Олимпиада-80 в Лейк-Плэсиде. Конец спортивной карьеры

Олимпиада-80 в Лейк-Плэсиде. Конец спортивной карьеры

Когда наша спортивная карьера заканчивалась, всем казалось, что уж кого-кого, а нас точно хорошо устроят. Но, как ни странно, особых предложений не поступало. Зайцеву предложили попробовать себя в группе специалистов при председателе Госкомспорта — в общем, он попал к ветеранам. Вероятно, он очень хорошо устроился, только сев рядом с ними, он не учился, как надо работать, поскольку в этот момент был очень занят строительством дачи.

Группа специалистов при Павлове состояла из людей уже пенсионного возраста, но имеющих колоссальный опыт работы. Павлов успешно использовал их знания. Небольшая группа — человека три-четыре. К ним присоединили молодого Зайцева. Это было сделано разумно, если б Зайцев к своему назначению отнесся более серьезно. А меня в мае пригласили неожиданным звонком на заседание ЦК ВЛКСМ.

Весной 1979 года мы поступали в Академию общественных наук при ЦК КПСС, где готовили номенклатурных работников. Сергей Павлович Павлов придерживался линии — готовить руководителей спорта из своих рядов. Мы поступали вместе с прославленной конькобежкой Лидией Павловной Скобликовой. Но она уже заведовала спортивной кафедрой Высшей школы профсоюзов. А мы с Зайцевым, как говорится, были никем в тех рядах. Экзамены мы сдали вместе со всеми, сдали совершенно нормально. Причем я пришла на экзамены сразу после рождения ребенка. Но потом меня вызвал к себе Сергей Павлович: «Ира, такая ситуация. Понимаешь, вы не в номенклатуре. А в академию поступают уже руководящие работники. Подготовься, с тобой будут беседовать в ЦК партии».

На Старой площади со мной встретился товарищ Грамов, будущий председатель Госкомспорта. Встреча получилась очень смешная, потому что в его глазах я оставалась еще маленькой девочкой, хотя мне было почти тридцать и у меня ребенок уже рос. Но он со мной разговаривал, как с молодой спортсменкой. Слово «номенклатура» он никак не мог произнести. А я решила сыграть роль дуры-спортсменки, которая все время хочет услышать: почему? В общем, такие пряталки-догонялки. В конце концов он все-таки выкрутился и, не говоря слова «номенклатура», стал мне объяснять: ты понимаешь, если мы берем на учебу в академию второго секретаря горкома партии, то когда он выучится, когда защитит диплом, перейдет на должность первого секретаря. То же самое происходит и с секретарем обкома или крайкома. Он продолжает: вот мы тебя возьмем, ты выучишься, и куда тебя направлять? Я со всей своей прямолинейностью ему отвечаю: а если зампредом Спорткомитета?

Грамов, по-моему, был заведующим сектором в отделе пропаганды. Такое наглое высказывание его явно шокировало. Я думаю, дальше он на меня смотрел, как на девчонку со съехавшей крышей. Не могу сказать, что я сильно была расстроена отказом ввести меня в компанию начальников. Но, конечно, неприятный осадок оставался, потому что экзамены мы сдали все же не хуже этих теток и дядек с номенклатурными биографиями. В спорте мы поднимались по ступеням до самого верха, не потому что там есть номенклатура, а потому что у тебя есть способности.

Тот разговор проходил в преддверии Олимпиады-80. А когда Олимпиада закончилась, мне стало совершенно понятно, что год восьмидесятый — это последний сезон. Скажу, почему я пришла к такому решению. Олимпиада показала, что мне, тридцатилетней, уже нелегко бороться за первое место. Олимпиада в Лейк-Плэсиде получилась переломной, после нее ушла большая часть спортсменов, близких нам по возрасту, остались сражаться за первенство двадцатилетние, а в парном катании шестнадцатилетняя Черкасова, семнадцатилетняя Пестова, восемнадцатилетняя Бабилония. Каждый раз после того как уходила старая плеяда, нам доставались все более и более молодые соперники. Честно говоря, интереса соревноваться с ними не возникало. А потом, если у тебя есть десять золотых медалей чемпионатов мира, что изменится с появлением одиннадцатой, двенадцатой? До следующей Олимпиады 1984 года я явно не дотяну.

В 1976 году, когда мы победили в Инсбруке и уехали в турне по Европе, в Германии у нас состоялась встреча с вице-президентом Международной федерации, немцем Шихтелем. Я тогда у него спросила, как он считает, есть ли смысл нам еще оставаться в спорте или нет? Он удивился: «Почему ты меня спрашиваешь?» Я ответила: «Я бы не хотела, чтобы повторилась история с Протопоповым. Тем более что закончился олимпийский цикл». Он отвечает: «По большому счету, я сейчас у вас соперников не вижу, но самое главное, ваше катание — это спорт будущего. Мы, судьи, смотрим не просто на исполнение элементов, приятно, когда перед тобой яркая личность, воплощающая собой тот вид фигурного катания, в котом она блистает. В парном катании вы — те самые лидеры, которые определенно создали новое направление».

Я не случайно задала ему этот вопрос, для меня было важно услышать ответ западного специалиста. В тот период мы крайне редко и мало общались с иностранцами, никакой международной политики наша федерация, понятное дело, не вела. Душили всех результатами и спортсменами, вот и вся политика. А какой-то дальновидной стратегии, по вполне понятным причинам, в том числе из-за отсутствия языка общения, не существовало.

Но прошло еще четыре года, и в восьмидесятом передо мной конкретно возникла проблема: что дальше? Ну еще бы год я вполне бы продержалась. А дальше? Соревновательного интереса нет никакого. Техническое совершенствование? Куда больше? В тридцать лет ты уже из себя ничего не вытащишь.

В последний год Татьяна нами особо не занималась, когда я забеременела, всю музыку, которая у нас была отобрана на сезон 1979 года, она раздала. Подобрать музыку — это огромная работа в фигурном катании. У меня не было сомнений, что я должна после рождения ребенка вернуться на каток. Но после первого выхода на лед я очень, очень медленно вкатывалась. Все-таки мне уже было немало для спорта лет, тем более год я пропустила, пережила сложную операцию, восемь месяцев лежала на сохранении. Такой вот букет. Мы начали тихо вкатываться, и в конце мая (Сашка родился в феврале) я спросила тренера: «Таня, а где музыка?» На что я услышала достаточно резкий ответ (у тети Тани такое бывает): «Ты сначала приведи себя в порядок. А потом будет тебе и музыка». Точно, был конец мая, она уехала к мужу Володе Крайневу на концерты в Питер. А дальше все разъехались — отпуск.

И мы с Зайцевым сами начали готовить себя к олимпийскому году. Переговорили с Жорой Проскуриным, он нам как тренер очень помогал в эти летние месяцы. Но самое главное — мы сами засели за музыку. Не одни, конечно, здесь нам помогал лучший тогда в этом деле специалист Алик Гольштейн. Вся музыка последних наших лет — это целиком и полностью заслуга Гольштейна.

Мы оказались в тисках времени, точно так же, как у нас случилось в семьдесят пятом, когда мы пришли к Татьяне — ни музыки, ни программы. А здесь мало того что нет ни музыки, ни программы, необходимо еще приводить себя в порядок. Ни с чем старым мы выйти не можем. Мы оказались зажатыми в жесткие рамки. Алик работал с Еленой Анатольевной Чайковской, и лучшую музыку она всегда отбирала первой. На произвольную программу мы набрали мелодии из произведений Пахмутовой, а на короткую взяли стилизованную современную обработку «Полета шмеля».

К тому времени мы купили в Малаховке маленький участок. Дачка на нем была — одно название. Потом уже построили нормальный дом, который остался при разводе Зайцеву. На весь июнь, когда вся группа и Татьяна Анатольевна отдыхали, мы с Зайцевым переселились на эту старенькую дачу. И оттуда, поскольку в Москве катки летом закрывали, ездили на тренировки во Дворец спорта АЗЛК — это был наиболее удобный для нас вариант. Сначала в день отрабатывали по одной, потом уже перешли на две тренировки.

Единственный человек, который приходил к нам на тренировки — это Жора Проскурин. К концу лета мы поехали с Татьяной на первый сбор, уже вместе со всеми ее учениками. На первую тренировку она пришла к нам вместе со Светой Алексеевой. При чем тут Света, танцевальный тренер? Но вроде бы тоже какая-то помощь, сидела, внимательно смотрела. Короткую программу мы уже скомпоновали, оставалось ее только раскрасить. То есть по элементам она уже была собрана. А в произвольной быстрые части уже были составлены, в этом мы с Зайцевым всегда были сильны, но оставались еще не готовые медленные куски.

Нас совершенно не смущало, что музыка Пахмутовой, невероятно популярная в нашей стране, в мире была неизвестна, а нам предстоит выступать с ней перед международными судьями. Под классику мы никогда не катались. Считалось, что классика — не мой стиль, хотя я очень жалею, что это не сбылось, потому что мечтала о Рахманинове. Но Татьяна Анатольевна боялась нас в эту сторону разворачивать, а Жук просто не мог при всем желании.

По большому счету, я ушла из спорта абсолютно удовлетворенной. Все, что можно было завоевать, завоевала. Но если говорить о творческой стороне фигурного катания, тут я не могу сказать, что испытала полное удовольствие. У меня, кроме «Калинки», больше ничего индивидуального, когда программа ставилась конкретно для меня, таких работ больше в общем-то и не было. Жук не очень умел сам такое делать и никого никогда на помощь не приглашал. Татьяна изначально боялась сдвинуть нас с накатанной колеи. А потом мы уже и сами примирились.

Могу сказать, что наши программы создавались как спортивные. Ясное дело, никто нас перекатать не мог, но в художественном плане они не относились, скажем прямо, к числу шедевров. Короткие программы еще носили признаки исключительности. Может быть, именно они — мой конек, во всяком случае, я их обожала. Могу привести целый список программ, которые запомнились: «Неуловимые мстители», «Время, вперед!», «Цыганский танец» из «Дон Кихота».

При подготовке к Олимпиаде мы очень медленно входили в форму. Шесть элементов короткой программы мы довели до абсолюта. Но тридцать лет для фигурного катания — много. Я не могла по пятнадцать-двадцать раз повторять элементы или связки, как это делают молодые. Мы работали по своему расписанию. Утром катались час — час пятнадцать, иногда и полтора часа, из-за того, что происходило долгое раскатывание — пожилые все же люди. А вечером мы выкладывались за сорок пять минут. Иначе, я понимала, мы физически не выдержим, устанем раньше времени. Работали четко, элементы повторяли по два-три раза, а в последний период подготовки к Олимпийским играм — только по одному. Некоторые даже не повторяли, а накатывали их уже в отрезках программы.

Что же касается физической подготовки, то тут со мной все было ясно, я вся зашитая-перезашитая, но самое удивительное, что Зайцев еще тяжелее меня работал. Я все время его спрашивала: кто рожал? Он в тот год сильно размяк. А я держалась, потому что мне пришлось сначала лежать, ребенка сохранять, потом рожать, потом восстанавливаться. А он год ничего не делал. Хотя Зайцев, я все время говорила, не случайно родился в год Золотого Дракона. Ему во всем в жизни очень везло. Может быть, сейчас нельзя так утверждать, но в принципе ему всегда фартило. Он был единственным мужчиной в Советском Союзе, который ушел в оплачиваемый декретный отпуск по беременности жены.

Осень 1979-го. Как сейчас помню, город Вильнюс. Татьяна сидит, мы перед ней прокатываем отрезки, взрослые люди, я же почти ее ровесница. Когда закончилась тренировка, она вдруг выдает, громко, эмоционально: «Ой! Как хорошо все сделано! Может, вам действительно тренер не нужен?» Но рядом с нами все время был Проскурин. А она продолжает: «Вы всё потрясающе сделали». На что я ответила: «Да нет, с нами работал другой тренер». Проскурин даже немножко испугался, тем более мы ему сказали: «Жора, давай сделаем таким образом. Мы от Татьяны не отказываемся, но можем поставить вопрос, чтобы ты с нами поехал на Олимпиаду». Но Жора не захотел этого. «Ребята, — сказал он, — мне этого в принципе не надо. Я вам и так буду помогать насколько могу, но не надо ничего заявлять».

Мне кажется, что весь период после моей беременности и до Лейк-Плэсида я вытащила сама. У меня в хвосте плелся Зайцев, он был не готов бороться. Это был самый тяжелый год в моей карьере, но вместе с тем и самый яркий. Вероятно, и для Татьяны он тоже оказался не самым плохим. Но этот успех я вытащила буквально на себе. Когда я принимаю для себя какое-то решение, то не отступаю, но, скажу честно, до ноября я для себя окончательно не решила, пойду я на покорение в феврале следующего года третьей уже Олимпиады или не пойду. Я для себя оставляла тогда и запасной вариант — проститься с публикой до Олимпиады, в декабре, на традиционном турнире «Нувель де Моску».

В сентябре, когда мы приступили к серьезной подготовке, проходил так называемый комитетский сбор. Он состоялся в Запорожье. На катке были положены деревянные настилы вровень с высотой бортов. Все руководство, начальники и тренеры сидели за столами на этих настилах, то есть возвышаясь над нами. У меня таких нелепых тренировок в жизни было немного. Мы знали: Жук хотел, чтобы ставили на молодых — Черкасову и Шахрая. Я поняла, что шансов у меня немного, но я должна их использовать по полной. На этой тренировке при зрителях, да еще таких непростых, я прыгнула четыре раза двойной аксель, самый сложный для меня элемент. Два раза прыгнула сама и два раза в паре. Восторженную реакцию я почувствовала лишь за тем бортом, где сидел Юра Овчинников. На помосте — что-то вроде немой сцены из «Ревизора». Жук уже всем сообщил, что у Родниной этого прыжка нет. Летом в Томск приезжал сотрудник комитета, отвечающий за парное катание, и видел, что я даже простой двойной риттбергер еле-еле исполняю, а о других прыжках и речи быть не может. Вроде бы честная информация, что Роднина тяжело входит в форму, прыжков у нее нет.

Действительно, двойной аксель у меня всегда был, мягко говоря, не ахти. Но я никогда так хорошо не прыгала, как в тот день. Особенно первый прыжок — это было мое лучшее произведение. Когда мы исполнили прыжки параллельно с Зайцевым, Жук встал и ушел с трибуны.

Для начальства вопросы в тот день снялись, но они не снялись для меня. Я же знала: сделать один или два успешных прыжка, повторить их на следующей тренировке — это одно, а катать программу на публике, на соревнованиях — совершенно другое.

Через пару месяцев, в ноябре, мы успешно откатались на показательных выступлениях в Японии. Обычно это был, если можно так сказать, бенефис сборной Советского Союза. Но тут мы узнаем, что среди приглашенных новые чемпионы мира — американцы Бабилония и Гарднер, которые выиграли первенство мира в тот год, когда я пропустила чемпионат из-за рождения сына. А на листе расписания указано, что они катаются последними! У нас, фигуристов, есть свое понятие о рангах. Закрывают показательные всегда самые титулованные. Елена Анатольевна с Татьяной провели тогда гениальную работу, чтобы восстановить справедливость. Они доказали, что мы никогда не проигрывали, мы олимпийские чемпионы, я даже двукратная, а те всего лишь один раз стали чемпионами мира, причем в наше отсутствие.

Тот день запомнился. Потом в Лейк-Плэсиде уже было не так страшно. Мы выходили как на бой. В первой части выступления мы показали свою короткую программу. Во втором отделении демонстрировали произвольную. Организаторы запланировали по четыре выступления. Бабилония с Гарднером уехали с третьего. Мы еще не знали, что состоялась репетиция того, что с ними произойдет спустя пару месяцев на Олимпиаде. Но основу для февральской олимпийской победы мы заложили в Японии в ноябре. Им тогда стало очевидно, что они значительно слабее, чем мы. Сработала наша мобилизация. По большому счету, мы далеко не были так хорошо готовы, как демонстрировали это на прокатах. Но они видели одно: идет ноябрь, остается три месяца до Олимпиады, значит, они уже нас не догоняют. Не догоняют только технически, морально они никогда сравняться с нами не могли.

Только тогда, в Японии, я себе сказала: да, теперь я могу, я знаю, я в состоянии соревноваться. Там же я увидела и других своих соперников — Черкасову с Шахраем. Марина сильно вытянулась, и пара потеряла свою детскую привлекательность, а заодно и набор сложных технических элементов, чем прежде выгодно отличались. А значит, ни Черкасова с Шахраем, ни американцы Бабилония с Гарднером, ни Пестова с Леоновичем не были готовы с нами бороться за первое место. Путь был расчищен. Мне только нужно было немного здоровья и благоприятный моральный климат.

Очень странная история произошла с тем, что нам не показали изменений в правилах. Я так и не разобралась, что же тогда произошло. Татьяна нам говорила, что в этом виноват Писеев. Писеев утверждал, что это Татьяна Анатольевна его останавливала: мол, Роднина и так выиграет, не надо трогать Роднину, программа уже сделана. Что тоже похоже на правду. Честно говоря, не хочу в эти дебри влезать. Но опять же — возникший в последнюю минуту вопрос пришлось решать мне. Мы на чемпионате Европы и узнали, что у нас произвольная программа сделана не по правилам. Причем услышали такое, на секундочку, от судьи из Германии, причем не из ГДР, а из ФРГ. Мы тогда прямо из Шереметьева буквально с чемоданами заявились в приемную к Павлову. Я, совершенно не стесняясь, требовала: разберитесь, как такое могло произойти, с чем мы идем на Олимпиаду?

И мы стали менять произвольную программу, плюс проблемы с поддержкой в короткой программе. Мы понимали, что на Европе нас не тронули, но к Олимпиаде они уже договорились, что могут нас наказывать.

В Лейк-Плэсиде мы немножко подправили спорные моменты, перекроить программу до конца уже было невозможно. Считалось, что у нас много запрещенных элементов. Поэтому на тренировках мы их не открывали. Показали только на соревнованиях.

За нами на тренировках, как правило, гонялось по нескольку камер. Китайцы нас снимали непрерывно. У них одна камера снимала ноги Зайцева, другая — мои ноги. Третья камера снимала нас полностью. Гонялись за нами и фотокорреспонденты, чтобы зафиксировать запрещенные элементы. Мы выходили на тренировку под треск затворов фотоаппаратов, которые делали по нескольку кадров в секунду.

Мы с Зайцевым в последние дни перед стартом могли выдержать только одну тренировку в день. Сорок минут. Но все, что творилось вокруг нас, — моральное изнасилование. Постоянно нагнеталась обстановка. Тренер Бабилонии и Гарднера Джон Никсон выступал и требовал, чтобы нас наказали. Писали, что Советский Союз использует запрещенные приемы в политике, захватив Афганистан, а Роднина с Зайцевым используют запрещенные элементы в программах, чтобы отобрать золото у бедных Бабилонии и Гарднера. Вот под таким давлением мы жили в Лейк-Плэсиде. Поэтому и выходить на лед сил хватало только на один раз. Наши тренировки без конца показывали по телевидению, и все время в них пытались найти запрещенные элементы.

Меня много лет постоянно спрашивали и спрашивают до сих пор, почему я плакала, когда стояла на пьедестале. А я никак не могу объяснить, что я плакала оттого, что наконец все закончилось. Никто не знает, скольких сил — не физических, моральных — мне стоило то «золото».

И, конечно, в нашей травме, случившейся перед чемпионатом мира, сказалось то олимпийское напряжение. Когда мы стали все менять, подозревая, что на мировом первенстве на нас отыграются за Лейк-Плэсид. На одной из тренировок в последний день февраля мы упали с поддержки. У меня оказались порваны связки, и прямо в костюме меня привезли в ЦИТО к Зое Сергеевне Мироновой, только коньки сняли. Она сама мне тренировочное платье разрезала. В майонезную банку налили новокаин, и она стала всю меня закалывать, чтобы, по крайней мере, пригасить боль. Я спросила у Зои Сергеевны: «Я могу соревноваться»? Она мне тогда сказала: «Ира, соревноваться ты сможешь, учитывая твой характер, но что будет после соревнований?.. После соревнований ты попадешь сразу к нам на операционный стол».

Я видела бесконечные страдания Татьяны с порванным плечом. Миронова еще добавила: «У меня для тебя никаких гарантий нет». Тогда я для себя решила: зачем мне плохо кататься, да еще и превозмогая боль, когда я уже все, что только можно, выиграла? Ну, будет у меня одиннадцатый чемпионат мира, который ничего, по большому счету, не изменит в моей жизни.

Но мы все же прилетели на чемпионат мира. Правда, отправились на него позже всех, вместе с нами летела только пара Вероника Першина и Марат Акбаров. Мы уже знали, что их заявят вместо нас. А на чемпионате ажиотаж. Нас встречает в аэропорту немецкий журналист. Мы много лет с ним общались, можно сказать, почти дружили. Он меня спрашивает: «Вы будете выступать?» Я говорю: «Нет, не будем, видишь, даже другую пару привезли». Он мне ничего не сказал, куда-то побежал. Потом мы его увидели уже в гостинице. «Извини, — говорит он, — я побежал звонить Бабилонии и Гарднеру, потому что они тоже решили не выступать, я их сейчас уговаривал приехать. А она мне в ответ: мы не можем, партнер в госпитале». Так оказалось, что на чемпионате нет ни Бабилонии, ни нас.

Предпринимались совершенно беспрецедентные попытки сбросить с первого места Черкасову и Шахрая и вытащить на него гэдээровскую пару. К счастью, это не удалось. Организаторы чемпионата попросили нас выступить в показательных выступлениях. В ИСУ нам предложили принять участие в традиционном туре. Мы согласились выступать и там, и там. Но когда мне сказали, что нас ставят в начале первого отделения, я категорически заявила: такого не будет. «Но вы не участники чемпионата, вы не победители». Я ответила: «Вы же нас просили выступить как олимпийских чемпионов, а не как участников чемпионата? Я выходить первой не буду никогда». Возникло напряжение. В конце концов немцы объявили, что организаторы не смогли договориться с Родниной и Зайцевым, чтобы они вышли в показательных выступлениях. Я давно заметила, что в то время западные немцы, если вдруг возникали трудности, нас поддерживали. Но когда ситуация развивалась нормально, они всегда умели ложку дегтя в нее влить.

Мы отправились в тур и, естественно, закрывали каждое выступление. Хотя мы катались далеко не с тем накалом, что раньше, — плечо все же порвано, и «Калинку» мы показывали усеченную, потому что я не могла делать многие элементы. Мы для зрителей создали облегченный вариант из прежних технически очень сложных фрагментов.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.