Первые коньки

Первые коньки

Я училась кататься, по крайней мере учила первые прыжки, в парке Жданова. Там одним из детских тренеров работал Яков Смушкин, который тогда еще выступал в парном катании со своей партнершей — не помню, как ее звали. Яша и был моим первым учителем в спорте. Тренеры, особенно сезонных видов, всегда подрабатывали, зима все-таки не бесконечна.

Я считаю, в Москве было три главных центра детского фигурного катания: первый — в Парке культуры имени Горького, второй — в Марьиной роще и третий — на стадионе Юных пионеров. Думаю, первым все-таки надо назвать парк имени Дзержинского в Марьиной роще. Потому что там сделали искусственный каток, на котором можно было изобразить или два «параграфа», или три «восьмерки» — обязательные фигуры, прежде входившие в соревнования одиночников, так называемая школа. Мы даже летом на нем катались, но тогда разбегались по дощатому полу, выскакивали на лед, делали прыжок, выезжали из него и опять выбегали на помост. Каток маленький, он сделан на сцене летнего кинотеатра. Но с этого льда вышли Белоусова, Валера Мешков, Кубашевская, Лена Котова. Там еще при мне работали знаменитые тренеры Новожилова и Гляйзер. Но я была еще совсем маленькая, и лично со мной они не занимались. Серьезная компания вышла с этого крохотного куска льда.

Основным развлечением у нас считались соревнования, которые целиком и полностью проводились за счет родителей. Но они проходили, конечно, зимой, когда площадка расчищалась. Чистить лед, включать музыку и следить за ней — все это ложилось на плечи родителей.

Мы из тех времен, когда еще не было никаких спортивных школ. Меня сейчас журналисты спрашивают: а вы из какой спортивной школы? Не было тогда спортивных школ, существовали секции по различным видам спорта. Может быть, в других видах спорта школы уже и были, но в фигурном катании обходились без них, — во всяком случае, я их не помню. Впрочем, на плавание тоже записывались в секцию. Мы с Валей ходили в бассейн при заводе имени Лихачева. Бассейн мне напоминал парилку, потому что там все время стоял пар.

Первое мое впечатление от парка Дзержинского — что он громадный. Мне пять лет, шел шестой. Уже год как папа меня поставил на коньки. Я ходила в валенках, и он поставил меня в Валькины коричневые ботинки со снегурками и с мысочком — прямо в валенках. И я поехала. Поехала сразу. Но я очень маленькая была.

Тогда ранцев не носили. Ранец считался пережитком царского времени. Мы ходили с портфелями. В первом классе портфель я сама не носила, потому что он волочился по земле. Мне мама или Валя помогали. А тогда я легко поехала рядом с папой. Он стоял на «ножах». Пара хоть куда — папа на «ножах» и я в валенках, вставленных в ботинки. За мной все время мотался целый хвост болельщиков: было удивительно, что такой клоп — и сама ездит. В парке Прямикова заливали две площадки, и я перемещалась с одной на другую.

Потом папа стал водить меня в парк Жданова, там больше было катков, и мама записала меня в их секцию. В парке был большой стадион, зимой его заливали. По-моему, еще и теннисные корты отводились зимой под катки. До сих пор стоит этот парк Жданова, рядом со стеной монастыря. Красота фантастическая! Красная стена, на ее фоне идет снег — тогда в Москве он был белый-белый. Стена мне казалась гигантской. Сугробы огромные, снега выпадало много. И старинные, действительно старинные, почему-то черные деревья. На них вороны. А между деревьями дорожки, которые заливались, как каналы. На их пересечении, я совершенно точно помню, девушка с веслом стояла. Мне она казалась громадной, было непонятно, где она там наверху заканчивалась, я же могла видеть только постамент. И еще несколько подобных скульптур в парке остались в памяти. Например, футболист, у которого нога стояла на мяче.

Все прыжки мы учились заканчивать в сугробе. Для меня все фигурное катание заключалось в том, что я могла разбежаться и прыгнуть в сугроб — совершенно не больно, а кайф необыкновенный. Так как переодеваться в парке, понятно, негде, то на рейтузах намораживался слой льда, отчистить его мне было тяжело, и пока мы ехали в троллейбусе домой, с меня начинали течь ручьи.

В Ждановском парке я каталась и на своих первых фигурных коньках с ботинками. Большой радости, как ни странно, они мне не принесли, потому что были коричневыми, точнее бежевыми. Никто себе представить не может, какое это было жуткое горе. Но моего размера белых ботиночек нигде не смогли найти. Новичкам новые ботинки не покупали. Мама ботинки у родителей тех, кто их перерос, перекупала. Прежде всего, их было трудно достать, а главное, они довольно дорого стоили. Но потом у меня появились свои белые ботинки, причем ботинки не с коньками — их купили отдельно, а коньки отдельно. Я ходила в этих ботинках по квартире. А как же — высокие ботинки со шнуровкой, на каблуках. Я по очереди надевала все мамины наряды, какие-то летние шляпы, и мне казалось, что я безумно взрослая. Интересно то, что я по жизни совсем не большая модница. Я люблю одеваться, как, наверное, любая нормальная женщина, не выходя за рамки обычной моды. Но тот порыв у меня был связан только с ботинками. Надев их, я захотела уже и во всем остальном выглядеть так же хорошо.

Я уже сказала, что одним из первых моих учителей был Яша Смушкин, тогда довольно известная личность в фигурном катании. Сейчас его имя большинству любителей фигурного катания ничего не говорит. Но Яков Смушкин очень долго работал со сборной страны, входя в научную бригаду. Он стал одним из первых, кто уехал в Америку. Они с нынешним и тогдашним руководителем федерации Валентином Писеевым уже тогда страшно цапались и друг друга тихо ненавидели. Смушкин, уезжая, сказал, что он Писееву обязательно пришлет открыткой или письмом пластиковую бомбу. Но самая его вроде бы мелкая вредность была очень действенной, и я бы даже назвала ее изощренной. Напомню, что мировому империализму противостоял в то время Советский Союз с блоком социалистических стран. И тут Писееву, который верно служит в Госкомспорте, ходит на все партийные и профсоюзные собрания, Яша стал присылать из Америки поздравительные открытки ко всем советским и несоветским праздникам. Я считаю такое внимание изысканной пакостью.

На каток мама отвела меня не из-за каких-то особых моих способностей. Основной причиной такого решения служило состояние здоровья: я одиннадцать раз переболела воспалением легких, и меньше чем за пять лет мне скормили кучу всяких таблеток. К тому же выяснилось, что у нашего соседа по квартире открытая форма туберкулеза. А я была так устроена, что любая зараза ко мне тут же приставала. Так и я оказалась на учете в туберкулезном диспансере, а там уже лекарствами меня перепичкали. Врачи посоветовали маме, чтобы я побольше занималась физическими упражнениями, и лучше всего на открытом воздухе.

Начались прогулки с лыжами и коньками, перешедшие в занятия фигурным катанием, где я и задержалась. Может, оттого, что я на коньки встала и сразу поехала, может, потому, что мне страшно нравилось кататься. Причем никаких далеко идущих целей по отношению к моим занятиям у родителей не возникало.

Мама считала главной своей задачей дать девочкам высшее образование. Она пошла работать, когда я уже в восьмом классе училась. Пошла в детскую больницу. А до этого все ее время было посвящено семье. Папа всегда ходил ухоженный, не помню дня, чтобы на его военном кителе не блестели пуговицы. Помню, что их натирали на специальной дощечке, куда эти пуговицы вставлялись. Воротнички всегда накрахмаленные, абсолютно белые. Кровать родителей — белый айсберг, к которому казалось страшно прикоснуться. Я никак не понимала, как мама догадывается, что я на ней прыгаю.

Нас водили в музыкальную школу и на уроки рисования. Так как у меня весь дневник был исписан буквально вдоль и поперек замечаниями и вызовами родителей в школу, мама, чтобы рационально тратить время, вошла в родительский комитет.

Хотя у нас была коммунальная квартира, но, я считаю, ее можно отнести к образцово-показательным. Родители почти все военные, все дети дружили, все учились в одной школе. Сестра до сих пор поддерживает отношения с друзьями детства. Потом соседи стали разъезжаться, москвичи начали получать отдельные квартиры. А в квартиру въехали новые жильцы, но уже не такие, как раньше, не военные. Наш тогдашний адрес: Гончарная, дом семь. Этот дом на Таганке сохранился до сих пор. Четыре дома для офицеров стояли рядом. На Котельнической набережной, дом 3, наш — Гончарная, 7, на улице Володарского, 38. В памяти навсегда: 3, 7, 38, а недалеко еще и генеральский дом стоял. Из этих четырех домов у нас были все ребята в школе.

Мы уехали с Таганки последними. Мы квартиру не получали, а меняли, потому что были единственными, кто имел две комнаты, то есть по площади на членов семьи выходил полный порядок. А получали квартиру те, у кого не хватало метража. А у нас, как положено, приходилось по шесть метров на человека. Мама провернула какую-то неимоверную комбинацию — в ней сложилась цепочка из пяти обменов, и мы переехали в отдельную квартиру в Черемушки. Тут и наступил кошмар для мамы, которая, сколько там ни жила, считала, что Черемушки ее временное пристанище. Мама, которая ростом меньше меня, жаловалась, что на нее давят потолки. На Таганке у нас потолки были на высоте четырех с лишним метров, а тут два пятьдесят. Эти два пятьдесят маму страшно раздражали. Причем у нас дом на Таганке был с балконами, с колоннами, довольно красивый. А тут мы въехали в настоящую советскую архитектуру. Она никак с ней примириться не желала.

Сейчас посчитаю, насколько затянулось мамино временное пребывание в Черемушках. Мы туда въехали, когда мне было пятнадцать лет. Я как раз в девятый класс пошла. А перевезла я ее в центр, рядом с собой, когда Сашка родился. В 1979 году. Мне уже было тридцать. Пятнадцать лет «на чемоданах».

У меня, когда пошли первые результаты, появилась своя однокомнатная квартира напротив ЦСКА. Потом я, уже став олимпийской чемпионкой, переехала в трехкомнатную на улице Рылеева, у метро «Кропоткинская» (теперь это Гагаринский переулок). Нам ее дал маршал Гречко, министр обороны, когда мы с Зайцевым поженились, в 1976 году, после Олимпиады. Он принимал армейцев, победителей Игр, и награждал: кому внеочередное звание, кому именные часы. Наконец подошла моя очередь. Все же стоят по росту. Я, естественно, самая последняя. Когда министр до меня дошел, а за ним вереница его помощников, он говорит: «Вы не думайте, что я Ирочке ничего не подарю, я Ирочке подарю квартиру».

Мы долго в нее не могли въехать, потому что, во-первых, Зайцев был еще не прописан в Москве, а райсовет не пропускал наш ордер, потому что у меня считался сверх-излишек площади. Но армия настояла, так как это дом построил Генштаб, а приказ о выделении мне квартиры был подписан лично Гречко. Министр сам по квартирам этот дом расписывал. Он нас поселил на одной лестничной клетке с сыном первого секретаря ЦК партии Грузии Мжаванадзе Сашей. Мы поначалу в этом доме были единственными двумя молодыми семьями.

По большому счету, Смушкин с нами как тренер не работал, он руководил секцией. Да и работа была сезонная: лед залили — есть фигурное катание. А вот уже в Марьиной роще настоящие тренировки шли постоянно. Там, правда, особенного отбора не существовало, но я попала в группу. Если выполнялся разряд, то в ней можно было удержаться. В парке Жданова существовали платные группы: пять рублей заплатил — и катайся. Тренер, которая работала там, начала со мной заниматься по-настоящему самая первая, но не помню, как ее звали, потому что я была у нее недолго, она зимой сломала ногу. Ее стала подменять Зина Подгорнова. Именно Зина предложила моим родителям переправить меня в парк Дзержинского. Должна признаться, что я не очень любила ездить в Марьину рощу. Во-первых, мотаться приходилось через всю Москву. На Таганке я садилась в 24-й автобус. (Тут недавно я выезжаю около Театра Армии и вижу — впереди меня идет мой родной 24-й автобус.) Он шел по Цветному бульвару через площади Дзержинского, Ногина, Солянку и до Таганки. На Таганке я влезала в него с коньками, с полной сумкой, в нем толкалась — атас полный. Первое время мама, конечно, меня возила. А автобус я так не любила, потому что меня в нем укачивало. Мы с мамой иногда вылезали из него по два раза, меня сташнивало, я приходила в себя, и мы ждали следующий автобус. Для меня путь к фигурному катанию лежал, можно сказать, через всю Москву с тошнотой и остановками. Настоящие путешествия лилипута.

Но уже в восемь лет я стала ездить сама. Мама провожала меня до остановки, и я доезжала до Марьиной рощи сама. А кто-то из родителей фигуристов отправлял меня обратно. Не всегда, не постоянно, но часто. Тем более я весь этот маршрут знала наизусть. Через какое-то время папа стал курировать мое фигурное катание. Уже был построен искусственный каток в ЦСКА. 1960-й или 1961 год, точно не помню. Чемпион Советского Союза Лев Михайлов стал набирать группу фигуристов для армейского клуба. И очень многие ребята из Марьиной рощи, со стадиона Юных пионеров (потому что на стадионе тогда не было искусственного катка), потянулись в ЦСКА. Я очень хорошо помню, как Михайлов устроил просмотр. Да, абсолютно точно — шел шестидесятый год. Почему? Сейчас объясню, как я эту дату вспомнила.

Михайлов смотрел всех, но я по возрасту получалась уже немножечко переросток. С виду маленькая, но по годам не проходила в его группу. И все же он меня взял. Я думаю, что если кто-то из старожилов помнит то фигурное катание конца пятидесятых, тот помнит Льва Михайлова и его знаменитый дет-троп, прыжок-волчок в переводе с английского, его флайн-кэмел, или прыжок либела, как у нас его называют, помнят и бэк-кэмел — этот прыжок первым сделал легендарный Дик Баттон. Михайлов был нашим советским Баттоном, уникальным фигуристом. Никто в СССР (а по телевидению фигурное катание тогда не показывали) не делал таких прыжков, поэтому он был известен узкому кругу. Я на просмотре прыгнула либелу, он меня за это и взял. Он сразу подъехал к папе и сказал, что меня зачислил.

Либела — это вращение в ласточке. То есть прыгаешь с левой ноги на правую и вращаешься назад. Именно вращение назад, вот почему называли бэк-кэмел, то есть прыжок в задний кэмел. Надо сказать, что второй юношеский разряд к тому времени у меня уже был.

А почему так врезалось в память, что шел шестидесятый год? Когда мы тренировались, нам давали самое плохое время: или рано утром, или поздно вечером. Если вечерние тренировки, то папа или мама привозили меня домой буквально на последнем поезде метро. А если рано утром, то в редких случаях родители позволяли себе везти меня на такси. Денег больших в доме не водилось: мама не работала, поэтому такси — непозволительная роскошь. Машин тогда было мало, рано утром едешь по совершенно пустой Москве. Ехала на «победе» с шашечками по борту — кайф я получала жуткий.

Тогда я попала на генеральный прогон первого советского балета на льду — Московского ледового балета, где увидела пару — Нину и Станислава Жуков. Шел шестьдесят первый год, команда не поехала на чемпионат мира, и Жуки оказались свободными. Первенство отменили после авиакатастрофы, в которой погибла вся американская команда. Но впервые я увидела Стаса на чемпионате Советского Союза, который проходил тогда в Лужниках. Последний чемпионат, в котором они принимали участие. Все аплодировали Белоусовой и Протопопову, а первое место заняла пара Жуков. Когда Нина и Станислав шли к пьедесталу, народ свистел, и я видела, как Стас буквально тянет свою партнершу. И стояли на второй ступени такие скромные Белоусова и Протопопов — буквально два лебедя. Третье место заняли Галина Седова с Жорой Проскуриным.

Это все происходило ранней весной 1960-го, а осенью принималась программа балета, которую поставил Лавровский, балетмейстер Большого театра. Вот, на секундочку, какие у нас специалисты работали. Московский балет на льду много лет сохранял несколько номеров Лавровского. Его создавали знаменитая Татьяна Александровна Сац с Лавровским.

Все смотрели на Жуков и поражались, потому что Лавровский с Татьяной Александровной придумали им потрясающие номера. Мне кажется, что до сих пор таких номеров в балете нет. Один номер у них был лирический. Сказать про Жука «лирический персонаж» уже смешно. Тем не менее номер назывался «Летите, голуби, летите». Им сделали «продление рук» — как крылья. Они катались все время рядом, и «крылья» летели надо льдом, как у двух птиц. Невероятно, как этот номер придумали! Безумно красив, я до сих пор его досконально помню! У Стаса не было шеи, он вообще «неподвижный», и чтобы его как-то растанцевать, этими крыльями скрыли его недостатки. Второй номер поставили то ли на самбу, то ли на румбу. Сделали на костюмах огромные рукава и в руки дали маракасы. Рукава такие, что не видно ворота. Сначала они выходили на лед в сомбреро, а потом в танце шляпы сбрасывали. Эти два номера меня совершенно поразили.

Они оба не гротесковые катальщики, но Лавровский выжал лучшее из того, что они умели, а они умели кататься лучше всех в стране. Был еще номер «Лиса и Бобер» по басне Сергея Михалкова, он тоже производил впечатление. Сколько лет прошло, а эти номера передавались по наследству. Когда только-только Лужники были построены, к нам впервые приехал американский балет на льду «Айс-Капетс». Я его видела, меня папа водил, правда мы с ним сидели высоко и сбоку. Невозможно представить по тем временам, что они делали. (Много позже я познакомилась с этими артистами.) Один из номеров — это атлетического сложения «папа», который «возил» «маленькую девочку», а она у него на руке делала всякие растяжки. Меня больше всего поразило, что такой маленький ребенок, а уже выступает. Был номер, специально сделанный для Советского Союза, в нем на льду ставились ракеты, а артист через них перепрыгивал. Таким образом демонстрировалось, насколько американцы сильны. В конце выложили десять или двенадцать ракет, он и их перепрыгивал. Там выступала пара Вагнер — Пол, образцовая для Жука, он подгонял под них все свои пары. У меня так странно в жизни складывалось: кто в моей памяти застревал, с тем я потом обязательно встречалась. Много раз себя на этом ловила.

Говорят, что спектакль американцев увидел кто-то из нашего правительства, чуть ли не Фурцева, которая велела создать отечественный балет на льду. Американские гастроли в Москве проходили осенью шестьдесят первого года, но я уже год как тренировалась в ЦСКА. Значит, я пошла в клуб в шестидесятом.

На искусственном льду мы катались очень мало. Занимались в основном зимой на стадионе, что на Песчаной. Потом стали заливать теннисные площадки в ЦСКА. В шестьдесят третьем — шестьдесят четвертом году в клубе работали чешские тренеры, а осенью 1964-го в ЦСКА пришел работать Жук. И я сразу оказалась у него в группе.

Нас, фигуристов, в ЦСКА было вообще-то не очень много. Назвать нас секцией уже нельзя, но школой рано. В армейском клубе есть хоккейная команда, значит, лед и нам перепадал. Перед Жуком, насколько я понимаю, поставили задачу — создать сильный коллектив, команду фигуристов. В армии полагалось иметь командные виды спорта. Жук стал делать спортивную пару Жук — Горелик, потому что пара его сестры Татьяны Жук с Александром Гавриловым распалась. Танцоры Виктор Рыжкин и Мила Пахомова пришли тренироваться от Чайковской к Жуку. Потом появились Валерий Мешков, Лена Котова, со стадиона Юных пионеров пришли одиночницы Щеглова, Богданова, а за ними Галя Гржибовская. Получилась достаточно мощная команда. Потом Жук меня поставил в пару с Улановым. Но по-прежнему у нас большого числа фигуристов не наблюдалось. В ЦСКА еще не сложилась своя школа.

В Марьиной роще чем хорошо — там было много соревнований. Я считаю, что Гляйзер с Новожиловой сыграли большую роль в становлении фигурного катания в Москве. В Марьиной роще нам все время придумывали номера, обязательно весной, уже на искусственном катке. Зимой мы выступали с этими показательными номерами на естественном льду, а потом уже на маленьком каточке, как на сцене. Занавески раздвигались, родители за ними сидели, а мы крутились перед ними. Идея гениальная. Я знаю, что Наташа Бестемьянова хочет такой театр создать. Я не говорю, что он обязательно должен быть летний, но такой, чтобы с площадкой как со сценой.

Самый первый ледовый спектакль, в котором я принимала участие, это групповой номер «Белоснежка и семь гномов». Я, естественно, оказалась среди гномиков, в колпаке. Плюс борода, которая мне жутко мешала. Где-то дома сохранились фотографии с того представления. Родители нам шили костюмчики.

Мы все время соревновались с ребятами со стадиона Юных пионеров, потому что считалось, что самые лучшие номера делали там, а наша Марьина роща шла второй за ними. Третье место в Москве — школа «Локомотива». Я даже сейчас не помню, где она располагалась. Там работали муж и жена Васильевы. Васильева тренировала Татьяну Шаранову и Анатолия Евдокимова, брата и сестру Олеховых, Андрея и Людмилу, и оттуда вышел будущий чемпион мира Сережка Волков. «Спартак» — это Сокольники. Там уже имелся большой искусственный каток. Но, как и везде, каток открытый. Первый открытый каток олимпийского размера. На стадионе Юных пионеров был первый закрытый маленький каточек, а в Марьиной роще его построили полуоткрытым-полузакрытым: крышу над ним возвели, а стены отсутствовали. В Сокольниках часто проходили чемпионаты Москвы. Зимой мы, как правило, выступали в Лужниках; там, где сейчас Малая спортивная арена, раньше находились теннисные корты, открытый теннисный стадион с трибунами. Теннисные площадки заливали, а зрители размещались на трибунах.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.