Глава седьмая СТРАНА БАГРОВЫХ ЗНАМЁН

Глава седьмая

СТРАНА БАГРОВЫХ ЗНАМЁН

«С этим романом в советскую литературу вступили крупные, известные сейчас далеко за пределами нашей страны писатели».

Юрий Кагарлицкий. Из предисловия к третьему изданию «Страны багровых, туч», 1969 г.

Рассказывая о себе, Маша Стругацкая обычно говорит с улыбкой: «Родилась я в Москве, но проект был камчатский». Хотя на самом деле скорее хабаровский или вообще океанский — от Петропавловска до Владивостока времени в пути было достаточно.

Вот так же и книга «Страна багровых туч» («СБТ»): появлялась на свет (в смысле выходила в свет) в Москве, и не без мучений, а проект… проект, безусловно, был камчатский. Вот тут уже точно камчатский, потому что на этот счёт есть письма и черновики, и мы их, помнится, уже цитировали.

Вот почему невольно пришлось коснуться истории написания этой повести ещё в главе «Дорога на океан».

Но вообще-то, если верить Виктору Баневу (а нам по статусу полагается ему верить), то «вопреки широко распространенному мнению, ничего интересного в историях написания не бывает». Так что не пугайтесь, читатель, мы не будем мучить вас полусотней, а то и более легенд о создании рассказов, повестей и романов АБС. Во-первых, на то есть «Комментарии к пройденному», где всё это сделано легко, остроумно, не длинно, не коротко и, главное, без свидетельствования с чужих слов. А во-вторых… Во-вторых, наша книга вообще не об этом, точнее, не только и не столько об этом.

Однако «СБТ» — это случай совершенно особенный. Это самая первая повесть АБС. Это книга, с которой всё начиналось. И, в конце концов, это не просто повесть, а настоящий портрет эпохи — точный и яркий. Вот почему именно о ней, о её придумывании, обсуждении и написании стоило бы рассказывать подробно и записывать тщательно все воспоминания, какие удастся найти, а также следовало бы старательно изучить все рукописи, какие имели к ней хоть малейшее отношение.

Но, с другой стороны, именно об этой повести так много и подробно написано у БНа в «Комментариях…», так эффектно по настроению и так совершенно по композиции. И у Светланы Бондаренко — редактора полного собрания АБС и составителя дополнительных томов, называемых «Неизвестные Стругацкие», — под эту повесть щедро выделено большое пространство. Так что совсем нелегко сегодня добавить ко всему опубликованному хоть что-то своё. Разве только откопав нечто, никому ранее не ведомое.

Вот, например, любопытный план обнаружился в той старой, загадочно потерявшейся и счастливо найденной папке АН (похоже, он самый ранний, его даже БН в своих комментариях не упоминает):

«Голубая планета

(Ну, это ж надо, сколько названий у одной повести, впору устраивать литературную викторину! — А.С.)

Введение

Часть 1. „Урановая Голконда“

Часть 2. „Аргонавты (зачеркнуто — А.С.) Авангард“

Часть 3. „Хиус versus Линда“

Введение

Часть 1-я

1. Природа

2. Машины

3. Люди

Часть 2-я

1. План операции

2. Первый натиск

3. Через тела павших

Часть 3-я

1. Диктатура Краюхина (Краюхин, как и Голконда, был всегда! — А.С.)

2. Линда

3. Последний и решительный».

Приколот сей план к пачке листков, безжалостно выдранных из блокнота, на коих есть и две последовательные попытки описания венерианской природы, и обстоятельное введение, напоминающее газетную передовицу, и рассуждения об источниках энергии; и, наконец, биография-портрет Краюхина — ученого-металлурга, ставшего «живой историей межпланетного дела». На этих страницах мелькнет совместное заседание Верховного Совета и Совета Министров Союза Коммунистических республик, а вписанный по привычке Центральный комитет будет зачеркнут; здесь упоминается звездолет «Сталин-16»; и есть точная дата — 20 января 1996 года, когда «правительство объявило о создании „Управления Межпланетных Перевозок“, во главе которого встал Савельев, один из крупнейших мировых учёных, астроном и физик, конструктор первого ядерного двигателя для звездолетов и участник нескольких межпланетных экспедиций». И тут же рядом лежат ещё листы большого формата, заполненные текстом, который с первой же фразы обрушивает на читателя вопрос:

«— Вы слыхали что-нибудь о Равнине Горячих Джунглей? Нет?»

А мы и не слыхали. Мы запутались уже. Где тучи, где джунгли, где туманы?.. Мы только понимаем, что это всё про то же, потому что хоть за болотами, хоть за пустынями, а лежит там, на далёкой Венере, Урановая Голконда. Голконда — всегда. А вот остальное варьируется. Да ещё как!

Дочитываешь до конца текст на 16 больших страницах нестандартного формата, вначале чернильный, а затем карандашный (чернила кончились, а паузу делать не хотелось) — и понимаешь, что это ещё один вариант рассказа «Первые» или уже попытка встроить его в более масштабное произведение — в «Линду против Хиуса» или в «Голубую планету».

В первом томе «Неизвестных Стругацких» Светлана Бондаренко приводит два варианта текста рассказа «Первые», оба неоконченные. И если первый фрагмент — это лишь один из промежуточных вариантов завязки, то второй выглядит куда более продуманным и хорошо монтируется с концовкой, имеющейся на больших листах. А цельный, законченный рассказ, датированный в тетради мартом 1953-го (как жаль, что другие рукописи не датированы!) — это, вне всяких сомнений, наиболее ранний вариант. Те фразы в нём, которые можно сравнить с более поздними вариантами, звучат короче, проще, небрежнее — ощущается явный черновик. Зато по сути, по сюжету он куда жёстче, страшнее, безжалостнее. В финале рассказа гибнут ВСЕ члены экипажа, а заканчивается текст крылатой фразой: «Крепость пала, но гарнизон победил».

Но что особенно ценно, именно из этого явного эскиза к будущей «СБТ» братья помимо общего героического настроя персонажей, используют для окончательного текста с несущественными изменениями всю историю человека, оставшегося в одиночку дежурить на «Хиусе» (поначалу на звездолете ЗЛВ-58), когда вся команда отправилась к Урановой Голконде — в книге это, понятно, штурман Михаил Крутиков, но «Первые» ещё не имели имен и каждый назывался по профессии, в частности будущий Крутиков — Инженер.

Однако гораздо важнее сейчас пояснить вот что. Принципиальное отличие ранних, ещё индивидуальных редакций АН от поздних и окончательных в том, что сюжетной основой повести предполагалось сделать жёсткое противостояние американцев и русских на Венере. «Хиус» — это наш советский проект, не только корабль, но и база, и весь горнодобывающий комплекс. А «Линда» — это конкурентный проект США. И в литературных набросках камчатского периода именно этим злокозненным американцам, палачам и жертвам жестокого мира чистогана уделено немало страниц.

Вот как комментирует эту рукопись, найденную в старой папке, писатель Феликс Сорокин, главный герой повести «Хромая судьба».

«Угрюмый негр вывез из кабинета кресло с человеческой развалиной. Шеф плотно закрыл за ним дверь…»

Какой негр? Что за развалина? Ничего не помню.

«— Кстати, вы не заметили, были ли среди большевиков китайцы? — спросил вдруг шеф.

— Китайцы? М-м-м… Кажется, были. Китайцы, или корейцы, или монголы. В общем, жёлтые…»

Да-да-да-да-да! Вспоминаю! Это был у меня такой политический памфлет… Нет. Ничего не помню.

«Крепость пала, но гарнизон победил».

Так вот, и угрюмый негр, и собственно развалина — это как раз те самые нехорошие ребята из проекта «Линда». И, думается, лукавят АБС, точнее, АН лукавит, уж ему-то не помнить, что это была за повесть! Конечно, допускаю, мог забыть фамилию бедолаги, получившего чудовищную дозу радиации там, на Венере (звали его инженером Джозефом Такахью). Но листанул бы чуть вперёд (вернее, назад, потому что это та самая тетрадка, которую надо листать с конца к началу) и сразу понял бы, о чём речь.

А уж фраза про крепость вообще не отсюда, а из самого начала тетрадки, из «Первых».

Очевидно, всё это писалось летом 1953-го, точнее сказать трудно, но повесть «Сальто-мортале», начатая здесь же, датирована июнем — перед самым прологом. При внимательном изучении рукописи можно сделать вывод, что текст «Линды…», который выстраивался как бы навстречу «Сальто…», заполнял свободные места в тетради почти одновременно, но всё-таки чуть позже.

Вообще же фантастическая повесть о войне за Венеру всё-таки не была политическим памфлетом. АН разработал её весьма детально, получалась она в меру гладкой и даже увлекательной, просто… слишком, уж слишком похожей по интриге на все произведения советской фантастики той поры. Таковы были условия игры: антиамериканский, антиимпериалистический пафос, неизменная охота за шпионами и обязательная победа наших доблестных чекистов на фоне любых других побед — научных, политических, экономических, социальных. Преодолеть в себе этот жёстко заданный стандарт в 1953 году было нереально даже для таких талантов, как АН или БН.

БН признается сегодня:

«Мы тогда были настоящими сталинцами. Не ленинцами даже, а именно сталинцами! Считали, что всё происходящее — правильно, а если и встречаются недостатки и неприятности — это неизбежно. Не ошибается только тот, кто ничего не делает, лес рубят — щепки летят, а в остальном всё совершенно правильно, коммунисты — настоящие, замечательные люди, дело наше правое, мы обязательно победим… Попадаются, конечно, отдельные негодяи, которые мешают нам трудиться и побеждать. Вот, вчера Берия был великий человек, а сегодня — английский шпион, резидент пяти разведок и агент семи держав. Я прекрасно помню, как мы с ребятами по этому поводу хихикали, но относились к весьма прискорбному происшествию скорее юмористически. Тут была отнюдь не трагедия, и в голову не приходило делать из этого далеко идущие выводы».

Преодолеть в себе внутренний сталинизм в одиночку — уж точно было невозможно. Подчеркнем это слово — в одиночку. Ну а вдвоём они работали пока ещё чисто условно.

Началом совместной работы братьев над своей первой повестью, вне всяких сомнений, можно и нужно считать холодный осенний день, прогулку по Невскому проспекту и то самое историческое пари. Жаль, что так и не удалось установить точную дату. А может быть, и правильно? Абсолютизировать эту дату, сделать из неё день рождения АБС было бы не совсем справедливо. Нет такого дня, кроме всем известного 21 июня — астрономической середины между 15 апреля и 28 августа (в этот день даже вручают с некоторых пор АБС-премию). А фактического дня рождения писателя АБС не было. Рождался он постепенно.

Тогда же, в 1954-м, они просто впервые сидели вместе дома, у мамы и обсуждали планы будущей «СБТ», которую абсолютно серьёзно и окончательно решили писать. И, скорее всего, что-то уже набрасывали на листочке или в блокноте. Такое действительно случилось впервые.

Осмелимся предположить, что именно тогда они и попробовали писать вдвоём, сменяя друг друга за машинкой по принципу буриме. Эксперимент был смелый, достаточно нелепый, но, как выяснилось, очень полезный для будущего. Получилась «Песчаная горячка» — рассказ, нарочито оторванный от конкретного места и времени и по определению лишённый сверхзадачи, однако… литературно-технически на удивление изящный, да и по антуражу отдаленно похожий на «СБТ». Вывод напрашивался один: метод годится в принципе, но только на неком заключительном этапе. Какие этапы должны предшествовать последнему — этого они ещё не знали.

Ну а работа над «СБТ» в оставшиеся полгода службы АН в Хабаровске, думается, продолжалась практически в прежнем ключе. Едва ли американская «Линда» была так сразу и безжалостно выброшена оттуда.

Хотя, конечно, после смерти Сталина вся страна стала стремительно преображаться, оживать, пробуждаться от тягостной спячки. Начинается тот романтический период советской истории, который с лёгкой руки Ильи Эренбурга станут называть Оттепелью. Перемены носятся в воздухе и, пусть ещё не осознанные, влияют на каждого думающего человека.

Не случайно АН в своих наработках той поры всё глубже закапывается в науку, всё настойчивее требует от БН сведений по астрономии и физике, по математике и химии, и параллельно начинает подробно расписывать образы наших, советских учёных, испытателей и космолетчиков. На американцах ему дали возможность потоптаться в другой, заказной повести — «Пепел Бикини». А своя — любимая, выстраданная вещь, — помимо воли авторов, сама собою дрейфует от туповатой шпионской романтики в сторону гордого, великого и вечного противостояния — противостояния человека и Природы.

Вот как звучит один из вариантов Введения к «СБТ» того времени:

«Начало титанической борьбы за преобразование природы, за полное её подчинение потребностям человека началось, строго говоря, в период грандиозного социального переустройства мира после крушения американского империализма и установления коммунистических и народно-демократических режимов в большинстве стран.

Правда первые смелые и удачные шаги в этом направлении были сделаны ещё в пятидесятых годах прошлого столетия, когда Советский Союз в обстановке постоянной и растущей угрозы со стороны капиталистического окружения сумел проделать огромные по тому времени работы в области максимального использования энергии больших рек, обуздания пустынь и ликвидации засух. Но здесь речь идёт об изменении лика всей планеты».

И, наконец, приходит июнь 1955 года. Прощай, военная служба! Поезд летит на запад, быстро, будто самолет — навстречу новой и долгой счастливой жизни. Но в Москву АН только заезжает на несколько дней — повидать любимую жену, любимую дочку Наташу и вторую дочурку, ещё незнакомую, едва родившуюся крошку — Машуню. Всё это очень здорово, но уже в июле он в Ленинграде у мамы. И это не еврейская любовь к родственникам, и не попытка убежать от стирки пеленок, детского плача по ночам и прочих бытовых неудобств — это просто неистовое желание работать вместе с братом, писать, воплощать на бумаге то, что они напридумывали. Сегодня, сейчас, не откладывая! Вот тогда и начинается их реальное совместное творчество.

Удивительно, что рассказ «Затерянный в толпе», написанный БН в одиночку, датирован августом 1955-го. Либо как раз в этот момент АН снова уезжает в Москву (а надо думать, что за полгода перемещения эти совершались им не однажды), либо во время какой-то из возникших в совместной работе пауз БН возвращается к ранее написанному рассказу, завершает его и датирует, планируя вынести на строгий суд брата, но так и не решается. Во всяком случае, ни о какой реакции АНа той поры нам не известно. Лишь спустя два года придет из Москвы то письмо, в котором не сложившийся уже в новом варианте текст с немыслимым и неудобочитаемым заголовком «Кто скажет нам, Эвидаттэ?» АН сурово, но уморительно припечатает: «…Такого горбатого не исправит даже наш советский колумбарий» (эта фраза войдёт у них в поговорку). Однако в итоге рассказ не пропадёт вовсе и будет использован для создания широко известного произведения под названием «Шесть спичек» — пусть и не самого удачного, зато абсолютного рекордсмена у АБС «в лёгком весе» по переизданиям и переводам.

Трудно сказать, чего там было больше в этот первый год их соавторства: реального творчества или просто отчаянного желания творить вдвоём. Ведь БЫ именно тогда довольно плотно занят в своей аспирантуре. АН — озабочен поисками работы. Быт, вообще, весьма неустроен, да и с деньгами не всё в порядке. Но самое удивительное, конечно, что почти полгода, пока он живёт у мамы, а молодую жену с двумя малышками навещает лишь изредка, Лена спокойна, как танк, — ситуация вполне устраивает её.

И тут надо оговориться: да, конечно, АН был человеком влюбчивым. При этом он всегда допускал и для себя, и для других (не морализаторствуя) простые интимные отношения — без всякой любви. А ещё при всем при этом он искренне, сильно, глубоко и до самых последних лет любил свою вторую и единственную жену.

Но! Внимание! С этого места начинается главное.

Никогда ни женщины вообще, ни любовь к некоторым из них, ни даже любимая и родная Лена — не были у него на первом месте в жизни.

«Жизнь даёт человеку три радости: друга, любовь и работу».

Это один из самых знаменитых афоризмов АБС. Думается, что работу они поставили на последнее место из чисто фонетических, интонационных соображений. На самом деле для них обоих именно работа была и остаётся на первом месте. С любовью и друзьями у братьев было всё очень по-разному. С работой — одинаково. А иначе как бы они создали вместе хоть что-нибудь?

Ну и конечно, таким людям требовались уникальные жены. Борису повезло — он свою Аделаиду Андреевну нашел сразу. Аркадию было намного труднее, он изрядно помыкался прежде, чем повстречал Елену Ильиничну. Да перед Леной и задачка стояла посложнее — принять в семью героя всех минувших и грядущих романов, участника всех прошлых и будущих литературных сражений, вообще крайне неординарного персонажа, который для семейной жизни годился ещё меньше, чем для армейской. Но её любовь оказалась сильнее, и она приняла его со всеми онёрами — и в 1951-м, и в 1954-м, и во все последующие — ох, нелёгкие! — годы сумела простить всё и осталась с ним до конца.

А благодарностью за самоотверженность было доверие. Пожалуй, только ей одной и доверял он читать свои рукописи, свои и совместные с братом незаконченные произведения. Больше — никому. Почти на уровне мистики, чтобы не сглазить, как говорится. А ей не только доверял, но и очень ценил её замечания, ждал их, прислушивался к ним, учитывал. И так повелось почти с самого начала — с Камчатки или с Хабаровска, а может быть, и с Канска. Не было у него другой ТАКОЙ женщины.

Именно после демобилизации АНа работа над первой книгой АБС становится регулярной и обстоятельной. Однако дело идёт медленно и трудно. По многим причинам. Главная из них — они ещё не знают оптимальных методов соавторства, не придумали, не опробовали, не освоили. Они непрерывно экспериментируют и, мягко говоря, не всегда успешно. Но именно в процессе этих экспериментов и придёт осознание, что им для наилучшего результата просто необходимо сидеть рядом и буквально проговаривать каждую фразу. На первый взгляд, это громоздко, нерационально, а в итоге — единственно правильно.

Ну а потом, после апреля 1957-го, — новая эпопея: борьба с редакторами, с чиновниками, с цензурой. И тоже всё в новинку. Всё непривычно. Всему надлежит учиться с нуля. Война с системой затянется на добрых два года, в течение которых книга будет многократно переделана, переписана, урезана и надставлена, местами улучшена, но гораздо чаще — ухудшена. Выхолощена. И в результате наступит усталость, и раздражение, и равнодушие. Но всё-таки — незаменимый опыт. Но всё-таки — ощущение победы. Нет, не пирровой, а именно такой: крепость пала, но гарнизон победил.

Что осталось в книге плохого? Неизбежная перегруженность наукой в виде лекций. Наивность. Заблуждения. Открытая и уже не очень искренняя пропаганда. Ядовитый дух эпохи.

Что осталось в книге хорошего? Живые образы — несмотря на всю правку. Хороший язык — несмотря на все редакторские надругательства. Суровая романтика будней, актуальная во все времена. И прекрасный сюжет, который не позволяет читателю скучать.

И потому судьба этой книги — и уже свершившаяся и будущая, совсем не так уныла, как казалось самим авторам в какой-то момент.

Она была выдвинута на конкурс «Детгизом» ещё в рукописи в конце 1958-го и получила заслуженную награду (третью премию Министерства образования в размере 5000 рублей — в 1959 году деньги достойные).

Она была переиздана меньше, чем через год вторым массовым тиражом в 100 тысяч экземпляров в серии «Школьная библиотека» и принесла АБС заслуженную известность.

Она не зря переводилась на многие-многие языки и сразу после выхода в СССР, и много позже.

Жаль, что по написанному самими авторами сценарию не сняли тогда фильма. А может быть, и хорошо. Потому что фильм бы получился наверняка дрянной, а так — всё ещё впереди!

Вернёмся же в год 1955-й.

В ноябре, сразу после праздников, АН всё-таки перебирается в Москву. Нигде не записана точная дата переезда, но первое письмо из Москвы отправлено 19 ноября. И ещё из точно зафиксированных событий: свидетельство о браке выдано было Аркадию и Лене 22.12.55. Сам этот документ не сохранился, но есть свидетельство о рождении Маши, а в семье помнят, что обе корочки выдавались одновременно и тем же днём, почти через восемь месяцев после фактического появления ребёнка на свет — такое трудно забыть. А говорят ещё, при советской власти порядок был! Ну, с браком понятно — Дмитрий развода не давал, — но не зарегистрировать ребёнка!.. Ведь это ж даже карточку в детской поликлинике не заведут. Или всё-таки завели? В поликлинике Литфонда по личной просьбе профессора Ошанина? Всё могло быть.

Кстати о регистрации брака. День свадьбы АН и ЕИ всю жизнь отмечали одновременно с Новым годом. Вряд ли это было привязано к случайному дню, когда они расписались. Скорей уж к воспоминаниям о Канске.

А переезд был совершён, прежде всего, из соображений практических: в Ленинграде АН с трудом находил работу, помыкался какое-то время, послужил недолго переводчиком-референтом в проектном Институте целлюлозно-бумажной промышленности, опять помыкался, а Москва есть Москва, она и тогда была раза в три больше. К тому же тесть обещал помочь. Лену свою он устроил через знакомых в Воениздат, а в конце августа 1958-го — в более близкое ему Государственное издательство иностранных и национальных словарей на должность редактора. Но Аркадий предпочел начать со своих друзей из ВИИЯ, их тогда много в Москве было — всем миром что-нибудь да подскажут. И подсказали довольно быстро. Толя Рябкин предложил поработать в Институте научной информации, для начала по договору, а после реорганизации ИНИ, с начала января — в штате. Вот тут институт как раз и переименовали в ВИНИТИ — название, известное по сей день. Но тогда люди ещё долго говорили по старинке — ИНИ. Работал он там в редакции «Реферативного журнала», издаваемого институтом. Новейшие научные публикации, работа с языком — всё это было, в общем, интересно, но хотелось чего-то поближе к литературе, и он снова искал друзей по ВИИЯ, которые именно в этом направлении решили использовать свои знания. Задача оказалась решаемой, и уже в начале 1957-го АН станет редактором в «Гослитиздате».

Теперь об обстановке домашней. Квартира добротного довоенного дома № 14 на Бережковской набережной хоть и была трехкомнатной, но жило в ней всё время чуточку слишком много народу. По минимуму, кроме Аркадия с Леной и двух дочек, ещё тесть и тёща. Уже тесновато. А к тому же почти всегда обретались какие-нибудь родственники: брат тестя, сестра тестя, особенно долго — сестра тёщи со своим сыном Лешкой 1946 года рождения. Мальчик был проблемный, и в дневниках АНа именовался, по обыкновению, заморышем. Но, как говорится, бывало и похуже. Главное — отношения нормальные: Илья Михайлович распорядился в своём просторном, метров на тридцать, кабинете, выгородить закуток-спальню для молодых и поставить ещё один письменный стол — любимому зятю. Ещё одним положительным моментом было наличие в доме телевизора — игрушки дорогой и редкой, настоящей роскоши по тем временам.

Илья Михайлович Ошанин был выдающимся человеком, без всяких натяжек можно это сказать. Любой китаист в нашей стране с 1930-х годов и по сей день обязательно занимался по его учебникам и словарям. Ровесник века, Илья появился на свет в Ярославле в семье юриста. В революцию он не столь однозначно поддерживал большевиков, как, скажем, Натан Залманович Стругацкий, и в какой-то момент от ареста его спасло как раз это разночинское, мелкобуржуазное, а не дворянское происхождение. Учился он в столице и в 1924 году закончил китайское отделение Московского института востоковедения (МИВ). Был направлен на работу в Китай вроде как переводчиком, но одновременно сотрудником Наркоминдела, а это в переводе на русский означает «кадровый офицер разведки» — политической или военной. Илья не был человеком беззаветно преданным идеям Ленина — Сталина, просто был он патриотом своей страны и уникально талантливым специалистом в области языков. «Крышей» его за границей стало торгпредство в Шанхае. И, по семейной легенде, там, в Китае, он и познакомился с будущей женой, Екатериной Евгеньевной Фортунатовой — из той же примерно социальной среды (её родители были то ли врачами, то ли учителями с Дальнего Востока). А сама Катя — не то чтобы революционерка, а скорее авантюристка: рассказывали, как она таскала через китайскую границу запрещенную литературу — в обе стороны. Ей не литература была важна, а сам процесс. Выйдя замуж в 1925 году 18-летней девчонкой, слегка остепенилась, конечно, но шлейф прежних подвигов тянулся за нею. Всех вокруг стали арестовывать: лучшего друга, брата, сестру, отца — их отзывали из-за границы, одних просто сажали, других расстреливали, каким-то чудом она сама уцелела… И вскоре родила. Леночка появилась на свет 16 февраля в Шанхае, есть фото, где её, новорожденную, держит на руках китаянка из прислуги. А уже меньше, чем через два месяца — 12 апреля, — в результате переворота пришел к власти Чан Кайши, и на следующий день там, в Шанхае, была расстреляна из пулеметов стотысячная антигоминьдановская демонстрация… Весёлое время начиналось. Но Ошанины были своевременно переправлены в СССР, что лишний раз подтверждает: на Лубянке (или где там?) о своих уникальных специалистах пока ещё помнили.

Однако Илья Михайлович был всё-таки по призванию учёный, а не разведчик. Мы не знаем точно, чем он занимался в Москве первые четыре года после возвращения из Китая, но с 1931-го преподавал в МИВе, с 1942-го, то есть с момента создания — в ВИИЯ и параллельно в Высшей дипломатической школе МИДа. В 1944-м он стал кандидатом филологических наук, защитив диссертацию на тему: «Происхождение, развитие и структура современного китайского иероглифического письма»; в 1947-м — доктором, и тема соответственно более широкая: «Слово и часть речи в китайском языке: опыт периодизации истории китайского языка». А уже совсем незадолго до смерти в 1982-м он получил Государственную премию СССР.

Это, так сказать, официальная часть биографии профессора Ошанина. А в жизни, в быту был он человеком мягким, всегда спокойным, вежливым, очень доброжелательным, мудрым и, главное, необычайно работящим, выше всего ставившим дело. Вся родня так и запомнила его — хоть на работе, хоть дома, хоть на даче — вечно обложенного книгами и бесчисленными табличками с иероглифами. Ну и конечно, всё в доме дышало Востоком — от книг, картин и статуэток, до занавесок, посуды и мастерски приготавливаемых блюд китайской кухни. Появление Аркадия добавило отдельные японские нотки в этот мощный китайский оркестр, но именно что нотки. АН не считал японистику делом своей жизни, наоборот — отличался широтой интересов, а к тому же никогда не был коллекционером, не собирал вообще ничего и сувенироманией не страдал.

Уместно будет именно здесь рассказать об одной загадке, с которой я как биограф столкнулся при чтении дневников АНа. Аркадий как минимум с конца 1950-х и до последних дней называл Елену Ильиничну этак ласково и по-доброму — Крыса. И на бумаге, и обращаясь к ней, и даже при людях, в своих, конечно, компаниях. Почему — не ведал никто: ни личный врач АНа, ни близкие друзья, ни даже БН. Я был в полнейшей растерянности. Скрыть сам факт — нелепо. Цитировать без объяснений — чудно. Ну, ладно, Чехов называл любимую женщину собакой, но не крысой же, это как-то уж слишком нетривиально. И от фантастики не могло это идти, потому что в фантастике, и в старой, и в современной, крыса — существо крайне неприятное. Я уж начал японистов опрашивать и китаистов. Они немного обнадежили, так как на Востоке отношение к этому зверю совсем иное, не европейское, у них вон и год крысы есть. Но всё равно, объяснение не вырисовывалось… И наконец, Маша Стругацкая пролила свет на безнадёжно темную историю. Уж и не знаю, почему раньше у неё не спросил.

Оказалось вот что. Илья Михайлович (безотносительно к китайским традициям) любил давать всем звериные прозвища, и не было в них прямой связи с внешностью или характером, тем более что дети прозвища получали едва ли не при рождении. Себя он именовал собакой. Жена, бывало, поругивала: «Собака ты этакая!» А он не считал это слово оскорбительным и узаконил как прозвище. Дальше всё пошло на уменьшение: Екатерина Евгеньевна — Кошка, Лена — Крыса, Дима Воскресенский — Кобра, Наташа — Мышь, Маша — Лягушка… Когда родилась дочка у Наташи и первый сын у Маши, дедушка был уже стар и, наверно, иссяк на выдумку, иначе быть бы им всем мухами и комарами. Зато, когда в семье появился Аркадий, ему неожиданно дана была кличка Жираф. То есть редчайший случай — машина прозвищ начала работать на увеличение, да ещё как резко! Илья Михайлович пояснил неохотно, мол, высокий он, но это прозвучало неубедительно. Не в том было дело. Видно, чувствовал уже мудрейший профессор-китаист, что именно Аркадий поднимется в итоге выше их всех. И насколько выше!.. Прозвище, кстати, не прижилось. Кроме самого Ильи Михайловича, никто его не употреблял. Прижилось ли прозвище у Воскресенского — неизвестно. Известно лишь, что сам Воскресенский не прижился.

А вот прозвище Крыса стало на удивление привычным для всех друзей и родных, звучало мягко, как польское уменьшительное от Кристины — Крыся, иногда Крыска или Крысь. Ассоциировалось с симпатичной белой лабораторной крысой, склонной к некоторому красноглазию. А Лена и впрямь была немножко альбиносом с очень светлыми, чуть ли не белыми волосами и, что удивительно, почти такими же ресницами, с молочно-белой, не склонной к загару кожей.

Ну и последнее: у крысы — настоящей крысы, — есть два необыкновенных свойства: во-первых, это одно из самых умных и обучаемых животных, а во-вторых, именно крыса, как никто, другой приспосабливается к любым самым нечеловеческим (и некрысяческим) условиям. И это было у Елены Ильиничны.

Так вот (что чрезвычайно важно для дальнейшего), в силу своего природного ума и прекрасного воспитания Лена раньше многих, например, раньше Аркадия (уж не говоря о Борисе), сделалась совершенной, убеждённой, законченной антисталинисткой.

Невероятно, но факт: ещё при жизни «отца народов» она — девчонка! — ненавидела его искренне, осознанно и люто. Её натуре двоемыслие было чуждо: расстрелянные ни за что родственники перечёркивали разом и навсегда все великие свершения вождя и всю его отеческую заботу о народе. Была ли это подсознательная мудрость или чисто женская, эмоциональная бескомпромиссность, унаследованная от матери — Екатерины Евгеньевны, — вопрос открытый. Но влияние Лены Ошаниной на мировоззрение АБС трудно переоценить. Именно неизбежные, постоянные политические споры с нею ещё задолго до XX съезда очень многому научили обоих братьев и, вне всяких сомнений, вызвали совершенно конкретные изменения в их первой повести, писавшейся в то самое время.

Бывало, молодые супруги, лёжа в постели, ночь напролёт спорили о советской власти и о диктатуре пролетариата, о роли народных масс и личности в истории, о репрессиях тридцатых годов и о Павлике Морозове — и это вместо того, чтоб заняться куда более приятным делом. А наутро злились друг на друга, что упустили редкий шанс, ведь не каждую ночь в тех почти полевых условиях удавалось им уединиться в укромном уголочке!

В общем, Аркадий за время службы был уже неплохо перевоспитан Леной. А вот Борис в Ленинграде достался ей на свеженького. И баталии разгорались такие, что хоть святых выноси. А святыми были кто? Сталин, Молотов, Каганович, Ворошилов… Борис кричал, что все они великие люди, народные герои, а Ленка орала: «Кто?! Эти твои большевики? Да все они кровавые бандиты!» Довольно скоро случился Двадцатый съезд, и было официально объявлено, что да, действительно, большая часть этих великих борцов за народное счастье — именно кровавые бандиты. И для молодого учёного и начинающего писателя это был первый и потому страшный удар по его «национальному самосознанию» (термин Виктора Банева).

БН вспоминает сегодня, как Аркадий стоял между ними белый, словно бумага, и уговаривал: «Ребята, опомнитесь, бросьте, всё это ерунда какая-то, ну, хватит, давайте лучше выпьем…» И готов был принять сторону Бориса, просто потому, что его становилось жалко, его аргументы были слабее.

Записей непосредственно о Двадцатом съезде нет или не сохранилось ни у АНа, ни у БНа. Впечатление у обоих осталось сложное: восторг, перемешанный с опасениями (мол, что бы это значило?). А детали не запомнились, и, в общем, понятно почему. Они же как раз тогда работали, как проклятые, над «СБТ», и надо было ещё успевать на службу ходить — и тому, и другому.

В октябре случается весьма приятное событие — в Хабаровске выходит пятый номер журнала «Дальний Восток» с повестью Стругацкого и Петрова «Пепел Бикини». Вот теперь АН может с чистой совестью называть себя писателем. Первая публикация есть! Лёва Петров не обманул: через год он сумеет напечатать повесть в Москве — в последнем номере журнала «Юность» за 1957 год, а в конце весны 1958-го — уже и отдельной книгой в «Детгизе».

Помогло ли это скорейшему изданию «СБТ»? Конечно. Сам факт помог. Опять же контакты с людьми в издательстве и не случайный приход туда на работу. Но слухи ходили разные, причём со слов самого АНа. И об Иване Ефремове, с которым уже общались тогда. И о том, что Лёва Петров познакомил Аркадия с Ильёй Эренбургом — фигурой в то время, безусловно, знаковой, а тот якобы составил протекцию. Была и третья версия: продавить издание в «Детгизе» помогло личное знакомство с невесткой члена Политбюро Микояна — Эллой. А Элеонора Петровна Лозовская, жена знаменитого генерала авиации Степана Анастасовича Микояна, действительно работала в то время в издательстве. Но, думается, едва ли всё это имело сколько-нибудь существенное значение. Нет, мы вовсе не хотим впадать в крайности и утверждать, что талант всегда сам пробьёт себе дорогу. Просто разноречивость информации (а это вообще очень характерно для АНа — в разных компаниях излагать одно и то же событие совершенно по-разному) лишний раз подтверждает, что в те годы рассказать об издании книги по блату было гораздо проще — правдоподобнее и скромнее как-то.

В июне 1956-го, во время отпуска АНа, братья плотно работают над текстом в Ленинграде. Затем продолжают уже порознь, всё интенсивнее обмениваясь письмами. В марте 1957 года АН берёт ещё один отпуск, а в середине апреля, специально ради дня рождения брата, исхитряется приехать на трое суток. Видимо, именно тогда они наносят последние мазки на уже почти завершённое полотно. И вот в двадцатых числах полностью вычитанный чистовик сдается в редакцию фантастики ещё не родного, но уже интуитивно близкого, симпатичного им издательства «Детгиз», о чем АН и рапортует в письме БНу 29 апреля.

Середина и конец 1950-х — удивительное это было время, неуловимо прекрасное и безумно тревожное.

«Они поспешно входят в подъезд. Здесь ещё холодно: застоялась зима. Темно как! Не видно даже, где начинается лестница. Но они не чувствуют, что здесь холодно. Лена откинула назад голову, в темноте отсвечивают зелёные туманные глаза. Аркадий её целует. А с улицы доносятся голоса детей. Гудки машин, шум весеннего дня».

Это не Стругацкие. Это самый финал повести «Оттепель» Эренбурга. Мы только одно слово заменили: Коротеева — на Аркадия. И получилось в точности про них. Потому что в те годы это было в точности про всех.

Вот только не надо забывать и о другом.

По всей стране реяли — по праздникам больше, по будням меньше — красные большевистские знамена, обагрённые кровью и отсветами пожарищ всех революций и всех войн первой половины двадцатого века. И плыли над страной зловещие багровые тучи сталинизма. Сталин умер, даже развенчали его вполне официально, а тучи всё плыли, всё не хотели рассеяться и растаять навсегда. Наоборот — иногда сгущались и проливались кровавым дождём над Берлином и Гданьском, над Варшавой и Будапештом. Над Будапештом так обильно, что этого не смогли скрыть даже советские газеты. Страшно было. Особенно страшно в хороший, добрый Хрущёвский год, год Двадцатого съезда, год знаменитого глотка свободы и невероятного подъёма всех искусств…

А братья послушали новости по радио, полистали газеты, посмотрели в глаза друг другу и коротко обменялись полностью совпадающими мнениями:

— Политика. Ну её на хер!

— Это не для нас.

— Давай пообещаем друг другу никогда в политику не лезть.

— Верно. Не наше это дело.

Очень характерный для 1956-го разговор! Они уже никому не верят, но ещё и не сформулировали собственной позиции.

А главное, у них были свои проблемы — покрасивее и помощнее этих: Вселенная, Космос, Разум, вечное движение к Истине…

Но когда через двенадцать лет багровые тучи сталинизма, помаячив над Восточной Европой, зальют кровавым кошмаром Чехословакию, всё будет иначе. Крепко иначе.

Вот только это уже совсем другая история.

И вместо заключения — своего рода эпитафия «Стране багровых туч», написанная БНом совсем недавно:

«Пусть повесть эта остаётся в фантастике, как некий уродливый памятник целой эпохе со всеми её онёрами — с её горячечным энтузиазмом и восторженной глупостью; с её искренней жаждой добра при полном непонимании, что же это такое — добро; с её неистовой готовностью к самопожертвованию; с её жестокостью, идеологической слепотой и классическим оруэлловским двоемыслием. Ибо это было время злобного добра, жизнеутверждающих убийств, „фанфарного безмолвия и многодумного безмыслия“. И это время не следует вычёркивать из социальной памяти. Самое глупое, что мы можем сделать — это поскорее забыть о нём; самое малое — помнить об этом времени, пока семена его не истлели».

С чем тут спорить? С безжалостной самооценкой? С цитатой из Галича?

И что тут можно добавить?

Литературоведение в мире духа

(очередное междусловие)

«Собственно, можно утверждать, что событийная часть нашей биографии закончилась в 56-м году. Далее пошли книги. (Кто-то не без тонкости заметил: биография писателя — это его книги.) Но никогда не бывает вредно определить причинно-следственные связи времени и событий».

А. Стругацкий. «Наша биография»

Я готов поспорить с утверждением неведомого автора, процитированного АНом. Фраза эта — не более чем общее место. В реальной жизни биографии очень многих писателей так далеки от их книг, что за голову схватишься. И я выношу в эпиграф вышеприведённые фразы лишь потому, что хочу прочертить некую границу между уже прочитанной вами частью книги и всем дальнейшим.

О событиях до 1956 года сведения приходилось собирать по крупицам, тщательно соединяя то, что есть в книгах АБС, с тем, что удалось найти в письмах, дневниках, прочих документах и просто в памяти уцелевших очевидцев. А скажем, в «Комментариях к пройденному» БНа этому периоду уделено всего несколько страниц. Дальше всё меняется — материалов становится больше, лавинообразно больше, не только архивных и личных, но и опубликованных. Их уже физически невозможно охватить. Потому и манера нашего повествования станет другой. Не резко, не сразу — некоторое время мы ещё будем по инерции проговаривать и комментировать последовательно события каждого года и каждого месяца, по порядку. Но затем вынужденно поскачем галопом по Европам. То есть от одной книги к другой, минуя несущественное, стремясь не повторяться и всё меньше рассказывая собственно о творчестве.

Поэтому о самом механизме создания книг АБС, о его тайных пружинах мы попытаемся рассказать в этой специальной главе, предваряя переход к описанию конкретных литературных достижений.

Когда отмечают чей-нибудь юбилей творческой деятельности, не важно, писателя, художника или артиста — кого угодно! — мне всегда хочется спросить: «От какого момента вы эту деятельность отмеряете?» Формально есть только одна объективная веха — дата первой публикации, первого выступления. Но как же быть с теми, кто годами писал в стол, рисовал или лепил для себя, кого не снимали и не выпускали на сцену? На самом деле у любого настоящего таланта творческая деятельность начинается с момента первого осознания своих способностей, своего назначения, своих целей.

Со Стругацкими, казалось бы, всё проще: их двое, и, вынеся за скобки все детские попытки что-то сочинять вдвоём, все их индивидуальные ученические творения, наконец, даже обмен письмами, можно было бы чётко датировать начало творческой деятельности АБС как начало их совместной работы по однажды и на всю жизнь выбранной схеме.

Ан нет! И тут не получается.

Ведь схема эта довольно долго менялась и совершенствовалась. Вся «Страна багровых туч» написана порознь. И у того, и у другого в разные годы существовало немыслимое количество вариантов, фрагментов, набросков, планов, наработок… И всю эту пересортицу они доводили до ума опять же поодиночке, по очереди, долго, мучительно, нерентабельно. С короткими рассказами было проще, но и тут почтовый пинг-понг затягивался на месяцы. По-настоящему правильный способ работы за одним столом в Ленинграде, у мамы, был ими найден лишь в конце 1959-го, в процессе работы над «Страшной большой планетой» (она же «С грузом прибыл», она же «Путь на Амальтею»), ну и над рассказами, которые писались в те дни.

Что это был за способ? Некое бесконечное буриме: фразу — один, фразу — другой, абзац — один, абзац — другой. И каждое слово обсуждается, проговаривается вслух, если они рядом. А если не рядом (по почте и позже приходилось работать), значит, чуть-чуть по-другому: работа дробится на более крупные куски, написал один — правит другой, придумал один — дополняет другой, придумали вместе — пишет один, потом другой переписывает… Но раз и навсегда неизменное правило вето: принимается лишь то, что устраивает обоих. И второе (тоже раз и навсегда): не выяснять, где чьё — в тех вещах, которые делают вместе. Да и в самом деле зачастую не понять было, где там чьё…

Знала ли мировая литература более тесное, более неразрывное, более гармоничное соавторство, чем у двух братьев Стругацких?

Чтобы всерьёз оценить уникальность данного феномена, надо для начала развеять некоторые мифы. А уж потом объяснять основные предпосылки и принципы соавторства.

Ну, легенды и хохмы сразу оставим за скобками. Пришельцы из будущего, инопланетяне, особая раса, людены, бессмертные, контрамоты, волшебники и так далее — всё это последовательно отработано ими самими в художественной прозе. Оставим на совести корреспондента «Комсомолки» и всем известную историю о привокзальном кафе «У Бори и Аркаши» в городе Бологое, не будем считать его за идиота — конечно, журналист понял шутку АНа и просто решил пошутить вместе с ним. Оставим в покое и более экстравагантную версию о том, что у Натана Залмановича был только один сын, называвший себя то Аркадием, то Борисом, в зависимости от того, в каком городе появлялся. Вместе-то их за всю жизнь видели считаные разы, и всякий подобный случай называется явлением массового гипноза…

Развеем в первую очередь самый серьёзный, самый распространенный и потому самый опасный миф — об одном главном Стругацком и втором в качестве бесплатного приложения. В этой концепции москвичи, разумеется, возвеличивают старшего брата — филолога, лингвиста, переводчика, то есть настоящего писателя, — а младшего называют просто учёным-астрономом, который Аркадия всю жизнь консультировал по техническим вопросам и по-родственному набился в соавторы.

Питерцы, которые Бориса знают хорошо и близко, а Аркадия в большинстве своём видели мельком или вообще никогда, напротив, уверяют, что настоящий эрудит и талант, просто Ломоносов наших дней — это, конечно, Борис. Он и поэт, и художник, и знаток литературы, и философ, не говоря уже о научных знаниях и фантастической работоспособности. Аркадий же, по их мнению — так, обычный московский пьяница и балагур, солдафон, член Союза, пропадающий днями в ЦДЛ, совершенно не способный к длительной и постоянной работе, ну да, кое-что помнящий по-японски со студенческих времён и читающий по-английски, что помогало, особенно на раннем этапе, ну и конечно, у него были связи и умение договариваться с издателями.

И самое потрясающее-то, что подобные версии озвучивали мне не только далёкие от литературы люди и совершенно случайные знакомые АБС, но и довольно близкие их друзья, и вообще говоря, умнейшие и талантливые зачастую в своей области персонажи. Я не спорил с ними — не интересно было, и не хочу называть конкретных имён и фамилий. Хочу только категорически заявить, что ни первая, ни вторая версии ничего общего с реальным положением дел не имеют.

Они были равны друг другу, насколько могут быть равны старший и младший брат.

Они были нужны друг другу как никто иной в целом мире.

Они были достойны друг друга, насколько могут быть достойны друг друга до такой степени непохожие люди.

Тут будет вполне уместно пушкинское: «Вода и камень, лёд и пламень не так различны меж собой…»

Однако начнём с того, что их объединяло.

Первое. Исключительно высокий интеллектуальный уровень. По сегодняшней стобалльной системе оценки IQ — это все триста единиц, если не пятьсот. Я не шучу: даже ученики Стругацких — эрудиты из фантастических семинаров Москвы и Питера щёлкают эту сотню вопросов и задачек как орешки и просят следующую порцию.

Второе. Литературный талант, знание литературы, любовь к литературе и безошибочный художественный вкус.

Третье. Одинаковое понимание того, что хорошо и что плохо в морально-нравственном и социально-философском смысле.

Четвёртое. Любознательность, пытливость, широта интересов и взглядов.

Ну и пятое из определяющих качеств — трудолюбие и упорство, умение заставить себя работать и в то же время умение получать радость от работы.

Этих пяти совпадений, в принципе, было бы достаточно для соавторства. Но и ещё кое-что роднило их, так сказать, уже по мелочи.