Глава ХIII ВСТРЕЧИ
Глава ХIII
ВСТРЕЧИ
Итак, мы прилетели в Нью-Йорк под Старый Новый 1976 год. Квартирное везенье продолжалось. Одна знакомая наших знакомых, по имени миссис Харрис, улетала на восемь месяцев к сыну в Италию и сдала нам свою квартиру за очень умеренную плату. Мы поселились в сердце Манхэттена, а именно на 74-й улице между Коламбус и Амстердам-авеню, в пяти минутах ходьбы от знаменитого Линкольн-центра.
Иосиф в это время еще жил в Анн Арборе, но бывал в Нью-Йорке довольно часто и вскоре появился на нашем горизонте. Он пришел с бутылкой вина и букетиком гвоздик для мамы. После первых ахов-охов-вздохов сели за стол. За три года, что мы не виделись, он изменился: то ли заматерел, то ли просто возмужал. Держался свободно и непринужденно, без тени прежней, иногда искусственно педалируемой, застенчивости.
Даже помню, как был одет: в коричневых брюках и твидовом пиджаке зеленовато-терракотовых тонов, а под ним голубая оксфордская рубашка и кофейного цвета пуловер. Галстук – набок, с ослабленной петлей. Я подумала тогда, что за Оськой никто не следит и что профессор обязан носить строгий одноцветный костюм.
Позже я разобралась в одежных тонкостях. Манера и стиль одежды в Америке призваны демонстрировать социальный статус ее обладателя. Бродский был одет продуманно, в полном соответствии с общепринятым обликом профессора полу-либерального университета.
Мы задавали ему множество вопросов, и он давал советы в самых различных областях жизнедеятельности. Вероятно, у нас был жалковатый вид или вопросы показались ему наивными и дурацкими, но мне почудилась некая нотка высокомерия, в прошлом несвойственная ему. Во всяком случае, по отношению к нашей семье.
Это выглядело, как если бы успешный москвич учил жить приехавших из казахского кишлака бедных родственников. Впрочем, наверно, так оно и было.
На просьбы почитать стихи, он небрежно отмахнулся: «Как-нибудь в другой раз». Это было совсем на него непохоже. Обычно даже просить не надо было. Мне показалось, что мы как слушатели и ценители потеряли для него интерес. Наверно, думала я, он вращается «в вихре бала и в высших сферах». Я поделилась своими наблюдениями с Витей, и он сказал, что «с Осей все в порядке», а у меня паранойя на почве разыгравшегося комплекса неполноценности. И это было правдой.
Пожив в Америке, я многое поняла. «Вращаться в вихре бала» Бродский стал далеко не сразу. Первые три года его западной жизни прошли почти что в тотальном одиночестве. За исключением коротких вылазок в Нью-Йорк, он, как в вакууме, жил в Анн Арборе. Если бы я в то время не была так поглощена своими проблемами, то поняла бы, что стоит за шутливой фразой его «итальянского» письма: «...я в высшей степени сам по себе, и, в конце концов, мне это даже нравится – когда некому слово сказать, опричь стенки».
Впрочем, он ни разу не пожаловался на одиночество. Надо было прочесть «Осенний вечер в скромном городке», чтобы понять, что к чему.
Осенний вечер в скромном городке,
гордящемся присутствием на карте
(топограф был, наверное, в азарте
иль с дочкою судьи накоротке).
Уставшее от собственных причуд,
Пространство как бы скидывает бремя
величья, ограничиваясь тут
чертами Главной улицы; а Время
взирает с неким холодом в кости
на циферблат колониальной лавки,
в чьих недрах все, что мог произвести
наш мир: от телескопа до булавки.
Здесь есть кино, салуны, за углом
одно кафе с опущенною шторой;
кирпичный банк с распластанным орлом
и церковь, о наличии которой
и ею расставляемых сетей,
когда б не рядом с почтой, позабыли.
И если б здесь не делали детей,
то пастор бы крестил автомобили.
Здесь буйствуют кузнечики в тиши.
В шесть вечера, как вследствие атомной
войны, уже не встретишь ни души.
Луна вплывает, вписываясь в темный
квадрат окна, что твой Экклезиаст.
Лишь изредка несущийся куда-то
шикарный бьюик фарами обдаст
фигуру Неизвестного Солдата.
Здесь снится вам не женщина в трико,
а собственный ваш адрес на конверте.
Здесь утром, видя скисшим молоко,
молочник узнает о вашей смерти.
Здесь можно жить, забыв про календарь,
глотать свой бром, не выходить наружу
и в зеркало глядеться, как фонарь
глядится в высыхающую лужу.
После Анн Арбора Иосиф вел переговоры с разными университетами, в том числе подал документы в Бостонский университет, называемый в народе «Би-Ю». Но его даже не вызвали на интервью. Вероятно, администрация испугалась, что он затмит всех их профессоров. Это было похоже на гуляющую по миру историю с Набоковым.
Набоков якобы подал документы в Гарвард на предмет преподавания сравнительной литературы. Роман Якобсон, бывший в то время заведующим кафедрой, воспротивился, и Набоков приглашен не был.
Решение Якобсона многих коллег поразило. Ему говорили: «Роман Осипович, как можно! Он же самый великий из живущих сегодня писателей!» Роман Осипович отвечал: «Ну и что с того? Слон – самый великий из живущих сегодня животных, но мы же не приглашаем его быть директором зоопарка».
Бродский преподавал в разных университетах, в том числе и в Колумбийском, пока не получил «tenure» (пожизненный контракт) в качестве Professor of Poetry в консорциуме пяти колледжей: Mount Holyoke College, Amherst College, Hampshire College, Smith College и University of Massachusetts in Amherst. Oсновной «базой» был Mount Holyoke в Западном Массачусетсе.
После нашей первой встречи Бродский исчез недели на три. Но как-то очень поздно вечером он позвонил и сказал, что хочет почитать стишки... прямо сейчас, по телефону. У меня отлегло от сердца. В его голосе слышалось прежнее нетерпение. Должно быть, он все-таки стосковался по родному уху.
Он прочел «Декабрь во Флоренции», и я очень разволновалась. Может оттого, что сама провела там в декабре несколько дней. Я попросила прочесть еще раз. Поразительно, какой он увидел Флоренцию, и как ее описал.
Что-то вправду от леса имеется в атмосфере/ этого города...
Набережные напоминают оцепеневший поезд...
В пыльной кофейне глаз в полумраке кепки
привыкает к нимфам плафона, к амурам, к лепке...
Как гениальный флорентийский живописец, Бродский нарисовал этот город крупными сильными мазками, назвал его «красивым» и... вынес ему и себе смертный приговор. Слушая последнюю строфу, я ощутила нарастающий в горле ком.
Есть города, в которые нет возврата.
Солнце бьется в их окна, как в гладкие зеркала. То
есть в них не проникнешь ни за какое злато.
Там всегда протекает река под шестью мостами.
Там есть места, где припадал устами
тоже к устам и пером к листам. И
там рябит от аркад, колоннад, от чугунных пугал;
там толпа говорит, осаждая трамвайный угол,
на языке человека, который убыл.
О Флоренции это? Или о Ленинграде?
Я не могла говорить от слез... И тут, наверно, от страха показаться слюнявой дурой, а не ценителем поэзии, меня попутал черт.
«Замечательные стихи, Ося, – сказала я редакторским голосом, – кроме строчек:
На Старом мосту – теперь его починили, —
где бюстует на фоне синих холмов Челлини.
Бюстует – выпендрежный глагол... из лексикона Вознесенского».
Бродский не ответил и повесил трубку.
Что делать? Звонить и извиняться? Писать письмо? Попросить Гену Шмакова быть посредником в примирении? С другой стороны, почему я не могу высказать свое мнение? Ведь он именно с этой целью читал стихи.
В конце концов, я позвонила, «повалялась в ногах» и была прощена.
Неожиданно мне вспомнился странный эпизод. Позвонил Бродский и сказал, что хочет почитать стихи своего сына Андрея, которые кто-то привез ему из Ленинграда. Читал он нейтрально, без обычных «бродсковских» интонаций, отделяя себя от текста, словно был просто «поэтическим курьером».
Я не только не помню, понравились ли мне эти стихи, я, вообще их не помню. Бродский спросил: «Чьи стишки лучше?» «Конечно, Андрея», с ходу ответила я. Мне хотелось доставить Иосифу удовольствие в том смысле, что дети превосходят своих родителей, как и должно быть в процессе эволюции.
«Так, так. Ну ладно», – пробормотал Иосиф.
Подумав я засомневалась и всполошилась: в самом ли деле это стихи Андрея? Я никогда ни от кого не слышала, чтобы Андрей писал стихи. А вдруг это стихи вовсе не Андрея, а, например, не к ночи будь помянуто – Бобышева? Но в одном я уверена – их автором не был Иосиф Бродский... Кто же их автор, навсегда останется тайной.
...А вот как выглядел Иосиф Бродский в роли гуру.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.