Январь 1945 г.: русское наступление на Висле

Январь 1945 г.:

русское наступление на Висле

Какой бы безрадостной и трудной ни была тогда обстановка дома и как бы я ни стремился вернуться на фронт к своим товарищам, расставание оказалось для меня тяжелым. Как и прежде, после окончания моего отпуска мать не провожала меня на вокзал. Я не хотел, чтобы посторонние стали свидетелями проявления наших чувств, особенно со стороны матери. Мать знала об этом и всегда оставалась дома, глотая слезы. С сумкой свежевыстиранного белья я покинул наш дом. Мать еще долго махала рукой из окна мне вслед. В Вене я с трудом добрался от станции Северо-западной железной дороги до Северного вокзала. Платформа, как я уже видел это и раньше, была забита прощавшимися солдатами, женщинами и детьми. На всем пути от Штокерау я испытывал тревожное предновогоднее чувство. Вена утратила свой прежний мирный вид, когда о войне напоминало только затемнение на случай воздушных налетов. Она стала прифронтовым городом. Линия фронта проходила по реке Грон и по берегу озера Балатон.

В темную новогоднюю ночь мои мысли были обращены к новому году и к тому, что он принесет с собой. Рейх был охвачен врагами, как на восточных, так и на западных границах. В Восточной Пруссии на немецкую землю ступили русские, которые совершили неслыханные зверства. Во время моего отпуска сотни американских бомбардировщиков пролетали над нашим маленьким городом, вдоль Дуная, по направлению к Вене. На меня производило сильное впечатление, когда, стоя удверей своих домов, горожане хладнокровно наблюдали за тем, как огромные самолеты беспрепятственно следовали своим курсом. На Рождество отец писал матери, чтобы, несмотря ни на что, она оставалась дома. Мыс братом уговаривали ее бежать в любом случае, если придут русские. Для этого мы даже собрали для нее и маленькой Лизль самые необходимые вещи. К счастью, судьба позволила отцу вернуться домой, что сняло с нее ответственность за принятие решения, и родители поступили правильно, оставшись в Штокерау.

В Торне я сошел с поезда, который шел дальше на Кенигсберг. Потом я пересел на другой поезд, где ко мне подсел лейтенант Бринкель, офицер связи полкового штаба. По профессии он был протестантским пастором в Силезии. В полночь он прослушал выступление фюрера, обещавшего «победу нашим вооруженным силам». Речь была преисполнена оптимизмом.

Путь закончился в Насельске, в шести километрах от линии фронта. Мы с Бринкелем прошли пешком до командного пункта дивизии. Это был яркий снежный день нового, 1945 года. Солнце освещало воскресный покой, и казалось, что война хоть на какое-то время затихла. Не считая часовых, в штабе дивизии все еще спали. Они отмечали Новый год, и встретивший нас майор Острайх выбрался по этому случаю из постели. Он сказал, что мы вполне могли бы остаться дома и встретить там Новый год. Легко сказать, но мой отпуск заканчивался как раз 31 декабря, и именно в этот день мне пришлось отправиться в путь. Кроме того, я бы не мог веселиться, зная, что на следующий день мне надо будет в четвертый раз ехать на Восточный фронт. Чем ближе я подъезжал к фронту, тем сильнее меня охватывала уже привычная нервная дрожь.

В определенной степени компенсацией служил тот факт, что я снова оказался в 7-м полку. Я заглянул к Клаусу Николаи. Мы наспех перекусили и отправились в блиндаж полкового командира полковника Дорна, «важного господина» из Рейнской области, как мы его называли. Дорн принял меня радушно и сказал, что я должен был принять командование 1-й ротой. В тот момент рота находилась в резерве и занимала позиции на второй линии обороны. На следующий день она должна была выйти на передовую. В 1-м батальоне капитан Фитц и обер-лейтенант Кюлленберг, командир и адъютант, встретили меня громкими приветствиями. Я знал их с прошлого лета. Затем связной проводил меня в роту, где меня встретил лейтенант Мартин Лехнер, который должен был принять роту тяжелого оружия нашего батальона.

С Лехнером я подружился весной 1944 г. в Швейднице. В то время он пришел из военного училища, куда был направлен в звани?і унтер-офицера благодаря своим способностям. Он отличался хорошими манерами, и по нему не было видно, что он вышел из сверхсрочников, хотя в резервном батальоне товарищей у него не было. Я несколько сблизился с ним и заметил, что за это он был мне благодарен. Мы отметили нашу встречу, выпив «по капельке». Затем я должен был познакомиться и с другими находившимися в этом блиндаже людьми, так как им надо было посмотреть на своего нового «хозяина». Потом мы сели с ним за стол и приступили к выпивке основательно, поскольку это все еще оставалось самым лучшим и испытанным способом начать дело надлежащим образом. В заключение Лехнер встал и произнес речь на предмет того, что 1-я рота должна быть «первой» не только по своему наименованию, но и по достижениям, то есть такой, какой она была тогда и должна оставаться в будущем. Не так смущенно и не так серьезно, как Лехнер, я тоже произнес несколько слов, сказав, что горжусь тем, что стал командиром 1-й роты нашего полка. На самом деле так оно и было.

На следующую ночь мы заняли новую позицию, которая оказалась исключительно неудачной. Главная линия обороны проходила под прямым углом, одна полоса шла в западном направлении, а другая на юг. Русские могли атаковать с двух направлений, а место пересечения полос могло обстреливаться ими с трех сторон. Нашим соседом справа была 2-я рота, слева располагался отдельный фузилерный батальон. Было выкопано всего около ста метров траншеи, глубина которой едва достигала колена. Таким образом, в дневное время передвигаться можно было только ползком.

По причине такого расположения оборонительной позиции солдаты роты считали себя, в случае крупномасштабного русского наступления, «списанными людьми». Любому было ясно, что путей отхода практически не было. Огонь с трех сторон, атаки с двух, а в тылу за второй оборонительной линией наши минные поля с узкими проходами. Уцелевшие после артподготовки должны были столкнуться с вражеской атакой, после которой остаться в живых было уже почти невозможно. Такие мысли я должен был держать при себе, и в особенности мысль о том, что в самом худшем случае у меня был при себе только пистолет, чтобы избежать русского плена, на перспективу которого я взирал с таким страхом и ужасом.

В эти дни, а вернее, ночи я постоянно передвигался по траншее, от поста к посту и от блиндажа к блиндажу, чтобы узнать каждого из тех людей, которые находились под моим командованием. Многие знали меня в лицо, многие по фамилии. Бои под Гжатском, Ельней, Расейняем и многое другое крепко связали нас. Кроме того, я говорил на языке силезцев, которые все еще составляли большинство в личном составе полка. Я мог беседовать с ними на их местном диалекте, так что никто не чувствовал, что я был для них чужим.

Старшиной моей роты был молодой берлинец, унтер-офицер Ульрих Лампрехт. Он был студентом протестантского богословия и носил Железный Крест 1-го класса. Каждый день он читал сборник притчей. В дни, которые оставались у нас перед русским наступлением, мы читали их вместе с соответствующими ссылками из Нового Завета. Среди связных выделялся Вальтер Бук. Это был деловой человек из Гамбурга, 35 лет. Он вполне соответствовал типу интеллигентного солдата, который уже давно прошел через нормальный военный возраст и был лишен амбиций молодости. Он был надежным солдатом и исполнял свои обязанности хорошо, так же как и другой связной, Рейнальтер, фермер из Швабии.

Как всегда, у траншеи имелось несколько ответвлений, которые вели к отдельно расположенному «громовому ящику». На фронте это было единственным местом, где можно было побыть в одиночестве. В этом укромном уголке была возможность, если позволял противник, провести самые спокойные минуты дня или ночи. И зимой, и летом там стоял запах хлорной извести. Кроме того, в ледяную стужу в яме, как в сталактитовой пещере, стояли замерзшие намертво нагромождения причудливой формы. Именно тогда я решил, что если мне будет суждено вернуться домой и у меня будет такая возможность, то я воздам хвалу отхожим местам, что я сейчас и делаю!

Ротный командный пункт находился на слегка возвышенной местности. В дневное время ведущий от него к основной траншее ход сообщения просматривался противником. Поэтому, если это было возможно, мы должны были оставаться в блиндаже. Таким образом, в эти долгие дни до 14 января я научился играть в скат. К картам у меня никогда не было интереса. Много раз товарищи или начальники спрашивали, умею ли я играть в скат. Когда я отвечал «нет», то это обычно вызывало удивление и изумленный вопрос: «Слушай, парень, а как же ты тогда стал офицером?» 6 января я несказанно удивился, встретив школьного товарища из Штокерау, лейтенанта резерва Отто Хольцера. Осенью он прошел курс обучения в военном училище и прибыл в роту тяжелого оружия в качестве командира взвода. Для меня это было огромным удовольствием, несмотря на то, что время, проведенное вместе с ним по вечерам, оказалось коротким. После того, как в феврале Отто был ранен, мы больше не виделись.

В это же время у нас появилась «траншейная собака». Это было не наименованием образца нового оружия или машины, а самой настоящей собакой, которая должна была предупреждать нас о появлении «вражеских элементов» на позициях. Небольшая, похожая на волчонка дворняжка. Но несмотря на свою любовь к собакам, я не испытывал доверия к ее боевой ценности как оборонительного оружия против русских разведгрупп, активность которых становилась все более заметной.

9 января я получил приказ подготовить штурмовое подразделение с целью захвата пленных. Поскольку я был наиболее опытным ротным командиром, то возглавить это подразделение поручалось мне. Этот приказ и, самое главное, мое назначение командиром штурмовой группы явились для меня неприятной неожиданностью. Я еще не освоился с местностью в достаточной степени, чтобы принимать на себя ответственность за исход операции, а кроме того были и другие, у которых еще не было возможности отличиться и получить награду. Об этом я открыто сказал Лехнеру, и он полностью со мной согласился. Однако этот приказ был отменен 12 января, после того, как было объявлено о начале крупного русского наступления с плацдармов на Висле. В этом наступлении противник задействовал около 3000 танков.

Такими были зловещие предзнаменования накануне моего дня рождения. Поэтому я отмечал его вечером 12 января, в ожидании того, что в полночь, когда мне исполнится 21 год, у меня появится чувство некого «посвящения» и «зрелости», подобающего полноправному члену общества.

13 января началось русское наступление в Восточной Пруссии. У нас пока было спокойно. Со стороны противника наблюдался беспокоящий огонь, и время от времени из его траншей доносились обрывки песен. С полевой кухней ко мне пришли «наилучшие пожелания» и обычные в этих случаях подарки в виде бутылок со спиртным. Поздравления прислали офицеры штаба дивизии, командир артиллерийского полка, полковник Дорн и командир нашего батальона. Такое уважение с их стороны меня очень тронуло, а перед лицом надвигавшихся на нас событий эти пожелания отличались особой теплотой и искренностью. К сожалению, все эти поздравления, которые я сразу же отослал домой, были потеряны на почте.

В 18.00 командиры рот получили приказы в штабе батальона. Я отправился туда вместе со своим связным Вальтером Буком и собакой. На батальонном командном пункте мы узнали некоторые подробности о критической ситуации на висленских плацдармах и в Восточной Пруссии. Сомнений в ожидавшей нас судьбе больше не было.

На обратном пути мы зашли в полностью разрушенную деревенскую церковь. Это была очень простая деревянная постройка, о религиозном предназначении которой напоминал только лежавший на земле большой крест. «Да исполнится воля твоя!» Никакой другой молитвы у меня не было. Вернувшись в роту, я еще раз обошел все блиндажи и посты, чтобы хоть как-то приободрить людей.

Утром 14 января мы ожидали начала артиллерийской подготовки. Как это было с недавних пор заведено у русских, начало артобстрела следовало ожидать во время, кратное часам, т. е. в 6.00, 7.00 или 8.00. После того как мы были избавлены от неизбежной участи 12 и 13 января, это должно было начаться сегодня. На это указывали уже давно наблюдавшиеся нами приготовления противника. После разрушительного огня им надо было продвинуться как можно дальше, используя светлое время суток. Поэтому и артподготовка должна была начаться как можно раньше.

Вместе со своими людьми я находился в блиндаже. Мы лежали или сидели на нарах, с оружием и касками под рукой. Всех нас охватила нервозность, которую, однако, никто не проявлял открыто. Меня обдавало холодом, давно знакомой дрожью в животе, которую я испытывал в школе перед экзаменами. В 7.00 огня не было, и я подумал, что, может быть, русские пощадят нас снова. Это чувство надежды усилилось, когда мои часы показали 8.00 и ничего не произошло.

Но как раз в то время, когда я собирался сказать то, о чем думал, раздался ужасающий вой, знакомый звук стрёльбы советских реактивных минометов. В грохоте рвущихся реактивных снарядов стали различаться отрывистые звуки выстрелов русских пушек, гаубиц и минометов. Земля буквально содрогалась, и было слышно, как в воздухе свистел ветер. На немецкие позиции обрушились раскаты грома. Очевидно, противник намеревался разрушить наши минные поля, сровнять с землей наши траншеи и разбить блиндажи.

Непосредственную опасность для нас представляли падающие поблизости снаряды, а их было немало. Свист и грохот рвавшихся вокруг снарядов притуплял чувства. Но нам повезло: на всей полосе обороны нашей роты было отмечено всего лишь несколько прямых попаданий в траншею и ни одного в блиндажи. Остались невредимыми даже располагавшиеся рядом с моим командным пунктом передовые артиллерийские наблюдатели и рота тяжелого оружия.

Ровно через два часа артиллерийский огонь внезапно прекратился. Над линией фронта опустилась парализующая тишина. Это означало, что русские готовились перенести огонь вперед, чтобы не подвергать опасности свою атакующую пехоту. «На выход», — приказал я, и мы бросились в свои траншеи. Вся моя нервозность отступила. Тревожное ожидание в блиндаже закончилось, теперь мы могли видеть врага и защищаться от него. Снаружи стоял туман, но оказалось, что это не туман, а дым от огромного количества разорвавшихся на наших позициях снарядов. Я не поверил своим глазам, когда увидел, что вторая рота уже отступила на большое расстояние. Потом я увидел, как солдаты противника численностью около батальона быстро продвигались ко второй линии наших траншей. Русские обошли мою роту и отрезали нас. Но слева на командный пункт роты надвигалась еще одна волна беспорядочной коричневой толпы.

Однако самым удручающим в этой картине было то, что перед наступавшими войсками Красной Армии бежали разрозненные группы немецких солдат. Без оружия и без снаряжения, они были явно на пределе своих сил и шатались от изнеможения. Но нам надо было стрелять, даже несмотря на то, что наши товарищи могли подумать, что мы вели огонь по ним. Поэтому я тщательно целился в бегущих за ними русских. К тому времени они были уже в 100 метрах от нас. В отчаянии от того, что нам уже нельзя было уйти с этой проклятой позиции и оставалось только или быть убитыми, или взятыми в плен, я вдруг ощутил какое-то зловещее спокойствие.

Как меня научили еще в 1942 г., во время тяжелой муштры, я прицеливался и стрелял, прятался за бруствером, мгновенно смещался в сторону, снова высовывался и брал следующего русского на мушку своего штурмового автомата. Мне удавалось выбивать вражеских офицеров и пулеметчиков. Узнать их было легко, особенно офицеров, которые размахивали руками, отдавая свои, уже слышимые приказы. Так что, по мере того как они падали, сраженные моими пулями, меня охватывала торжествующая злобная радость и надежда спастись еще раз. За одним из застреленных мною людей я наблюдал. Он упрямо шел вперед, наклонив голову. Потом в него попала моя пуля. Медленным движением он схватился рукой за грудь и рухнул лицом вниз на землю. Пока я жив, эта картина никогда не уйдет из моей памяти.

Случилось чудо. Прицельный огонь моего автомата и огонь ротных связных остановили атаку противника. Красноармейцы залегли. Затем, под нашими пулями, они отошли назад на соединение со своими. Мы потеряли связь с соседями как справа, так и слева, так как русские уже продвинулись далеко вперед. Тем временем мои взводы покинули свои позиции и собрались в ведущей к моему командному пункту вспомогательной траншее. Я приказал им немедленно вернуться. Непосредственной опасности пока не было по той простой причине, что противника мы совершенно не интересовали. Однако долгосрочная перспектива выглядела безнадежной. Рано или поздно, но мы должны были обязательно попасть в руки врага.

Я все еще размышлял о том, как выбраться из этой отчаянной ситуации, когда справа, с участка 3-го батальона послышался стрелковый огонь. Это означало, что он удержал свои позиции и появилась возможность установить с ним связь через брошенный участок 2-й роты. С нашим батальоном связи по радио не было. Даже передовые наблюдатели сумели уйти вовремя. Мне надо было принимать решение — оставаться на позиции или идти на соединение с 3-м батальоном справа.

Я решил выбрать второй вариант действий, потому что удержать позицию представлялось невероятным. Также можно было предполагать, что ночью будет отдан приказ на оставление основной линии обороны, в той степени, в которой она еще занималась нашими войсками. В этом случае было неважно, с какой точки рота должна была начинать свой отход. Поскольку волны противника прокатились мимо нас справа и слева, я приказал продвигаться вдоль основной траншеи направо, в ту сторону, где располагался 3-й батальон. Впереди пошел курсант-стажер, а я остался позади, покидая участок своей роты последним, как капитан тонущего корабля.

Наш отход заметила резервная рота противника, которая изменила направление своего движения и изготовилась к атаке. Одна особенно напористая группа солдат рванулась в нашу сторону. Вместе с двумя связными я был замыкающим, и у меня был с собой пулемет. Тщательно прицелившись, я выбрал самых ближних и свалил их несколькими очередями. Почувствовав наше сопротивление, русские остановились. Несомненно, у них была другая задача.

Оставалось преодолеть короткий отрезок траншеи, в которой находились русские. Мы справились с этим несколькими выстрелами и коротким «ура». Это было легко, потому что по большей части они были ранены и у них не было командира. Мы даже взяли в плен нескольких легко раненных солдат, а остальных отогнали. Тех, кто был ранен тяжело, мы оставили лежать на месте. Вскоре мы соединились с 3-м батальоном. Люди остались отдыхать, а я пошел на батальонный командный пункт. Командир, капитан Долански, встретил меня словами признательности за наши достижения и тут же доложил в полк о нашем прибытии. Телефонная связь со штабом полка пока еще действовала. Остатки сил покинули меня, и я едва не заснул на месте. Пришлось как следует «подтянуться», чтобы не поддаться изнеможению.

Ближе к вечеру в блиндаж был доставлен пленный русский капитан. Офицер на действительной службе, в возрасте около 25 лет, он никогда раньше не был в бою. Всего лишь за несколько дней до этого он прибыл на фронт с целой дивизией из Сибири. Судя по этому, а также из других источников мы получали представление о неисчерпаемых резервах противника.

Третья линия траншей, на которую мы должны были отойти ночью, проходила по обратной стороне склона. Перед нами был покрытый лесом участок местности. Примерно в 600 метрах справа от него располагалась ферма, окруженная фруктовыми деревьями. Мы видели, что русские уже дошли до опушки леса. Наша траншея была сплошной, хорошо оборудованной и отлично замаскированной снегом. Мы сами, когда подходили к ней из леса, заметили ее только тогда, когда до нее оставалось несколько метров.

Не прошло и часа после того, как мы заняли эту траншею, как из леса вышли двое русских. Быстрым шагом и без всяких мер предосторожности они шли бок о бок по направлению к нашим позициям. На шеях у них висели автоматы. Они подошли к нам на 200 метров, потом на 100, потом еще ближе, не замечая нашей траншеи. Тихим голосом я приказал подпустить их поближе и взять в плен. В пятидесяти метрах от нас они замедлили шаги. Двадцать немецких глоток выкрикнули в один голос: «Стой!» После этого они развернулись и побежали назад, бросаясь из стороны в сторону. Под градом пуль они рухнули на землю. Я этого не предвидел. Пули буквально изрешетили их.

Через какое-то время после такого проявления жестокости и озлобленности на ферме было замечено движение. Результатом этого явился огонь артиллерии противника. На нас посыпались снаряды. Я внимательно разглядел ферму в бинокль и обнаружил передовых артиллерийских наблюдателей. Там было два человека с радиостанцией, и их головы, плечи и снаряжение были видны за низким забором. Я попросил принести мне винтовку с оптическим прицелом. Один из связных должен был вести наблюдение в бинокль. Затем я прижался как следует к брустверу траншеи и тщательно прицелился. Отдача была мягкой. Голова одного наблюдателя повисла, а голова второго исчезла. Мой связной видел в бинокль, как оттащили убитого. Через час пришел приказ оставить эту позицию. Тем временем другой русский наблюдатель занялся корректировкой огня, который, к сожалению, оказался настолько точным, что у нас были потери.

Я никогда не видел настолько хорошо оборудованной позиции, как четвертая оборонительная линия, в которой мы провели ночь на 17 января. Блиндажи находились на глубине 3 метров ниже уровня земли. Траншея была выкопана в человеческий рост и оборудована ходами сообщения, а местами и поручнями. Стрелковые ячейки и пулеметные гнезда размещались с тактической точки зрения грамотно. Лучшего не могло быть и в позиционной войне более четверти века тому назад. Это была так называемая «Гауляйтерская» оборонительная линия, протянувшаяся более чем на 1000 километров вдоль восточной границы Рейха. Она была Построена осенью 1944 г. женщинами и девушками, которые являлись либо добровольцами, либо призванными на трудовую службу, под руководством офицеров, получивших на войне увечья. (Автор лукавит. К строительству оборонительных укреплений в массовом порядке привлекались военнопленные и подневольные рабочие. — Прим. ред.) Гизела тоже принимала в этом участие, работая киркой и лопатой на берегу Одера.

По моему мнению, эта позиция, если не считать нескольких зданий, которые надо было взорвать, была идеальной, и на ней вполне можно было бы провести зиму. Но чувства уверенности не было. Даже если у меня и не было представления о стратегической ситуации в целом, я не рассчитывал оставаться там надолго.

Предчувствие не обмануло меня. Проспав несколько часов в полном изнеможении, я проснулся и на рассвете выбрался из блиндажа. Расположенные в 50 метрах перед нашей позицией здания вызывали у меня тревогу. Когда стало светло, то стало заметно передвижение русских солдат. Выяснилось, что они уже заняли эти дома, и к ним подтягивались подкрепления. По одному и по двое русские перебегали по мосту через ручей на другой стороне хутора. Я приказал обстрелять мост из пулемета, после чего было замечено передвижение противника слева, вдоль ручья. Через какое-то время послышалась стрельба на соседнем участке слева от нас. Звуки выстрелов смещались все дальше по касательной в наш тыл по направлению к пути отхода. В то время как огонь постепенно затихал, противник начал продвигаться справа, примерно в километре от нас. Мы оказались под угрозой окружения. Наши соседи с обеих сторон дрогнули. Они оставили свои траншеи и отступили, находясь на значительном расстоянии друг от друга.

Командир батальона капитан Вильд, который пришел на смену раненому капитану Фитцу, не решался оставить эту великолепную позицию без приказа. Связи с нашим полком не было. Ввиду угрозы окружения казалось сумасшествием оставаться на оборонительной линии, за которой на несколько километров простиралась открытая равнина. Отступление по такой местности в дневное время повлекло бы за собой тяжелые потери. Не было никаких связных из штаба полка, которые могли бы доставить ожидавшийся нами приказ на отход. Пасмурный день немного посветлел, и стрелковый огонь позади нас стал более сосредоточенным.

Капитан Вильд ждал и размышлял. Сдать позицию без боя означало решение с далеко идущими последствиями. Даже не считая вероятного разбирательства такого поступка в военно-полевом суде, приказ на отход означал оставление траншей и блиндажей невиданного нами ранее качества. На совещании ротных командиров я настаивал на отдаче приказа об отступлении, отметив, что в случае промедления батальон из примерно 150 человек будет потерян. Капитан Вильд принял решение. Мы выбрались из траншей и тронулись в путь по широкому заснеженному полю.

Во время отхода по нашему левому флангу внезапно ударили пулеметные и автоматные очереди. Во вспомогательных траншеях в 30 метрах от меня находились русские. Рядом падали наши солдаты, сраженные вражеским огнем. Один крикнул, чтобы мы забрали его с собой. Но кто бы мог сделать это? Все бежали, и вместе с ними бежал я. Неожиданно меня ударило по голове. Меня завертело, и я упал. Потом собрался с силами, встал и побежал снова. В голове шумело, но я чувствовал, что не был ранен. Спотыкаясь, я продолжал бежать зигзагом по полю, где не было никакого укрытия.

Примерно через 100 метров командиры смогли взять свои подразделения под контроль и перейти от бегства к планомерному отходу. На краю поля находился следующий населенный пункт. Оттуда застучал автомат и раздался истошный голос. И оружие, и голос принадлежали полковнику Дорну, который стрелял в воздух поверх наших голов, чтобы остановить отступавшие войска и вернуть их на прежние позиции. «Вы, свиньи, остановитесь же, наконец!» — кричал он, хотя в этом уже не было необходимости. Я никогда не видел полковника, этого спокойного и доброго человека, таким возбужденным. Конечно, он не видел и не знал ничего ни об отступлении наших соседей, ни о пулеметном огне, ударившем по нам с фланга во время отхода. Но полковник был достаточно справедлив и опытен, чтобы сразу же оценить обстановку и не возлагать на нас ответственность за случившееся. Он знал, что на шестом году войны войска были уже слишком измотаны, чтобы справиться с такой ситуацией.

Отступления деморализуют любые войска, как это было видно летом 1944 г. На русском фронте к этому добавлялся мощный импульс, который отсутствовал на других фронтах, за исключением, пожалуй, Балкан. Это был страх перед угрозой плена, страх попасть в руки бесчеловечного врага. Пропаганда Геббельса имела эффект бумеранга. Ожесточенность, с которой велась война против большевистской России, выделила ее как борьбу между личными смертельными врагами. Игнорирование Красного Креста, сообщения о зверствах, совершавшихся наступавшими войсками Красной Армии, все это уже давно погасило дух рыцарства, присущий прежним войнам. Однако, казалось, что он все еще был жив на других фронтах, на Западе и на Юге. На Востоке столкнулись две идеологии. Противники знали, что конфликт мог закончиться только уничтожением одного или другого. Война на Востоке никогда не отличалась порядочностью.

Примечательно, что вечером 17 января 1945 г., вразрез со своей беспечной привычкой, вместо полевой фуражки я надел каску. Какое-то неопределенное, но непреодолимое чувство заставило меня сделать это. Когда я наконец смог снять каску, то я увидел причину этого. Оглушительный удар по голове, который сбил меня с ног, был причинен винтовочной пулей. Она аккуратно пробила каску, но вставка из стальных пластин и кожаный подшлемник не дали ей пройти дальше.

С начала крупномасштабного наступления 14 января и до 20 января мы отошли с боями почти на 70 километров. Перед небольшим городом Бельск мы должны были занять оборону. Поскольку карта имелась только у командира батальона, то процесс направления нас на позиции стал очень долгим и нудным делом. Кроме того, выделение участков обороны было не совсем правильным. Капитан Вильд долго ездил по оборонительному участку, чтобы найти нужное место. Нам пришлось сдвинуться в сторону. Он отправил половину батальона, потом поехал его искать и не вернулся.

Как единственные офицеры, мы вместе с адъютантом, обер-лейтенантом Кюлленбергом, остались с другой половиной. Это был зимний солнечный день, с хорошей видимостью. Мы стояли на гребне пологой возвышенности, параллельно которому, примерно в 700 метрах к югу, т. е. слева от нас, проходила дорога на Вельск. Еще одна дорога, до которой было около 2 километров, была правее нас и шла на Вельск под прямым углом к первой. Между ними находились два небольших участка лесистой местности. Со стороны второй дороги, которая просматривалась с трудом, доносился шум моторов танков противника. Но слева от нас, по направлению к Вельску, до которого было 4 километра, один за другим катились коричневые грузовики с пехотой и противотанковыми орудиями на прицепе.

Мы с Кюлленбергом обсудили ситуацию. Как выяснилось позднее, посланный капитаном Вильдом батальонный связной до нас не добрался. Время подошло к 15.00. Мимо нас прошло уже окало 30 грузовых автомашин, а справа, если судить по шуму, по крайней мере, столько же танков. Так что все, что нам оставалось делать, это отступить, залечь в лесу и дожидаться наступления темноты. Через два часа должно было стемнеть. До леса было около километра, и перед ним находилась деревня. Мы шли через нее походной колонной, в то время как немногие жители, в основном старики, смотрели на нас с равнодушными лицами. Может быть, они радовались нашему отступлению, но одновременно испытывали и сомнения относительно того, что будет дальше. Сразу за деревней мы укрылись в лесу. По-видимому, продвигавшиеся по дороге на Вельск русские следовали в конкретный пункт назначения. Должно быть, они заметили нас, но решили пока не трогать. Возможно, они думали, что все равно мы никуда от них не денемся. Это навело меня на мысль.

Когда мы вошли в лесную рощу, были выставлены часовые, а потом мы начали снимать с себя белые маскировочные халаты и выворачивать их наизнанку. Изнутри они были окрашены в зеленовато-коричневый цвет и издалека не отличались от коричневой русской формы. Таким образом, у нас появилось больше шансов, что нас примут за русских и не распознают. До наступления темноты нас не беспокоили.

Затем началась напряженная операция. Мы шагали по снегу, и каждый держался вблизи своего соседа. Мы не могли заходить в деревни и хутора. Надо было пробираться через расположение передовых частей противника по широкой дуге в обход Вельска и попытаться выйти к своим. Самым опасным должно было стать пересечение дороги, по которой продвигались танки. Время от времени с той стороны все еще доносился шум моторов. Перед тем как тронуться в путь, мы с Кюлленбергом посмотрели друг на друга. Вопрос, кто сможет продержаться, остался невысказанным.

Увязая в снегу, мы через час выбрались к дороге. Было видно, как во дворах деревенских домов горели костры. Там уже были русские. Люди залегли во впадинах, а мы с Кюлленбергом подкрались к заснеженной дороге, на которой широкие гусеницы вражеских Т-34 оставили глубокие следы. Движения на дороге не было. Обстановка была благоприятной, мы собрали людей, и наш переход через дорогу завершился успехом.

После этого мы опять пробирались между фермами. К одной из них мы подошли на 50 метров. Русские отдыхали у костра, готовили на нем еду, шумели и чувствовали себя в полной безопасности. Мы воздерживались от любых действий, чтобы не выдать себя и поскорее добраться до своих.

Два часа спустя мы оказались в точке, расположенной к юго-западу от города. Еще через какое-то время мы увидели деревню. Судя по расстоянию и по шуму дневного боя, русские дошли только до этого места. Мы остановились еще раз, а Кулленберг и я осторожно вошли в деревню. Мы спрятались в придорожной канаве и стали ожидать появления людей, своих или чужих.

Внезапно на дороге показались два человека, в меховых шапках, бушлатах и с телефонными проводами на шеях. Судя по всему, это были русские. Так как они должны были пройти совсем близко от нас, и в любом случае мы были бы ими замечены, то нам оставалось только одно, а именно — подпустить их на несколько метров, а потом разделаться с ними. Они приближались к нам неспешным шагом, ничего не подозревая и ни о чем не заботясь. Когда они оказались рядом с нами, мы выскочили из канавы и крикнули: «Руки вверх». Эти двое оказались застигнутыми врасплох полностью и тут же подняли руки. Потом один из них, оправившись от шока, сказал: «Боже мой, господин лейтенант, как вы меня напугали!»

Эти двое были связистами нашего артиллерийского полка. Они должны были проверить телефонную линию к посту передового наблюдателя, который предположительно должен был находиться где-то впереди, то есть там, откуда пришли мы. Это означало, что, сами того не подозревая, мы вместе с нашими восьмьюдесятью солдатами успешно пересекли линию фронта. В тот день обе стороны, очевидно благодаря темноте, считали, что, заняв дома и фермы, они добились успеха. Вскоре обнаружился и капитан Вильд с другой половиной батальона.

Той ночью удалось отдохнуть несколько часов в немецком поместье. Вместе с несколькими людьми я сидел в библиотеке, в которой нашел книгу Стефана Цвейга «Звездные часы человечества». Сидя в кресле, я немного почитал, пока глаза не закрылись, а голова не откинулась назад.

Чтобы уменьшить нагрузку на войска в тяжелом зимнем отступлении, вышестоящим командованием был отдан приказ реквизировать конные повозки. Приказ затронул польских крестьян, которые остались на своих местах, в то время как немцы, со своими тяжело нагруженными подводами, уже бежали на запад. Крестьянин, у которого я забрал двух лошадей вместе с легкими повозками, очень сильно жаловался. В соответствии с положениями Гаагской конвенции о правилах ведения войны на суше, командир части должен был выдавать расписку за реквизированное имущество. Но для бедного поляка от нее не было никакого толку. Нисколько не помогли ему и слова переводчика, который сказал, что когда русские оккупируют Польшу, то вся страна будет страстно желать быть с немцами снова. Однако теперь мы могли погрузить пулеметы и ящики с патронами на подводы и время от времени кто-нибудь из нас мог немного отдохнуть.

23 января обер-лейтенант Кюлленберг получил пулевое ранение в живот. Не считая командира, я был последним офицером в батальоне. Днем, при переходе через замерзший ручей, я провалился под лед. Вода пропитала фетровую подкладку сапог. Я продолжал идти дальше, а во время остановок приходилось постоянно двигаться, иначе ноги промерзли бы насквозь.

Следующей ночью мне довелось пережить самый идиотский случай за все время этого зимнего отступления. Я получил приказ принять командование арьергардом. Впрочем, кто бы еще мог сделать это, если там не было никаких других офицеров. Наклонившись над картой командира, единственной в батальоне, негнувшимися пальцами я вынул из планшета карандаш и полоску бумаги. Я читал для себя вслух непроизносимые польские наименования и записывал их на бумаге. Несколько линий, показывающая на север стрелка, и рисунок был готов. После этого я произнес несколько слов, прозвучавших в некоторой степени не по-военному: «До свидания, господин капитан. Лейтенант Шейдербауер докладывает о своем уходе». На это Вильд ответил: «Иди с Богом, мой мальчик, иди».

Рота, в составе всего лишь 14 человек, расположилась в жарко натопленной комнате деревенского дома, согреваясь перед 20-километровым маршем, или лучше сказать, походом. 14 парней уселись на телеги, так что ноги можно было пока поберечь. Подобным образом, с помощью 10 таких «боевых машин», был «моторизован» весь батальон. Голова колонны тронулась в путь, а я с двумя повозками остался позади в качестве арьергарда. Это была темная, почти теплая ночь, и мы не очень мерзли. Неудивительно, что люди дремали и засыпали. По-видимому, с лошадями происходило то же самое.

Неожиданно предпоследняя повозка заехала в канаву и упала на бок. Проснувшиеся от толчка люди едва успели с нее соскочить. «Придурок», ругали они ездового, «кляча несчастная», обзывали они лошадь. Конечно, солдаты вытащили из канавы телегу, погрузили на нее упавшие ящики с патронами, натянули свои капюшоны и уселись на повозку снова. Они были раздосадованы потерей примерно 10 минут и тем, что отстали от батальона.

Мы продолжали ехать, а люди продолжали дремать. Но я не спал, освещал свой рисунок огоньком горящей сигареты, сверялся по компасу и ждал появления развилки, откуда шла дорога на запад. Но она не показывалась. Мы проехали мимо ярко освещенного дома, перед которым стояла грузовая машина, «Значит, мы не последние», — сказал один из солдат. Постепенно обстановка стала выглядеть для меня подозрительной, так как мы проехали уже слишком далеко на север. Но тут мы услышали перед собой стук тележных колес и решили, что впереди движется наш батальон. Из темноты выступили очертания домов. Несомненно, это была деревня, в которой батальон дожидался подхода своего арьергарда. Расстояние сокращалось, и силуэты домов, деревьев и повозок становились все более отчетливыми. Должно быть, туда пришли и другие части. Мы обогнали несколько подвод, пока какое-то препятствие не вынудило нас остановиться. Я соскочил с телеги, чтобы вместе с санитаром Францем поискать капитана Вильда.

Мы проходили мимо одетых в белое фигур, и неожиданно нас спросили по-русски: «Кто такие?» Я предположил, что задавший вопрос человек был русским добровольцем, многие из которых служили в наших тыловых частях, и не обратил на него внимания. Но потом этот парень сделал подозрительное движение рукой, и в ней оказалось оружие. Франц сразу же врезал ему в подбородок. С громкими воплями, падая на спину, он закричал: «Германцы, германцы!» Захлопали выстрелы, и послышались крики.

В русском обозе, в который мы въехали, было полное замешательство. В темноте никто никого не мог распознать. Я крикнул: «Уходим! В поле». С этой деревенской улицы и от русских повозок надо было убираться подальше. Единственным вариантом для нас было поле слева от дороги, потому что справа она была заблокирована. Франц держался рядом со мной. Других людей поглотили ночь и снег. После часа усердных поисков и приглушенных криков из четырнадцати своих солдат мы нашли только семерых. После этого мы пошли дальше, без повозок и без пулеметов. Медлить было уже нельзя, так как с рассветом нас мог обнаружить противник.

Это был единственный раз в моей солдатской жизни, когда я заблудился в ночное время. Небо было покрыто облаками, Полярной звезды не было видно, а чувство направления подвело меня. Я был уверен, что запад находился на востоке, но компас показывал обратное. Я не мог решить, чему доверять, своему инстинкту, который еще меня ни разу не подводил, или показаниям компаса. Все же рассудок и выучка оказались сильнее, и доверие к компасу спасло нас. Мы шагали по направлению, которое компас определял как западное. Временами нам приходилось пробираться по колено в снегу. Через некоторое время показался какой-то хутор. Там мы должны были спросить дорогу. К счастью, у меня были записаны наименования населенных пунктов на пути нашего отступления. Я не мог посылать туда людей, все еще находившихся в состоянии потрясения от пережитого, и поэтому снова пошел вместе с Францем.

Пока солдаты из нашей маленькой группы остались ждать нас возле дерева, которое мы надеялись потом отыскать, Франц и я, с оружием, снятым с предохранителя, подкрались поближе к дому. Залаяла собака, но в доме не было света, и ничего не было слышно. Мы стучали и в дверь, и в окно до тех пор, пока не вышел встревоженный крестьянин. Франц, уроженец Верхней Силезии, спросил его по-русски, не появлялись ли там русские, на что поляк ответил: «Нет, вы первые». Улыбаясь про себя, мы заставили его рассказать, как пройти к дороге и как назывались следующие деревни.

Вскоре мы нашли дорогу, и как только стало рассветать, обнаружили в третьей деревне свой батальон. С помощью карты капитана Вильда я установил, что мы пропустили дорожную развилку, проехав лишние пять километров. Как в полку, так и в дивизии командование было встревожено, узнав из моего донесения, что тыловые части противника уже находились в той деревне, где мы натолкнулись на русских.

25 января мы подошли к месту, расположенному в 10 километрах от Вислы к югу от города Грауденц (Грудзёндз). С полуночи у нас был двухчасовой привал.

После этого надо было идти дальше. Поскольку противник нас не преследовал, то нам пришлось принять только обычные меры предосторожности. Хватило времени и на то, чтобы приготовить для солдат приличное блюдо из тушеного мяса. Фермерский дом, в котором мы остановились, был покинут жителями. Они бежали на запад, но припасы остались. Два солдата, которые умели это делать, быстро забили свинью. Были нарезаны необходимые. порции, все прочее было оставлено. Я подумал, что теперь иваны тоже смогут приготовить из этого мяса хорошее блюдо, если оно только не испортится ко времени их прихода. В огромной сковороде, которую жена фермера, наверное, использовала по праздникам и во время уборки урожая, куски мяса издавали такой запах, что у нас просто текли слюни. Снаружи все было тихо, и нам повезло, что мы успели поесть как следует.

После трех часов медленного ночного марша мы перешли через замерзшую Вислу. Саперы укрепили переправу, построив «ледяной мост», и теперь на запад могли перебираться танки и тяжелая артиллерия. В 5.00 в районе Дойч-Вестфаллен моя нога ступила на западный берег Вислы. Оборонительный рубеж проходил вдоль защитной дамбы, за которой тянулась полоса заливных лугов шириной от одного до трех километров, заканчивавшаяся у крутого холма. Примерно в 10 километрах к северо-западу от нас находился город Грауденц с хорошо различимым силуэтом крепости «Курбьер». Названная так по имени прусского генерала, она возвышалась над Вислой.