сказал ей, что не могу заставить себя стать соучастником воровства, она ответила, плача, что я не люблю ее так, как она любит меня, но что я истинный христианин. Это была последняя ночь. На следующий день, в полдень, начальник карантина должен был прийти и освободить нас. Прекрасная гречанка, полностью под влиянием своих чувств, и уже не в силах сопротивляться огню, сжигавшему ее душу, сказала мне, чтобы я встал, нагнулся, подхватил ее подмышки и вытянул ее всю на балкон. Что это за влюбленный, который смог бы противостоять такому приглашению. Голый, как гладиатор, я поднимаюсь, я наклоняюсь, я подхватываю ее подмышки, и, не прилагая усилий Милона из Кротона[56], вытаскиваю ее наверх; когда я хватаю ее за плечи, я слышу голос стражника, который говорит мне, — «Что вы делаете?». Я отпускаю ее, она убегает, и я падаю на живот. У меня нет сил подняться, и я позволяю стражнику мне помочь. Он думает, что усилие меня убьет, но я хуже чем мертв. Я не поднимаюсь, потому что могу его задушить. Наконец, я иду спать, ничего ему не говоря, и даже не вернув на место настил. Приор пришел утром, объявив нас свободными. Уходя оттуда с сокрушенным сердцем, я увидел гречанку, утирающую слезы.

Я нанес визит на биржу вместе с фра Стеффано, где он оставил меня с евреем, которому я должен был выплатить арендную плату за сданную мне мебель. Я отвел его к францисканцам, где отец Лазари дал мне десять цехинов и адрес епископа, который, после карантина на границе Тосканы, будет в Риме, где я должен его разыскать. После расплаты с евреем и плохого обеда в гостинице, я направился на биржу, чтобы увидеть фра Стеффано. По пути я имел несчастье встретить капитана Альбана, который осыпал меня оскорблениями из-за моего багажа, который я якобы забыл у него. После того, как я успокоил его, рассказав всю, достойную сожаления, историю, я дал ему расписку, в которой подтвердил, что я не имею к нему претензий. Я купил себе туфли и синий редингот.

На бирже я сказал фра Стеффано, что хотел бы отправиться в Санта-Каса Нотр-Дам-де-Лоретто, что я буду его ждать три дня, а оттуда мы могли бы отправиться в Рим вместе пешком. Он ответил, что не собирался идти в Лоретто, и что я раскаюсь в том, что презрел покровительство святого Франциска. На следующий день я отправился в Лоретто, чувствуя себя очень хорошо. Я пришел в этот святой город без сил. Первый раз в жизни я сделал пятнадцать миль пешком, утоляя жажду только водой, потому что вареное вино сожгло мне желудок. Несмотря на свою бедность, я не выглядел как нищий. Жара была необычайная. При входе в город я встретил аббата, выглядевшего респектабельно, преклонного возраста. Видя, что он внимательно меня рассматривает, я снял шляпу и спросил его, где есть приличное общежитие. Он ответил: «Видя, что кто-то вроде вас идет пешком, я полагаю, что вы приехали по обету, чтобы посетить это святое место. Ella venga meco[57]». Он сворачивает и приводит меня к красивому дому. Переговорив на отдалении с хозяином, он приблизился, говоря с благородным видом: ella sar? ben servita[58]. Я подумал, что они приняли меня за другого, но решил покориться обстоятельствам. Меня провели в апартаменты из трех комнат, где спальня была увешана дамасским полотном, стояла кровать под балдахином и открытый секретер со всем необходимым для письма. Слуга дал мне легкий домашний халат, а затем вышел и вернулся с другим слугой, несущим за два ушка большой бак, полный воды. Его поставили передо мной, меня разули вымыли мне ноги.

Вошла очень хорошо одетая женщина в сопровождении слуги, несущего простыни, и, сделав скромный реверанс, приготовила постель.

После умывания прозвенел колокол, они стали на колени, и я сделал то же. Это был «Анжелюс». Поставили прибор на маленький столик и спросили меня, какое я пью вино; я ответил Кьянти. Принесли газету и два серебряных подсвечника, а затем вышли. Через час был подан постный обед, очень вкусный, и, прежде чем я отправился спать, меня спросили, свой шоколад я хочу пить перед или после мессы. Я ответил, что перед, гадая про себя о смысле этого вопроса. Я ложусь, мне приносят ночник с отражателем и выходят. Я лежу в постели, подобную которой видел только во Франции. Все было предусмотрено на случай бессонницы, но я не испытывал в этом нужды. Я проспал около десяти часов. Ощущая на себе такую заботу, я уверился, что нахожусь не в общежитии, но смел ли предположить, что нахожусь в приюте? На следующее утро, после шоколада, — манерный парикмахер, который говорит, не дожидаясь вопросов. Полагая, что я не желаю оставлять бороду, он предлагает подправить мой пушок кончиками ножниц, после чего, по его словам, я стану выглядеть еще моложе.

— Кто вам сказал, что я хочу скрыть свой возраст?

— Это очень просто, потому что, если бы монсиньор не думал об этом, он бы не брился еще долгое время. Здесь графиня Марколини. Монсиньор ее знает? Я должен пойти ее причесать в полдень.

Видя, что я не заинтересовался графиней, болтун продолжил:

— Монсеньор в первый раз поселился здесь? Во всех странах нашего Господа нет более прекрасного приюта.

— Я тоже так полагаю и я воздам о нем хвалы Его Святейшеству.

— О! Он это прекрасно знает! Он сам здесь бывал до возведения на престол. Если монсеньор Караффа с вами незнаком, он вам не представится.

Вот почему парикмахеры полезны иностранцам по всей Европе; но не следует их расспрашивать, ибо тогда они смешивают истину с ложью, и вместо того, чтобы рассказывать, сами выспрашивают. Полагая себя обязанным сделать визит монсеньору Караффа, я попросил себя к нему проводить. Он принял меня очень хорошо, и после того, как показал мне свою библиотеку, дал мне в качестве чичероне одного из своих аббатов, который был моего возраста, и которого я нашел исполненным разума. Он мне все показал. Этот аббат, если он еще жив, в настоящее время каноник Св. Иоанна Латеранского. Спустя двадцать восемь лет он оказался мне полезен в Риме.

На следующий день я причастился в памятном месте, где Дева Мария родила нашего Создателя. [59].

Я посвятил третий день тому, чтобы повидать все сокровища этого замечательного святилища. На следующий день рано утром я ушел, потратив только три паоли [60] в парикмахерской.

На полпути к Мачеррато я догнал фра Стеффано, шедшего очень медленно. Обрадовавшись мне, он рассказал, что оставил Анкону через два часа после меня, делал всего по три мили в день, и очень рад провести два месяца в этом путешествии, которое можно было бы проделать пешком за восемь дней. Я хочу, сказал он, прибыть в Рим свежим и здоровым, ничто меня не тревожит, и если вы в настроении так путешествовать, пойдемте со мной. Для святого Франциска не будет обременительно содержать нас обоих.

Этот лентяй был человек лет тридцати, рыжеволосый, комплекции очень мощной, настоящий крестьянин, который стал монахом, чтобы жить, не утомляя своего тела. Я ответил ему, что тороплюсь и не могу быть его компаньоном. Он сказал, что шагал бы в этот день вдвое быстрее, если бы я согласился взять его плащ, который очень тяжел. Я захотел попробовать, и он взял мой редингот. Мы стали как два комических персонажа, вызывавших смех у всех прохожих. Его плащ действительно весил как поклажа мула. В нем было двенадцать карманов, все полные, кроме того, большой задний карман, который он называл batticulo [61], в котором одном содержалось вдвое больше того, что могло поместиться во всех остальных: хлеб, вино, мясо, приготовленное, сырое и соленое, куры, яйца, сыры, ветчина, колбасы; этого было достаточно, чтобы кормить нас в течение двух недель. Я рассказал ему, как обо мне заботились в Лоретто, и он ответил, что если бы я у попросил монсиньора Караффа записку во все приюты в Риме, я бы нашел почти везде такой же прием. Во всех этих приютах, по его словам, относятся с предубеждением к святому Франциску, они не принимают нищенствующих монахов, но нам это безразлично, потому что приюты слишком далеко находятся друг от друга. Мы предпочитаем дома преданных ордену, которые можно найти на протяжении часа пути.

— Почему бы вам не останавливаться в ваших монастырях?

— Я не дурак. Во-первых, у меня как у беглого нет свидетельства в письменной форме, которое они всегда спрашивают; меня бы даже могли посадить в тюрьму, как проклятого жулика. Во-вторых, в наших монастырях не так хорошо, как у наших благодетелей.

— Как и почему вы беглец?

На этот вопрос он выдал мне историю своего тюремного заключения и побега, полную абсурда и измышлений. Он был дурак, в котором жил дух Арлекина, и который полагал своих слушателей еще большими дураками. В своей глупости, однако, он был тонок. Его религия была особой. Не желая быть святошей, он был скандалистом; чтобы развлечь компанию, он говорил возмутительные сальности. Он не имел ни малейшей склонности к женщинам или к любому другому виду безнравственности, и утверждал, что мы должны принимать это за добродетель, в то время, как это всего лишь недостаток темперамента. Все из этой области представлялось ему материалом для высмеивания, а когда он был немного навеселе, он задавал сотрапезникам, мужьям, женам, сыновьям и дочерям вопросы столь непристойные, что заставлял их краснеть. Грубиян над этим только смеялся.

Когда мы оказались в сотне шагов от дома жертвователя, он снова забрал свое пальто. Входя, он дал свое благословение всем, и вся семья вышла, чтобы поцеловать ему руку. Хозяйка дома обратилась к нему с просьбой отслужить мессу, он очень любезно попросил отвести его в ризницу церкви, что была в двадцати шагах оттуда.

— Разве вы забыли, сказал я ему на ухо, что мы завтракали?

— Это не ваше дело.

Я не посмел ответить, но, слушая его мессу, очень удивился, что он не знает регламента. Я нахожу это забавным, но самое смешное случается, когда после мессы он приступает к исповеди, и, после принятия исповеди от всего дома, решает отказать в отпущении грехов дочери хозяйки, юного создания двенадцати — тринадцати лет, очаровательной и очень красивой. Этот отказ делается публично, он ее ругает и грозит ей адом. Бедная девушка, опозоренная, вышла из церкви в слезах; поскольку я был глубоко тронут и заинтересовался ею, я сказал громко фра Стефано, что он сошел с ума, и побежал за ней, чтобы утешить ее, но она исчезла, наотрез отказавшись спуститься к столу. Эта выходка так меня разозлила, что мне захотелось его поколотить. Назвав его в присутствии всей семьи самозванцем и бесчестным палачом чести этой девушки, я спросил его, почему он отказал ей в отпущении грехов, и он заткнул мне рот, хладнокровно ответив, что он не может выдать тайну исповеди. Я не стал есть, решив отделаться от этого животного. Я должен был по выходе из этого дома получить один паоло за проклятую мессу, которой отметился этот негодяй. Я должен был сыграть роль его кассира.

Прежде, чем мы вышли на большую дорогу, я сказал ему, что покидаю его из-за риска быть осужденным на галеры вместе с ним. Среди упреков, что я ему сделал, я назвал его невежественным подлецом и, услышав в ответ, что я нищий, не мог удержаться, чтобы не отвесить ему удар, на который он хотел ответить ударом своей палки, но был мгновенно схвачен за руки. Затем, оставив его, я устремил свои шаги к Мачеррато. Через пятнадцать минут возчик, который возвращался пустым в Толентино, предложил подвезти меня за два паоли, и я согласился. Оттуда я мог бы за шесть паоли проехать в Фолиньо, но проклятая необходимость экономии помешала мне; чувствуя себя хорошо, я решил, что в состоянии пройти в Валсимаре пешком, куда и прибыл, будучи не в силах больше идти, после пяти часов марша. Пять часов способны довести до полного изнеможения молодого человека, пусть сильного и здорового, но не привыкшего к ходьбе. Я рухнул в кровать.

На следующий день, собираясь заплатить хозяину медной монетой, что лежала в кармане, я не могу найти в кармане брюк свой кошелек. У меня должно было быть там семь цехинов. Какое горе! Вспоминаю, что я забыл его на столе хозяина в Толентино, когда разменивал цехин, чтобы ему заплатить. Какое несчастье! Я отбросил с презрением мысль о пешем возвращении, с целью вернуть этот кошелек, который содержал все мое имущество. Мне казалось невозможным, чтобы тот, кто его взял, вернул бы мне, я не мог заставить себя пойти на определенные потери, основываясь на неопределенной надежде.

Я заплатил, и с горем в душе ступил на дорогу в Саравал, но за час до прихода туда, пройдя пешком пять часов и позавтракав в Муссии, я допустил оплошность, прыгнув через канаву, и так сильно подвернул ногу, что не мог ходить. Я сижу на краю канавы, не имея другого ресурса, кроме обычного, который религия предоставляет несчастным, находящимся в бедственном положении. Я прошу у Бога милости сделать так, чтобы мимо прошел кто-нибудь, кто может мне помочь. Полчаса спустя мимо прошел крестьянин за своим жеребенком, и за паоло перевез меня, располагающего состоянием в одиннадцать паоло медной монетой, в Саравал; для экономии я остановился у человека со злой физиономией, который за два паоло авансом пустил меня переночевать. Я спрашиваю хирурга, но он не может появиться раньше, чем назавтра. Я ложусь спать после безобразного ужина в отвратительную кровать, где я надеюсь, однако, поспать; но именно там меня поджидает мой злой гений, чтобы обрушить на меня адовы страдания. Пришли трое мужчин, вооруженных карабинами, строя страшные рожи, говоря друг с другом на жаргоне, которого я не понимаю, с руганью, с проклятиями, не обращая никакого внимания на меня. Выпивая и распевая песни до полуночи, они улеглись спать на охапки соломы, но, к моему удивлению, мой хозяин, пьяный и голый, явился и улегся рядом со мной, заявляя, что он рассмеется, если я скажу, что никогда не терпел подобного. Он говорит, богохульствуя, что весь ад не может помешать ему спать в своей постели. Я должен был уступить ему место, восклицая, — где я? На это восклицание он отвечал, что я нахожусь у самого честного сбира Церковного Государства. Мог ли я подумать, что нахожусь в компании проклятых врагов рода человеческого? Но это еще не все. Грубая свинья, едва улегшись, своими действиями и словами заявил мне свое позорное предложение таким образом, что заставил меня оттолкнуть его ударом в грудь, от которого он свалился с кровати. Он ругается, он поднимается и бросается снова в атаку, не слушая возражений. Я решил переместиться оттуда и устроиться на стуле, и, слава Богу, он этому не противится, потому что, прежде всего, хочет спать. Я провел самые печальные четыре часа. На рассвете этот палач, разбуженный своими товарищами, поднялся. Они выпили и, взяв свои карабины, ушли. В этом жалком состоянии я провел еще час, призывая кого-нибудь в помощь. Наконец, мальчик за байокко[62] пошел для меня за хирургом. Этот человек, посетив меня и уверив, что за три или четыре дня отдыха я вылечусь, посоветовал мне перебраться в гостиницу. Я последовал его совету и лег там в постель, после чего он полечил меня. Я отдал постирать мои рубашки, и обо мне позаботились. Я пришел к мнению, что надо обойтись без лечения, потому что наступал момент, когда, для того, чтобы уплатить хозяину, я должен буду продать свой редингот. Мне было стыдно. Очевидно, если бы я не обеспокоился из-за девочки, которой фра Стеффано отказал в отпущении грехов, я бы не оказался в нищете. Приходилось признать, что мое рвение было ошибкой. Если бы я мог помучиться с францисканцем, «если бы», «если бы», «если бы», и все эти проклятые «если бы», терзающие душу мыслящего несчастного, который, после долгих размышлений, оказывается еще более несчастным. Правда, однако, он при этом учится жить. Человек, который отгораживается от мыслей, никогда ничему не научится.

На утро четвертого дня, оказавшись в состоянии ходить, как и предсказал хирург, я решился провести продажу редингота, — прискорбная необходимость, поскольку начались дожди. Я был должен пятнадцать паоли хозяину и четыре хирургу. В момент, когда я уже собрался заняться этой болезненной продажей, вдруг — фра Стеффано, который входит, смеясь, как сумасшедший, и спрашивая меня, забыл ли я удар палкой, которым он меня наградил. Я прошу хирурга оставить меня с этим монахом. Я спрашиваю читателя, можно ли наблюдать такое и сохранить ум свободным от суеверий? Удивительно то, что это было делом одной минуты, потому что монах появился в последний момент, и что удивило меня еще больше, это сила Провидения, фортуны, столь необходимой комбинации, которая направляет, повелевает, заставляет меня надеяться только на этого рокового монаха, ставшего моим гением — спасителем, начиная с кризиса моих несчастий в Кьодже. Но каков гений! Я вынужден признать эту силу скорее наказанием, чем милостью. Я должен был утешиться, видя появление этого дурака, мошенника, невежественного негодяя, потому что, я не сомневался ни минуты, он не смутится. Было ли это послание небес или преисподней, я видел, что обязан положиться на него. Это он должен был отвести меня в Рим. Это был перст судьбы.

Первое, что фра Стеффано мне сказал, была поговорка: «Кто идет медленно, идет спокойно». Он потратил пять дней на путь, который я проделал за один; но он чувствовал себя хорошо и не испытывал неприятностей. Он сказал мне, что шел своей дорогой, когда ему сказали, что аббат — секретарь по памятным записям венецианского посла болен и находится в гостинице, после того, как его обокрали в Вальсимаре. Я иду вас повидать, говорит он, и нахожу вас в добром здравии. Забудем все и быстренько отправимся в Рим. Для того, чтобы доставить вам удовольствие, я буду идти шесть миль в день.

— Я не могу. Я потерял свой кошелек и я должен двадцать паоли.

— Я поищу их с помощью святого Франциска.

Он приходит через час с проклятым сбиром, пьяницей и содомитом, который говорит мне, что если бы я поведал ему о своем положении, он бы отнесся ко мне с уважением. Я дам тебе, сказал он, сорок паоли, если ты обязуешься обеспечить мне протекцию твоего посла в Риме, но ты их мне вернешь, если тебе это не удастся. Ты дашь мне расписку.

— Очень хорошо.

Все было сделано в четверть часа, я получил сорок паоли, я заплатил свои долги, и отправился в путь с монахом.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.