Весна / лето 1943 г.: взводный командир в Силезии, окопная война под Ельней

Весна / лето 1943 г.:

взводный командир в Силезии, окопная война под Ельней

В начале апреля 1943 г. после окончания курсов мы получили двухнедельный отпуск. После этого Поповски и я должны были 15 апреля прибыть в резервную часть, 7-й резервный гренадерский батальон, размещавшийся в силезском городе Швейдниц. Несколькими месяцами ранее Силезский резервный армейский корпус был возвращен из Лотарингии и Эльзаса в свои гарнизоны в Силезии. В первый раз мы приехали в то место, о котором так много рассказывали наши товарищи. Мы думали, что начиная с того времени и даже после войны оно будет нашим домом. Швейдниц называли «Потсдамом Силезии». До войны в нем размещался штаб, 1-й и 3-й батальоны 7-го пехотного полка, штаб, 1-й и 2-й дивизионы 28-го артиллерийского полка, медицинская часть, командование военного округа, военный архив и армейские тыловые службы.

В то время Швейдниц являлся административным центром округа в Нижней Силезии, а в Средние века он был столицей княжества, носившего это название. В городе находились две протестантские и две католические Церкви, одна из которых была заложена в 1330 г. князем Болко II. Ее трехъярусная колокольня высотой 103 метра была построена в 1613 г. и является самой высокой в Силезии. Было там и здание старой ратуши со своим знаменитым подвалом и различные памятники.

Экономика города включала в себя производство электросчетчиков, инструментов, мебели, перчаток, бумаги и писчебумажных товаров, строительных материалов, сигар, иголок и тканей. Широкой известностью пользовалась продукция местной пивоварни, где варили пиво знаменитой тогда марки «Шопе». Кроме того, в городе имелись торговая палата и отделение Рейхсбанка. Было две гимназии, богословский институт, зимняя агрономическая школа, два детских дома, педагогический институт, театр и городской архив. В городе располагались также окружной суд, городской суд, администрация округа, спортивная автошкола и несколько технических училищ.

Старые укрепления были снесены в 1868 г. и превращены в красивые парки. Фонтан «Нептун», четыре фонтана на городском рынке и «Колонна памяти», сооруженная в 1718 г., оживляли вид города. Имелись жилые дома, построенные в XVIII столетии. От королевского замка сохранился только «Портал Ренессанс» 1537 года постройки. Город Швейдниц был основан в первой половине XIII века, как поселение, заложенное в виде прямоугольника между двумя дорогами. В 1260 г. оно получило статус города. Он был резиденцией первых Пястов и местом проведения больших праздников. Позднее Швейдниц превратился во второй по значению торговый центр Силезии после Бреслау. Княжество Швейдниц было образовано в 1291 г. и в 1326 г. объединилось с княжеством Яуер. Посредством брака наследницы Анны с королем Карлом IV в 1368–1369 гг. оно перешло во владение чешской короны. В 1526 г. оно отошло к Габсбургам, а в 1742 г. — к Пруссии.

В 1427 г. Швейдниц безуспешно осаждался гуситами. В Тридцатилетней войне, в 1642 г. город был разрушен шведами под командованием Торстенсона. В 1747 г. он был взят пруссаками и превращен в крепость. В 1761 г. обманным путем Швейдниц вновь оказался в руках австрийцев. В 1762 г., после упорной обороны город был отбит прусской армией, оставался под контролем Пруссии и был укреплен четырьмя фортами. В 1807 г. городом овладели французы, которые снесли все внешние укрепления. В 1816 г. после свержения Наполеона они были восстановлены, но затем снесены вновь в 1867 г. По переписи мая 1937 г. в Швейднице насчитывалось 39 100 жителей, в основном протестантской веры. Таковым было прошлое Швейдница, как оно излагалось в полковой истории.

Размещение офицеров в военных городках было недостаточным, поэтому многие из них размещались в гостиницах. Поповски и я получили номер в отеле Гинденбург — Хоф. Он был первым, который нам попался, поскольку располагался рядом с вокзалом. На площади был сквер, на который выходили окна нашей комнаты на первом этаже. Что касалось службы, то делать особо было нечего. Мы просто ожидали отправки на фронт. После того как 29 апреля уехал Поповски, я почувствовал себя одиноко. Потом я привык к этому ощущению. Но вскоре я нашел нескольких хороших товарищей. Один из них был парнем из Линца, другой из Франценбада в Богемии, и еще один курсант-фельдфебель. Раньше он был священником конфессиональной церкви, а теперь, в возрасте сорока лет, ожидал получения лейтенантского звания.

Из письма отцу я вижу, что я давал ему прочитать и переписать «Сталинградское письмо». Это было потрясающее письмо одного священника своим бывшим прихожанам, которые остались в Сталинграде. (У меня до сих пор есть его копия.) В том же письме я просил отца срочно прислать сигареты. У матери были карточки на сигареты, которые назывались «для специального использования», и она хранила их про запас, чтобы в случае необходимости обменять сигареты на продовольствие.

Еда в казарме была скудной. Однажды, на сорокакилометровом марше, я попал в сельский постоялый двор, и меня накормили «за так», то есть мне не пришлось отдавать ни денег, ни карточек. Вспоминаю свою беседу с хозяйкой, которая подумала, что я из Швейдница. Благодаря своему музыкальному слуху, я мог очень хорошо подражать нижнесилезскому диалекту. Она была поражена, когда я сказал ей, что происходил из района вблизи Вены. На таких маршах по сельской местности в окрестностях Швейдница я погружался в свои мысли. Из Бреслау в 1813 г. началась Освободительная война против Наполеона. Король Фридрих-Вильгельм III учредил тогда Железный Крест. Рисунок этой простой по форме награды был сделан блестящим берлинским архитектором Шинкелем. Об этом мало кто знает. Во время своего пребывания в Швейднице я выяснил, что в распространении лютеранства на востоке Германии силезский город Цобтен играл роль Вартбурга и что когда-то студенты университета Бреслау совершали туда паломнические поездки.

Как и в Сен-Авольде и в Морхингене, в зданиях казарм в Швейднице, в коридорах и над дверями висели гербы различных мест Нижней и Верхней Силезии. Это означало, что где бы ты ни находился, на тебя смотрел кусочек Родины. В огромном здании берлинского «Дома Родины» имелись комнаты, посвященные каждой немецкой области. Такая же комната была и в одной из наших казарм для силезской родины и ее сыновей. Тот факт, что по своей сути Вермахт основывался на более широкой концепции Великой Германии, в определенной степени ослабил принцип преданности своей местности. Но он ни в коей мере от него не избавился. Во всяком случае, я узнал тогда, что такое Швейдниц и какое наш полк имел к нему отнршение в мирное время. Это был, как поется в старой солдатской песне, «мой настоящий дом».

Ожидание приказа об отправке на фронт оказалось, слава богу, непродолжительным. Я был рад, когда пришло время и я смог отправиться в путь через Бреслау на Минск. Там я должен был явиться в «резерв фюрера» группы армий «Центр». В этот раз у меня не было такой «цели», какая была за год до этого. Передо мной не стояла перспектива отправки на курсы после нескольких месяцев стажировки. Мой настоящий испытательный срок на фронте еще только начинался, тем более что я был теперь офицером. О возможности ранения я не думал. Так называемый выстрел на родину, то есть ранение, требующее эвакуации в глубокий тыл, могло привести предстоявший боевой опыт к быстрому концу. В Первой мировой войне австрийские солдаты называли э?о «выстрелом ценой в 1000 гульденов». Скорее я чувствовал себя так, словно ехал навстречу неопределенному будущему. К этому чувству примешивались воспоминания о боях под Гжатском. Это был своего рода страх перед ожидавшей меня проверкой, который висел у меня над душой.

Вскоре мы добрались до Белостока и Столпце, пункта на бывшей польской границе. Вместе со мной в купе поезда, перевозившего на фронт возвращавшихся из дома отпускников, сидели два офицера финансовой службы и старший офицер-врач. Медик направлялся в госпиталь, два финансиста ехали к местам своей тыловой службы. Эти господа везли намного больше багажа, чем я. У меня был всего лишь жалкий армейский ранец. Рассвело, а поезд тащился со скоростью около тридцати километров в час через район, находившийся под угрозой нападения со стороны партизан.

Внезапно раздавшийся взрыв стряхнул с меня дремоту, поезд покачнулся и резко остановился. Меня сбросило с полки, на которой и растянулся. Портфель медика упал с багажной полки и ударил меня по затылку. Снаружи был слышен треск винтовочных выстрелов. Пули пробивали стены и окна вагона. В поезде было большое волнение. Тыловики запаниковали. Один финансист начал стрелять из своего 6.35 мм пистолета через закрытое окно. Я заговорил с ним и попросил проявить благоразумие.

Потом я выбрался из вагона и спрыгнул в канаву рядом с насыпью. Подождал, когда прекратится винтовочный огонь. Скорее всего, стреляли всего лишь несколько партизан. Но ущерб оказался значительным. Пустой вагон, прицепленный впереди локомотива, и сам паровоз были сброшены с рельсов. Передняя часть первого из длинных экспресс-вагонов была сжата так, словно он был сделан из фанеры. Имелись убитые и раненые.

Через несколько часов со следующего на пути поста пришла укомплектованная рабочими ручная дрезина. Утром мы смогли наконец продолжить свою поездку. Тем временем была установлена причина взрыва. Русские импровизаторы умудрились с помощью сильно запутанной проволоки подорвать заложенную под рельсы мину, по всей видимости, самодельную. После этого они скрылись, предварительно нагнав несколькими выстрелами страху Божьего на пару путешествующих армейских финансистов.

Этот случай привел к тому, что по крайней мере в течение следующих двадцати лет я никогда не садился в первые вагоны пассажирских поездов.

От Минска мой путь лежал дальше на запад. После отступательной операции под кодовым наименованием «Буйвол», проведенной весной 1943 г., Гжатск был оставлен. Я должен был продолжить путь в сторону Спас-Деменска и остановиться в Ельне. Многие дома были там разрушены. Целыми оставалось только несколько построек, которые являлись отличительными чертами этого прифронтового городка. «Солдатская гостиница» размещалась в одноэтажном доме. На следующий день в дивизию должна была пойти машина. Так что я оставил за собой соломенный матрас, как последнюю мягкую постель перед прибытием на передовую. Потом я пошел во фронтовой кинотеатр посмотреть фильм «Судья Саломеи».

Кино еще не закончилось, когда неожиданно раздался гул моторов вражеских самолетов. В то время, как вокруг уже падали бомбы, все бросились в подвал кинотеатра. Опыт учит, что это хороший признак, когда слышишь свист бомб, потому что в таком случае они взрываются где-то подальше от тебя. Но в тот момент это было слабым утешением. Оставалось отвратительное чувство необходимости сидеть на корточках в переполненном подвале без всякой возможности хоть что-нибудь сделать. Около 150 солдат было собрано в одном помещении площадью около семидесяти квадратных метров. Потолок поддерживался всего лишь одним столбом. Все больше и больше бомб свистело и взрывалось.

Я уже размышлял, не стоило ли мне выбраться наружу в одну из пауз между воздушными ударами. Тогда со мной заговорил служащий полевой жандармерии из нашей дивизии и предложил перебежать вместе с ним в бункер, где находились жандармы. Он догадался, что я был из «Седьмого», по белым петелькам на моих погонах. Мы тут же выбежали из подвала и были очень рады, что вырвались из этой клетки. Бомбардировка продолжалась до часу ночи, но жертв было немного. Самое главное, не произошло прямого попадания в кинотеатр, чего мы так боялись.

Из Швейдница я выехал 23 мая и после двух наполненных событиями дней и ночей прибыл в свою роту. Я доехал на машине полевой почты от Ельни до дивизионного командного пункта, который находился в Алексино. Там же располагался и главный перевязочный пункт, работавший с полной нагрузкой. Предыдущей ночью один батальон из 461-го полка нашей дивизии проводил наступательную операцию, в которой потерял половину своего личного состава. Дальше путь лежал мимо цветущих лугов и сверкающих серебром берез по тщательно проложенным грунтовым дорогам. Вечером я наконец добрался до линии фронта, где, по сравнению с приключениями во время поездки, царил покой.

25 мая я написал отцу, что в полку меня ожидал «сердечный и очень хороший» прием. Я уже встретил многих людей, которых знал. Спокойствие на наших позициях «пошло мне на пользу». (Я находился в довольно сильном напряжении.) Только время от времени наблюдался беспорядочный артиллерийский или минометный огонь. Но скоро, говорилось в моем письме, я должен был «привыкнуть» к жизни на фронте, и необходимое спокойствие вернется. Я благодарил отца за то, что он и мать научили меня сделать правильную, истинную христианскую веру частью своей жизни, потому что ее подлинная ценность лучше всего познается на фронте. Я писал, что мне очень помогал Новый Завет, который дал мне отец. Он написал для меня посвящение из 90-го псалма: «Тысяча падет возле тебя и десять тысяч по правую руку от тебя, но ты поражен не будешь». Поэтому я был «преисполнен уверенности». Бог проследит за тем, чтобы все было хорошо.

Нашим ротным командиром был обер-лейтенант «Жорж» Хентшель из Верхней Силезии. Старшиной роты был обер-фельдфебель Палиге из Троппау. Оба они были призваны из запаса и еще в 1942 г. были награждены Германскими Золотыми Крестами. Мои товарищи Вальтер Хеншель и Людвиг Поповски были взводными командирами в 11-й и 7-й ротах, а я командиром взвода в 10-й.

Протяженность траншей на участке роты составляла один километр. Правый фланг состоял из отрезка «почтового тракта», проходившего через деревню Иваново. От находившихся в ней когда-то домов остались только обугленные бревна и части стен. Два взвода роты находились в траншеях в главной полосе обороны. Третий был выдвинут вперед в качестве сторожевого охранения. Расстояние до противника от нашего участка составляло 1800 метров. Сторожевые посты располагались в 800 метрах перед нами. Именно на такую дистанцию были установлены наши винтовочные прицелы. Время от времени русские выпускали одиночные снаряды из миномета или из «рашбума». «Рашбум» было названием, которое мы дали русскому полевому орудию, противотанковой пушке, которая била по цели прямой наводкой так, что звуки выстрела и разрыва снаряда почти сливались в один. Такой звук передавался словом «рашбум».

Настроение у людей было замечательным. Зима прошла, и они пережили отступление. Осознание своего превосходства над противником стало укореняться снова. «В такой войне мы можем держаться годами», считали они. В боях под Гжатском участвовал только второй батальон, но не третий, в котором я теперь находился.

По опрометчивости я взял с собой на фронт свои золотые карманные часы. Я носил их в алюминиевом футляре, в котором с одной стороны было окошко из целлофана, через которое можно было видеть циферблат. Но было трудно каждый раз доставать его из кармашка, вшитого в нательный пояс. Так как я мог получить положенные мне водонепроницаемые наручные часы со светящимися цифрами на черном фоне, я рискнул послать карманные часы домой. Они дошли. Хотя уверенности в этом не было, поскольку, несмотря на самые суровые наказания, случаев воровства было много. От воров не была застрахована даже полевая почта. Это были часы, которые я получил от Рудольфа Ленера в качестве подарка на конфирмацию. До этого они в течение многих лет лежали на его письменном столе.

Как-то раз позиции объезжал командир дивизии генерал-лейтенант Мельцер. Он был удовлетворен их состоянием, но сделал мне замечание за то, что я не носил подворотничок. На самом деле, у меня его и не было, и вместо него я носил красивый пурпурный шарф из шелка. Однако, чтобы не нарваться на неприятности, я засунул его под китель. Носить такие шейные платки в гарнизонах было бы немыслимо, но здесь, на фронте, начальство смотрело на это сквозь пальцы. Тот факт, что генерал меня «подловил», еще долго не давал мне покоя.

Однако этот день выдался тихим, ярко светило солнце, и я решил позагорать на травянистом склоне позади блиндажа. Но вскоре я почувствовал, что могу уснуть, и испугался. Это было небезопасно. Рядом со мной мог упасть снаряд, а я лежал на открытом месте. В другой раз русские, вместо того чтобы беспокоить нас снарядами, без всяких видимых причин в течение четверти часа, как одержимые, вели огонь из всех видов стрелкового оружия. Обстрел не мог нам повредить ни в блиндаже, ни в траншеях. Но было беспрерывное чириканье, жужжание и свист, а поскольку не было никаких взрывов, то звук был по-своему уникальным. Когда начался обстрел, ординарец ротного командира находился на открытом месте и получил ранение в ступню как раз в тот момент, когда он мочился.

В относительно спокойных условиях позиционной войны командирам подразделений приходилось выполнять обязанности «ответственного за несение службы». Когда наступала моя очередь, я должен был в ночное время проверять весь участок роты и передовые посты. Приходилось проверять также и стыки между нашей ротой и соседними подразделениями. Такие выходы за пределы основной полосы обороны были волнующими и небезопасными. В любой момент можно было натолкнуться на русский разведывательный дозор. В темные ночи, как говорили, случалось так, что иваны захватывали наших солдат, набрасывая на них одеяло. Надо было продвигаться как можно тише, останавливаться и прислушиваться.

Кроме того, мне было поручено выполнять еще одно задание. Я должен был проводить беседы с солдатами батальона с целью оказания им «моральной поддержки» на основе предоставленных мне материалов. В таких случаях надо было ходить по блиндажам. Темы были такие:

Солдат и его политическая миссия на Востоке.

Солдат и женщина другой расы.

Полевая почта как оружие.

Учитывая тот факт, что в других батальонах нашего полка такую задачу выполнял офицер в звании капитана, в то время как я был всего лишь лейтенантом, я этим очень гордился. «Приходится разрываться на части», писал я матери 3 июля.

Однообразие и относительное спокойствие создавали почву для бесконечных слухов. Когда мы стояли в Иваново, пошли разговоры о том, что дивизию отведут с фронта и перебросят в Грецию. Как обычно, слух пришел на передовую из тыловых подразделений. Каптенармус поспорил с нашим старшиной на бочку смоленского пива и конечно проиграл. Урегулировал ли он свой спор со скептически настроенным Палиге, или нет, я так и не выяснил.

В это время неожиданно к войскам пришло обращение принять участие в конкурсе на разработку эскиза «Фронтового Креста». Фронтовики сами должны были представить свои предложения относительно нового ордена. Он должен был иметь форму креста и обозначать, служил ли его обладатель в боевых частях или в тыловых подразделениях, а также срок службы. Командир роты и я вместе с ним усердно разрабатывали свои предложения, вдохновляясь в основном бутылкой коньяка, которую обер-лейтенант выделял из своего воскресного пайка.

Появились указания на то, что русские планировали наступление. Они вели пристрелочный огонь по нашим позициям, используя снаряды с дистанционными взрывателями. Такие снаряды взрывались еще в воздухе. Таким образом, можно было оценить точность огня. С нашей стороны, над фронтом противника действовал двухфюзеляжный самолет Фокке-Вульф. Он проводил ближнюю разведку посредством аэрофотосъемки. Этот самолет летал среди бела дня, и огонь противника редко его беспокоил. В это время суток русские спали.

В ночь на Духов день я вместе со своим взводом приступил к несению дозорной службы на передовых постах. Для солдат это означало нахождение в полусогнутом состоянии в одном и том же маленьком окопе в течение десяти суток. С передовых позиций простиравшаяся в сторону противника местность выглядела как ровный, туго натянутый брезент. Поднять голову над бруствером было бы самоубийством. Позиция была отлично замаскирована, считалось, что противник ее не обнаружит вплоть до последней минуты. Отдельные окопы и пулеметные гнезда соединялись траншеями глубиной, едва доходившей до колена. Передвижение человека в дневное время, даже если он нагибался, замаскировать было нельзя. Добраться до такого окопа можно было только ползком. В течение суток у нас было только от четырех до пяти часов достаточно темного времени, чтобы вытянуть ноги и немного размяться. В эти часы нам доставляли еду и почту. Для умывания воды не было. Бритье и умывание исключались. Зубы мы чистили кофейной гущей. В яме площадью два метра на два и высотой в человеческий рост размещался мой командный пункт. Он был накрыт слоем бревен. Над входом был прикреплен конец проволоки, с помощью которой можно было привести в действие противотанковую мину, установленную в 20 метрах по направлению к противнику.

В ночь на Духов день случилось так, словно Святой Дух действительно явился к нам. Ровно в полночь мощные залпы артиллерийских орудий накрыли позиции 1-го и 2-го батальонов, которые располагались прямо за нами и справа от нас. К ним присоединились многоствольные реактивные минометы. Это было фантастическое зрелище, каждый раз, когда 24 или 42 снаряда падали на землю, заливая все вокруг ярким пламенем. Стало понятно, что скоро последует атака на передовые позиции. Будет ли это мой пост или пост 3-го батальона, было еще неясно.

Тем временем послышался звук танковых моторов. Русские намеревались атаковать соседнюю позицию. На следующую ночь мы узнали, что при отражении атаки бедный Поповски получил пулевое ранение в легкое, но его вынесли с передовой, и он чувствовал себя удовлетворительно. Говорили, что русские атаковали целым батальоном. Его взвод держался отважно, но понес потери, а один раненый был взят в плен. Когда русские захватили его, они отошли вместе с танками.

Прошло почти четыре недели моего пребывания на фронте, и я наконец получил почту из дома. Но от находившегося тогда во Франции отца не было ничего. Руди ожидал призыва. Его брали в танковый корпус Г?рман Геринг, и он очень этим гордился. В забавном стиле он описывал царивший в школе хаос. Никто в его классе не хотел больше учиться, ребята прогуливали уроки и готовились к службе в армии. Описал он мне и то, о чем раньше не рассказывал. В феврале через Штокерау проследовало несколько поездов с остатками 6-й армии, и там у них была остановка. «Но это было нечто особенное: привезенное целиком поле сражения, если можно так выразиться. Обломки, разбитые танки, пушки, лошади и солдаты, и посреди них повсюду солома, что придавало всему этому еще более тягостное чувство обреченности».

Однажды ночью создававшая хоть какой-то уют бензиновая лампа в моем блиндаже чуть было не стала причиной бедствия. Взводный связной по неосторожности задел и опрокинул ее. Пролившийся бензин загорелся, и пламя охватило маленький столик. Пришлось вытаскивать наружу ящики с боеприпасами, включая тот, который служил мне подушкой, и одновременно гасить пожар. К сожалению, жертвой огня стала авторучка, один из моих подарков на конфирмацию.

В ночь с 23 на 24 июня наш батальон неожиданно заменили батальоном из 461-го полка и перебросили на участок возле деревни Нестеры. Вся дивизия была сдвинута вправо на один батальон, и таким образом мы стали самым крайним батальоном на правом фланге, на стыке с другим соединением. Марш протяженностью всего лишь 10 километров пошел всем на пользу. Само по себе движение, несмотря на то, что пришлось нести ранец и большое количество боеприпасов, было для нас освежающей переменой. Новый сектор обороны был оборудован великолепно. Блиндажи были хорошо заглублены и накрыты толстыми бревнами. Все огневые точки расположены грамотно. Траншеи были вырыты в человеческий рост. Незавершенными оставались проволочные заграждения. Заросшая травой дорога к деревне Нестеры проходила через главную полосу обороны посередине участка нашей роты. Участок моего взвода включал в себя лесополосу шириной 50 метров, по переднему краю которой проходила траншея. Высокие ели в сочетании с низким кустарником и полянами делали пейзаж похожим больше на английский парк, чем на то, что ожидаешь увидеть в сердце России.

Недостатком позиции было прямоугольное поле шириной 50 метров, которое начиналось перед траншеей и простиралось на 200 метров в сторону противника. В дальнем правом углу этого поля раньше располагались посты боевого охранения, но их оттуда вывели, так как по ночам они подвергались слишком большому риску. Через заросли могли бы проскользнуть целые роты. По этой причине каждую ночь для разведки местности должны были высылаться дозоры.

В одну из ночей, в очередной раз обойдя вокруг поля, я заметил, что русские расположились в окопах, которые раньше занимали наши передовые посты. Когда на обратном пути мы приблизились к своей колючке, русские открыли пулеметный огонь по проходу в минном и проволочном заграждении. Очевидно, они наблюдали за тем, как мы пробирались через проволоку, потому что станковые пулеметы, которые они, должно быть, навели на цель еще днем, били с поразительной точностью. Мы не могли прижаться к земле как следует, и пришлось ждать, пока обстрел не закончится. Когда все успокоилось и мы спрыгнули в свою траншею, связной Гриммиг сказал, что было самое время поднять руку и получить «выстрел на родину». Он опять упустил свой шанс! Гриммиг был таким человеком, который имел суровое выражение лица, но отличался наивным остроумием, добротой и мужеством. Насмешливые разговоры о «выстреле на родину» были проявлением так называемого свинского состояния души. Таков был характер простого немецкого солдата.

Моя добрая тетя Лотте прислала мне целый набор литературы в компактном издании для полевой почты. По-видимому, в ее глазах стояли образы окопных романтиков периода Первой мировой войны, «добрых отцов с фронтовыми бородками», предающихся назидательному чтению при мерцающем свете коптилки. Чтобы не расстраивать тетю, я излился в благодарностях и сразу же отправил эти маленькие книжки домой. Конечно, я бы мог найти время для чтения, но у меня не было для этого необходимого спокойствия. Впечатления от жизни на фронте были еще слишком новыми и слишком разнообразными, а жизнь в окопах, даже в позиционной войне, слишком тревожной, чтобы я мог погрузиться в чтение. Много времени отнимало написание писем. Была мать, которая была сердцевиной семьи, и отец во Франции. Правда, Руди пока еще находился дома, но я писал ему отдельно, чтобы рассказать то, что я не мог, не стал бы писать матери, чтобы не огорчать ее. Но были еще и друзья и, в конце концов, девушка. Мои чувства были тогда обращены к Мади Скорпиль. Однако вскоре она от меня отвернулась в очередной раз, хотя я и продолжал носить с собой церковную свечу в память о ней.

Приведу некоторые сведения о семействе Скорпиль, с чьим сыном Эрхардом я ходил в школу. Эрхард и его старший брат Ганнибал были оба убиты в бою в составе войск СС. Муж самой старшей дочери был обер-лейтенантом кавалерии. В 1941 г. он был ранен, попал в плен к русским и умерщвлен зверским образом. Это стало известным через его товарищей, и об этом знал весь город. Все пятеро детей Скорпиль были внешне очень хороши. Эльфрид, самая младшая, была голубоглазой блондинкой и со своими густыми, длинными волосами являлась олицетворением женской грации. Она была артистичной, занималась каллиграфией и играла на скрипке. В то время она еще не решила, пойдет ли она в консерваторию или в академию художеств. Позднее она стала художницей.

Во время наших ночных работ по установке проволочных заграждений мы понесли большие потери от минометного огня. Было приказано как можно скорее завершить эти работы ввиду ожидавшегося летнего наступления противника. Нам также приходилось принимать повышенные меры предосторожности против нападений и захватов наших солдат в плен. Говорили, что в последнее время специально подготовленные русские группы прокрадывались в расположение наших войск для захвата пленных. В одно и то же время на одном месте должно было работать не менее десяти человек. Иначе противник захватил бы одного или двух солдат в то время, когда они натягивали колючую проволоку.

Крыша моего блиндажа, с тремя накатами бревен общей толщиной 1,2 метра, предоставляла достаточную защиту для спокойного сна. Круглая металлическая печка, сколоченный гвоздями маленький столик и два стула из березы завершали обстановку моей «дневной комнаты». За натянутым куском тонкой мешковины располагались койки. Тогдашнее состояние траншейной технологии выражалось и в сооружении деревянных коек. В добавление к обычным доскам, которые имели то преимущество, что давали возможность лежать ровно, была еще и постель из проволоки, имевшая сходство с гамаком. Особенно хороша была моя постель из стволов молодых березок, которая проминалась под весом тела и ощущалась как перина. Иногда, когда приходилось засыпать на рассвете, я позволял себя роскошь снять сапоги, чтобы насладиться своей «периной» еще больше.

Траншейная культура проявлялась и другими способами. На столе перед «окошком», то есть перед световым проемом в половину квадратного метра, проделанным в задней стенке блиндажа на глубине полутора метров, красовался портрет Мади. Один умелец раскрасил его от руки, установил в березовую рамку и покрыл целлофаном вместо стекла. Никель, взводный санитар, смастерил для меня «устройство» для подвешивания часов. Оно состояло из опиленной до дна гильзы от осветительного снаряда. Дно это было зазубрено, и зубчики огибали фотографию.

Но время от времени спокойная жизнь в блиндаже прерывалась. Однажды русские, должно быть, увидели дым. Они выпустили по блиндажу ровно 75 снарядов из «рашбума». Два из них попали прямо в укрытие, но, к счастью, мы не пострадали.

Позиция у деревни Нестеры имела то преимущество, что можно было незамеченным пробраться из тыла до передовой. Благодаря этому можно было вовремя доставлять горячий обед. Но русские наверное приметили время раздачи пищи. Два дня подряд они с точностью подавали сигнал к обеду стрельбой из миномета. Обеденное время перенесли с 12.30 на 13.30. Но как только начали разливать по котелкам суп, начали падать мины. Для людей, которые принесли пищу и поели сами, эта помеха оказалась неприятной вдвойне, потому что с полными бачками в руках им было труднее укрыться. А если бы они пролили суп, то им бы досталось от своих товарищей.

Таким образом, стало ясно, что русские подслушивали наши телефонные переговоры путем подключения к наземным линиям связи, представлявшим собой всего лишь отрезки проволоки, крепившиеся к земле с помощью металлических стержней. Несмотря на то, что кодовые позывные постоянно менялись, например, в первую неделю июля я был «рюкзаком», русские тем не менее могли догадываться о многом. Нельзя было скрыть тон обращения командиров с подчиненными и наоборот. Действительно, в разговорах по телефону полагалось пропускать воинские звания и должности, но привычка и выучка часто приводила в смущение, когда вместо «так точно, господин майор», надо было отвечать «да» или «нет». Если слышимость была хорошей и подслушивающий владел немецким в достаточной степени, то он мог делать выводы из послушного тона одного участника переговоров и командного тона другого.

Однажды ночью я зацепился ногой за проволоку в районе перед нашей полосой обороны. С перепугу я сначала подумал, что это была установленная нами противопехотная «прыгающая» мина, к которой русские прикрепили свою проволоку. Она могла бы взлететь «к небесам» вместе со мной. Но, слава Богу, это был не тот случай. Очевидно это была линия подслушивания. Мы начали ее потихоньку сматывать, что оказалось непросто при общей длине проволоки 600 метров. Чувствовалось сопротивление, особенно с самого начала. Возможно, что на другом конце сидел русский. Как сказал Гриммиг, «у него, должно быть, глаза на лоб полезли», когда начали шевелиться его наушники!

В ночь с 5 на 6 июля батальон соседней дивизии атаковав высоту «Вознесения», которая располагалась перед нашим участком. Атака началась после десятиминутной артподготовки. В частности, деревня Нестеры была полностью накрыта огнем 80 стационарных пусковых установок залпового огня. Несколькими днями ранее я видел эти установки издалека возле батальонного командного пункта. Они выглядели как угловатые деревянные рамы, похожие на мольберты, высотой в половину человеческого роста. Сами снаряды представляли собой ракеты и после пуска издавали громкий пронзительный звук. Во всяком случае, успех операции оказался нулевым.

Из полка до нас потом дошли сведения, что из восьми человек располагавшегося на высоте русского передового поста в плен был взят только один. Это был восемнадцатилетний узбек, который не говорил по-русски. Ближайший переводчик узбекского языка находился в штабе армии. Переводчик подумал, что парень был Слабоумным, так как он даже не смог сказать, ни когда он прибыл на позицию, ни к какой части принадлежал. Может быть, он просто решил не говорить!

Единственным подчиненным, с которым у меня были проблемы, был унтер-офицер Бринкман, командир 8-го отделения. Он не содержал свою траншею в порядке. Несмотря на мои замечания, временами не ремонтировался сделанный из досок настил, не соблюдалась маскировка и т. д. Это было тем «малым, которое сделало Пруссию великой». Бринкман был «приморским» человеком, с походкой и внешностью моряка, который с задумчивым видом покуривал свою трубку. Я не могу сказать, что он мне не нравился, но, по-видимому, я не занимался с ним как следует. У меня было взаимопонимание с силезцами и судетскими немцами. Но с Бринкманом отношения не сложились. Возможно, я был для него слишком молод.

В 1943 г. уже много говорилось о новом оружии, которое должно было решить исход войны. Но пока мы его почти не видели. Пулемет MG 42, который русские называли «электрическим» и которых у нас в роте имелось несколько штук, был только скромным предвкушением будущего. Конечно, по сравнению с MG 34 это было значительное улучшение. Он был намного лучше. Он обладал более высокой скорострельностью, и при стрельбе из него почти не чувствовалась отдача. Так что, когда мы в это время получили «митральезу», французский пулемет периода Первой мирбвой войны, то саркастическим замечаниям и озорным шуткам не было конца. Это чудовище было в несколько раз тяжелее, а также намного сложнее в обращении, чем наш пулемет. Единственное, что было в нем «хорошего», так это сверкающая золотом латунная рукоятка. Это оружие имело кассеты на 20 патронов каждая. Когда ее вставляли в пулемет и нажимали на спуск, он начинал равномерно стучать, и посылал пули россыпью, куда-то вдаль.

По воскресеньям еда была получше и выдавалась небольшая порция шнапса. Это было простое, напоминавшее самогон, питье, зачастую подслащенное искусственным медом. Когда командир выпивал, то днем он приказывал мне прибыть к нему в блиндаж. Частью снаряжения роты являлся полевой радиоприемник, обычно переносившийся на спине. По воскресеньям можно было слушать популярную передачу «Народный концерт». Это был концерт по заявкам с фронта. Поскольку я сильно скучал по музыке, то во время посещений ротного командного пункта я чувствовал себя на более высоком культурном уровне.

Обер-лейтенант Хентшель наслаждался воскресеньем, как только мог, приказывая доставить к себе свою лошадь, которую приводили вместе с повозкой с едой для роты. Потом он ехал верхом в тыловую зону, посещал баню и таким образом «хорошо проводил день». Конечно, это было вполне нормально и допустимо, если начальник время от времени уходил в тыл, если не считать того, что у «рабочих и служащих» дела не всегда шли гладко. Он приказывал доставлять мне и старшине роты Палиге коньяк со склада столовой, и это нас очень радовало.

Однажды мы с Палиге немного перебрали, и это привело нас к такому головокружению, что мы стали прогуливаться, без всякого укрытия, по брустверу траншеи, как по эспланаде. Это подавало плохой пример для всех и противоречило приказам. Скорее всего, русские были тоже пьяными или, по крайней мере, спали, потому что они упустили шанс устроить состязание по стрельбе, используя нас в качестве двух мишеней. В разгар веселья, ближе к вечеру, мы выпустили красные и зеленые ракеты. Красный цвет обычно означал «открыть огонь, противник атакует», а зеленый — «прекратить артиллерийский огонь». Конечно, эти ракеты были замечены, и мы пережили тяжелое время, стараясь успокоить людей, задававших вопросы на другом конце провода. По сей день я все еще удивляюсь, как это нам сошло с рук.

В начале июля я получил письмо от отца, в котором говорилось следующее:

«Теперь, по крайней мере, я могу составить себе хоть какое-то представление о твоей дневной и ночной жизни. Твое описание очень напоминает мне мои собственные переживания с 1915 по 1918 год. Спокойная позиция — это отличный подарок, только я думаю, что именно в России вы никогда не сможете рассчитывать на то, что это так и останется. Стройте вокруг нас стену, да так, чтобы враг смотрел на нее с ужасом. Я буду рассказывать здесь людям то, что сказал твой командир отделения, то есть, что каждый порядочный солдат всегда носит свой полевой молитвенник в нагрудном кармане. Здесь, на Западе, обстоятельства непростые. В большинстве случаев я имею дело с по-настоящему расслабленными сластолюбцами, для которых все идет слишком хорошо, чтобы задуматься о чем-нибудь серьезном. Если бы мне позволяло здоровье, то лучше бы я служил на Востоке, а не здесь».