Глава XVI Россия, Санкт-Петербург, 1911 г.
Глава XVI
Россия, Санкт-Петербург, 1911 г.
Слишком сладко земное питье,
Слишком плотны любовные сети.
Пусть когда-нибудь имя мое
Прочитают в учебнике дети…
А. Ахматова
За окном лил вечный петербургский дождь и летали мокрые желтые листья. На улице было холодно, мокро и неуютно, там с каждой минутой росли глубокие лужи, и с каждым порывом ветра покрывалась рябью черная вода в Фонтанке. Одним словом, в полном разгаре обычная для столицы осень. И хотя собравшиеся в комнате несколько молодых мужчин и женщин давно привыкли к такой погоде и даже научились не слишком грустить в такое время, всем им было очень приятно думать о том, что ливень и ветер бушуют за прочной каменной стеной, а сами они сидят в теплой и уютной комнате. А когда хозяин квартиры Сергей Городецкий задвинул шторы, окончательно отгородившись от внешнего мира, и зажег расставленные на столе и каминной полке свечи, чувство уюта особенно усилилось.
— Ну, рассаживайтесь! — широким жестом указал гостям на диван и кресла хозяин.
Те переглянулись, взглядами спрашивая друг у друга, кто какое место хочет занять. Николай Гумилев предложил жене Анне занять одну из половинок дивана, но она молча покачала головой и, присев на краешек кресла, стоявшего напротив, положила перед собой на стол стопку бумаги. Вид у нее при этом был крайне серьезный. Секретарю только что созданного литературного общества полагалось каждую минуту быть наготове, чтобы записывать все важные высказывания присутствующих. А делать это, сидя с мужем в обнимку на диване, было бы весьма неудобно.
Николай чуть заметно улыбнулся и, решив поддержать игру, придал своему лицу такое же сосредоточенное выражение и придвинул поближе к Анне чернильницу и одну из свечей. Глаза молодой женщины потеплели, и Гумилеву вдруг тоже стало радостно. Их маленькое собрание в темной комнате при свечах выглядело таким таинственным и романтичным, было так похоже на заседание каких-нибудь заговорщиков прошлого! «И ведь в каком-то смысле так оно и есть! — неожиданно понял Николай. — У нас тут тоже заговор, тоже создается тайное общество. Заговор против старой поэзии, который свергнет все ее ограничения и даст одаренным людям настоящую свободу!»
— Не стесняйтесь, садитесь, мы же здесь все свои! — с легким нетерпением в голосе подгонял хозяин остальных приглашенных. Рядом с Гумилевым на диван опустился Александр Блок. Он тоже слегка улыбался, поглядывая то на сосредоточенную Анну, то на нетерпеливо потирающего руки Городецкого, и Николай мог поклясться, что ему их тщательно подготовленное собрание кажется детской игрой. Захватывающей, интересной, но игрой, цель которой всего лишь в том, чтобы потешить их самолюбие, дать иллюзию того, что их деятельность важна. «Что ж, пусть думает так, — усмехнулся про себя Гумилев. — Время покажет, кто из нас прав».
Должно быть, в его взгляде тоже ясно промелькнула эта мысль, и Блок, догадавшись, о чем подумал его сосед, незаметно улыбнулся, на этом их безмолвный обмен насмешками окончился. Все остальные гости Городецкого заняли свои места. Плюхнулся на диван с другой стороны от Блока Осип Мандельштам. Он поглядывал на собратьев по перу с интересом, но без особого нетерпения. Должно быть, его мысли больше занимала начавшаяся недавно учеба в университете, куда он так стремился поступить, а не предстоящее обсуждение современной поэзии. Насколько Гумилев успел узнать Осипа за то недолгое время, что они были знакомы, этот человек с легкостью мог думать о нескольких разных вещах одновременно.
Елизавета Кузьмина-Караваева выбрала себе место напротив Блока, но при этом старательно смотрела в сторону, словно боясь даже случайно встретиться с ним глазами. Неужели их давняя ссора все еще давала о себе знать? Гумилев бросил на Елизавету любопытный взгляд, но сразу же заставил себя отвести его. Личные дела друзей-литераторов его не касались, главное, что все они заинтересовались их с Сергеем идеей и пришли на собрание. И жаль, что не смог приехать супруг Елизаветы: грамотный юрист был бы им очень полезен. Ну, да, может, его еще удастся зазвать на следующее заседание!
Владимир Нарбут и Михаил Кузмин тоже ждали начала заседания с тщательно скрываемым нетерпением. Первый поглядывал на Городецкого и Гумилева с надеждой, второй — с некоторой иронией. С мрачным видом сидел погруженный как всегда в какие-то свои невеселые мысли Владимир Пяст. В ожидании, пока все рассядутся, он с рассеянным видом перебирал лежавшие на столе журналы. Покосившись на него, Анна смущенно отвела взгляд: среди прочих изданий там был и третий номер «Всеобщего журнала», и Пяст как раз раскрыл его на середине.
— Это ваши стихи? — спросил он, заметив смятение Анны и развернув к ней страницу с хорошо знакомым ей названием «Старый портрет».
— Мои, — кивнула молодая женщина.
— Красивый вы взяли псевдоним. Ахматова… — задумчиво произнес Мандельштам, заглядывая в журнал.
— Это фамилия моей прабабушки, — объяснила Анна, неуверенно посмотрев на Николая. Она знала, что это стихотворение, как и несколько других, предшествовавших ему, казалось ему неудачным, хотя он и пытался скрывать свое отношение к ее поэзии. Но в тот момент Гумилева больше занимала предстоящая беседа с друзьями.
Убедившись, что все расселись и готовы слушать, Городецкий опустился в кресло во главе стола и постучал по подлокотнику пером, привлекая всеобщее внимание.
— Дамы и господа, я еще раз хочу поприветствовать вас всех в этом доме! — торжественно произнес он.
Рука Анны с зажатым в ней пером замерла над чернильницей. Она готовилась записывать каждое слово предводителя собрания. Остальные приглашенные, потеряв остатки терпения, заерзали на своих местах. Старые, рассохшиеся кресла и диван громко заскрипели.
— Раз вы согласились сюда прийти, значит, вас как минимум заинтересовала наша с Николаем Степановичем идея, — продолжил Городецкий. — А некоторые из вас, я надеюсь, разделяют наши взгляды на поэзию. Или, может быть, разделят их позже. Если мы сумеем убедить их в нашей правоте.
Александр Блок, уже не скрываясь, громко хмыкнул. Анна и Елизавета наградили его укоризненными взглядами, Пяст и Нарбут недовольно поджали губы. Один Гумилев полностью сохранял спокойный и невозмутимый вид. Анна, заметив это, уважительно кивнула, и Николаю стало немного стыдно. Он-то знал, что на самом деле ему не потребовалось никаких усилий, чтобы сохранить спокойствие. Никаких обид на Блока за то, что он так скептически отнесся к созданию их сообщества, молодой человек не испытывал. Скорее уж наоборот — он был рад, что в их тесной компании нашелся один человек, думающий иначе. Ведь с ним можно будет спорить, ему можно будет доказывать свою правоту — и это сделает их собрания намного более интересными! Да и полезными тоже, потому что, отстаивая свои взгляды, они научатся особенно четко их формулировать. За это Блока следовало поблагодарить, а не обижаться на его недоверие!
— Ну, я думаю, Николай лучше меня сможет рассказать, для чего мы здесь собрались! — отвлек Гумилева от мыслей о Блоке голос Городецкого.
Николай прокашлялся и глубоко вздохнул. Пожалуй, собрание получалось каким-то излишне торжественным. Из-за этого их с Городецким речи могли показаться остальным фальшивыми, и Николаю оставалось только надеяться, что друзья поймут все правильно и не пожалеют о том, что приняли приглашение. Что ж, сам он сделает все, от него зависящее, чтобы этого не случилось…
— Наверное, вы думаете, что я и Сергей излишне высокого мнения о себе и о своих стихах, раз взяли на себя смелость рассуждать о поэзии и создавать новую литературную школу, — заговорил он, стараясь, чтобы в его речи не было вообще никакой патетики. — Но на самом деле это совершенно не так. Мы не считаем себя выдающимися и какими-то особенными, мы оба, так же, как и все вы, — самые обычные люди, которые просто не могут не писать стихов. Таких людей сейчас много. Мне иногда кажется, что в наше время не пишет только ленивый…
— Да, но вот только как они пишут… — пробормотала Кузьмина-Караваева и тут же, спохватившись, виновато развела руками. — Извините, что перебиваю вас, Николай!
— Ничего, — ободряюще улыбнулся ей Гумилев. — Вы очень кстати это сказали, дорогая Елизавета! Пишем мы все, мягко скажем, по-разному. И далеко не все создают настоящие стихи, у большинства получаются просто рифмованные строки, и хорошо, если грамотно рифмованные. Впрочем, вы все и так это знаете, а ругать плохих поэтов можно бесконечно!
Собравшиеся что-то одобрительное забормотали. На этот раз все голоса звучали в унисон. И Блок, и все прочие были согласны с Николаем в том, что пишут современные авторы далеко не идеально и что это крайне распространенное явление.
— Ну вот, вы меня понимаете! — обрадованно воскликнул Гумилев. — Но я считаю, что это вовсе не так страшно, как думают уважаемые Александр Александрович, — учтиво кивнул он сидящему рядом Блоку, — и Валерий Яковлевич Брюсов, который, возможно, когда-нибудь тоже посетит наше общество. Это не страшно, потому что, если молодой поэт пишет плохие стихи, это не означает, что у него нет поэтического дара и он обязан перестать писать. Это значит только, что он пока еще не умеет писать хорошие стихи. Но его можно этому научить!
По комнате снова пронесся тихий одобрительный шепот, и только Блок снова фыркнул, давая понять, что с последними словами Николая он не согласится никогда. Но это мало беспокоило Гумилева. Он не ставил своей целью переубедить Блока — во всяком случае, понимал, что ему точно не удастся сделать это на первой же встрече их кружка. Главное сейчас другое — сделать так, чтобы все остальные поэты, которые достаточно охотно поддержали идею Николая, окончательно утвердились в его правоте. А с этим он должен был справиться. Елизавета, Михаил и два Владимира уже слышали от него все, что он думал о возможности научить поэта писать талантливые стихи, и ни у кого из них не нашлось возражений. Вот и теперь они слушали его со всевозрастающим интересом, время от времени согласно кивая.
Анна старательно записывала каждое его слово. Перо в ее руке быстро, но в то же время плавно двигалось над листом бумаги, оставляя на ней безукоризненно ровные строчки красивым почерком, хотя это и требовало от нее немалых усилий. Ей хотелось запечатлеть его речь на их первом собрании в самом лучшем виде. Николай хотел было улыбнуться жене и послать ей благодарный взгляд, но Анна смотрела только на бумагу, и он так и не смог встретиться с ней глазами. Но это не слишком расстроило поэта — он знал, что еще успеет поблагодарить супругу за такую заботу о нем. А пока ее сосредоточенность и бережное отношение к его словам лишь придали ему вдохновения.
— Мои слова могут показаться странными, — продолжал Николай, — но я прошу каждого из вас — вспомните свои первые стихи! Уверен, вы их помните, даже если это было в детстве! Я свои, например, помню очень хорошо. Цитировать их, правда, не буду, потому что они точно оскорбят ваш эстетический вкус. Но, надеюсь, никто не будет спорить с тем, что сейчас я пишу… ну, скажем так, несколько лучше?
Все присутствующие заулыбались. Анна оторвалась от записей и наконец подняла глаза на мужа. На ее лице тоже светилась теплая улыбка — она знала обо всех стихах Николая, в том числе и о самых первых срифмованных им строчках, и могла со всей ответственностью подтвердить, что он говорит правду.
— Думаю, каждый из вас тоже начинал с не слишком удачных стихотворений, — послав ей в ответ такую же улыбку, обвел взглядом всех сидящих за столом.
Гумилев и его друзья переглянулись, и на их лицах появились легкие усмешки. У Николая не было сомнений в том, что каждый из них в тот момент вспоминал свое первое стихотворение, как и в том, что ни один из присутствующих не процитирует эти стихи, даже если очень сильно их об этом попросить. «Жаль, — пронеслась у него в голове мысль, — было бы очень интересно послушать, что они писали в детстве или в юности! Вдруг что-нибудь получше моей „поэмы“ про Ниагару?»
— А теперь все вы пишете так, что вам невозможно не завидовать — поверьте, это не лесть, я говорю то, что действительно думаю! — уверил Николай собратьев по перу. — И это подтверждает мой вывод, что стихосложению можно научиться. Научиться самому и научить других.
Александр Блок снова скептически усмехнулся и поджал губы. Но Николай был благодарен ему уже за то, что он не возражал вслух и не приводил никаких аргументов, хотя они у него наверняка были! Но главный оппонент Николая молчал, давая ему высказать все свои соображения до конца.
— Ну а если это возможно, мы должны… помогать друг другу в такой учебе. И не только друг другу, но и тем нашим знакомым поэтам, которых здесь сейчас нет. И всем тем начинающим, кто сейчас пытается сочинить свое первое стихотворение, а потом, узнав о нашем кружке, захочет к нам присоединиться. Именно для этого мы с господином Городецким и пригласили вас сюда. Чтобы мы создали общество, которое займется таким обучением и где мы сами будем продолжать учиться. — Николай сделал еще одну паузу, снова обвел всех взглядом и улыбнулся: — Ну, так что, как вам эта идея?
— Николай, идея прекрасная! — тут же отозвалась Елизавета. — Я же сразу сказала, что согласна с ней! Помогать другим — это главное, это лучшее, что вообще может сделать любой человек. А мы, имеющие творческий дар, часто думаем только о себе, часто забываем о ближних… В общем, я тебя, Николай, и вас, Сергей Митрофанович, — обратилась она к Городецкому, — поддерживаю от всей души! И обязательно притащу сюда в следующий раз Дмитрия — если мы будем издавать журнал или сборники стихов, нам очень понадобится его помощь!
Мандельштам и Кузмин тоже выразили свое согласие, хоть и сделали это не так пылко, как Елизавета. Пяст и Нарбут выглядели менее уверенными, но после небольшой заминки оба тоже согласно кивнули. Николай с благодарностью улыбнулся каждому и повернулся к Блоку — единственному, кого он так и не сумел убедить в своей правоте:
— Александр, вы считаете, что я не прав? Что поэзии нельзя научить?
— Да, мне ваша мысль кажется… немного странной, — ответил Блок, с явным усилием подбирая слова, чтобы не обидеть никого из присутствующих. — Но мне нравится ваша решимость, так что — пробуйте. Дерзайте.
— Ну вот, теперь можно смело начинать, сам Блок нас благословил! — улыбнулся Городецкий. Остальные поэты засмеялись, и только Кузьмина-Караваева укоризненно посмотрела на хозяина квартиры. Она не любила подобных шуток.
— Тогда у меня к вам следующий вопрос, — опять взял слово Николай. — Нам надо придумать для нашего объединения какое-то название. И поскольку мы собираемся не просто творить, а обучать друг друга, предлагаю назваться как можно скромнее. Не надо нам никаких «объединений» или «союзов» — это все очень пошло звучит. Раз поэзия — это ремесло, которому можно обучиться, то пусть у нас будет цех. Цех поэтов — что вы скажете о таком названии?
На этот раз Блок не сумел сдержать довольно громкий смешок. Однако все остальные, переглянувшись и немного подумав, согласились с Гумилевым.
— Очень хорошо звучит, правильно, — одобрил Пяст.
— И действительно скромно! — поддержала его Кузьмина-Караваева.
— Вам нравится? Никто против такого названия не возражает? — на всякий случай уточнил еще раз Городецкий.
Его гости дружно кивнули в ответ. Один лишь Блок, продолжая снисходительно улыбаться, заметил:
— Если у вас будет ремесленный цех, вам придется назначить кого-то мастерами, а кого-то — подмастерьями и учениками. А после того, как ученики пройдут курс обучения, им придется устраивать экзамены.
— Именно так мы и сделаем! — взволнованно произнес Гумилев. — И очень символично, что изделие, которое будущий мастер делал, чтобы выдержать экзамен, называлось шедевром. Вот так и наши ученики будут создавать шедевры — поэтические.
Блок закатил глаза и снова усмехнулся, но разубеждать друзей в их правоте не стал. За стеной послышалась негромкая возня, а потом звонкий детский голосок — проснулась маленькая дочь Городецкого.
— Я сейчас! — Сергей вскочил из-за стола и выбежал в соседнюю комнату, откуда теперь доносился почти такой же звонкий и веселый голос его жены. Теперь уже тепло заулыбались все участники собрания — и члены только что созданного литературного общества, и противник объединившей их идеи Александр Блок.
— Пока Сергей занят, предлагаю подумать вот о чем: у любого цеха должен быть руководитель — что-то вроде главного мастера, — продолжил тем временем Гумилев. — Но если наш цех поэтов возглавит кто-то один, он может начать самодурствовать, злоупотреблять своей властью. Поэтому лучше выбрать хотя бы двоих или троих старших мастеров, тогда решения руководителей будут менее пристрастными.
— Хорошая мысль, — согласился Пяст.
— А не выйдет ли так, что эти двое или трое главных погрязнут в спорах о том, какое решение считать правильным? — лукаво прищурился Блок.
— Я думаю, этого мы не узнаем, пока не попробуем, — ответил Мандельштам, а все остальные наградили Блока почти яростными взглядами.
— Мы докажем вам, что были правы! — торжественно пообещал Владимир Нарбут.
— Доказать будет сложно: Александр Александрович все равно скажет, что стихи наших учеников плохие, и мы не сможем ничего ему возразить, — съязвил Кузмин. — Он на все наши аргументы ответит, что степень таланта стихов невозможно измерить.
— Но мы-то все равно будем знать, что произведения нашего цеха — лучшие! — с неожиданным жаром выступил против Блока Пяст.
— Дорогие друзья, вы только, пожалуйста, не ссорьтесь! — мягко попыталась урезонить спорщиков Елизавета. — Давайте лучше вот еще о чем поговорим: нам нужно придумать общее название для наших стихов. Сейчас, например, есть символизм, — она слегка поклонилась Блоку, — есть просто лирика, а что будет у нас?
— У нас будут просто хорошие стихи, нам никаких лишних терминов не надо, — покачал головой Михаил Кузмин. Но другие сторонники Гумилева тут же с жаром начали ему возражать:
— Так нельзя, у каждой литературной школы должно быть свое творческое направление! И ему необходимо как-то называться, чтобы эту школу можно было отличить от других!
— Хорошо, и что вы предлагаете? — развел руками Михаил.
— Я думаю, в этом названии тоже должна отражаться наша суть, — сказал вернувшийся в комнату Городецкий. — О чем будут наши стихи и стихи наших учеников?
— Да они могут быть о чем угодно! — усмехнулся Кузмин. — Лишь бы в них все было по-настоящему, с чувством, с душой. На пределе…
— Согласен! — поддержал его Городецкий. — Вот от этого нам и надо плясать. Надо придумать какое-то слово, которое обозначало бы предел чувств, остроту, что-то такое высшее…
— Да, и слово это хорошо бы взять из латинского языка. Или из греческого, — предложила Кузьмина-Караваева. — Для солидности.
— Отличная мысль, — обрадованно кивнул Городецкий. — Давайте думать, как у нас по-латыни или по-гречески «вершина» или «острие»?
Николай Гумилев молчал. Краем уха он слушал, о чем говорят его единомышленники, но взгляд его был прикован к лежащему перед Анной листу бумаги, на котором ее рука медленно, красивым, почти каллиграфическим почерком выводила название только что появившегося на свет поэтического объединения: «Цех поэтов».
Данный текст является ознакомительным фрагментом.