VI

VI

(Мелкие подробности: Олдос Хаксли умер в один день с Джоном Ф.Кеннеди. Луи-Фердинан Седин умер через два дня после Эрнеста Хемингуэя.)

Реквием - месса по умершим, обычно исполняемая на латыни. Для тех, кто знает латынь плохо, - стало быть, и для меня, - слова мессы звучат до глупости красиво. Не все ли равно, что они значат? Месса, музыку для которой писали многие композиторы, получила санкцию церкви на Трентском соборе в 1570 году, и папа Св.Пий V издал по этому случаю буллу. Год, когда месса была санкционирована, к нашему времени намного, намного ближе, чем ко временам Иисуса Христа.

Начинается и завершается месса более или менее приемлемо для всех: "Requiem aeternam dona eis, Dominc; et lux perpetua luceat eis", что в переводе означает: Вечный покой даруй им, Господи, и да воссияет над ними свет нескончаемый". Вечный покой даруй им. Господи, и да воссияет над ними свет нескончаемый". (Излишне доверчивый и все воспринимающий буквально человек, услышав такое, вообразит, что Хаксли и Кеннеди, Селин, Хемингуэй, а также моя сестра и первая моя жена Джейн, как все прочие, кто умерли, пытаются теперь заснуть под ослепительным сиянием включенных ламп.)

12 февраля 1985 года мы со второй моей женой Джил побывали на премьере новой мессы, сочиненной Эндрю Ллойдом Уэббером (он родился в 1948 году, когда я служил в "Дженерал электрик", ведал связями с потребителем). Ллойд Уэббер до этого написал мюзиклы "Иисус Христос - Суперзвезда", "Эвита" и "Кошки" (Т.С.Элиот, чьи стихотворения составили основу либретто последнего из названных мюзиклов, мне кажется, кое-чем обязан, пусть он этого и не признал, "Арчи и Мехитабель" Дона Маркиза[13], а женой Маркиза раньше была миссис Уолтер Воннегут.)

Премьера мессы Ллойда Уэббера происходила в соборе Св.Томаса, Пятая авеню, Манхэттен, - это подчеркнуто англиканский собор, хотя текст мессы носит специфичный римско-католический оттенок, ведь содержащиеся в нем гневные порицания подразумевают прежде всего англикан, признавших духовное превосходство папства. Насколько могу судить, чопорно вырядившаяся публика состояла наполовину из протестантов, наполовину из евреев. (Возможно, католиками были несколько музыкантов и телеоператоров да полицейские, охранявшие собор снаружи.)

Похоже, никто не понимал смысла латинского текста и не очень-то стремился в нем разобраться. Все мы пришли сюда ради музыки. (А может, просто потому, что в этот вечер ничего более роскошного в Нью-Йорке не нашлось.) В конце концов, петь будет не кто иной, как Пласидо До-минго (как раз один из тех музыкантов-католиков), в сопровождении объединенного хора мальчиков собора Св.Томаса и Вестминстерского собора (этот хор прибыл прямиком из Англии), а также группы солистов Нью-йоркского филармонического оркестра. Итак, началось: "Requiem aeternam dona eis, Domine" и все прочее. Я глаз не мог оторвать от солиста Винчестерского хора мальчиков - кошачья мордочка, а голосок прямо серебряный, - и заглянул в программку. Боже всемогущий, его зовут Пол Майлс-Кингстон.

И тут я вдруг увидел, что в программке напечатан английский перевод латинского текста мессы, хотя на текст всем было решительно наплевать. Жуткий текст! (Чтобы никому не взбрело на ум, что я глумлюсь над Священным Писанием, еще раз скажу: месса ничего боговдохновенного в себе не содержала и на фоне длительной истории такого рода сочинений выглядела столь же современной, как проза Хемингуэя в "Зеленых холмах Африки".)

Доминго, Пол Майлс-Кингстон, сопрано Сара Брайтмен (жена Ллойда Уэббера) и все остальные расположившиеся на просцениуме перед трубами органа, старательно создавали впечатление, что Господь Бог расчудесный добряк, в изобилии заготовивший для нас всякие товары, к которым мы получим доступ, как только помрем. Если бы они знали, какой текст произносят, сами бы убедились, что сулимый ими Эдем нисколько не отличается от Рая, который обещала истовым католикам испанская инквизиция.

"Quantus tremor est futurus, quando judex est venturus, cuncta stride discussurus!" Прелесть какая! Замечательно. Просто заслушаешься. Только значит это вот что: "Ужас овладевает каждым, когда Судия приидет подвергнуть все и всех суровому испытанию!"

"Quid sum miser tune dicturus? Quern patronum rogaturus, cum vix Justus sit securus? По выражению лиц поющих и по их жестам следовало заключить, что нам, грешным, нечего опасаться Неба, где нас ждет милость и благодать, куда ни сунься. Но сильно бы вы ошиблись, поверив такому впечатлению. Пели-то следующее: "И что мне, несчастному, сказать в ответ? Какого заступника молить о помощи, если и праведным трудно тогда будет избежать проклятия?"

Не худо, а? ("Ищи заступника" - вот что рекомендует месса.)

И почти вся эта месса от начала и до конца - сплошной садизм пополам с мазохизмом. Вернулись мы с Джил домой, и полночи я сочинял собственный текст. (Напрасно думаете, что по самонадеянности. Всякий сочинит что- нибудь получше того, что мы слышали, а хуже сочинить просто невозможно.) Я решил выбросить все про Судию, муки, разверстые львиные пасти и необходимость спать при включенных сильных лампах.

Стихи у меня, похоже, хромали, так что мне (как, несомненно, и участникам Трентского собора) захотелось побыстрее их перевести на латынь. Жене я сказал, что надо бы подыскать кого-нибудь, кто пропустит эту дребедень через стиральную машину-автомат, чтобы вышел фокус-покус. А я ему заплачу, не скупясь.

Для начала я обратился в университет Фордхэм, но получил от ворот поворот, так как там сочли, что я впал в ересь. Тогда я отыскал специалиста по церковной латыни из Нью-Йоркского университета Джона Ф.Коллинса, который согласился прокрутить со мной эту аферу, и черт ли с ним, с уготованным нам адским пламенем. "Вечный покой даруй им, о Космос, а вы спите спокойно, я выключу свет", - так начиналась моя месса. Когда Джон Коллинс отстирал эту чушь в машине-автомате, получилось - вот вам фокус-покус - такое: "Requiem aeternam dona eis, Munde, neve lux somnum perturbet eorum".

Вскоре после этого мне предстояло заседать в суде присяжных, где я встретил композитора Эдгара Грэну, выпускника колледжа Джулиард, который учился в университете Адовы, когда я там в 1965 году преподавал. (Один из моих тогдашних питомцев Джон Кейси в 1989 году получил Национальную книжную премию, какой меня самого не удостоили ни разу в жизни.) Весь следующий год Грэна по собственной инициативе занимался переложением латинского текста Коллинса на музыку. Мы пробовали предложить эту композицию нескольким церквам в Нью-Йорке, но ни одна ее не приобрела. (Музыка, должен сказать, постмодернистская, этакий чайнворд в кроссворде, полуклассические джазовые синкопы, словом, мармелад в лимонаде.)

Но тут вдруг нашу композицию захотела исполнить Барбара Вагнер, руководитель лучшего унитарианского и универсалистского хора в стране (все перезвоны, перезвоны), - хор этот из Буффало. Сразу после Рождества начались репетиции, и, верьте, не верьте, а 13 марта 1988 года у нее в церкви мы закатили собственную премьеру с мировыми звездами. Состоялось это событие в воскресенье вечером. Накануне у меня было там же выступление, и гонорар за него пошел на оплату четырех синхронизаторов- виртуозов, Эти синхронизаторы и составили оркестр.

Я до того разволновался, что у меня волосы шевелились те десять секунд, когда перед первой прозвучавшей нотой стояла полная тишина.

А когда месса кончилась, я понял, что ни слова текста мне не было слышно. Все прочее перекрыла музыка. (Марк Твен, побывав в итальянской опере, сказал, что ничего подобного не слыхал с тех самых пор, как ему случилось присутствовать на пожаре в сиротском приюте.) Такие дела. Композитор, исполнители имели грандиозный успех, зал вскочил на ноги и устроил овацию, летели цветы, ну и так далее. Лишь один остался разочарован - псих, которому не все равно, какой текст.

Вот и вся история про мой реквием, исполненный через три года после мессы Эндрю Ллойда Уэббера; добавлю только, что вспоследствии моя жена Джил случайно встретилась с Уэббером в Лондоне. И сказала ему: "Мой муж тоже сочинил реквием".

А он ответил так, словно теперь это стало, благодаря ему, повальной модой: "Ну само собой. Все теперь сочиняют реквиемы".

Самое-то главное он упустил - я возился с этой мессой по умершим ради текста, а не музыки: в начале было слово.

(Кстати, о композиторах: моя сестра Алиса, когда ей было лет десять, приставала к родителям с вопросом, танцевали они или не танцевали под Бетховена.)