ДОЛГОЖДАННАЯ ЛЮБОВЬ
ДОЛГОЖДАННАЯ ЛЮБОВЬ
В 1838 году Сергей Львович Пушкин предпринял попытку соединить свою судьбу с А. П. Керн. 21 августа 1838 года он писал ей: «Дорогая АНна Петровна, я ещё не влюблён в вас, но именно с вами хотелось бы мне прожить оставшиеся мне ещё последние печальные дни. Вы примирили бы меня с этой жизнью, которая причиняет мне одни страдания и продлить которую, как бы ни был мал отпущенный мне ещё срок, я не испытываю ни малейшей охоты. <…> Я кажусь вам, должно быть, очень смешным, что пишу вам всё это в моём возрасте, но моя ли вина, что сердце моё осталось молодо. Неужто Всевышний покарает меня за то, что я не могу жить без любви…»
Однако наша героиня осталась безучастной к этому безрассудному порыву Сергея Львовича; её сердце уже принадлежало другому – троюродному брату Александру Васильевичу Маркову–Виноградскому (1820—1879).
Его отец Василий Терентьевич Марков–Виноградский (1786—1829) с молодых лет и до самой смерти находился на военной службе, участвовал во многих войнах и дослужился до чина полковника. В 1826 году он был награждён орденом Святого Георгия 4–й степени. Мать А. В. Виноградского – Дарья Петровна, урождённая Полторацкая (около 1780– 1837), по словам Александра Васильевича, «жизнь свою прожила тихо, с упованием на Бога, с любовью к близким, которым всегда непритворно и дружески улыбалась, стараясь делать им что могла приятное или полезное». Род Марковых–Виноградских был внесён во вторую часть дворянской родословной книги Черниговской губернии[58].
Александр Васильевич родился в городе Кричеве Черниговской губернии. Первые годы вместе с родителями он жил в Очакове, Херсоне, Николаеве, Златополье и других провинциальных городах, куда отца забрасывала военная служба. Затем Александр был отдан на воспитание своей тётке Феодосии Петровне Полторацкой, считавшейся в его семье «образованною и способною учить других», и жил вместе с ней в Соснице – небольшом черниговском имении своей бабушки Екатерины Васильевны Полторацкой. В юности он интересовался литературой, искусством, историей, пробовал рисовать и мечтал стать художником. Но родители, не считаясь с желанием подростка, решили определить его на военную службу. 12 апреля 1834 года двоюродный дядя Г. И. Лисенко{74} привез 13–летнего Александра в Петербург, и после ходатайства Агафоклеи Марковны Сухаревой он был определён в 1–й Кадетский корпус.
Анна Петровна знала своего кузена ещё с его детского возраста; она по просьбе родственников стала часто его навещать в корпусе и приглашать к себе во время вакаций. 19 апреля 1834 года Дарья Петровна писала сестре Татьяне в имение Митино: «Саша теперь с Григорием, и часто бывает у доброй нашей Керновой, которая его приняла как самая искренняя родственница»[59].
Постепенно Анна Петровна увлеклась красивым юношей; он, в свою очередь, безумно влюбился в свою довольно моложавую кузину, к тому времени ещё сохранившую значительную долю былой неотразимой красоты.
24 декабря 1837 года умерла Дарья Петровна Маркова–Виноградская. За пять дней до смерти она составила духовную: «Я, вдова полковника и кавалера Василия Маркова–Виноградского Дарья Петровна, дочь Полторацких, Виноград–ская, будучи слаба здоровьем, но совершенно в здравом рассудке и твёрдой памяти, на случай смерти моей, могущей последовать иногда внезапно, с сим моим добровольным духовным завещанием, всякому присутственному месту и кому только знать будет о чём нужно, объявляю, что зная по долговременному моему опыту к родной сестре моей, умершего бунчукового товарища Петра Полторацкого дочери девице Феодосии Петровне Полторацкой, ко мне нежное родственное расположение, усердие и преданность, а к детям моим – сыну Александру, поступившему в Кадетский корпус, и дочери Елизавете{75}, нежность и привязанность, свойственную одной лишь сердобольной матери, поручаю ей оных детей моих в совершенно полную единственную её волю и с сим усерднейше прошу оную сестру мою не отказаться принять их под свой покров и попечение, напутствуя их, как и при мне всегда бывало, своим примером и наставлениями к добродетели, равно с сим упрашиваю сестру мою и всё имение моё, какое по мне останется, недвижимое с крестьянами и движимое, состоящее в городе Соснице и уезде Сосницком, без всякого исключения и ограничения принять также в полное своё управление и распоряжение оным до самых совершенных лет детей моих, не отдавая ни им, и ни кому другому ни для опеки, ни в управление оным ни в приходы, ни в расходы никаких отчётов.
Я совершенно уверена, что сестра моя в сей милости мне не откажет, и потому, если Богу милосердному угодно будет прекратить жизнь мою, я остаюсь в полном уповании, что дети мои под благодетельным попечением её не будут тогда совершенными сиротами, и будут вести себя, как благородному их званию прилично, и имение им по мне следующее, сбережёт для них целостно, что доставит мне утешение и за пределами гроба.
Писал: канцелярист Иван Захарьев сын Котляревский.
Свидетели: коллежский асессор Потап Пантелеймонов сын Гончаревский,
отставной артиллерии подпоручик Степан Александров сын Полторацкий. Духовник завещательши Марковой–Виноградской: Сосницкой Воскресенской церкви священник Лев Аврамеев сын Борзиловский.
19 декабря 1837 года»[60].
А в день смерти, 24 декабря 1837 года, Дарья Петровна продиктовала письмо, непосредственно обращенное к сестре:
«Бесценный друг и благодетельница, сестра Федосья Петровна!
Прошу тебя и умоляю беречь своё здоровье для дорогих детей моих, заступи им место матери. Капитал, который у Варвары Марковны (Мертваго, урождённой Полторацкой, тётки А. П. Керн. – В. С.) 2 000 рублей, назначаю моей дорогой Лизиньке, Сашеньке моему бесценному 800, да два года прошу тебя, моя благодетельница и истинный друг сестра, скопить процентовые, что составит ему, моему другу, 1000. Наличного капитала, находящегося у меня 700 [рублей] ассигнациями, вручить ему при выпуске для одеяния. Марьи отдай долгу 50 [рублей] ассигнациями. Лизиньки дюжина серебряных столовых ложек, две соусных, одна разливная, полдюжины десертных, дюжина чайных ложечек и молошник. Сашиньки полдюжины столовых, полдюжины чайных и одна разливная. Бельём, как хочешь, друг мой, распорядись. Не имею духу больше писать. Ещё упрашиваю и умоляю, сбереги своё здоровье для детей моих. Чувства мои всегда были велики к тебе, с ними и умираю, друг твой верный Дарья Виноградская. 1837 год, декабря 24 дня.
Благословляю детей моих образами, которые ты, друг мой, назначишь, пусть их Бог благословит на все добрые дела. С прискорбием их оставляю, я не достойна ими утешиться. Всевышний лучше нас знает!»[61]
Вероятно, Дарья Петровна знала о начавшихся к тому времени близких отношениях её сына с Анной Петровной, так как после кончины матери Александр Васильевич оставил в своём дневнике запись: «Неужели известие о счастье сына могло убить мать?» К моменту сближения с Керн ему было 17 лет, а ей – 37.
Это была взаимная любовь – именно та, которую Анна Петровна так долго искала. Основываясь на богатом жизненном опыте, она понимала, что в любви – возможно, последней в её жизни – промедление и нерешительность недопустимы, и положила на алтарь этого чувства всё, что имела: и возможность достичь, наконец, материального благополучия, выхлопотав после смерти мужа вдовью пенсию, и положение в свете, и благосклонность родных.
Позже Марков–Виноградский в дневнике возвращался к романтической атмосфере их первых свиданий, поэтично описывая свои тогдашние ощущения, которые были свежи в памяти и через много лет семейной жизни с нашей героиней:
«Я помню приют любви, где мечтала обо мне моя царица <…>, где поцелуями пропитан был воздух, где каждое дыхание её было мыслью обо мне. Я вижу её улыбающуюся из глубины дивана, где она поджидала меня… Когда сходил я с лестницы той квартирки, где осознал я жизнь, где была колыбель моих радостей <…> по мере удаления моего от заповедных дверей, грусть больнее и сильнее вкрадывалась в сердце, и на последней ступеньке невольно всплыли слёзы на отуманенных глазах… Никогда я не был так полно счастлив, как на той квартире! Из этой квартиры выходила она и медленно шла мимо окон корпуса, где я, прильнувши к окну, пожирал её взглядом, улавливал воображением каждое её движение, чтоб после, когда видение исчезнет, тешить себя упоительной мечтой! Она повернула за угол… кончик чёрного вуаля мелькнул из–за угла и нет её… О, как жадно порывалось сердце вслед за нею… хотелось броситься на тротуар… чтобы и след её не истёрся посторонним, казалось, и в нём была ласка и завидовал я тротуару!.. А суббота настанет… в чаду мечты летишь по проспекту, не замечая ничего и никого, превратившись весь в желание скорее дойти до серенького домика, где её квартира… И вот уже взгляд отличает то, к чему сквозь здания, сквозь деревья и дом… Уже обозначилось в доме окно… и она выглядывала из него, освещенная заходящим солнцем… И вот поцелуй сливает нас, и мы счастливы, как боги!.. Так я царствовал в сереньком домике на Васильевском острове!..
А эта беседка в Петергофе, среди душистых цветов и зелени в зеркалах, когда её взгляд, прожигая меня, воспламенял… И мы под песню соловья, в аромате цветов, любовались друг другом, смотря в зеркальные стены беседки. <…> Она так чудно хороша, что я был в счастливом забытьи…»
28 апреля 1839 года в селе Мацковцы Лубенского уезда Анна Петровна родила от кузена сына, которого в честь молодого возлюбленного назвала Александром. Рожала 39–летняя Керн очень тяжело – мучилась ещё неделю после того, как отошли воды. Она словно отдала все силы этому позднему ребёнку и после его рождения долго хворала.
В 1839 году Марков–Виноградский был выпущен из корпуса и направлен для продолжения военного образования в офицерские классы Артиллерийского училища; не закончив их, в 1840 году он определился на службу в 7–ю артиллерийскую бригаду, базировавшуюся в Полтавской губернии: Лохвице, Лубнах и Хороле. По пути к месту назначения в конце августа 1840 года он заехал в Тверскую губернию навестить сестру Лизу, жившую у тётки Татьяны Петровны Львовой (в дальнейшем и он, и Анна Петровна поддерживали тесные связи с хозяевами имения Митино).
В начале 1839 года дочь Анны Петровны Екатерина возвратилась в Смольный институт в качестве классной дамы. 28 марта состоялось знакомство Екатерины Ермолаевны с Михаилом Ивановичем Глинкой у Дмитрия Степановича
Стунеева, ведавшего хозяйством в Институте благородных девиц и женатого на сестре Глинки Марии. 34–летний композитор недавно разошёлся с женой, но никак не мог добиться развода; Екатерине же исполнился 21 год.
«Она была нехороша собой, – писал позже Глинка об этой встрече, – нечто страдальческое выражалось на её бледном лице… Мой взор невольно остановился на ней; её ясные выразительные глаза, необычайно стройный стан (elance), и особенного рода прелесть и достоинство, разлитые во всей её особе, всё более и более меня привлекали. Оправясь несколько после сытного обеда и подкрепив себя добрым бокалом шампанского, я нашёл способ побеседовать с этой милой девицей, и как сейчас помню, чрезвычайно ловко высказал тогдашние мои чувства. <… > Вскоре чувства мои были вполне разделены милою Е. К., и свидания с нею становились отраднее. <…> Мне гадко было у себя дома, зато сколько жизни и наслаждений с другой стороны: пламенно–поэтические чувства к Е. К., которые она вполне понимала и разделяла…»
Композитор посвятил Екатерине Ермолаевне романс «Если встречусь с тобою», слова которого, по воспоминаниям Глинки, «Е. К. выбрала из сочинений Кольцова и переписала для меня». Для неё же написал он и фортепианный Valse–Fantaisie, поражающий проникновенной красотой, а также романс на стихи Пушкина «Где наша роза, друзья мои».
В начале зимы 1839/40 года Екатерина Ермолаевна тяжело заболела и переехала к матери на Дворянскую улицу. Михаил Иванович стал приходить к ней туда.
«…Глинка снова ожил, – вспоминала Анна Петровна. – Он бывал у меня почти каждый день; поставил у меня фортепиано и тут же сочинил музыку на 12 романсов Кукольника, своего приятеля. <…> Моя маленькая квартира была в нижнем этаже на Петербургской стороне, в Дворянской улице. Часто народ собирался кучкой у окна, заслышавши Глинку. <…> Он часто играл нам свою Камаринскую, но когда хотел меня разутешить, то пел песнь Финна, на известный нам мотив, усвоенный им во время поездки на Иматру».
Весной 1840 года Глинка создал свой музыкальный шедевр на стихи Пушкина, адресованные А. П. Керн. «Е. К. выздоровела, – вспоминал композитор, – и я написал для неё вальс на оркестр B–dur. Потом, не знаю по какому поводу, романс Пушкина „Я помню чудное мгновенье“».
Вероятно, чувство поэта к Анне Петровне, выраженное в этих стихах, совпало с чувством композитора к её дочери – и родился этот замечательный, наполненный нежностью и
страстью, бессмертный романс. Музыка в нём настолько органично слилась с текстом, что когда мы читаем стихи, то слышим музыку, а когда раздаются чудесные звуки этого романса, в памяти сразу возникают бессмертные пушкинские строки. Это происходит из–за того, что Глинка тонко уловил песенную основу и музыкальную гармонию этого стихотворения, его интонационно–синтаксические подхваты и повторы, создающие ритмико–мелодическое единство, романсную напевность стиха.
Наверное, лучше певца о романсе не скажет никто. Блестящий исполнитель лирического репертуара Олег Погудин пишет: «В музыке [этого] романса – нежность и страсть расцвета влюблённости, горечь разлуки и одиночества, восторг новой надежды. В одном романсе, в нескольких строчках – вся история любви, которая повторяется из века в век. Но никто и никогда уже не сможет выразить её так, как это сделали Пушкин и Глинка».
Существует, однако, версия, основанная на воспоминаниях племянника А .С. Пушкина Л. Н. Павлищева{76}, что романс на стихи «Я помню чудное мгновенье» Глинка написал ещё в начале 1830 года и впервые исполнил в доме Павлищевых в присутствии поэта и Анны Петровны. Шурин Пушкина Н. И. Павлищев якобы аккомпанировал на гитаре, а Глинка пел. «Дядя (А. С. Пушкин. – В. С), выслушав романс, – писал Павлищев, – бросился обнимать обоих исполнителей, а Анна Петровна сконфузилась, прослезилась от радости». В сноске к этому фрагменту воспоминаний их автор добавил: «Появился этот романс Глинки в печати действительно в 1839 году, значит 9 лет спустя, и появился уже в другом виде. А что всего замечательнее, Глинка тогда его написал не для Анны Петровны, а для дочери её – Екатерины Ермолаевны Керн, на которой он хотел жениться».
После выздоровления Екатерины Ермолаевны продолжились её любовные свидания с Глинкой. Летом 1840 года она забеременела. Беременность держалась в глубочайшей тайне – не прошло и года, как Анна Петровна родила сына от молоденького кузена, теперь незамужняя дочь ждет ребёнка… Под предлогом якобы угрожавшей дочери чахотки и «для перемены климата» Анна Петровна собралась увезти её в Лубны. Глинка не стал противиться этому решению. Екатерина Ермолаевна была вынуждена подчиниться матери, но её негодование по поводу малодушия любовника выплеснулось кучей претензий в его адрес. В дневниковых записях в конце июля он отметил, что младшая Керн «в припадке ревности жестоко огорчила меня незаслуженными, продолжительными упрёками… Я был не то чтобы болен, не то чтобы здоров: на сердце была тяжёлая осадка от огорчений, и мрачные неопределённые мысли невольно теснились в уме…».
Михаил Иванович выпросил у матери затребованные Анной Петровной 7 тысяч рублей, купил карету для Екатерины Ермолаевны и её матери, заказал дорожную коляску для себя. 10 августа 1840 года Анна Петровна с годовалым сыном и дочерью выехала из Петербурга на Полтавщину. В Гатчине они встретились с Глинкой, который сопровождал их до станции Катежна. «На станциях, – вспоминала Анна Петровна, – я расплачивалась (деньгами Глинки. – В. С.) за лошадей, заказывала обед или завтрак, и прочее, а он [Глинка], выйдя из кареты, тотчас садился в угол станционного дивана и ни во что не вмешивался. Во время же переездов от станции до станции разговаривал, пел из… оперы «Руслан и Людмила» и особенно восхищал нас мотивом, который так ласково звучит в арии:
О Людмила,
Рок сулил нам счастье!
Сердце верит… »
Из Катежны дамы направились сначала в Тригорское к Прасковье Александровне Осиповой, затем – через Витебск в Полтавскую губернию, а Глинка – в смоленское имение матери Новоспасское. 17 августа он уже писал Анне Петровне:
«Вы можете представить себе, как тягостно мне было, расставшись с вами, продолжать моё путешествие. Когда ваша карета скрылась от моих взоров, я почувствовал себя как бы осиротелым и сел в коляску в самом грустном и мрачном расположении духа. Лошади тащили шагом по раскалённому песку, и на каждой станции меня держали по три или четыре часа, так что едва уже в вечеру я добрался до Порхова, сделав менее 60 вёрст в день. От Порхова же зато решился ехать день и ночь, и, приехав в Смоленск днем ранее предположенного, хотя и чувствую усталость, однако же, слава Богу, здоров и крепок.
Как вы поживаете в Тригорске? Сообщите мне подробное описание вашего там пребывания, в особенности о месте, где покоится прах Пушкина. Душевно сожалею, что обязанности к матушке не позволили мне вам сопутствовать. <… >
Вы у меня требовали маршрута, теперь сообщу вам его: из Тригорска вам надобно отправиться на Великие Луки, от этого города до Витебска около 160 вёрст. В Витебске отдохните сутки, потом в Могилёве, где рекомендую то же сделать, из Могилёва в Чернигов, а там уже сами знаете, как добраться до Лубен. <…>
Вы также, надеюсь, будете ангелом–хранителем для вашей дочери, и, наблюдая за нею со свойственной вам про–ницательностию, изгладите и последние остатки её недугов».
Приехав к отцу, Анна Петровна с дочерью и сыном поселилась в небольшом имении Лучка, недалеко от Лубен. Можно понять «немилости» Петра Марковича Полторацкого, когда к нему, под родительский кров, подальше от осуждений столичного «света», приехали 40–летняя (не молодая уже, по представлениям того времени) дочь с годовалым сыном, рождённым от 20–летнего кузена, и 22–летняя незамужняя беременная внучка…
В Лубнах на деньги Глинки произошло избавление Екатерины Ермолаевны от бремени. Каким именно образом это случилось, из доступных нам переписки и воспоминаний участников событий понять невозможно. Даже в узком кругу посвященных в эту историю высказываются очень туманно: «освобождение», «известная цель». Поэтому мы не берёмся строить предположения, а оставляем место для проницательности читателя.
22 августа 1840 года Глинка писал В. Ф. Ширкову: «Из последнего письма ты должен был заключить, что все мои планы разрушились – долг дружбы, хотя вкратце, объяснить тебе это. Тебе известно, что требовалась значительная сумма для освобождения (Екатерины Ермолаевны от последствий любви или Глинки от упрёков матери и дочери Керн? – В. С.). <…> Невзирая на голод, матушка выслала мне эту сумму, но её сердце высказалось в письме (противу её воли, как из слога я мог заметить) столь сильно, что ясно для меня стало, что её согласие на мои планы было вынужденное. <…> Идеал мой разрушился, – делился Глинка своим разочарованием в Екатерине Ермолаевне с приятелем, – свойства, коих я долгое время и подозревать не мог, высказались неоднократно столь резко, что я благодарю Провидение за своевременное их открытие». 15 сентября композитор возвратился в Петербург. Во время разлуки с Е. Е. Керн он продолжал переписку с ней. Одновременно, анализируя их отношения, он всё более убеждался в том, что «счастие невозможно на столь непрочных основаниях, на каковых я предполагал устроить его». В немалой степени к этому выводу его подтолкнуло навязчивое властное участие Анны Петровны.
Ермолай Фёдорович Керн в августе 1839 года побывал на поле Бородинской битвы. Несмотря на возраст (ему исполнилось 74 года), он держался молодцом: «Бодрым старцем казался он на сём поле, кровью его омоченном». Но возвратившись в Петербург, генерал начал чувствовать припадки водяной болезни в груди (в современной медицине эта болезнь именуется «гидроторакс», а причинами её могли быть как сердечная недостаточность, так и болезнь лёгких. – В. С.) и вскоре слёг. 8 января 1841 года он умер, не оставив состояния. Тело боевого генерала было предано земле в Санкт–Петербурге на Смоленском кладбище «на сумму, пожалованную Государем Императором»[62] .
«Известие о смерти г. Керн, – писал М. И. Глинка Анне Петровне 30 января из Петербурга, – огорчило меня тем сильнее, что я могу живо представить себе горе, причинённое вашей дочери. Большое счастье, что вы были там (в Лучке. – В. С.), чтобы осушить её слёзы и разделить с нею её печаль, – отсутствующие лишены этого сладкого утешения, их нет в те минуты, когда присутствие их было бы хоть чем–нибудь полезно, а письменные утешения приходят обыкновенно слишком поздно».
В марте 1841 года Анна Петровна, приехав в Петербург хлопотать о материальных делах, остановилась в Серапин–ской гостинице. 28 марта Глинка писал своей сестре Е. И. Флёри: «Мать К[ерн] здесь, но одна – я её еще не видел, так как лёгкое нездоровье не позволяло мне выходить. Ты представляешь себе, как много страданий причинит мне эта встреча, ибо сердце моё не изменилось и по некоторым выражениям моего друга (Екатерины Ермолаевны. – В. С.) я догадываюсь, сколь она далека от того, чтобы быть счастливой, – таким образом, я страдаю выше всякого выражения. <…> Если бы подруга моя была одна, всё бы шло хорошо, ибо я достаточно знаю свет, чтобы найти способ устроиться лучше, чем это может показаться, но у неё бесчисленная родня… родственники, родственники – вот бич всех чувствительных людей». Примерно то же Глинка писал и Ширкову: «Мои чувства не изменились, но печальный опыт и холодный ум убили надежды – вижу теперь несообразность моих намерений: мы слишком связаны обстоятельствами – в особенности она – у неё родных без конца».
Михаил Иванович собирался летом уехать или за границу, или в Малороссию: сначала в Харьковскую губернию – навестить Ширкова, затем в Полтавскую – встретиться с Екатериной Ермолаевной. Но его скандальный бракоразводный процесс был в разгаре (жена ушла от Глинки к Василь–чикову и даже тайно обвенчалась с ним), и он не мог покинуть Петербург. «Матушка пишет, – признавался Глинка сестре Екатерине, – чтобы я умерял свои страсти – разве ты не знаешь, что моя привязанность к ней (Е. Е. Керн. – В. С.) составляет потребность сердца, а когда сердце удовлетворено, можно не опасаться страстей».
Следующее за этим его письмо матери полно обид и даже резких выражений:
«Я скор и пылок и поэтому отвечал вам слишком поспешно, а может быть, и резко на письмо ваше. Сегодня я спокойнее и, <…> теперь буду отвечать обстоятельнее и подробнее… Я должен навестить Ширкова – посудите сами, будучи в Малороссии, в силах ли моих будет не повидаться с ней?
Ещё раз повторяю, я готов ехать, но, если что–либо помешает, спешу уведомить вас: если буду в Малороссии, буду весьма осторожен не ради сплетников и недоброжелателей, но единственно, чтобы не огорчить вас. <… >
Теперь несколько слов в моё оправдание: вы пожертвовали в трудный прошедший год 7 000 р. для известной цели – если бы вы этого не сделали и она бы погибла, – я бы не пережил её – следственно, вы пожертвовали этой суммой для спасения вашего сына. <…> Моё сердце не изменилось. Ваше письмо прошедшего году отравило моё блаженство (я не ропщу на это), угрызение совести при мысли покинуть вас возмутило мою душу до такой степени, что я не мог разобрать чувств моего сердца. Вот почему по приезде к вам я казался равнодушным и старался отыскивать и увеличивать недостатки К[ерн]. Но тайная грусть закралась в сердце, я занемог и по возвращении в Петербург едва не умер. Письма её воскресили сердце».
В Петербурге Анна Петровна пыталась оформить свою долю в купленном когда–то братом, в том числе и на её деньги, имении княгини Юсуповой; но до нас не дошло никаких документов по этому делу. Кроме того, после смерти Ермолая Фёдоровича она начала хлопотать о назначении пенсии за умершего мужа. Будучи неопытной в таких делах, вдова обратилась за советом и помощью к Глинке. Он сообщил своей матери: «Матушка К[ерн] здесь, она хлопочет о пенсионе – я помогаю ей умом и связями, но отнюдь не кошельком – не могу, да и вовсе не намерен».
В письмах от 1 и 28 марта 1841 года он в первую очередь посоветовал ей поставить в известность о предстоящих хлопотах сына Керна от первого брака Александра Ермолаеви–ча и подать прошение на имя императора: «Так как все дела у нас совершаются по форме, спешу сообщить вам форму прошения. Оно должно быть написано, как и все просьбы на высочайшее имя, на двухрублёвых листах. Одним словом по приложенному образцу. Вы, без сомнения, найдёте кого–нибудь, кто вам всё это устроит, тогда отошлите просьбу в инспекторский департамент Военного министерства и с тою же почтою известите меня о том, чтобы я имел время хлопотать. Дело зависит от Клейнмихеля, и к нему у меня есть верный путь». Глинка подробно объяснил Анне Петровне, какие бумаги покойного мужа она должна, как того требовали формальности, приложить к прошению:
«1) указ об отставке (который вы должны вытребовать от вашего сына) (имеется в виду пасынок Анны Петровны. – В. С.),
2) формулярный список (я это беру на себя и изготовлю вам просьбу),
3) свидетельство о смерти вашего мужа (об этом похлопочите чрез хозяина дома, где жил ваш муж, чтобы узнать доктора, который лечил, и священника, который хоронил его, от них и возьмите свидетельства).
Когда эти документы будут в порядке, тогда вы можете свободно ехать по подании просьбы, передав хлопоты кому–нибудь из моих или ваших друзей». Старания Анны Петровны закончились успешно – ей была назначена хорошая пенсия (к сожалению, не удалось выяснить её размер; обычно вдовье содержание составляло около трети пенсии покойного мужа). Однако А. П. Керн получала пенсию только полтора года – после вступления во второй брак потеряла право на неё.
В конце мая 1841 года Анна Петровна покинула Петербург и возвратилась в Лучку. Глинка продолжал следить за её имущественными делами – в письме от 2 июня 1841 года спрашивал:
«Горю нетерпением знать, как кончили вы ваше дело с Юсуповой? Получили ли ответ от Адлерберга?
Не поленитесь подробно известить меня о вас, о вашем милом семействе, о вашем чудесном малютке. Как он должен быть мил – ещё раз прошу все подробности о вас и ваших. Вы знаете по опыту, сколько они важны для отсутствующих. Прошу вас передать от меня тысячу приветов Александру Васильевичу и попросить его продолжать писать мне. <… >
Я уверен, что как по собственным вашим чувствам, так и по чувству дружбы, которое вы питали ко мне, вы будете беречь дорогое дитя; воспользуйтесь хорошим временем года, чтобы укрепить её хрупкое здоровье».
1 июля – через месяц после получения ответного послания, в котором Анна Петровна сообщала о том, как доехала до Лучки, и о нервной болезни Екатерины Ермолаевны, – Глинка снова писал ей: «Я счастлив узнать, дорогой и прекрасный друг, что вы уже у себя. Как должно было успокоиться ваше сердце в присутствии всех ваших, после столь же продолжительной, как и тягостной разлуки. Дай Бог, чтобы вам не пришлось более подвергаться подобному испытанию. Несмотря на обольстительные надежды, которые представляет мне будущее, и на развлечения прекрасного времени года, столь благоприятного для моего здоровья, – сердце моё страдает. Только близ вас и в вашем милом семействе надеюсь я найти утешение и забыть все мои горести. Я одинок, совершенно одинок в настоящую минуту, но одиночество – не единственная причина моих страданий. Я не могу скрыть от вас, что только что пережил живейшую тревогу по поводу здоровья мадемуазель Екатерины. Леченье железистыми ваннами как раз то, которое наиболее противоречит её физическим данным. <…> Поэтому, во имя всего, что вам дорого, не поднимайте более вопроса об этом пагубном способе лечения; скорее наоборот – нервное состояние вашей дочери может быть улучшено лишь правильным образом жизни, свежим воздухом, диетой, а особенно – душевным спокойствием. Верьте моему долгому и тяжкому опыту.
В течение восьми дней я надеюсь положительно сообщить вам о времени своего приезда. В ожидании же этого благоволите передать мою благодарность вашему отцу за сердечное письмо, которым он почтил меня, и уверить его, что я поспешу лично доказать ему, как сильно растроган вниманьем, которое он изволил мне оказать. <… >
Что вы поделываете? Каковы ваши планы? Ваши дела? В конце концов, я надеюсь узнать всё это от вас самих, так как сомневаюсь, что у вас будет время отвечать на эти вопросы ранее моего отъезда отсюда».
Михаил Иванович уже собрался было выехать в Малороссию, когда в конце июля пришло предписание из Духовной консистории, где рассматривалось дело о его разводе, о необходимости его личного присутствия на процессе. А дело это продолжалось уже три месяца, и конца ему не было видно. У Глинки появилась сыпь и возобновилась нервная болезнь. 20 декабря он пишет Ширкову: «С Малороссией у меня ссора через мать. Не требуй подробностей…» Как сообщил сын Екатерины Ермолаевны Ю. М. Шокальский в письме А. Н. Римскому–Корсакову от 24 сентября 1929 года, «разрыв произошёл… по старании Людм[илы] Ив[ановны] [Шестако–вой] (сестры Глинки. – В. С.)… Людм[ила] Ив[ановна], очевидно, воспользовалась горячим характером моей матери… вызвала закулисно маму на вспышку. В чём она состояла, я хорошо знаю от мамы…» К сожалению, о подробностях этой истории внук Анны Петровны не поведал.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.