Виктор Троицкий О Лосеве (заметки ad marginem)[379]

Виктор Троицкий

О Лосеве

(заметки ad marginem)[379]

Для начала следует разъяснить подзаголовок. Он в равной мере относится как к форме, так и к содержанию «Заметок».

Темы для повествования взяты преимущественно с обочины того обширного поля, где в результате труда прилежных исследователей уже во множестве скопились редко замечаемые факты и подробности. Разглядывая их, мне все-таки хотелось «судить о Лосеве» по возможности совокупно, от края до края. Прием понятный, поскольку поле это чрезвычайно велико и за малое время, одолевая пядь за пядью, его никак не пройти, а потому приходится искать – буквально – обходные пути. Но прием этот и оправдан только в том случае, если предмет исследования составляет единое целое, потому-то с ним можно соприкасаться даже через малости. Жизнь и творческое наследие А. Ф. Лосева – цельны.

Помета ad marginem относится, как уже сказано, и к форме. Каждая из предлагаемых миниатюр (или, если угодно, эссе) почти сама собой сложилась на смешанном языке, строилась на пересечениях и зацеплениях языка философии, языка истории, языка культурологии, языка художественной литературы. Кажется, иным способом, то есть с помощью одного какого-либо специального средства выражения – особенно при обязывающей лапидарности, – попросту нет возможности охватить и удержать эти самые «мелочи». Да еще если таковые относятся к выдающейся личности, оставившей заметный след в каждой из перечисленных сфер человеческой деятельности, а на своей судьбе приявшей отсветы большой трагической эпохи.

В итоге если и получилась правдоподобная (либо живописная – жизни подобная) картина, то, конечно, только мозаичная. Впрочем, мне больше по душе иное художественное уподобление. Можно представить не одну картину, а серию небольших офортов (характерны одинаковый формат, сходное колористическое решение, скупая манера графики), которые размещены в ряд на стене картинной галереи. Тут всякий зритель волен или ускоренно пройтись вдоль всей последовательности от начала до конца, или надолго останавливаться возле каждого изображения, или всего лишь отметить для себя несколько особых касаний иглы по металлу.

Ширь и Высь

Каждый из нас наделен обязательной ношей генетической памяти. Прежде всего – родители, их вклад. Вот и А. Ф. Лосев уже в конце жизни с полным основанием констатировал: «Отец, сначала народный учитель, а потом учитель гимназии по физике и математике, был страстный музыкант, виртуоз, скрипач и дирижер оркестров. Однако он скоро бросил учительство и погрузился в богемную жизнь бродячего и вечно странствующего музыканта. Его богема ко мне не перешла. Но ко мне перешел его разгул и размах, его вечное искательство и наслаждение свободой мысли и бытовой несвязанностью ни с чем. Эта полубогемная стихия отца столкнулась со строгими установками матери, с ее полной погруженностью в старый устойчивый быт и в этом смысле с бытовым и общественным консерватизмом. Так эти две стихии и остались во мне на всю жизнь, переплетаясь и смешиваясь самым причудливым образом».

Родители составляют исток того ручья ли, реки ли, что называется жизнью имярек. А вот по какому руслу пойдет поток далее, во многом определяется еще общим характером водосклона, с которого суждено ему взять свой разбег, и даже иногда – в случае Лосева как раз так – напрямую зависит от самого рельефа того, что называют малой родиной. Есть еще вклад топоса детства, генетика родимого пространства, память о системе координат в точке появления на свет.

Начальное эйдетическое узрение этих мест при желании можно обрести, если по пути в Новочеркасск, на родину Лосева, взять и с полдороги от Ростова-на-Дону свернуть в сторону, двинувшись до Старочеркасска. Здесь когда-то располагалась прежняя столица донского казачества (Новочеркасск же был столицей новой) и доныне гарантировано примерно такое наблюдение: во чистом поле, горизонтально ровном – буквально шахматная доска, – вдруг видишь, как перед твоим изумленным взором ползет пароход… нет, вовсе не паровоз в номинации старинной «Дорожной песни», а именно пароход, вернее, пароходы, еще вернее сказать, баржи с буксирами. Яко по суху идут! Столь низки берега и велика ширь окрестная, водная поверхность Дона даже вблизи не различима. Такое вот землепашных или полеходных транспортов зрелище.

Гость закрепит неожиданный пространственный опыт, если еще пройдется по Старочеркасску. Ему обязательно расскажут и покажут, откуда взялся известный фразеологизм «маланьина свадьба». Оказывается, Степану Ефремову, атаману Войска Донского, пришлось здесь шибко ублажать станичников. Его мезальянс с Меланьей, простой девой, которая торговала пирожками на базарной площади, следовало искупить небывалым угощением. Расстояние от базарной площади до главного Вознесенского собора (казачки по обету выстроили за взятие Азова) доныне составляет 600 шагов, на столько же четверть тысячелетия назад раскинулись и столы с яствами той знаменитой свадебки. Путь этот лучше пройти самому – широту казачьей души вполне реально померить шагами, на пространственные единицы перевести.

Подготовка завершена, теперь можно ехать в Новочеркасск. Нас встретят просторные бульвары и невысокие дома, только подчеркивающие вездеприсутствие все той же шири. Здесь необъятна, как сама степь, Соборная площадь. А на ней воцарилась и над окрестностями – от горизонта до горизонта – возвысилась легкая громада Вознесенского собора. Единая всем, всем общая вертикаль. На Руси только два столичных храма ему первенствуют по величине, Исаакиев в Петербурге и Христа Спасителя в Москве. Эту ширь, эту высь и вобрал в себя будущий философ.

Трудные дроби

«Жизнь есть прежде всего непрерывный континуум, в котором все слилось воедино до неузнаваемости» – вполне отрезвляюще звучат эти слова Лосева. И все же, предупреждение получив, рискну-таки проследить в этом всюду плотном, как скажут математики, континууме только одну ниточку судьбы, не единственную, конечно, да и не особенно вроде бы заметную.

Вот завязка. Мы видим не слишком успешного ученика младших классов гимназии, оценки его табеля из года в год безрадостны. В курсе арифметики, к примеру, не может толком усвоить операции с дробными числами. Скучно, в самом деле: числитель первой дроби умножить на знаменатель второй… потом сделать нечто такое наоборот… Вдруг все изменилось. Начиная с какого-то класса (по нашему нынешнему раскладу – с шестого), Алеша Лосев неузнаваемо преобразился, быстро стал первым учеником. И дроби вполне уяснились. С чего, спрашивается, мучился и учителей мучил?

Многие последующие эписодии, начертанные незримым Драматургом, приходится опускать. Минуло почти три десятилетия, и вот еще картина. Елухая ночь. Яркие созвездия низко нависают и вместе с луной, сомасштабной пейзажу, странно подсвечивают низкие берега. Река Важинка, по которой так удобно сплавлять лес с верховий, впадает здесь в Свирь, а на месте их встречи расположился старинный поселок Важины вместе с недавним советским приобретением, концлагерем у деревушки Олесово. Сухо скрипит снег под сапогами, временами разносится, подчеркивая царственную тишину, эстафета ленивого собачьего лая. И над всей этой северной пустыней возвышаются темные громады пирамид. Воздвигнуты тем же рабским трудом, каким когда-то строили при фараонах для победы над временем. Но здесь не Египет, здесь Россия, пирамиды составлены из отборной древесины, да и предназначена она отнюдь не для вечности, а на экспорт. Вот кто-то дежурит, он из заключенных, из «политических». Прислонился к ровному срезу ствола циклопической сосны, сквозь толстые линзы очков задумчиво смотрит вверх, на звезды – высокий, худой, мыслью далеко отлетевший. Книгу в уме сочиняет.

Так и было: не только общая концепция фундаментальных «Диалектических основ математики», но и отдельные главы этой работы были составлены А. Ф. Лосевым в неволе. О чем они? Как раз о первичных структурах, которые лежат в основаниях простейших арифметических действий – сложения, вычитания, умножения, деления.

После возвращения из сталинского лагеря философ стремительно закончил рукопись. Она среди прочих бумаг дождалась той августовской ночи 1941 года, когда фашистская авиабомба точно угодила в дом на Воздвиженке, где была квартира Лосевых (супруги случайно оказались в это время за городом). Жалкие останки уцелевшего многие годы потом оставались нетронутыми в далеких ящиках и углах нового жилища Лосева, теперь уже на Арбате.

А вот вроде бы и развязка. После кончины философа, когда Аза Алибековна Тахо-Годи приступила к последовательному разбору и изучению архива, пришла пора находок и обретений. Нашлась и рукопись той книги, с многочисленными нехватками и следами огня и воды, некоторые страницы буквально слились воедино под напором стихий. Помнится, как после длительной их разборки горели ладони, приходилось то и дело мыть руки. Едкая известка и пыль, пропитавшие бумагу, вполне убедительно свидетельствовали о непреходящей реальности прошлого. Найденного хватило на публикацию целой большой книги.

Или до развязки далеко? С появлением на свет Божий «Диалектических основ математики» не устремился ли наш сюжет в будущее? Как и юному Лосеву, не пора ли теперь и современным математикам снова задуматься о дробях в частности, о природе своего предмета вообще?

Два билета

В одном из многочисленных шкафов домашней библиотеки Лосева хранится настоящее сокровище. Под потолком, на самой верхней полке, во втором ряду ближе к стене, в заветном уголке, закрытом от посторонних глаз внушительным строем дореволюционных изданий, тут она лежала всегда, тут и сейчас лежит – небольшая пачка изрядно потрепанных книг в мягких обложках. Для целости увязаны бечевкой. Так объединились «Проблемы идеализма» (1902), «Вехи» (1909), «Интеллигенция в России» (1910), «Из глубины» (1918). Еще недавно только за хранение подобной литературы можно было, что называется, иметь крупные неприятности.

Однажды с позволения Азы Алибековны мне пришлось извлечь пачку для дел насущных. Было 12 апреля 1997 года; понадобился сборник-раритет «Из глубины», а в нем, между прочим, статья Вяч. Иванова «Наш язык». Где-то в середине сборника неожиданно обнаружились два старых театральных билета: Государственный Академический Большой театр, концертный зал имени Бетховена, два места в ряду № 3, штемпель «22 апр. 1921». Нет сомнений, эти памятные билетики вложила бережная рука. Чуть больше года спустя после того концерта Алексей Федорович и Валентина Михайловна поженились. А невзрачные кусочки бумаги многое сообщали и обещали им. Впереди ждали многочисленные испытания и беды, о которых они, наверно, не догадывались и не могли догадываться, но главное, самое главное знали уже тогда: будем вместе.

Помнится, в тот отмеченный день 1997 года один из присутствовавших при разборе раритетов с верхней полки со смехом сказал:

– Ну, теперь Виктор как заядлый архивист немедленно бросится узнавать, какой именно концерт тогда шел…

Почему-то бросаться не захотелось. Хотя и не слишком трудное было бы деяние – в Москве более чем достаточно музеев, архивов и частных коллекций, где можно отыскать нужную афишу 1921 года. Не захотелось, вернее, не смог себя заставить. И долго не осознавал, почему. А ответ нашелся четыре года спустя при посещении музея о. Павла Флоренского (на Плющихе), того самого священника, который венчал молодую чету Лосевых в Сергиевом Посаде.

Среди многих фамильных реликвий музей хранит давно засохший листок клубники с единственной едва приметной особенностью. Вместо обычных трех лепестков-лопастей у него в наличии четыре. Когда-то о. Павел загадал «на счастье», пошел судьбу под ногами высматривать. Мол, найду с лишним лепестком, быть загаданному. И нашел.

Тем подтверждается: судьбоносными символами могут стать самые простые вещи. Но становясь таковыми, они не терпят изменений, дополнений и пересмотров. Всякая бесконечность (а символ – бесконечен) незыблема. Попробуй-ка, к примеру, оторвать тот лишний лепесток!

Ничего не добавляла к большому и эта малость, выяснять или нет старый репертуар концертного зала. Где-то во глубине, перед внутренним взором надежно встал и всему довлел образ вполне заданного жеста билетерши: сложить билетики вместе, привычно согнуть их по верхнему левому углу и тут же слегка надорвать. Сразу оба и навсегда. Всякий символ – соединение, а здесь явлен еще и символ соединения.

…А, правда, надежды – реальность? И верно – нет знаков без смысла? Пути в океанах разлуки, следы по воде – на века останутся. В этом и хитрость. Поэтому слышно, как близко сходились не руки, а звуки и таяли, как облака.

Скобки понимания

«Поближе к древним грекам и римлянам, подальше от табу и тотема» – многие ли принимали да и сейчас принимают ли этот «окрик» Поля Фукара, адресованный исследователям античности? Как мало кто другой, Лосев потратил огромные усилия именно на то, чтобы отнестись к наследию прошлого бережно и всерьез, по существу, а не довольствоваться пустыми побасенками либо свысока и просвещенно («просвещенски» – ходовое лосевское ругательство) бросать предшественникам упреки в недосмотрах и заблуждениях.

Лосев выискивал ценное зерно даже тех древних построений, к которым современные мыслители часто не знают как и подступиться. Например, он убедительно показал (подобных находок на его счету много), какой смысл имеет загадочное утверждение Платона о том, что удовольствие, испытываемое тираном, ровно… в 729 раз меньше удовольствия законного царя. «Во всякой фантастике есть своя внутренняя логика, которую надо вскрыть и точно проанализировать, – этим энергичным лозунгом, провозглашенным еще в первой книге 1927 года, исследователь руководствовался всю свою долгую жизнь.

Всю свою долгую жизнь твердил Лосев об автономии и самоценности мифа, как античного, так и любого нового, например, социалистического или позитивистского (думаете, шли от мифа к логосу и потом к логике? от мифа к мифу наш путь!). Миф объясняется из мифа же, миф надо видеть сам по себе в пределах определенной культуры. А если выносится некое суждение о частном факте, то всегда следует трезво учитывать, от имени какой мифологии или в рамках какой мифологической общности выступает сам рассуждающий.

Сколько крови стоила Лосеву эта прозрачнейшая методология! И сколько раз на протяжении жизни ему пришлось в разных вариациях ребром ставить один и тот же вопрос, – как он однажды задавался в «Дополнении к „Диалектике мифа“», в книге, лишь отчасти уцелевшей под натиском очередной тотальной мифологии: «Мыслим ли Сократ в трамвайном вагоне, Платон на аэроплане и Фома Аквинский на велосипеде? Мыслимо ли вместо церковной лампады и восковой свечи электричество, вместо ладана – табак или одеколон, вместо рясы – френч и толстовка? Мыслим ли немецкий профессор в Диогеновой бочке, современный дарвинист – как участник в радениях дервишей, русский большевик – в качестве Фиваидского старца?»

Кажется, яснее всего лосевское отношение к «чужой» культуре выступало в его новаторских переводческих приемах (теперь-то они используются многими). Можно же идти прямолинейно, переводя некоторое сочинение филологически точно, максимально дотошно и в итоге, как правило, не всегда понятно. А можно пуститься кружным философски-интерпретаторским путем, тогда достигается кажущаяся понятность, но лишь потому достигается, что на деле выходит не перевод, а в лучшем случае пересказ или, паче чаяния, отсебятина. Лосев хочет по возможности совместить преимущества обоих путей. Для этого, во-первых, исходный более-менее буквальный перевод по необходимости уснащается дополнениями переводчика, причем они прямопоказывающе выделены квадратными скобками. Во-вторых, для «анализа хода мыслей», по выражению Лосева, полезно вводить «многочисленные разделения и подразделения, разрядки и курсивы, дающие возможность читать и понимать текст с разной степенью детализации». В таком трансформированном переводе, сработанном, как видим, по весьма щадящей технологии, вполне разборчиво и вполне достаточно указывается, где чей голос и вклад.

Простые квадратные скобки, как и нехитрые приемы членения текста, если они в умелых руках – это надежная «машина времени», орудие понимания, действенный метод борьбы против мертвящей редукции и выравнивания культур.

Диалектика тиража

Почти весь тираж «Диалектики мифа» издания 1930 года, как известно, был изъят и уничтожен сразу после выхода книги из типографии. Почти – удивительным образом все-таки уцелело несколько экземпляров. Проследить путь каждого из них было бы, думается, интереснейшей и едва ли не детективной, но уж точно поучительной задачей. И задачей, вместе с тем, весьма не простой: в биографию этих гонимых книжек наверняка будут вплетены многие людские судьбы с их горькими событиями личного опыта на фоне общей (запутанной и трудной) истории XX века.

Много легче, но тоже поучительно заняться несколько иным поиском, вернее, подсчетом. Что, поинтересуемся, произошло с книгой, которая планировалась к выходу количеством всего-то 500 экземпляров и в итоге вообще была обречена уйти в небытие? Случилось так, что пусть и не целиком, но в отдельных своих положениях она вполне дошла до самого массового читателя. Цитаты из «Диалектики мифа» многократно умножились на страницах советских газет и в специальных изданиях материалов XVI съезда ВКП(б). Цитировали и автора книги отнюдь не дружественно поминали, напомним, тов. Каганович («Организационный отчет Центрального Комитета») и тов. Киршон и тов. Стецкий (прения по «Отчету»). Тираж цитат мы теперь и подсчитаем.

Начать естественно с газеты «Правда», которая изо дня в день публиковала доклады и выступления очередного партийного форума. Непосредственно в самих изданиях привычные нам теперь выходные данные указывать тогда не было принято. Однако делу сможет помочь доклад все того же Кагановича, между прочим сообщающий о росте тиражей центральных газет СССР. В частности, читаем в «Отчете», тираж «Правды» увеличился с 864 000 (январь 1930 года) до 1 500 000 (июнь).

Кроме того, все материалы съезда оперативно публиковались отдельными выпусками специальных «Бюллетеней» для делегатов съезда, это составило 13 500 экземпляров. Затем вышел итоговый том «Стенографического отчета» еще в 60 000 экземпляров. Наконец, «Отчет Центрального Комитета» был напечатан и отдельно, надо принять в расчет ни много ни мало еще 2 500 000 брошюр.

Итого: 4 073 500. Поставим рядом наши «стартовые» 500 или «финишные» несколько единиц… И здесь шла речь только о центральной партийной печати. А еще материалы XVI съезда (как и прочих съездов тоже) могли воспроизводить и другие советские газеты, как центральные, так и местные. На сколько при этой оговорке следует увеличить полученную сумму, что-то уже и не интересно высчитывать. Понятно, что на много. Даже одна только прибавка за счет «Известий», которая, между прочим, равна 800 000, заведомо превышает первоначальные 500.

Вряд ли такого рода «всесоюзная известность» могла радовать А. Ф. Лосева. К началу съезда он был уже арестован и давал показания во внутренней тюрьме Лубянки. Положение его было слишком шатко. Но и удивлять – тоже вряд ли могла. Для философа никогда не смолкала, позволяла жить и выжить и, следовательно, осмыслить материал жизни и, в частности, мрак истории с этой фатальной книгой вполне освещала – именно она, излюбленная лосевская диалектика «одного» и «иного». Ибо если есть какое-либо «одно», то обязательно и полагание «иного». Взять наш пример, далеко не ходя. Вздумали, товарищи, ликвидировать «Диалектику мифа», а ее автора заставить замолчать? Да будет так: всей мощью своего же гигантского механизма подавления и пропаганды суждено вам служить во славу отечественной философии! С тиражированием запрещенных высказываний в тысячи крат! Подтверждая на практике лосевскую теорию мифа сразу по многим пунктам!

Почти по Бахтину

Место действия: Советская Россия. Время: «великий перелом». Несколько выдержек из давней периодики.

…Гражданин Лосев издевается над материализмом и материалистами, в простоте душевной полагая, что его мистический бред может нанести ущерб материализму… Нет сомнения, что лосевская идеология отражает настроения самых реакционных элементов нашей страны (А. Деборин, 1929);

…Идеализм в произведениях Лосева выступает в неприкрашенном, открыто враждебном марксизму виде как учение, глубоко проникнутое ярко антисоветским настроением… Черносотенным и антисемитским духом веет от определения марксизма у Лосева (А. Сараджев, 1930);

…Но последняя книга этого реакционера и черносотенца под названием «Диалектика мифа», разрешенная к печатанию Главлитом, является самой откровенной пропагандой наглейшего нашего классового врага… О чем это говорит? Это говорит о том, что у нас все еще недостаточно бдительности (Л. Каганович, 1930);

…Коммунист, работник Главлита, пропустивший эту книжку, в которой нас в лицо называют капиталистическими гадами и шакалами, мотивировал необходимость ее разрешения тем, что это «оттенок философской мысли». А я думаю, нам не мешает за подобные оттенки ставить к стенке (В. Киршон, 1930);

…никогда идеализм не выступал в столь реакционной, претенциозной и воинственной форме, как теперь в лице Лосева… прямое нападение на социализм, ибо кто же «злобствует против всякого ума», согласно Лосеву, как не пролетарская революция (X. Гарбер, 1930);

…этот современный проповедник астрологии и алхимии поистине с изуверским бешенством говорит о материализме, эмпиризме, науке… В период, когда задачи социалистического строительства решаются в условиях ожесточенного сопротивления кулачества, особенно резко проявляется контрреволюционная роль религиозно-поповского мракобесия, проповедуемого Лосевыми в рясах и без ряс (Г. Баммель, 1930);

…стремится в глазах читателя изобразить марксистскую эстетику, как какую-то недоумочную теорию… Вы опоздали, Лосев, со своей теорией десятка на два лет. Два десятка лет назад вы получили бы признание и вам уготовано было бы почетное место в «Новом времени» между Меньшиковым и Розановым (М. Григорьев, 1930);

…профессор этот явно безумен, очевидно малограмотен, и если дикие слова его кто-нибудь почувствует как удар, – это удар не только сумасшедшего, но и слепого (М. Горький, 1931).

Время и место те же. Несколько цитат из работ А. Ф. Лосева.

…Иной раз вы с пафосом долбите: «Социализм возможен в одной стране. Социализм возможен в одной стране. Социализм возможен в одной стране». Не чувствуете ли вы в это время, что кто-то или что-то на очень высокой ноте пищит у вас в душе: «Н-е-е-е…», или «Н-и-и-и-и-и…», или просто «И-и-и-и-и-и…» (Диалектика мифа);

…Диалектика, повторяю, есть наука, и жизненность ее не в том, что она лечит ваш желудок от расстройства или помогает вам в ваших приключениях с «комсомолками» (Философия имени);

…Только человек без роду и племени, ненавидящий все родное и интимное, убийца близких и родных, может уничтожить догмат о троичности (Дополнение);

…Лжеумствующим же, что имя отделимо от сущности и не есть сама сущность… – таковым ономатомахам, в суете мнящим ниспровергнуть древнюю ономатодоксию, трижды анафема да будет (Античный космос и современная наука).

Вот такой безнадежный получился диалог, карнавал и хронотоп одновременно (простите, Михаил Михайлович).

Черная шапочка

Головной убор, как и прочее подобное, – не пустяк. Любая вещь суть настолько вещь еще и живая, вещь живущая, насколько она что-то сообщает и нечто символизирует. Кстати вспомним рассуждение из гл. II «Диалектики мифа» («надеть розовый галстук или начать танцевать для иного значило бы переменить мировоззрение») и зададимся неизбежным вопросом: а что же тогда означала черная шапочка, покрывавшая голову автора «Диалектики мифа»?

Шитая из шелка или, в облегченном варианте, из крепдешина, по форме она была близка к той, что описана у В. И. Даля как «ермолка»: сие есть «легкая шапочка вплоть по голове, без околыша или какой-либо прибавки». Вернее, она являла нечто среднее между простонародной ермолкой (еще старинное наименование – мурмолка), профессорско-академической шапочкой и монашеской скуфьей. Пустяками мы решили не ограничиваться. Потому не будем говорить просто о предмете домашнего обихода, надеваемом для тепла, или о свидетельстве тех или иных научных заслуг. Кому все-таки люб пустячный второй вариант, тому возразим: Лосев никогда не состоял в Академии, а профессорское звание получил еще в 1919 году, тогда как черная шапочка появилась десятилетием позже. Остается монашество? Теперь мы знаем – да: летом 1929 года Валентина Михайловна и Алексей Федорович Лосевы приняли тайный монашеский постриг. В лосевском архиве этому факту нашлись прямые подтверждения. Шапочка тоже свидетельствовала о монашестве, знаменовала его.

Иной оттенок смысла интересующего нас головного убора мы уясним, если обратимся к роману М. А. Булгакова «Мастер и Маргарита» и сразу скажем: черная шапочка мастера есть та же шапочка Лосева. Принципиальных возражений такое уравнение не должно вызывать уже хотя бы потому, что шапочка булгаковского героя манифестировала подвижнический труд и творчество, служение и мастерство, и такой символ духовного подвига целиком соединим, конечно, с обликом А. Ф. Лосева. Не случайно один современный писатель, придя однажды на Арбат за интервью и впервые увидев философа в черной шапочке, не смог удержаться от очевидной булгаковской аллюзии:

– Только вышитой буквы «М» не хватает!..

Возможна и более тесная связь шапочки Булгакова и шапочки Лосева. Дело в том, что та самая (вторая по счету) редакция романа, где были впервые выведены Маргарита с ее желтыми цветами в руках и безымянный Мастер с его неизменным атрибутом избранности на голове, редакция эта появилась как раз в 1933 году, когда в круг хороших знакомых Булгакова вошел один человек, вскоре ставший другом. Его звали Павел Сергеевич Попов. Он-то хорошо знал чету Лосевых и мог о них поведать писателю много интересного. Начиная с черной шапочки… Однако, оставляя данную гипотезу благодарным булгаковедам, мы на пути за смыслами двинемся дальше в прошлое.

Подобная шапочка на голове философа примерно за век до Лосева уже отмечала определенную веху в истории Отечества. Она была тоже во имя идеи. Напомним, как Герцен в «Былом и думах» констатировал, что «во всей России, кроме славянофилов, никто не носит мурмолок», и всегда начинал что-нибудь едкое о «не наших» (для него не наших) так: «К. Аксаков с мурмолкой в руке вещал» и т. д. Но он же отдавал должное своим давним оппонентам и констатировал, что «с них начинается перелом русской жизни». Когда А. Ф. Лосев в свой черед обрел черную шапочку, на Руси, напомним, шел 1929 год – тоже год «великого перелома» (сталинская формула). Право же, тут нечего комментировать.

Смыслы не прибавляются и не убавляются, они лишь постепенно проступают и проявляются.

«Джоконда» и фокстрот

Странное на первый взгляд «и». Знаменитый портрет Моны Лизы, жены флорентийского дворянина Франческо дель Джокондо (доверимся Вазари в указании этих деталей), завершен великим Леонардо около 1503 года. Не менее знаменитая улыбка, тиражированная за полтысячелетия миллионами воспроизведений. А рядом почему-то возникла некоторого рода «легкая музыка» уже начала XX века. Как раз о фокстроте судил Лосев, пользуясь словами героя своей повести «Из разговоров на Беломорстрое», судил наблюдательно и сердито: «Эта штука вся состоит из однообразной ритмической рубки, как бы из толчения на одном месте, но вся эта видимая бодрость и четкость залита внутри развратно-томительной, сладострастно-анархической мглой, так что снаружи – весело и бодро, а внутри – пусто, развратно, тоскливо и сладко, спереди – логика, механизм, организация, а внутри – дрожащая, вызывающая, ни во что не верящая, циничная и похотливая радость полной беспринципности».

Volens nolens, рассматривать «Джоконду» рядом с фокстротом заставляет нас еще одно оценочное суждение А. Ф. Лосева, которое дано в «Эстетике Возрождения». Оно – специально о той гранд-улыбке: «Ведь стоит только всмотреться в глаза Джоконды, как можно без труда заметить, что она, собственно говоря, совсем не улыбается. Это не улыбка, но хищная физиономия с холодными глазами и с отчетливым знанием беспомощности той жертвы, которой Джоконда хочет овладеть… Мелко корыстная, но тем не менее бесовская улыбочка»… Ничего похожего на стандартные дифирамбы, скорее тут разоблачение и приговор.

Общий подход и типическое в лосевских суждениях о творении Леонардо и о танцевальной американской музыке найти не трудно. Сначала – о подходе. Методика вроде бы доступная и хорошо известная в истории эстетики: различать во всякой вещи не только внешнее, но и внутреннее, сопоставлять внешнюю сторону явления с внутренней сущностью учили еще Гегель и Шеллинг. Но вот как именно увидятся эти две стороны, что жизненного извлечется в результате их сопоставления, узнаешь ли ты правду или заподозришь обман – сие зависит не от методик и теорий, но от собственного состояния или обстояния в культуре. От того, кто ты и где ты на самом деле.

Тут-то и возникает большой вопрос (через него мы придем к типическому), вопрос о прогрессе. Есть ли он? Имеет ли культура единый во времени и пространстве ход, а следовательно, эволюцию и прогресс? Или же существуют принципиально различные культуры, в круговороте вытесняющие одна другую?

Второй вариант ответа принадлежит о. Павлу Флоренскому. Он утверждал, что европейская история подчиняется «ритмически сменяющимся типам культуры средневековой и культуры возрожденской», средневековый тип характеризовал «органичностью, объективностью, конкретностью, самособранностью», тип возрожденский же – «раздробленностью, субъективностью, отвлеченностью и поверхностностью», а себя самого видел «соответствующим по складу стилю XIV–XV вв. русского средневековья» (цитаты из «Автореферата» для Энциклопедического словаря Гранат). Думаю, к тому же типу культуры принадлежал и Лосев – монах Андроник («всякий монах – это монах средневековый»), определенно считавший себя «сосланным в XX век». Отсюда и типическое родство суждений этих двоих об улыбке Джоконды и вообще о путях новой истории.

Увы, путь таков: от бесовской улыбочки к бесовской музычке. Можно подумать, что бес мельчает или, как в фокстроте, толчется на одном месте. Но это мы временно забыли, что «прогресс» в XX веке породил не только фокстрот, но и термоядерное оружие.

Восьмеричный путь

Почему-то действительно тремя группами и действительно по восемь книг в каждой выходили в свет основные труды А. Ф. Лосева. Первое восьмикнижие появилось в пору его молодости с 1927 по 1930 год, к концу жизни (на протяжении почти тридцати лет) напечатали второе восьмикнижие, «Историю античной эстетики». Уже посмертно с 1993 по 1999 год издательство «Мысль» выпустило еще восемь книг. Эти увесистые тома в серых обложках с нарядным тиснением представили некоторые прежние издания, включая первое восьмикнижие, а также архивную, прижизненно не публиковавшуюся часть наследия философа.

Три – это утешительно, это понятно, это, в конце концов, справедливо по отношению к певцу триад и Троицы. А вот почему и зачем, спрашивается, столь неотступно воспроизводилась еще и октада, восьмерица?

Вопрос существенно заостряется, если принять во внимание тот неоспоримый факт, что так называемый случай неизменно учинял препоны перед каждой из этих восьмериц. В первый раз, как мы теперь знаем, существенную роль сыграли драматические внешние обстоятельства, и прежде всего арест автора восьмикнижия в 1930 году. Он отрезал путь к печатному станку книгам «Вещь и имя», «Дополнение к „Диалектике мифа“» и «Николай Кузанский и средневековая диалектика». Спустя десятилетия устроению второй восьмерицы собственноручно содействовала Аза Алибековна: по ее инициативе для «разгрузки» слишком разросшегося V тома «Истории» родилось самостоятельное, а не в виде очередного тома, издание «Эллинистически-римской эстетики». Да потом, надо сказать, и само это многотомие по-своему – единственно возможным для толстых книг способом, – балансировало на заветной черте. Стоит ли верить, что только по техническим соображениям тома VII и VIII стали двойными, состоящими из двух книг каждый? Нет, здесь царствовал именно «случай». То есть базовые числовые структуры, скрытые до поры.

На новые времена пришлись испытания третьего восьмикнижия, оно по-прежнему, как два других, стремилось уйти от предначертанной числовой границы. Не трудно засвидетельствовать, сколь долго оставался под вопросом восьмой лосевский том «Личность и Абсолют». Отечественную экономику чувствительно пошатнул тогда «дефолт» 1998 года. А через несколько лет после издания книги, когда все уже попривыкли к новому восьмикнижию как к факту свершившемуся, издатели решили продолжить (и теперь уже, кажется, завершить) серию новым выпуском. В основу девятого тома легла, не нужно удивляться, все та же «Эллинистически-римская эстетика», когда-то перешедшая границы второго восьмикнижия и теперь уже третьего – тоже. Книга об известном переходном периоде культуры сама, получается, явила некий перманентный культурный переход…

Можно и дальше собирать биобиблиографические оговорки относительно размера восьмикнижий. Все равно результат незыблем – три и восемь. Остается инвариант. Еще Ямвлих знал, что троица есть смысловой центр и принцип совершенства, а восьмерица как третья степень двоицы «охватывает в качестве матери весь космос», она «всегармонична». Кто не доверяет интуициям античной натурфилософии, тому придется учесть свидетельство современной физики. В знаменитой классификации элементарных частиц (речь идет о теории унитарной симметрии адронов в кварковой модели М. Гелл-Мана и Ю. Неемана) возникают именно три различного рода восьмерки. Авторы теории даже недвусмысленно называли свое детище «восьмеричным путем».

Формула лосева

Попробую взять на вооружение одно из основных правил арбатского философа: «Пока я не сумел выразить сложнейшую философскую систему в одной фразе, до тех пор я считаю изучение данной системы недостаточным».

Сам-то А. Ф. Лосев это правило всегда соблюдал и поэтому уснащал свои многотомные исследования всяческими резюме, сводками тезисов, теми же «формулами в одной фразе». К примеру, ключевую мысль из «всего многотрудного и бесконечно разнообразного Платона» он любил выражать так: «Вода замерзает и кипит, а идея воды не замерзает и не кипит, то есть вообще не является вещественной».

Или вот из VII тома «Истории античной эстетики» возьмем образец еще одной фразы-формулы. Выстраивая основные философские течения античности в аспекте их отношения к мифу и разглядывая сквозь призму этого интегрального представления весь длинный ряд, автор «Истории» так характеризовал, в частности, позицию Прокла: «Миф есть субъект-объектное, то есть личностное тождество, данное как универсальная диалектика всеобщей теургии, построяемая с помощью понятийно-диффузной (или текуче-сущностной) методологии». Перед нами действительно точная формула, где всякий элемент работает, необходим и занимает строго свое место. Если, скажем, упомянутое тождество дано как «конструктивно-диалектическая структура», да еще без теургийного момента, то речь пойдет уже о Плотине. Или оформляется точка зрения Порфирия, если теургия наличествует, но она только «умозрительно-регулятивна». А если тождества субъекта и объекта философы почему-то не видят, миф же понимается только объективно, то ни о каком неоплатонизме (все названные выше были неоплатониками) уже нет речи, перед нами – воззрение классического периода, к примеру, досократиков («миф как материальная стихия»). И так далее, вариаций великое множество.

Изыщем же определенную формулу для самого А. Ф. Лосева, для его культурно-исторического облика. Задача не слишком безнадежна уже потому, что в лосевском наследии представлено довольно много самохарактеристик. Их следует теперь использовать и сжать в одну фразу или даже, если получится, довести до плотности двух-трех ключевых слов.

Елавным инструментом для Лосева всегда был диалектический метод. «Русский диалектик», – когда-то верно сказал о нем Р. О. Якобсон. Конечно, надо иметь в виду не «диамат», в рамках которого дозволялось рассуждать советским философам. Лосев прошел школу философии у Николая Кузанского, Еегеля, Шеллинга, Владимира Соловьева, но еще обязательно добавить – у греков периода высокой классики и особенно у античных неоплатоников, а также у Арсопагита. Недаром сказал однажды о себе и о своем поприще: «православно понятый неоплатонизм». Потому и мы в наших поисках формулы вправе итожить, переходя на имена: «русский Прокл».

Символическое сближение с Проклом (оба выступили в трудной роли завершителя, старший – античного типа культуры, младший – путей диалектики до «Серебряного века» русской философии включительно) справедливо не только на инструментальном уровне, на уровне использованного метода, но и в области содержательной. Генеральным в учении Лосева, как и у Прокла, явился Миф. И между прочим, приведенную выше формулу «мифа по Проклу» вполне удается обратить на самого автора этой формулировки, разве что вместо «всеобщей теургии» надо ввести, следуя Лосеву, «развернутое магическое имя».

В полном же наборе конституент своего мировидения Лосев называл себя философом Имени, Числа, Мифа. Обобщая эту фундаментальную триаду, он приходил сам и приводил нас к представлению о вездеприсутствии Чуда. За которым всегда стоит Абсолют или Бесконечность.

Ergo: русский Прокл, учивший о Чуде Бесконечности.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.