Дневник Доктора Лизы[1]

Вот такой случай

Oct. 17th, 2005 at 8:46 PM

Сегодня приняли больного — бомжа. Он жил на рынке. Где, когда заболел — могу только предполагать. Много пил, и неизвестно, как бы закончилась его жизнь, если бы на этот самый рынок не пришел его РОДНОЙ брат, с которым они не виделись почти пятнадцать лет. Здоровый брат узнал его, забрал к себе домой (живет в Святошино — а это район хосписа[2]). Отмыл как мог, вытрезвил, обследовал в онкоцентре (рак легкого с распадом) и прописал у себя дома.

Положила в хоспис. Была уверена, что бросит, как многих у меня бросают. Взяла на заметку на похороны (слава Богу, место есть).

Брат приходит каждый день. Сказал, что похоронит сам.

Может быть, ничего особенного в этом нет, но меня тронуло такое отношение.

К чему я это? Наверное, мне надо лучше думать о людях.

Все получилось. Всем спасибо.

«Раймонда»

Oct. 23rd, 2005 at 3:17 PM

Их у меня в хосписе было трое. Мама Елена и двое детей. Елене — чуть больше сорока. Рак шейки матки.

Детям — двадцать и двадцать три.

Они все время в палате с умирающей мамой. Сын возил ее гулять на коляске и уходил из хосписа поздно ночью. Дочка приходила утром, потом бежала на занятия — и снова в хоспис.

Я уже даже не воспринимаю Елену одну — она слилась со своими детьми, или они с нею. Дети похожи на птичек. Наверное, про таких говорят «инфантильные». Что-то в них было от совсем маленьких детей. Наверное, то, как они разговаривали с мамой, как радовались тому, что ей удалось самостоятельно посидеть несколько минут.

О диагнозе и прогнозе знали. Видно, что не верили или надеялись на чудо. А чуда не было. В данном случае не было.

Отца нет, есть бабушка. Ее я не видела — она лежала в другой больнице. У детей гуманитарное образование: девочка еще учится, а мальчик, мальчик у нас — балерун. Он танцует в театре оперы и балета. Эти дети почему-то вызывали у меня щемящее чувство жалости. Они говорили «спасибо» и здоровались со всеми посетителями, открывали двери всем, кто проходил в хоспис после них. Они всегда со всем соглашались.

Я знаю, что они нуждаются, но никогда ни о чем не просили. Они привыкли к тому, что на Украине не принято пока помогать тем, кому помочь уже нельзя.

Мы — хосписные — потерпели поражение в борьбе. И с болезнью, и с существованием. С этим стерпелась не только я, но и мои больные. Правда, удалось мне привести к ним в палату очень богатого человека. Он пришел к нам и выразил желание помочь самым-самым… Это трудный выбор. Но привела к ним. Сказала Елене: «Ради детей попроси, он сделает».

На мой вопрос:

— Леночка, что бы господин Н. мог для вас сделать?

Она ответила:

— Мой мальчик танцует в «Раймонде» 28 числа. Обязательно посмотрите… Вам понравится.

P.S. Я вот не могу этого забыть никак.

Надежда

Oct. 26th, 2005 at 1:01 PM

Год назад давала интервью на киевском ТВ. Какой-то новостной канал. Запись была в самом хосписе, больные видели съемочную группу и тем же вечером собирались обязательно посмотреть новости.

Я, зная об этом, на достаточно прямой вопрос молоденького корреспондента: «А правда, что ВСЕ ваши больные умрут?» — ответила, что все мы умрем когда-нибудь, в том числе и больные моего хосписа. Потом представила себе реакцию пациентов, их близких и прибавила, откровенно соврав, что в хосписе всегда будет один больной, который поправится. Ну, не удержалась, бывает.

На следующий день во время обхода — в каждой палате — слышала одну и ту же фразу:

«Елизавета Петровна, мы вас вчера видели, вы же обо мне сказали, правда?.. Я сразу понял(а)».

Действительно, надежда умирает последней.

Темное прошлое

Dec. 7th, 2005 at 2:46 PM

Мой младший сын Алексей Глебович разразился очередным шедевром в школьном сочинении.

«Мой папа[3] — знаменитый адвокат и вообще великий человек. Моя мама — другая история. Она просто доктор и работает в приюте, который ей помог построить папа в стране Украине. Моя мама родилась очень давно — еще в Советском Союзе.

Мы с братом знаем, что, когда она была маленькая, она не имела электричества».

Вот так вот, друзья…

Юра Васильев

Dec. 31st, 2005 at 7:28 AM

Полуторагодовалый малыш из дома ребенка, которого перевезла из Минска в хоспис. Маленький, весил около шести килограммов.

Не говорил, только показывал пальчиком на все, что интересовало. Бутылку держал двумя ручками и, когда заканчивал кушать или пить, обязательно отдавал ее обратно.

На игрушки, которыми мы его буквально засыпали, не реагировал. Ему хотелось, чтобы его просто подержали на руках.

Ушел тихо. Поел, заснул и не проснулся. Просто перестал дышать маленький. Как будто никому не хотел мешать.

Ощущение, что держала на руках ангела.

Андрей

Jan. 4th, 2006 at 6:30 PM

Ухудшился сегодня утром. Резко. Болей нет. Полная апатия. Бедный мальчик.

Он так трогательно пригласил меня на кофе — попросил санитарку купить пакетик для меня за одну гривну, заварил в две чашечки. Рассказал о своей семье, о слепой маме, несчастном, замотанном жизнью папе, потерянном после распада СССР, о спивающемся брате.

Перед моим отъездом сел в коляску и тихонько подкатил к ординаторской. Я вышла — он улыбается.

— Вас проводить пришел (он до сих пор говорит приишел).

Маленький Йося

Jan. 22nd, 2006 at 10:47 AM

Йося (Иосиф) Б. Благодаря этому мальчику я открыла детскую палату. Три полных года назад в ординаторскую пришла женщина и встала на колени.

«Нас выписали из госпиталя в Израиле летом. Мы думали, что все закончилось, но рак вернулся. Положите моего мальчика. Моего Йосю. Нам некуда больше идти».

Иосиф Б., десять лет. Рак яичка, четвертая — последняя — стадия, четвертая клиническая группа[4].

У меня не было места для него. Не было детской палаты вообще. Я до сих пор помню глаза и голос этой матери. Как-то оправдывалась перед нею. Она стояла на коленях. Не плакала, а повторяла: «Возьмите моего Йосю».

«Я возьму его, как только освободится койка» — это последнее, что я ей сказала. Койка освободилась к утру. Но маленький Йося умер, и переводить было уже некого.

Мы освободили две палаты. Сделали просторную большую детскую, которой будет вот уже три года. Сделали за месяц. И приказы подписались сами собой, и мебель нашлась.

Вот только я все время вспоминаю Иосифа и его маму на коленях. И мне больно оттого, что я не смогла им помочь.

Сегодня я получила перевод из Израиля. «На детей хосписа». Это маленький Йося мне помогает. Мне так кажется.

В ресторане

Jan. 30th, 2006 at 9:14 PM

Вермонт. Вчера после госпиталя пила кофе с другим доктором.

Обсуждали бумаги одного мальчика из России.

Расплачиваюсь и вижу, как в инвалидной коляске в ресторан ввозят давнюю пациентку госпиталя, которая только на моей памяти перенесла два тяжелых инсульта.

Она машет рукой, и хозяин говорит ей:

— Маргарет, вот стол, за которым тебе будет удобно.

Маргарет не говорит, но приветствует всех рукой.

Пока ее усаживали, я все думала, возможно ли это в моем городе. Я живу в самом центре. И представить себе эту же картину, например, в «Дровах» не могу. Даже не потому, что нет там въезда для инвалидной коляски, не потому, что не одолеть никакую Мясницкую с ее потоком машин. А потому, что инвалиду, даже с сопровождающим, и в голову не придет пойти поужинать в московский ресторан. Даже в самый дешевый.

Не знаю, прочтут ли это бизнесмены, владеющие ресторанами. Вряд ли.

Но как бы убедить их помогать не одноразовыми акциями, которые тоже очень нужны, а оборудовать пандусами входы своих заведений.

Да что говорить… Сейчас Год благотворительности в России.

P.S. Это не дифирамбы загранице. Внешняя политика Штатов мне глубоко отвратительна. Я против платной медицины. Но мне очень хочется, чтобы наши больные не чувствовали себя лишними.

Вечернее материнское

Feb. 6th, 2006 at 8:41 PM

Укладываю спать младшего. Под подушкой нашла написанный от руки плакат. Кривыми такими буквами.

«ХОСПИС ОТНИМАЕТ РОДИТЕЛЕЙ».

К моему отъезду в Москву приготовил.

Он прав.

Про бал

Feb. 12th, 2006 at 6:24 PM

В прошлом году посетила с мужем одно VIP-мероприятие.

Не задалось, как говорится, сразу. За два дня до события я написала американскому послу в России о том, что посольство не участвует в благотворительности. Ну, в несколько резкой форме.

Посол встретил нас у бочки с разливным пивом. Глеб (мой муж) представился. По фамилии. Посол сказал, что женщина с именем Элизабет и с такой же фамилией прислала ему письмо, от которого у него испортилось настроение на целый день.

— Да что вы говорите, не может такого быть… — ответил муж.

Может, граждане. Я же не знала, что я его встречу.

Муж сказал, что больше на светские мероприятия меня брать не будет, так как я неуправляема в своих поступках.

Дальше — хуже… После шампанского надо было выйти… ну, вы понимаете куда. На выходе стояла охрана, которая дала мне в руки какую-то бумажку с печатью. Добежав (а бежать долго), бумажку выбросила, да-да… в унитаз.

На обратном пути спросили, откуда я. Ответила. Говорят:

— Бумажку верните, женщина.

— Какую?

— Которую вам дали.

И нечего смеяться!

В общем, охрана привела мужа, который меня вернул на место за столиком.

Не светская я совсем.

Кармен

Feb. 13th, 2006 at 12:24 PM

В Киеве летом посещала бомжа на предмет госпитализации. Называл себя Пилипенко, хотя фамилию менял три раза в неделю. Человек был пьющий, драчливый и очень вздорный. Требовал соблюдения «стабильности в мире» и два литра бормотухи в день, по его словам, «для поддержания нормального уровня жизни».

Была при нем подруга с кличкой Кармен. А может, и имя такое, не знаю. (Была же у меня больная из Львова, которую звали Травиата. По паспорту.)

Пили они вместе, и она ухаживала за ним, как могла. Так вот, Кармен в один из дней попала с белой горячкой в психиатрическую больницу. Пилипенко остался совсем один.

На вопрос: «А где ваша… (вот тут я замялась, так как определить статус Кармен для меня было затруднительно)… сожительница? — Пилипенко гордо ответил:

«Не сожительница, а женщина, разделившая со мной нелегкий земной путь…»

Религию — в массы

Feb. 19th, 2006 at 6:56 PM

В прошлом декабре я провела день с бомжами (не говорите моему мужу, пожалуйста, всех подробностей). С 8 до 20.

Не в приюте[5], а в дневном месте пребывания, где они могут помыться, поесть и постирать свою одежду.

Сама организация такого дневного пристанища проведена очень профессионально. Санобработка, врач и медсестры, столовая. Бомжей много. В тот день их было около двухсот человек. Место в Киеве известное. На территории бывшего советского завода.

«Служат» там люди верующие. Не православные.

Их религиозных взглядов не разделяю, но должна признать, что для бездомных и нищих они делают святое дело. Нам бы так, православным.

Контингент разный. Убогие, несчастные, алкоголики, освободившиеся из тюрем, одинокие матери с маленькими детьми.

К концу дня, перед самым уходом, я, смешавшись с толпой этих бедолаг, зашла в их молельный дом. Удивило количество народа, который туда буквально ломился. В молельню два входа — через переднюю и заднюю двери. Основная масса шла в дальнюю дверь, а к той, что расположена ближе, пропускала импровизированная охрана из бывших бездомных, «прошедших курс реабилитации» (с).

По неистребимой советской привычке (да, я — совок) я рванула в дверь, расположенную ближе. За мной вплотную встал старик, с татуировками, в драной ушанке с одним оторванным ухом. Под глазом у него светился свежий фингал, а бровь была заклеена пластырем, на котором нарисованы цветочки.

— Тетка, давай быстрей, — прохрипел он, протолкнув меня внутрь зала, где посередине стоял магнитофон.

Само помещение было уставлено стульями рядов в двадцать. На них расположились несчастные бомжи и бомжихи. Кто-то дрался, кто-то спал, кто-то сидел понурив голову. Зрелище угнетающее, прямо скажу.

Зайдя, я увидела, что деда с фингалом оттеснила охрана. Почувствовав несправедливость в отношении к товарищу по входу, я пошла на разборку. Как в атаку.

— Иди сюда, — кричу, — я тебе место нашла.

— Тетка, — схватил он меня за руку, — блин, сволочи. Да скажи ты им (охране)! Я третий раз за сегодня херню эту слушаю, да пустите же меня, я жрать хочу со вчерашнего дня.

— Братан, — говорю, — кто на тебя наезжает? Сейчас тебя покормят, ты чего сюда-то зашел? Столовая вон там, через дорогу. А тут они молятся, наверное.

— Ты чё, мать, правил не знаешь? До еды нас библию заставляют слушать, без этого хер получишь.

— А почему третий раз?

— Да заводят, б…ь, с задней двери, б…ь, и сажают, б…ь, сзади. А те, кто прослушал один раз, б…ь, пересаживаются в первые ряды, суки гнилые, и потом в столовку за хавкой. А я, б…ь, хромой и не успеваю, б…ь. Вот и слушаю третий раз. За…и меня. П…ц полный. Ох. л уже. Я свою пайку сёдни тут отработал. Суки. Все суки.

P.S. Его пустили на первый ряд. Через полчаса он поел. А давали им в этот вечер две сосиски, рисовую кашу, двести граммов хлеба серого и сладкий чай.

Навеяно 8 марта

March 8th, 2006 at 7:43 AM

В прошлом году накануне праздника смотрела одного больного на дому. Деликатный такой мужчина, осыпал кучей комплиментов, несколько кокетничая (если это слово употребимо к мужчинам) во время осмотра. Посмотрела, послушала, сверху вниз, как и положено. В конце осмотра надела перчатку — ну и да… ректально тоже посмотрела, как пишут, на уровне пальца. Выбросила перчатку, вымыла руки, вернулась к пациенту.

Отвернувшись к стене, глухо произнес:

«Я не буду у вас лечиться. Я думал, вы возвышенная, а вы… вы… Пальцем в жопу. Лучше к экстрасенсам пойду».

За что нам говорят спасибо?

March 10th, 2006 at 4:56 PM

Не понимаю. Ведь обыденные вещи делаем. Покормить, вымыть, посидеть. Не лечу ведь — утешаю в основном и обезболиваю. Почему больные и их родственники благодарят так, как будто мы спасаем их?

Не оттого ли, что естественное желание помочь вытравлено из сознания людей? Оттого, что общество выбрасывает обреченных на обочину, как ненужный груз?

Почему родственники больных не требуют того, что им полагается по закону бесплатно, и немеют и трясутся при виде белого халата?

А старушка из Нежина, чей сын лежал в хосписе, поглядев на объявление около моей ординаторской, в котором написано: «УБЕДИТЕЛЬНАЯ просьба не приносить персоналу тортов, конфет и денег», долго топталась у моей двери и сказала:

— Доча, я тебе ни тортов, ни конфет не принесла, как ты и написала. Вот тебе сало, яйца и молоко утреннее.

P.S. Конечно, я взяла ее молоко, и яйца, и сало. Она от всего сердца. Это я понимаю. Но я о другом… О том, что очень хочется, чтобы больные и близкие их были свободны.

Опять из прошлого

March 12th, 2006 at 12:07 PM

Когда открывала в Киеве отделение, то средний медицинский персонал набирали из окрестных сел. Работа тяжелая, санитарки (я их гордо именую младшими медицинскими сестрами) в полном составе приезжают из деревни на работу.

Одна из них — ветеран по хосписным меркам — Оля Коломиец.

Я обучала их, как говорить с больными. У меня бзик — называть больных по имени-отчеству. И таблички на палатах, соответственно, с полными именами пациентов.

Так вот, объясняю им — больных уважаем. Не говорим — дедушка, бабушка и поссать.

Через день.

— Иван Петрович, помочитесь сюда (Оля протягивает больному утку).

— Шо?

— Иван Петрович, пописать надо вот сюда.

— Шо?

— Диду, ссы, а то нас Петривна уволит на хер.

На вкус и цвет…

March 15th, 2006 at 7:31 AM

Больной у нас лежит. Забрали из квартиры на Борщаговке[6]. Юра. Сорок лет.

У него рак верхней челюсти с распадом. Опухоль большая, распространилась на правый глаз. Родственники говорят, что он не алкоголик. Это вся информация, которую о нем удалось собрать. Не много, правда?

Дома — разруха и немыслимая грязь.

В хосписе отказывался мыться, порвал постельное белье, оплевал девчонок-санитарок, прятался от них в шкафу. Бузил всю ночь.

Решили загрузить его медикаментозно.

Сейчас звонила в Киев узнать, как дела у него.

И что думаете? Дословно цитирую ответ доктора:

«Теперь родственники недовольны, что он все время спит».

Политическое

March 25th, 2006 at 6:33 PM

Завтра парламентские выборы на Украине.

Электорат в хосписе специфический, однако, безусловно, отражает настроение всего общества. Особенно ярко проявляют политическую активность бомжи.

На месте депутатов я бы распространяла предвыборную агитацию только среди них. Вот уж кто подкован политически! И пиарщики они профессиональные. Активны, разговорчивы, обладают массой свободного времени.

Они читают все предвыборные выступления, коротая время на вокзалах и в ночлежках. Их не интересуют личная жизнь кандидатов и скандалы вокруг них, они сосредоточены исключительно на том, что данный выдвиженец может сделать для таких как они. Газеты, которые они кладут в свои ботинки для тепла и на которых спят, — зачитаны до дыр и часто вслух среди таких же бездомных.

Мою абсолютную политическую безграмотность они ликвидировали в рекордные сроки. Помнят всё — от даты и места рождения кандидатов до места их настоящей работы. Преданность фанатичная.

Некоторые вместе с иконами хранили фотографии депутатов, включивших в свои программы помощь малоимущим и обещавших решить проблемы с жильем.

Санёк — из первых моих бомжей — характеризовал одного депутата емко и точно «х…, конечно, но народ любит». Санёк отсидел пятнадцать лет за убийство и смешил меня характеристиками вроде: «Иваненко[7] — наш человек».

Благодаря ему я знала всех, кто баллотировался на выборах.

Что поражает — бомжи не разочаровываются. Из десятка наиболее активных все до единого оправдывали своих избранников тем, что депутатам некогда встретиться с ними, и свято верили, что, если бы не «заседания и лекции», те обязательно посещали бы своих больных избирателей в нашем хосписе.

Люда, жившая на вокзале, сама пыталась встретится с одним депутатом, чтобы сказать ему спасибо. Избранник обещал, что таких, как Люда, спасет только он. Люда умерла от кровотечения, и было ей тридцать пять лет.

У двоих после смерти нашли письма, адресованные депутатам. Аккуратно написанные под диктовку медсестрой и так и неотправленные.

Несколько раз бывало, что в хоспис приносили ответ на письма. А тех, кто написал, уже не было.

Карасики

March 28th, 2006 at 3:17 PM

Самуил Аркадьевич Карасик и Фира (Эсфирь) Карасик. Одесситы, Бог знает как оказавшиеся к старости в Киеве. В хоспис он привез ее на коляске, тщательно осмотрел все комнаты и выбрал ту, что светлее, но гораздо меньше других палат.

— Фира любит солнце. Вы знаете, какое было солнце в Одессе? — Карасик задирал голову и смотрел на меня, щуря хитрые глаза. — Нет, вы не знаете, доктор. Потому что тут нет такого солнца, в вашем Киеве.

— Шмуль, не забивай баки доктору, — вступала Фира, — она нас таки не возьмет сюда.

После этого следовала перебранка двух стариков, и вставить слово было практически невозможно.

Оглядевшись, Карасик объявил, что завтра они переезжают.

— В смысле — госпитализируетесь? — поправила я.

— Пе-ре-ез-жа-ем, доктор. Карасики теперь будут жить здесь, у вас.

Наутро перед глазами санитарки стоял Карасик в шляпе и галстуке и Фира в инвалидной коляске, державшая на коленях канарейку в маленькой клетке.

— Это наша девочка, она не будет мешать.

Санитар из приемного молча нес связку книг, коробку из-под обуви чешской фирмы «Цебо», на которой было написано от руки «ФОТО», рулон туалетной бумаги и аккордеон.

— Мы насовсем. Вот и привезли все, чтобы не ездить по сто раз.

— Послушайте, Карасик, насовсем не получится.

— А! Доктор, я не маленький мальчик. Отстаньте.

Так и переселились. Фира не выходила из палаты, по вечерам мы слышали, как они подолгу разговаривали, смеялись или ругались между собой.

Карасик, в отличие от жены, выходил в город и рвал на клумбах больницы цветы, которые потом дарил своей Фире, заливая ей про то, как купил их на рынке. Но цветы, понятное дело, были не такие, как в Одессе.

Общаясь с ними, я поняла, что Одесса — это такой недостижимый рай, в котором все лучше, чем где-нибудь на земле. Селедка, баклажанная икра, погода, цветы, женщины. И даже евреи. Евреи в Одессе — настоящие. Про Киев Карасик смолчал.

Один раз они спросили меня: «А вы еврейка, доктор?» Получив отрицательный ответ, хором сказали: «Ах, как жалко, а ведь неплохая женщина».

Потихоньку от меня Карасик бегал по консультантам, убеждая взять Фиру на химиотерапию, плакал и скандалил там. А потом мне звонили и просили забрать Карасика обратно, так как он не давал спокойно работать.

Карасик возвращался, прятал глаза и говорил, что попал в другое отделение, перепутав этажи. Он регулярно путал второй этаж с седьмым, поскольку не верил, что Фира умирает. И очень хотел ее спасти, принося разным врачам заключение от последнего осмотра.

Вечером Фира играла на аккордеоне, а Карасик пел что-то на идиш.

А потом Фира умерла. Карасик забрал свои немногочисленные вещи. Канарейка живет у меня в хосписе. А его я встречаю иногда, когда езжу в Святошино на вызов.

Матери больных

March 30th, 2006 at 11:04 AM

Я пишу о всех матерях, которые бывают у меня. Возраст их детей — от пятидесяти до младенцев.

В лечении их детей до поступления к нам испробовано все. Доступное и недоступное. Операции, химии, облучения, изотопы, антитела — список длинный. Перечень проведенного лечения одновременно характеризует и достижения нашей медицины, и наше бессилие перед смертью.

Маленькая бумажка, подписанная тремя докторами, — направление в хоспис.

Они приходят тихо, держа на руках или за руку своих детей. Смотрят в глаза и спрашивают, были ли в моей практике чудеса. Говорят совсем мало, не едят вообще, спят урывками и ставят свечки в храме хосписа.

Утром моя ординаторская напоминает приемную какого-нибудь депутата — посетители с просьбами помочь, купить, положить, дообследовать или отпустить в отпуск. Только матери хосписных больных никогда и ни о чем для себя не просят.

Это единственные люди, за которых и я не умею просить. Время от времени мне приходится кидать клич о тех, с кем не справляюсь. О помощи матерям — не могу. Я не знаю, какими словами воспользоваться.

Взрослым детям они поют колыбельные, которые пели, когда те были еще маленькими. Когда матери поют, они раскачиваются в такт незатейливой песенке, как будто качают ребенка на руках.

С маленькими они слиты воедино настолько, что говорят «мы поели, поспали, пописали…».

«Не плачь, мама!» или «не плачьте, мамо!».

Так просят их дети, если видят на глазах слезы. Они вытирают глаза и больше при детях не плачут.

Ни у одной матери я не видела истерики. Наверное, чтобы не закричать, они закрывают рот рукой, когда выслушивают от нас неутешительные прогнозы.

После смерти ребенка у них откуда-то находятся силы на оформление бесконечного количества бумаг и похороны.

Я помню одну мать, чей сын умер, и она хотела заполнить стандартное заявление с просьбой не делать вскрытие. Она написала под диктовку слова «Прошу не вскрывать тело моего сына…» и сказала:

— Доктор, а ведь это уму непостижимо, что я пишу…

Они приносят в хоспис фото своих детей, потом, после сорока дней.

Подписывают сзади — «Елизавете Петровне от мамы Инночки, Коленьки, Игоря».

Это они, матери, попросили меня обязательно разбить цветник в память об их детях. Когда будет достроено новое здание. Если оно будет достроено…[8]

Тритон

Apr. 4th, 2006 at 8:10 AM

Был у меня лет пять назад пациент В. Сорок пять лет. Благополучный, самодостаточный, очень богатый. У него была кличка Тритон. Так его звали между собой те, кто с ним работал.

В хоспис его привезли из-за границы. Так уж сложились у него обстоятельства, что из самых близких остались только телохранитель и шофер. Жена с ним рассталась. Бывшие подчиненные с работы привозили документы на подпись, стараясь сохранять оптимизм при посещении. Уходили поспешно, тщательно закрывая за собой дверь в палату.

Телохранитель с шофером выполняли роль сиделок и вечерами, когда В. спал, рассказывали медсестрам о бывшей крутости и суперобеспеченности нашего теперь В.

Со мной отношения у него поначалу складывались странно. Будучи знатоком брендов и фирм, он оценивал, во что я одета. Вместо «здравствуйте, доктор» он произносил: «Колготки у вас дорогие, я сразу вижу». Или: «Часы у вас правильные». В смысле — марка часов.

Еду он заказывал только из ресторана, спиртные напитки ему приносил все тот же телохранитель из «старых запасов». Он не хотел ни от кого зависеть, считая, и справедливо считая, скажу вам, что он все может сам.

В палате все было его. Телевизор, белье, одежда, пеленки. Он не хотел ничего казенного. В общем, полное материальное благополучие. Вот только дома, где его ждут под конец жизни, у него не оказалось.

Роскошный «мерседес» стоял на приколе около хосписа, но своему хозяину он больше не требовался.

Он провел у нас пять полных месяцев. Был всем доволен и полностью опроверг расхожее заблуждение моего персонала о том, что «все богатые сволочи».

Веселый, хорошо образованный, очень остроумный был человек. Он не допускал мыслей о смерти. Не спрашивал результатов обследования. Не говорил о будущем. Я с трудом узнала, что он вообще осведомлен о своем диагнозе.

Его раздражало, что в хосписе есть другие пациенты. Он мог потребовать осмотра и анализов в любое время суток и был очень разочарован тем, что одной ночью меня вызвали не к нему, а к буянящему соседу по палате, который ничего в жизни, по его меркам, не достиг. Он не хотел быть равным с другими. Он был уверен, что из хосписа поедет в клинику в Германии.

За пять месяцев мы сильно подружились. И вот наступил момент, когда он не мог встать, и, так как говорить о выздоровлении уже не приходилось, я спросила его, чего он хочет именно сейчас.

Я ожидала услышать просьбу поправиться, съездить в Испанию, заказать редкое лекарство или привезти какого-нибудь консультанта. Цветы, виски, новый телефон, машину, сменить охрану и так далее. Его просьбы до этого дня не отличались разнообразием. Ну, разве что по брендам и названиям вин.

А он попросил меня принести ему козленка. Маленького козленка с непробившимися рожками. Оказалось, что В. вырос в деревне. Его растила мать, а отец умер очень рано. И единственным светлым воспоминанием для него был маленький козленок, с которым он играл, когда был мальчиком.

Козленка я ему принесла. Он обкакал мою ординаторскую и орал или блеял — не знаю, как правильно сказать.

Зайдя в палату, санитарка сказала В., что «сейчас будет сюрприз». Принесли козленка. Он был совсем маленьким, с не отвалившимся еще пупочком. Его дал напрокат молочник. За пятьдесят гривен. До вечера.

В. не мог встать и козленка положили в кровать.

Он обнял его и заплакал.

Впервые за пять месяцев.

Санёк

Apr. 6th, 2006 at 10:05 AM

В хоспис его привезла железнодорожная милиция. Окровавленный — сопротивлялся при «доставке», с огромной распадающейся опухолью слева на шее. В кармане держал газету со статьей обо мне. Статья эта, собственно, и послужила причиной конфликта. Открылось кровотечение, кто-то пожаловался в милицию, и гражданина Григорьева, 1958 года рождения, судимого, без определенного места жительства, арестовали. В отделении он развернул газету и потребовал привезти его в хоспис.

«Петривна меня возьмет. Вот тут написано. Разойдитесь, с-с-суки!» Ему не поверили, завязалась драка. Он их убедил. Привезли, минуя приемное, сразу в палату.

Смысл первой фразы, которую он мне сказал, заключался в том, что он убийца. В тональности «не нравится — не бери». Отсидел пятнадцать лет за убийство отчима. После освобождения бомжевал.

В палате он был один, но, будучи человеком общественным, в ней только ночевал, часами просиживая в холле хосписа. Несмотря на то что я разрешаю курить в палате, всегда шел на лестницу, без стука в ординаторскую никогда не входил и за обедом или ужином приходил непосредственно к кухне, хотя еду больным сестры развозят. Ложку носил в кармане, вилкой не пользовался.

Говорил на фене, от него я узнала не только сами блатные слова, но и их толкование. Даже органы имеют на блатном языке свое название. К примеру, «макитра» — это голова, а «свекла» — сердце. И то и другое у него болело. Я не спрашивала, как он попал в тюрьму. Он отчего-то решил рассказать сам. Спросила, не хочет ли он исповедаться священнику.

— Поп у тебя, Петривна, хлипкий какой-то. Не внушает. Ну его в жопу. Да и забздеть может. Я не раскаиваюсь. Сволочь он (отчим) был редкая, беспредельщик. Мать в гроб уложил. Вкуриваешь (понимаешь)?

Он сидел около церкви во время службы. Ставил свечки, когда никого не было рядом. Но от «попа» упрямо отворачивался.

Пришлось понять, а что мне оставалось делать.

— Хата у тебя грамотная, но к Пасхе я от тебя уйду. Свободы хочу.

Санёк был самым политизированным. Я уже писала, что о всех политических течениях на Украине узнала от него. Жить не мог без газет, буквально умолял принести ему все, что можно читать. Читал медленно, очень внимательно, вставляя смешные комментарии, особенно про депутатов Верховной Рады. Януковича величал «честным пацаном», заседания — «гнилыми базарами» и «шоблами». В стороне от российской политики тоже не оставался. Жириновский был у него «бакланом».

Санёк умер ночью, от кровотечения. Все закончилось минут за пять. Он даже не успел испугаться.

В его тумбочке лежали записная книжка и бумажная иконка Николая Чудотворца.

По этой записной книжке нашли и сокамерника, который не опустился после тюрьмы и едва сдерживал слезы, забирая «Сашку» в последний путь. Он оплатил его похороны. Вот только не было места, где закопать его. Я купила землю на кладбище недалеко от Киева, где сейчас хороним хосписных бомжей и малоимущих, у которых нет своего места. На первой могиле хосписного кладбища стоит крест с надписью: «Александр Григорьев».

Его последним желанием было сфотографироваться «в натуре с тобой, Петривна, и шобы висела это не на доске “Их разыскивает милиция”, а где-нить еще. Я тебя обниму, Петривна!»

Стасик

Apr. 8th, 2006 at 10:30 AM

Совсем маленьким в 1945 году он подорвался на мине в Киеве. Ему оторвало стопу и пальцы на одной руке. Это все, что мне было известно о нем.

Судя по истории болезни, родственники сдали Стасика в дом инвалидов. Оттуда я его и забрала для обезболивания.

Стасик не мог нормально разговаривать — среди многих отклонений у него было расстройство речи, называемое эхолалией[9].

То есть на вопрос «Больно?» он отвечал: «Больно».

«Не болит?» — «Не болит». Так и общались.

Новые слова он повторял по нескольку раз.

«Ли-за. Лу-блю. Ма-шин-ки. Муль-ти-ки».

У него не было среднего настроения. Эмоции выражал или в смехе, или в плаче. И то и другое делал от всей души.

Стасик провел у нас три месяца. Он был обезболен, и так как катастрофически не хватало мест в хосписе, я выписала его обратно в дом инвалидов, оставив на выездной службе.

Я считала его умственно отсталым, из таких, кому все равно, где находиться.

Он громко заплакал, когда санитары из дома инвалидов приехали забирать его.

Пришла в палату, объясняя, что он поедет домой, а мы будем приходить к нему в гости. Стасик уткнулся носом в стену и не ответил ничего. Даже не повторил, как делал раньше.

Когда его увозили, он закрыл лицо руками и не посмотрел на меня.

Журналист

Apr. 12th, 2006 at 12:14 PM

Его привели с приема в поликлинике.

По результатам обследования было вынесено решение о бесперспективности дальнейшего лечения. Метастазы были практически везде. А вот жалоб не было — неясная боль в животе, периодическая тошнота, похудел, но в целом чувствовал себя неплохо.

Красивый сорокалетний мужчина. Работал в одном из киевских изданий. Журналист по образованию, учился в тогдашнем Ленинграде. Женился. Переехал в Киев.

Из увлечений — альпинизм, походы, бардовские песни. В последний поход ходил три месяца назад. Он был ошеломлен не столько диагнозом, сколько невозможностью лечения. Выбрал альтернативные пути — какие-то травы, капли и согласился на поддерживающее лечение. В хосписе был, чтобы не оставаться без помощи.

Он сильно мерз и ходил в шапочке и варежках, за что медсестры прозвали его лыжником.

Коллеги-журналисты приходили каждый день, что бывает так редко. Они пили вино, пели под принесенную гитару. Рассказывали о местах, в которых были вместе. Приходили и альпинисты, обсуждая прошлые походы. Бородатые, сильные и громкие.

Приносили ему домашнюю еду и, останавливая меня в коридоре, тихо спрашивали о том, что можно сделать еще.

В. всегда хотел есть. Не потому что был голоден, а потому что верил в то, что, если восстановит прежний вес, у него будет достаточно сил справиться с болезнью.

Мы долго говорили, он вывел несколько своих теорий о излечимости рака. Я согласилась поддерживать его столько, сколько это будет возможно.

Он опять сказал, что нужно есть. А сил есть не было. С ним и с его друзьями мы составили целый список продуктов. Он включил туда икру, борщ, картошку, мясо, пельмени — как в меню из ресторана. Ребята с работы приносили его заказы, которые готовили их мамы и жены, он честно пытался съесть все за несколько приемов.

Это продолжалось долго. Почти три недели. Он научился удерживать еду, но сил не прибавлялось, и мерз он все сильнее. Он не был в депрессии, напротив, он полностью сосредоточился на борьбе с болезнью и выглядел озабоченным, но не грустным.

Писал материалы в свое издание. И рисовал. Он рисовал горы, в которых провел много времени. Работу свою не показывал, а прятал. Потом я узнала почему.

За несколько дней до конца он позвал меня на серьезный разговор. Спросил, готова ли я проиграть. (Мы были в одной команде против его рака.)

Ответила, что приму любое его решение.

На следующее утро увидела поднос с нетронутой едой, который стоял около его палаты. Он сдался. И дал мне понять это.

Отказывался есть и пить, прося только обезболивание. Удалось убедить его в том, что смерть от обезвоживания будет мучительной. В конце дня согласился на разбавленное водой вино и шоколад.

Продолжал печатать статьи и рисовать. Немного пил. Через два дня его не стало.

Картину мне принесла его жена. Это были горы. Домбай. Вершина Белалакая. 3 861 метр. Он хотел туда.

На обороте было написано: «С огромной благодарностью от журналиста».

Картина висит в моей ординаторской.

Не тот подход

Apr. 16th, 2006 at 1:33 PM

Больной с распавшейся опухолью половых органов.

Отчаявшаяся медсестра просит меня объяснить ему, что нужно закрыть «это место» хотя бы повязкой. Иду к нему.

Агрессивно настроенный К. после долгих переговоров облачен в рубашку, но штаны или хотя бы пеленку обмотать вокруг себя не дает.

Разговариваю опять, убеждаю, говоря, как мне кажется, разумные вещи.

На мой последний аргумент о том, что в соседней палате женщины, — задохнулся от возмущения и прокричал мне в лицо: «Вы серьезно думаете, что я пойду в женскую палату?»

Ощутила себя идиоткой.

О Наташе

Apr. 17th, 2006 at 11:46 AM

Я писала истории болезни, когда позвонили из поликлиники и попросили принять ребенка четырех лет. Опухоль ствола мозга, кома.

Девочку на «скорой» привезли мама и бабушка. Она была похожа на спящую фарфоровую куклу.

Локоны черных волос, аккуратно уложенные мамой на подушке, пухлые розовые щеки, длинные ресницы, кружевная рубашечка. Ангел.

Первые два дня мама не общалась ни со мной, ни с другим персоналом. Ни слова. Бабушка выходила из палаты только подогреть еду, которую привозили из дома.

Приезжал вечерами отец — черный от горя, он садился около кровати и долго держал Наташину руку в своей. Просидев так несколько часов, он уходил, не говоря ни слова. Они были как глухонемые, говорили только жестами и глазами.

За следующую неделю мы немного привыкли друг к другу и потихоньку разговорились.

Наташина мама рассказала о благотворительной организации, которая нашла деньги на операцию в Германии. От этой операции ее отговаривали врачи — украинские нейрохирурги, — но в «организации» сказали, что это от зависти и потому, что в Украине таких операций не делают. Девочку отправили на лечение в Мюнхен. Автобусом. Ехали в течение полутора суток.

Немецкий доктор, посмотрев снимки, в операции отказал и сказал, что ничего сделать нельзя. Локализация и размер опухоли были такими, что никакими способами, ни гамма-ножом[10], ни другими многообещающими методами извлечь ее было нельзя. Мать спросила, зачем она приехала. Он не ответил. Благотворители также развели руками — не знали… Прошло два дня.

Наташа ослепла и перестала говорить. Правые ручка и ножка повисли плетью, она все больше и больше спала. Ребенка решено было отправить на родину. От мэрии предоставили билет на самолет до Киева. Благотворители так и не появились.

«Когда самолет поднялся и пролетал над большим полем, я хотела одного — чтобы все это кончилось. Мне так хотелось, чтобы этот самолет упал и мы с Наташей умерли вместе. Но мы не упали. Теперь мы здесь».

«Муж — Володя — порубил в доме все иконы. Он больше не верит в Бога. Попросите вашего батюшку не заходить к нам».

Володя тоже стал понемногу разговаривать с нами.

«Объясните мне одно — зачем все это? Почему моя дочь? Почему все вокруг такие гады, а?»

Он даже не говорил — он рычал. Медсестры его боялись.

Рано утром началось преагональное состояние. Вызвали отца с работы.

Он, как всегда, сел около кровати и взял ее ручку в свою.

Когда стал меняться характер дыхания — отец заметался по палате, срывая с себя галстук и раздирая в кровь пальцы. Мать сидела не шевелясь.

Сестры испуганно позвали меня с другим доктором.

Владимир спросил:

— Это всё? — таким голосом, что мне захотелось исчезнуть с лица земли.

Пересилив себя, сказала:

— Пока нет. Но Наташа умирает.

— А мне что надо делать? — прохрипел он. Мать закрыла лицо руками.

Я спросила, не хотят ли они взять Наташу на руки.

Потеплевшим голосом он спросил:

— А можно?

Усадила их на диван и передала им ребенка.

Они держали ее последние десять минут. Мне казалось бесконечностью слушать ее хрипы. Но чем реже дышала маленькая Наташа, тем спокойнее становился отец.

Это он сообщил: «Все. Она ушла», — когда девочка перестала дышать.

— Разрешите мне подержать ее еще.

Они долго сидели, держа в руках Наташу. Потом он осторожно переложил ее в кроватку, поцеловал.

— Я не купил ей туфельки с камушками. Она очень хотела.

— Вы пойдете в магазин и купите ей сейчас.

— Пойду. Простите меня, ладно.

— Это вы нас простите.

— Доктор, а дальше что?

Я не нашла что ответить.

Страстная пятница

Apr. 20th, 2006 at 2:30 PM

Вот уже третий год с наступлением Страстной пятницы я вспоминаю мальчика Игоря. Ему было тринадцать лет.

Его отец[11] — православный священник в селе Песковка под Киевом.

Узнав о болезни сына, а мальчик заболел, когда ему было два года, отец дал обет. Он оставил светскую работу и посвятил себя служению в церкви. Закончил духовную академию и был рукоположен. Приход ему достался маленький и заброшенный. Своими руками восстанавливал храм, библиотеку и трапезную.

Жила семья недалеко от хосписа в служебной однокомнатной квартире, которую получила от ЖЭКа, где отец Георгий работал дворником. За двадцать долларов в месяц и жилье.

Мальчик был измученным болезнью, слабеньким, но очень мужественным. Он редко плакал, мало просил и единственным его капризом было «попить с Петривной чаю». Он приглашал меня в палату, мы договаривались о времени и с отцом Георгием и матушкой Таней пили чай, обсуждая погоду, цветы и церковные дела в Песковке. Игорь говорил только по-украински и учил меня языку.

В Чистый четверг, он объяснял мне, надо обязательно хорошо умыться с раннего утра, непременно холодной водой — нужно найти самую холодную воду в хосписе. Мы объехали на его коляске все раковины и нашли «самую холодную» в ординаторской. В пять утра, как рассказали сестры, он плескался в раковине. Отец вместе с другим священником причастил его и украсил палаты вербой. Семья готовилась к Пасхе.

Отец Георгий тратил по три часа в электричках, добираясь до храма. Вставал в четыре утра, ехал на службу, исповедовал, причащал, наставлял, а вечером возвращался в хоспис, где доживал последние дни его сын.

Так случилось и в Страстную пятницу.

С Игорем осталась мать. Мы вместе сидели у постели Игоря, когда началась агония. Я взяла ее за руки, и мы держались друг за друга некоторое время после того, как он перестал дышать.

Таня не плакала, мы долго сидели обнявшись и молчали.

Потом я битый час набирала номер отца Георгия. Наконец трубку взяла какая-то женщина и сказала, что он выносит Плащаницу и подойти не может.

После службы кто-то привез его на машине попрощаться с сыном.

Хоронили Игоря в воскресенье под «ХРИСТОС ВОСКРЕСЕ».

Отец Георгий продолжает служить в том же храме в Песковке.

Он приезжает в хоспис — днем и ночью, — когда есть нужда в нем, и причащает умирающих детей, утешает родителей и исповедует самых сложных больных, которые не идут на контакт практически ни с кем. Он же их и отпевает, так как проведя с ним время, родственники больных не хотят других священников. Он никогда не берет за требы ни денег, ни подарков. Несмотря на то что у меня есть земля в Киеве для похорон бомжей, он готов хоронить их на своем церковном кладбище.

И ни один из тех, кого он окормлял в хосписных палатах, не знает, что у отца Георгия здесь же три года назад умер маленький сын.

Жизнь продолжается

Apr. 25th, 2006 at 8:12 AM

Есть вещи, которые невозможно объяснить. В силу обстоятельств я на стороне больных и стараюсь разделить их переживания. Так или иначе, общаясь с ними, мне трудно оставаться беспристрастным наблюдателем, не делить мир на хороших и плохих.

Ольге было двадцать пять. Двое детей. Мальчик и девочка — погодки, четыре и пять лет. Муж старше ее лет на десять. Не работала. Рано выйдя замуж, занималась детьми и домом.

Меланома, больна три года, процесс остановить не смогли. Привезли из дома — маленькая квартира, муж не хотел, чтобы дети видели, как умирает их мать.

Худенькая, с большими синими глазами. Метастазы в позвоночник, боли. Она все время ждала детей. К их приходу подкрашивала губы и переодевалась в привезенную из дома одежду. Для них она складывала фрукты, которые оставляла после хосписного полдника. Под подушкой держала зеркало и обязательно смотрелась в него, когда слышала шаги около своей палаты.

Их приводил муж, почти каждый день. В первые визиты дети жались к кровати, дарили маме свои рисунки. Тихонько приходили и уходили, держась за руку отца.

За неделю освоились — стали играть с рыбками и канарейками в коридоре хосписа, любили заглядывать в другие палаты и часто спрашивали, что у нас будет на ужин. Санитарки плакали и кормили их тем, что принесли для себя на суточное дежурство. Они же переплетали девочке лохматые косички, которые отец не научился заплетать.

Потом стали приходить реже. Ольга плакала и молчала. Муж звонил не часто.

Недели через две он привел детей снова. У девочки были красивые бантики, мальчик — в свежевыглаженной рубашечке. Есть они больше не хотели. И картинок с собой не принесли. Постояли у Ольгиной кровати и сказали, что сегодня идут в зоопарк.

Проводив их до лифта, я вернулась в отделение. Санитарка смотрела в окно.

— Поглядите, доктор!

Я подошла и увидела у ворот больницы молодую женщину.

Выйдя из дверей, дети бросились к ней, каждый взял ее за руку. Припрыгивая, они пошли дальше.

Мы помолчали.

А потом пошли в палату, где громко плакала Ольга.

Опоздал…

May 2nd, 2006 at 9:08 AM

На таких, как Раиса, держится мир.

Она долго не хотела ложиться в хоспис, потому что внуку нужно было идти в школу. И хотя до начала учебы оставалось еще почти полгода, она объясняла, что подготовительные курсы — это важно, и занятия в танцевальной школе, и в художественной — все это пригодится в будущем. Наверное, она чувствовала, что не доживет до первого сентября, и старалась успеть дать мальчику как можно больше.

Я спросила, где мать ребенка.

— В Москву подалась. Бестолковая… А я что? Я — бабушка.

— Давно уехала?

— А как родила. Из роддома принесла и усвистала. Жалко мне ее.

Шесть лет назад невестка оставила новорожденного мальчика и уехала на заработки. Раз в год, на день рождения мальчика — Гришки, — присылала открытки.

Квартира была очень чистой и очень бедной. Ничего лишнего.

Осматривая Раису, я поразилась тому, что спит она в кухне на старом продавленном диване. В бывшую ее спальню переселили Гришку, которому оборудовали маленькую парту и повесили книжные полки. Он называл ее мамой. О своей родной матери за полной ненадобностью и не спрашивал. Отец Гришки, Раисин сын, работал плотником на каком-то заводе, и я его видела один только раз.

Гришка же с интересом смотрел, когда мы приходили к Раисе, и спрашивал, отчего это у бабушки-мамы в животе дырки с мешочками.

У нее были сильные боли, но догадаться о них можно было лишь по побелевшему лицу и стиснутым губам. Ни звука, ни стона. Только жалобы на усталость.

Потом стало невмоготу, Раиса ослабла, и мы перевели ее из дома в отделение.

Там же я познакомилась с ее мужем — Николаем. Он с Гришкой приходил каждый вечер. Гриша был таким же, как Раиса. Тихим и очень послушным. Не кричал и не бегал, если выходил из палаты, то прижимаясь к Раисе.

А муж Николай все время молчал. За месяц он один раз спросил меня: «Ну как она?»

Я просто посмотрела на него, потому что ответить было, в общем-то, нечего.

А она менялась — и так будучи очень замкнутой, стала односложно отвечать на вопросы. Просила позаботиться о Гришке, когда ее не будет. И такая тоска стояла в ее глазах, передать вам не могу словами.

Вскоре Раиса не могла уже подняться от слабости. Но упрямо отказывалась от помощи по уходу за собой, делая все свои нехитрые дела медленно, с передышками, но самостоятельно.

А Николай однажды пришел один, без Гришки. С большим букетом цветов.

В палате он пробыл недолго и, выйдя из нее, выглядел очень подавленным. Спросила, что случилось.

— Да вот, цветы принес. А она не говорит со мной.

Зашла к Раисе, села на кровать.

— Раиса, он вас любит. Смотрите, какие красивые цветы. Давайте их поставим в вазу.

Она приподняла голову от подушки, посмотрела мне прямо в глаза и, помолчав, ответила:

— А почему он меня не любил раньше? Поздно теперь, Елизавета Петровна…

Гуманитарная помощь

May 3rd, 2006 at 11:15 AM

Тетка с крашенными пергидролем волосами ворвалась ко мне в кабинет, распространяя шлейф духов Guerlain — видимо, из серии восточных ароматов.

Впечатление, что в парфюмерной лавке разбили флакон да так и оставили.

— Это хоспи?с? — с ударением на «и» спросила она, не поздоровавшись.

— Да. Вам можно помочь?

— Я сама кому угодно помогу. У меня будущая родственница умирает.

Разобрались, что к чему. Крашеная блондинка — товаровед местного крупного универмага, выдает замуж дочку. Мама жениха заболела совсем некстати. Заказан стол в ресторане, приглашены родственники. А «будущая родственница», пройдя курс облучения, так и не поднялась на ноги. И вот — к свадьбе все готово, а тут такое. Лежит, плачет, есть отказывается. Причин держать ее в больнице не нашли, готовят к выписке. Но посоветовали обратится в хоспис.

По документам — да, наша больная. В перспективе. Клиническая группа четвертая, болей нет, ходить не может.

Пошли смотреть. Обычная женщина, скромная, стыдящаяся своего состояния, извинялась за причиняемые ею неудобства. Учительница русского языка и литературы. Рада за сына, говорила, что хоть в коляске, но на свадьбе будет обязательно.

Когда больная услышала о возможном переводе к нам, стала отказываться:

«Я очень хочу домой, отпустите меня, прошу вас».

Не хочет — значит, не хочет. Сообщила товароведу.

— Что значит не хочет? А МЫ кто? А свадьба? Это ж не поминки. Поймите, доктор, у меня единственная дочь. И зятя я везде в жизни устрою. Они ж нищие.

— Я не могу госпитализировать ее без согласия.

— А вашего мнения никто не спрашивает. У меня будет разрешение САМОГО (указала имя чиновника, который будет настаивать на госпитализации).

— Это ваши проблемы, но мы не можем положить насильно человека.

— Она уже не человек. Какое счастье, что у молодых есть Я! — при этом она томно вздыхала, и запах духов казался совсем невыносимым.

На том и расстались. Нечего и говорить, что женщину на следующий день перевели к нам. Она так же просилась домой. Она повторяла это каждый час.

Товаровед пришла к нам, узнать, как долго мы «можем держать» пациентку.

Я пыталась уговорить ее все-таки перевести больную домой, нанять сиделку. Бесполезно. Она кричала, что не позволит испортить медовый месяц дочери. Сообщила, что оплатила поездку на Кипр и после бракосочетания молодые отбудут туда. Клеймила нас позором, обвиняя в том, что «хоспи?с — это сфера обслуживания и ничего больше, я в магазине продаю товар всем, а не тем, кому выберу».

Пройдя по хоспису, несколько присмирела. Так как денег за лечение мы не берем, сокрушалась о том, что нет частных приютов в Киеве.

За день до свадьбы товаровед появилась снова. С большой коробкой.

— А гуманитарную помощь принимаете?

В коробке было сто рулонов туалетной бумаги.

Больная умерла через четыре недели. Молодые были на Кипре. Тело учительницы забрали родственники товароведа.

Сын

May 8th, 2006 at 8:24 AM

Старика привезли в конце рабочего дня.

Из анамнеза[12] удалось установить, что живет один, лечения не получал или получал давно. Опустившийся, с устоявшимся запахом перегара, безразличный к окружающему.

Подняв карточку в архиве, узнали, что болен почти пять лет, была операция, после нее в больнице не появлялся. Больше не обследовался, не наблюдался, не приходил, на звонки из регистратуры не отвечал.

На следующее утро в хоспис пришел мужчина, спросил, поступал ли к нам больной Н.

Сестры отправили ко мне в ординаторскую.

— Вчера привезли Н. В какой он палате?

— В шестой. А вы родственник больного?

Мужчина вздохнул и, глядя в пол, ответил:

— Сын.

— Вас проводить к нему?

— Нет. Скажите, что ему нужно принести?

— Может, еду, которую он любит.

— А что он любит?

— Не знаю. Думала, что вы скажете.

— Он не жил с нами. Тридцать лет назад развелся с матерью.

— Хотите, я пойду в палату с вами?

— Нет. Не могу.

— Почему?

— Ненавижу. Я из-за матери пришел. Она просила.

— Он вас обижал?

— Не помню. Пил. Помню, как мать плакала.

Он приходил каждый день, как по часам, с пяти до семи и сидел в холле хосписа, сцепив руки и глядя в одну точку.

Иногда, устав сидеть, подходил к окну и подолгу смотрел на улицу.

Справлялся о состоянии Н., приносил фрукты и пеленки и уходил, чтобы вернуться на следующий день и проделать то же самое.

Это продолжалось почти месяц. Изо дня в день, с пяти до семи.

Когда Н. умер, мы позвонили по оставленному сыном телефону. Было три часа дня. Через полчаса он был в хосписе. Спросил, что нужно делать и куда идти, чтобы похоронить Н.

Мы готовили все необходимые бумаги. Я попросила подождать немного.

Он подошел к закрытой двери палаты, где лежало тело Н., взглянул на меня вопросительно и, получив мой кивок, немного постоял молча и все же вошел туда.

Профессор и выборы

May 21st, 2006 at 4:22 PM

За несколько недель до оранжевой революции в Украине и в хосписе готовились к выборам президента.

Профессор В. поступил к нам недавно. Он представлял собой классический пример интеллигента-ученого. Из дома ему привезли его любимое кресло и книги. Он читал и писал статьи, созванивался со студентами, чьими работами руководил. Был он красив, с высоким лбом, большими карими глазами и благородной сединой в густых волосах.

— Я прошу вас, господа, вернее, я требую говорить со мной по-русски, — заявил он частному консультанту — врачу, который обратился к нему по-украински.

Больше консультантов не приглашали.

— Я служил государству, которое уничтожили. Уничтожили и науку. Зачем я жил? Кому, я спрашиваю вас, кому все останется? Булгаков был так прав в своей «Белой гвардии», доктор… Как жаль, как же мне жаль Украину…

В день выборов он попросил переодеть его в костюм, рубашку и галстук. Это было сложным занятием, так как к этому моменту профессор ослаб и даже сидеть мог только с поддержкой.

— Я голосовал всегда. В любое время. Я не буду, слышите, доктор, лежать, как младенец в одеяле, когда решается судьба моей страны. Позовите сестру, помогите мне одеться.

Его одели. Усадили. Из кармана пиджака он достал перьевую ручку.

Внесли коробку (урну) с бюллетенями. Он попросил наблюдателей выйти из комнаты. Было совсем тихо.

Ждали минут десять. Профессор уснул сидя. В галстуке и костюме он откинулся на подложенные сестрами подушки.

Сил оказалось достаточно только на заполнение одной графы.

Осторожно переложили его на кровать, доктор передал бюллетень. Я посмотрела — в нем дрожащим почерком было написано «ПРОТИВ ВСЕХ».

До самой революции он не дожил.

Нью-Йорк. Светское

May 26th, 2006 at 10:20 AM

Два дня — субботу и воскресенье — проведу в Нью-Йорке.

Скучнейшее зрелище богатых адвокатов с женами. Светская и важная встреча у мужа. Встречаются те, с кем он когда-то учился.

Развлек меня очень разговор с ним:

«Елизавета, они все будут с женами, в общем, я решил сказать им, что тебе тридцать пять лет. Пусть завидуют».

Не слабо, да?

А мне давно не тридцать, и он, муж, кстати, старше меня на пятнадцать лет почти.

Людка

May 30th, 2006 at 10:32 AM

Она поступила из родильного дома. А туда — с вокзала.

Бомжиха с тридцатилетним стажем.

Людке было около сорока лет. Никаких документов при ней не нашли, кроме справки из железнодорожной милиции о том, что у гражданки Иванченко Людмилы Владимировны документы утеряны.

Дежурный доктор позвонил мне и намекнул: «Вы сами с ней пообщайтесь, раз их так любите. А меня — увольте».

Обритая под ежик молодая женщина. Выглядит моложе обозначенных в истории болезни сорока лет. Высокая, я едва доставала до ее плеча. Плачет. Осторожно пытаюсь заговорить.

— Вы кто?

— Людка.

— Почему плачете, Люда?

— Домой хочу.

— А где вы живете?

— На вокзале. Не на помойке. Чего пристали?

— Вы полежите у нас, пока не остановят кровотечение. А потом посмотрим.

— Таблички хоть отдайте, — разрыдалась она в голос.

Иду в приемное. В грязном узелке — картонные таблички «Помогите собрать на операцию», «Погорельцы», «Помогите похоронить отца».

Принесла. Людка немного успокоилась и положила их в тумбочку около кровати.

Кровила она сильно. В роддом ее отвезли потому, что другие обитатели вокзала решили — у нее выкидыш.

Выкидыша не было, а был запущенный рак шейки матки. Кто-то из роддома вспомнил о нас. Людка не сопротивлялась только от сильной слабости — всей ее натуре претило пребывание в «режимном учреждении», как она нас называла.

— Я, Петровна, долго тут не могу. А на вокзале лет с десяти — двенадцати. Мать умерла, потом отец дом поджег по пьяни, но меня не бросил. И уехали мы в Киев.

— Ты мать помнишь?

— Помню, — плачет. — Она тоже по-женски болела. Хорошая она была.

После осмотра становится ясно, что и у Люды когда-то были роды. Спрашиваю. Отвечает, что родила больную девочку, которая умерла на третий день после родов. Похоронила ее рядом с матерью.

Правда у бездомных часто перемежается с вымыслом, поэтому докопаться до истины достаточно трудно.

— Ты что, ездишь на кладбище?

— Я ж не дикарь какой, Петровна. У нас все как у людей. Езжу. На Пасху. В плацкарте. В Житомирскую область — оттуда мы.

— А муж был у тебя? Ну, отец ребенка кто был?

— Да так, не стоит говорить о нем. А замуж я не могу, документов нету.

— Как ты жила?

— Как все.

Понимаю, что разговорить ее не удается, и встаю.

— Погоди. У тебя помада есть? А то тут лежу вся такая страшная.

Приношу ей свою помаду.

— Тон не мой. Я поярче люблю. А фирма хорошая. Разбираюсь я в этом. Год назад еще торговала косметикой. На рынке стояла. Сейчас не могу уже.

— Люд, а ты знаешь, что с тобой?

— По-женски что-то. Может, климакс.

— Ты хочешь знать свой диагноз?

Она замолчала на какое-то время. Взяла зеркало, осмотрела себя с новой помадой. Потом спросила:

— А мне надо знать? Это изменит что-нибудь?

Я была не готова к такому ответу.

— В твоем случае ничего не изменит.

— Вот и хорошо. Не будем тогда о грустном.

Вот такие они, бомжи. Вроде косят под дураков, а иногда пробивается среди всего напускного такое понимание ситуации, которое не всякому глубоко образованному интеллигенту доступно.

— Людка, а ты любила?

— Ага. А он меня бросил, гад. На картошку променял.

— Почему на картошку?

Людка плачет опять.

— Дом нашел брошенный около Прилук. И ушел. Картошку сажать. А мы вместе жили.

— На вокзале?

— Вот ты говоришь, на вокзале, на вокзале. А я не пью, не курю, — при этом она очень выразительно посмотрела на пачку сигарет у меня на столе. Я почувствовала себя падшей. Правда. — В церкву хожу иногда. И на вокзале не под платформой живу.

— А где?

Людка поправила рукой свой обритый ежик волос, тряхнула плечами и гордо ответила:

— В зале повышенной комфортности. Слыхала про такой? Ну типа бизнес-класс. Володька-мент меня туда пускал. За две гривны.

— А ты там долго… жила?

— Три года почти.

— Так он под Прилуки поехал?

— Ну. Я бы пешком ЗА СВОЕЙ ЛЮБОВЬЮ пошла, да не дойду теперь, — Людка плачет опять.

Она ходила в хосписную церковь на все службы, пока не слегла совсем.

Готовилась пойти к мэру Киева с абсолютной уверенностью, что он даст ей квартиру в городе. Маленькую, но свою.

Перед смертью она не могла говорить. В палату к ней мы вошли вместе со священником, который причащал больных в отделении.

Людка из последних сил головой показывала на чашу.

— Причаститься хочешь?

Она кивнула и облегченно закрыла глаза.

Я похоронила ее рядом с Саней Григорьевым.

Зеркало

June 12th, 2006 at 3:08 PM

Эту женщину звали Варей, она работала на конфетной фабрике в цехе, который делал халву в шоколаде. Разведена, детей нет. Вот и вся история жизни, рассказанная ею. Когда к ней приходили шумные подруги по работе, палата долго пахла шоколадом и карамелью.

У нее не отросли волосы после последней химиотерапии, отчего она была похожа на облетевший одуванчик.

Варя попросила принести ей телефон.

— Я позвоню ему. Вы как считаете?

— Кому?

— Ему. Мы были женаты десять лет. Попрощаться. Ведь я скоро умру.

После звонка она спросила, можно ли одеться в небольничную одежду. В понедельник вечером. А точнее — в семь вечера.

— Варя, он придет?

— Да, — она опустила глаза и даже порозовела.

На радостях вечером я помчалась на рынок покупать ей парик, так как все косынки, которые мы с ней перемерили после звонка, Варе не нравились.

Купила. Пепельного цвета со стрижкой каре.

Варя надела парик и попросила принести ей зеркало. В палате зеркал нет, и я отвела ее в ординаторскую.

Она осталась там одна, чтобы примерить и одежду. Я вышла.

— Варя, да неужели это ты? — донеслось из-за двери. — Неужели это ты, так похудела, но такая же красивая!

Я отошла от двери. Сама с собой она разговаривала или с воображаемым собеседником, я так и не узнала. Стало неловко, как будто подслушивала что-то очень личное.

В понедельник мы наряжали Варю. С обеда и до позднего вечера она просидела в коридоре хосписа, отказываясь даже выпить чаю.

Он все-таки пришел через две недели, но Вари уже не было.

А я долго не могла покупать в кондитерском магазине халву в шоколаде.

Миша Неверицкий

Junе 16th, 2006 at 10:59 AM

Дважды пересмотрела историю болезни, указан возраст — двадцать девять лет. А выглядел как подросток. Опухоль средостения, трахеостома[13].

Трубка была с голосовым клапаном, поэтому Мише удавалось говорить с нами.

— Я ничего не успел, Петровна. Не женат, не образован, не обеспечен. Все суетился. Мать жалко.

Дома у него оставалась слепая мама, которую он ограждал от любых переживаний.

— За что ей такое? Она родила меня поздно, в сорок с лишним. Не звоните ей часто. Не мучайте.

Мать, конечно же, знала, но по негласной договоренности они оба не упоминали ни о диагнозе, ни о прогнозе. Ее два раза приводили в хоспис. Видимо, она ослепла не так давно, потому что ходила плохо и целиком зависела от проводника. Проводником был ее старший сын.

Приходил он редко. Вернее, почти не приходил.

— Мама, вы как там без меня? — спрашивал Миша.

Не оставлял без заботы и нас. Кормил хосписных рыбок и птиц и звал меня к телефону, если я была не в отделении.

— Вот чего все носитесь, Петровна? Ходить надо, не бегать.

Глядя на Мишу, я поражалась его умению радоваться. Его радовало ну буквально все — и снег, и утро, и даже обычное «Привет, Миша, как ты сегодня?»

Он сам спросил меня, сколько осталось.

— Немного, Миш. Совсем немного.

Заплакал.

— Матери не говорите…

Он вытер глаза и, перейдя на «ты», попытался что-то сказать еще.

Не получилось. Взял бумагу, размашисто написал: «Чего сидишь — попа зови скорее!!!»

Ушел он тихо. Так же, как и жил.

Он один из тех, с кем мне очень хочется встретится там, куда они уходят, и сказать: «Привет, Миш, как ты?»

Про Одессу

June 28th, 2006 at 4:43 PM

Звонит пожилой мужчина из Нью-Йорка, у которого в Одессе болен родственник.

— Алё, я говорю за моего брата. Он из Одессы.

— Чем могу помочь?

— Я вам скажу, только подождите, я сейчас поплачу, — слышу, как плачет в трубку минуту. — Таки я вам скажу за брата. Он очень хороший человек. Подождите, доктор, поплачу еще.

Жду.

— Он такой, каких не бывает. И не эмигрировал. Он всегда был упрямец. В нашу маму. А бабушка была еще хуже.

— Не плачьте. Вы скажите, что можно для вас сделать.

— Поговорить.

— С вами?

— Зачем со мной? Я с вами и так говорю. С братом. Он в Одессе.

— Он болен?

— Да.

— У него диагноз какой?

— Камни в почках.

— А я онколог.

— Тю!!!

— Ну да, а вы что подумали?

— Я в интернете прочел за вас.

— Вам помощь нужна?

— От онкологов нет. Будьте здоровы. А вы в Одессе были?

— Нет, никогда.

— А вот это зря.

Руководящий работник

June 30th, 2006 at 10:44 AM

В Святошино мало богатых квартир. Среди наших пациентов, которые обслуживаются выездной службой, их нет вообще. Исключением стал один больной, которого передали из ведомственной поликлиники.

Новый дом с арками, полупустой, отстроенный совсем недавно, с горой не вывезенного мусора вокруг.

Лифт работал, что несказанно обрадовало нас, постоянно испытывающих на своих ногах недофинансирование и изношенность киевского ЖКХ.

На пятнадцатом этаже — две квартиры. Нам в ту, что налево.

Дверь открыла молодая женщина лет тридцати.

— К Витольду Ивановичу? — величественно спросила она. На ней была короткая юбка и открытая блузка с надписью Chanel. На руке блестело тоненькое обручальное кольцо.

Мы покорно кивнули.

— Пройдите и подождите меня на кухне.

Подождали.

— Значит, так, — так же величественно продолжила наша собеседница, — Витольд не знает, что вы из хосписа. Он вообще ничего не знает.

— А что вы хотите от нас?

— Чтобы вы осмотрели его и ушли. И отзвонили тем, кто вас сюда прислал. Мы недавно поженились, а тут побыть вместе не дадут.

— А кто нас прислал — это не вы передали просьбу в поликлинику?

— Дети от первого брака.

— Понятно.

И такое бывает. Набрав диспетчера, узнала, что, действительно, вызов передан по просьбе сыновей Витольда, которые не живут с отцом.

— Вы хотите положить его в хоспис?

— Не приведи Господи. Они ж не отвяжутся тогда. Мне надо успеть решить имущественные вопросы.

— С нами вы их не решите.

— Понимаю. Подметки на ходу режут. Они узнали, что Витольд болен раком, и теперь будут претендовать на квартиру. А я пока прописана в Николаеве. Нотариус будет только завтра.

Ее откровенность удивляла.

— Вы недавно поженились?

— А что вы так это спрашиваете? Да, недавно. Имею право. Вы думаете, легко говно грести за ним? Из него валит, как из паровоза. Фу.

Проведя инструктаж и пригрозив, что на правах новобрачной запрещает нам произносить слово «рак» и требует только запись в амбулаторной карте об осмотре, она разрешила нам пройти к больному.

На двуспальной кровати лежал худой мужчина шестидесяти лет.

— Алечка, это из поликлиники?

— Да, Витольдик, — ласковым голосом сказала она.

На вопрос, давно ли он болен, Витольд ответил, что около года, когда был прооперирован по поводу непроходимости кишечника. После операции все разговоры с врачами вела Алечка — бывший секретарь из департамента, в котором он работал. Алечка так хорошо ухаживала после больницы за бывшим шефом, что они решили пожениться. Не сразу, конечно, так как Витольд Иванович был женат раньше и требовалось время на неприятный бракоразводный процесс. Стоило это больших денег и нервов. И теперь здесь он будет жить не с первой женой, как планировалось, а с Алечкой. Ведь она из Николаева.

С бывшей семьей он не общается, дабы избежать неприятных моментов. Ни в чем не нуждается. От обезболивания отказался. Все вопросы по состоянию попросил решать со второй женой. Отказ подписал на бумаге.

Так как спросить, собственно, было больше нечего, поинтересовалась, кем работал Витольд Иванович до болезни. За него ответила Алечка:

— Он был руководящим работником.

На этом с Витольдом, который лежал почти все время молча, мы и распрощались. Он не спросил ничего и только внимательно смотрел на сильно нервничающую супругу.

Алечка выдавила нас снова на кухню и прошипела:

— Вот теперь отзвоните им. Деткам. Лечить они его решили. Поп звонил тоже. Не от вас случайно?

— А вы не хотите сказать ему о том, что он очень тяжело болен?

— Я разберусь, что говорить, сама. Уходите. Скажете ему — буду вас судить. Не имеете права. Я законы знаю. Такой хай подниму — ни вам, ни им мало не покажется. Он вам сказал, чтобы общаться только со мной?

— Сказал.

— До свидания.

Лешка, второй врач, сказал мне в лифте:

— Сучья у нас работа, Петровна.

Мой Кулибин

July 3rd, 2006 at 12:35 PM

Настоящая фамилия была другой. Но все звали его Кулибиным за изобретательность и руки, которые могли починить все — от фильтра для аквариума до сломанной двери в палате.

А был он Сашей Худяковым сорока восьми лет. Долго лежал дома, потому что боялся оставить одну совсем старенькую маму. Мама жалела его и говорила, что справится сама, но Саша не верил и отказывался ложиться в хоспис. Говорил он плохо — в трахее стояла трубка, и для того, чтобы сказать, он зажимал ее пальцем.

Мы приходили к нему в странную квартиру, где на столе громоздился «вечный двигатель» — труд всей его жизни, диссертация по какому-то важному вопросу физики, которую он защитил лет десять назад, трехлитровая банка с лежавшими вперемешку старыми советскими деньгами и украинскими купонами, паяльник, отвертки, какие-то неизвестные приборы со стрелками и карамельки, которые он покупал для мамы. И большой список телефонов сотрудников какого-то НИИ, где он работал до закрытия из-за недофинансирования. Он пальцем показывал на фамилии и имена и ждал, что они придут к нему. Была картонная папка с веревочкам, на которой было написано «ИДЕИ». Внутри лежали статьи и письма к бывшим коллегам с просьбой опубликовать их. Коллеги не отвечали, но он не обижался.

Были и два диплома о высшем образовании — физика и история, но почему-то нигде не нашлось места, где он мог бы применить свои таланты.

В его квартире все двигалось и включалось при помощи приспособлений.

Свет зажигался не от выключателя, а от кнопки на столе, и даже форточка имела какой-то привод для того, чтобы не надо было тянуться наверх. Свои изобретения он дарил всем, кого знал. Сотрудникам, соседям, друзьям. Его считали чудаком и фантазером.

Так как возможности общения словами были ограничены, он писал записки на всем, что придется, — на фантиках, обрывках бумаг и даже на ладони. Своей семьи у него не было.

— Не любил, — говорил он.

Он различал персонал по шагам и никогда не ошибался, кто идет.

Так как любимцем отделения он стал сразу, медсестры и няньки приносили ему сладости. Кто-то принес мед в сотах. Он пожевал его и подавился. Сине-черным вывалился из палаты и буквально упал ко мне на руки. Даже не знаю, как сообразила выдрать трубку из разреза на трахее и сунуть ее под кран. Помню только его глаза.

Когда он продышался, я накричала на него и заплакала. Он опустил голову и ушел в палату. Вернулся с запиской: «БОЛЬШЕ МЁДА ЕСТЬ НЕ БУДУ».

А потом я купила в хоспис первый оксигенатор. Худяков сидел перед ним час и смотрел, как работает эта машина, благодаря которой можно получать кислород из воздуха, а не из кислородной разводки на стене.

Крутил, пробовал на себе и долго о чем-то думал.

Спросил, кто сделал машину. Ответила, что не знаю. Кто-то в Швейцарии. Он просипел: «Спасибо хочу. Сказать хочу».

И написал на листочке: «От всего человечества — спасибо». Именно так.

На этом же генераторе кислорода он и пролежал последние три недели. Так как аппарат этот был один, я полностью отдала его задыхающемуся моему Кулибину. Однажды он разобрал его, сняв внешнюю крышку. Нянька увидела и пригрозила пожаловаться. Он быстренько собрал обратно.

В выходной позвонила дежурная медсестра и сказала, что Саша, посмотрев телевизор, вдруг попросил отвезти его домой. Оказалось, что он выиграл в телевизионную лотерею пятьдесят гривен и хотел отдать деньги матери. Он отвез. Больше они с мамой не виделись.

Помню его исповедь. Пять листов мелким почерком. Писал всю ночь, утром, узнав по шагам священника, отдал ему и дополнял его чтение своим хриплым «Каюсь, отче!».

Одышка нарастала, но он регулировал поток кислорода и писал, что все будет хорошо. А одним утром я пришла и увидела в ординаторской этот оксигенатор. С него были сняты трубки и наклеен пластырь с отметкой о проведенной санобработке. «9 сентября. Два часа утра».

И никто больше не узнавал меня по шагам.

Малыш

July 20th, 2006 at 7:58 PM

Сегодня приняла пятилетнего малыша в хоспис.

Мальчик очень терпеливый, хотя тяжело перенес переезд из дома в отделение.

Будет лежать с мамой.

Спросила его, что беспокоит и что можно для него сделать. Посмотрел взрослым взглядом и сказал: «Тишины хочу…»

Просто Таня

July 31st, 2006 at 11:33 AM

У нее ярко-голубые глаза и радостная улыбка. На левой руке — татуировка «Таня», сделанная много лет назад в Магадане.

Родилась она на Украине. Как попала в Магадан, я не спрашиваю, она об этом тоже говорить не любит.

Одна. Есть телефон дочери, который не отвечает.

В хоспис ее привезли двое. Один из них на вопрос, кто он Тане, ответил: «Брат. Во Христе».

Следующий вопрос «брат» задал сам: «Как оформить доверенность на получение Таниной пенсии?»

Третий, и последний в нашем общении, — задали уже брат и сестра, тоже, соответственно, во Христе: «Как оформить доверенность на квартиру, пока Таня в сознании?»

Свидетели Иеговы. Она их любит. Хотя она любит всех, кто к ней приходит.

Она радуется всему, что ее окружает, — соседкам по палате, цветам, конфетам и даже утреннему кипятку, который ей приносят вместо чая.

— Танюша, тебе где больше нравится жить — здесь, в Киеве, или в Магадане?

— В Магадане. Там люди добрее были. Знаешь почему?

— Нет.

— Потому что ссыльные. Они добрые. Все.

Про ремонт

Sept. 16th, 2006 at 3:25 PM

В открытую дверь комнаты выездной службы со страшным криком влетела санитарка Оля.

— Ой, Петривна, ой не можу…

— Что?

— Труп. Все. Чуть не поме?рла сама.

— Где?

— Там, — отчего-то шепотом сказала она, — в комнате для родственников.

Трехминутный марафон из комнаты, где была выездная служба, до отделения, где тогда проходил капитальный ремонт.

На полу лежал мужчина — сантехник, который с утра еще пытался установить раковины и унитазы в отделении. Лежал тихо, лицом вниз. Очень живописно лежал.

Со вторым доктором осторожно перевернули несчастного. Дышал он редко и глубоко. Выдыхаемый воздух сообщал о том, что была принята немалая доза спиртного.

— Оля, я тебя убью, разве так можно пугать?!

— А шо?

— Да пьяный он.

— Ой, лихо. А лежит як мертвяк. Я ж сама чуть не вмерла, — она шумно вздохнула.

— Позови прораба, что ли.

Чертыхаясь, повернули сантехника набок.

Вызванный прораб был страшно возмущен нашей реакцией.

— А чего орать сразу, а? Лежит человек и лежит. Вован это, — радостно сообщил он.

— Вы ремонт тут делаете или пьете?

— Ремонт.

— А это что? — показываю рукой на сантехника.

— Как что? Устал он. Вот и лежит. Ну, люди…

Развернувшись, мы обошли пустые палаты и коридор. Я насобирала пустых бутылок, сложила в пакет и показала бригаде строителей, которые обсуждали уже, как транспортировать Вована домой.

— Ну? Видели? Ваше?

— Нет.

— А чье?

— Не знаем. А где нашли?

Поняв, что разговаривать бесполезно, ушла обратно.

Через два дня заходит Вован. Протрезвевший.

— Петривна, мне тут сказали, что вы бутылки собираете? Так я принес.

Совесть

Sept. 25th, 2006 at 11:17 AM

Один звонок в дверь означает — посетители. У своих — два коротких звонка.

Кто-то, за дверью, давил на кнопку долго, отчего звонок стал похожим на гудок парохода.

На пороге стоял совсем пожилой мужчина в костюме и шляпе. В руках — старомодная авоська с парой апельсинов и яблок.

— Добрый день, — сказал, входя в отделение.

— Вы к кому-то пришли?

— Именно так. К Васильеву, палата номер девять. Я звонил, — он протолкнулся вперед, поставил сетку на диван и продолжил: — …вы сразу не открыли — непорядок. Я, так сказать, человек правильный и пунктуальный.

— Наверное, мы не сразу услышали. Проходите.

— Вот-вот, не сразу услышали, не успели, недопоняли. А во всем должен быть ус-та-нов-лен-ный порядок. И правила. Без них, так сказать, везде бардак. Полный и, так сказать, бесповоротный. А всего этого можно избежать…

Мне мешала его говорливость и выражение «так сказать», которое он вставлял в каждую фразу. Мысленно пожалев несчастного Васильева, я попыталась проводить посетителя — а звали его Андрей Андреич — до палаты.

— Не торопитесь. Торопливость, так сказать, до добра не доводит. Помогите мне переодеться. Спецодежда тут полагается?

Ему дали халат и бахилы. Андрей Андреич долго надевал их на себя, тщательно застегивая все пуговицы.

— А маска? — спросил он.

— Зачем?

— Да как вам объяснить? Природы рака никто не знает. Вы уверены, что я ничем не рискую?

Так как я была не уверена ни в чем, то принесла ему маску из перевязочной.

Он натянул ее и произнес:

— Я готов. Вы проведете меня, доктор?

— А он вас ждет?

— Нет. Сюрприз, так сказать. Старые коллеги по работе. Жизнь — интересная штука. Я Юру знаю много лет. И мы, так сказать, враги лютые. Обстоятельства так сложились в свое время, что мне пришлось… — он замялся. — В общем, грешок за мной. Да, собственно, не грешок, но тянет что-то внутри. Надо расставить точки.

— Давайте я спрошу, хочет ли он вас видеть, ладно?

— Правила. Да, я тоже соблюдаю закон и правила. Скажите.

Васильев угрюмо выслушал, кивнул.

Андрей Андреич просеменил в палату. Через три минуты оттуда мы услышали громкую фразу:

— Иди на х…, подлец.

Андрей Андреич из палаты вышел.

— Вот так и знал. Ни тебе раскаяния, ни тебе страха Божьего. А все почему? А потому что… впрочем, это не так важно. Я, так сказать, сделал все что мог.

— Вы прощения просили?

— Нет. Зачем. Я объяснить хотел. Были у нас трения. До следствия дошло. Я повел себя правильно. По законам того времени. А он — он не понимает. И теперь точно знаю, что я не ошибся. Где я могу вымыть руки?

Он тщательно мыл руки под краном в ординаторской. Потом переоделся и, попрощавшись, ушел. На стуле остались аккуратно сложенные халат, бахилы и маска.

И оттуда

March 2nd, 2007 at 9:19 PM

Мы не называли ее между собой по имени. Только «Она». Так больную звал В. — друг, который воспитывал ее ребенка.

Даже болезнь не смогла изменить ее облик — кареглазая, с длинными ресницами, она оставалась привлекательной.

Но что-то настораживало в ее взгляде, какой-то холод, то ли неприязнь, а может, да и скорее всего, — обида. На нас, на тех, кто остается, когда она уходит.

С ним она проводила много времени. Он ночевал с ней, утром шел на работу и возвращался после пяти.

Днем она лежала одна. Были подруги, были какие-то звонки, была даже мать, которая забирала мальчика к себе домой.

На вопросы она отвечала охотно, говорила о том, кем и где работала. Потом спрашивала, сколько времени осталось до прихода В. Он разогревал ей еду, помогал вставать, а когда она засыпала, выходил к нам.

Виновато переминаясь с ноги на ногу, спрашивал разрешения покурить. Пил чай. И вздыхал.

Я боялась спрашивать об их отношениях — это их жизнь, не моя. Разговор он завел сам.

— Елизавета Петровна, она не хочет умирать.

Киваю.

— Она хочет, чтобы я ушел вместе с ней.

— Как?

— Чтобы я не остался.

— Один?

— Да нет. Она боится, что будет другая женщина. Ну, вы понимаете.

Я не поняла, но на всякий случай снова кивнула.

— А вы женаты?

— Нет.

— А вместе давно?

— Лет семь…

Он замолчал и снова закурил.

— В., вы ее любите?

— Любил. Сейчас боюсь. Ну и жалею.

— Жалеете — любите, правда?

— …Да. И боюсь. Я боюсь, что она мучается из-за того, что я остаюсь. Такое бывает?

Я думала, что ему ответить. Да, бывает. Бывает. «Тянут за собой» — так говорят мои санитарки, всеведущие мои няни…

Ему не сказала. Наговорила про интоксикации, депрессию, боли — мне не хотелось, чтобы он поверил в то, что такое действительно бывает.

А потом случилось страшное. Медсестра вошла с шприцем для того, чтобы ввести ей обезболивающее.

Она приподнялась в кровати и, размахивая руками, стала кричать:

— Я знаю, вы ждете, чтобы я умерла. И ОН будет ВАШ. А я не дам. Я ОТТУДА вылезу и… и задушу. Всех. И тебя, и всех. Я узнаю, кто это сделает. — Она откинулась на подушки и покорно подставила руку для укола.

Сестру трясло. Его тоже.

Да, мы назначили лечение. Оно приглушило боль и агрессию, но сути не изменило. Она оставалась такой же. Даже слабея, грозила ему пальцем: «Помни!»

Ушла она при нем. Тихо.

Он плакал и говорил, что ему страшно.

Через два года он пришел к нам. Живет один.

Жалко людей…

Ваши и мои

March 18th, 2007 at 2:20 PM

Врач — в обиходе Лёлик[14] — мы с ним ругаемся, любим, ненавидим, работаем вместе шесть лет, почти с самого основания киевского хосписа. В общем, часть моей семьи, скажем прямо.

Он делит, скорее всего непроизвольно, больных на ЕГО и МОИХ.

По стечению обстоятельств, ЕГО — это интеллигенты, сохранные, хорошо образованные, влюбленные, романтические.

Вы догадались, кто остался. Да, это МОИ.

Звонит.

— ВАШ поступил.

— Бомж?

— Нет, но почти.

— Кладем?

— Это ответ?

— Что-нибудь еще у тебя?

— Конечно. Хоронить его будем мы. Ну, вы… В общем, вы меня поняли.

— Пусть пока поживет.

— Я предупредил.

— Я поняла.

В другой раз:

«ВАШ “сладенький и несчастный” обоссал всю палату, разорвал три простыни и страшно орал матом. Все больные испугались».

«Приходили к одному из ВАШИХ. Вынужден был сторожить около комнаты для родственников, чтобы все не выпили и не украли».

«ВАШ, ну из тюрьмы который…»

«ВАШ выпил почти все в баре».

«Ну, этот из ВАШИХ», — говоря это, он по-особенному смотрит на меня.

Я привыкла.

Увидела сегодня

March 29th, 2007 at 10:32 PM

В отделении онкологии молодая женщина с волосами, состриженными на нет. На ней голубой халат с ромашками. Из-под тонкой ключицы виден катетер, фиксированный белым пластырем.

Она провожала пятилетнего сына — темноволосого и кареглазого мальчика, который приходил на посещение.

Мальчик с папой сел в лифт и уехал, помахав маме пухлой ладошкой.

Она осталась и долго крестила его вслед.

Один

Apr. 4th, 2007 at 9:42 PM

Он был из первых моих больных в Киеве. У нас еще не было палат. Да и ничего не было.

Святошино, которое обслуживает хоспис, полно пятиэтажных панельных домов желтого цвета. Там грязные подъезды и неистребимый запах, замешенный на моче и кислой капусте. На пятом этаже жил Серёга. Еще его звали Серьгой. Тридцатилетний парень, жена бросила, с дочкой видится раз в три недели. Они боялись заразится от него. Раком. Об этом мне сказала мать Серёги на кухне. Плакала. Просила взять куда-нибудь в больницу, потому что характер у него стал невыносимым. Он был зол на весь мир, на здоровых и благополучных, на женщин, включая мать, на друзей, которые не приходили, оттого что он откашливал мокроту с плохим запахом. Он не мылся и не брился много дней.

Ел, как едят бомжи иногда — складывая вместе первое и второе в одну тарелку.

В его комнате была одна икона. Николая Чудотворца. Когда я вошла в первый раз, он эту икону демонстративно повернул к стене. Я нарушила его пространство. Он не собирался делить его со мной.

Диван, относительно чистое белье, три одеяла — он мерз все время. Табуретка с тарелкой и стаканом воды. Пепельница с водой на дне и тремя размокшими окурками. Пол-литровая банка с кровавой мокротой на дне. На полу — вытертый ковер. На стене — ковер целый. Мать подарила на свадьбу. Три журнала. Пачка газет с кроссвордами. Под диваном — бутылки из-под вина.

— Я пью по стакану, когда болит сильно.

Это было его «здравствуйте».

— И помогает?

— Нет, не помогает. Вы кто вообще?

— Я доктор.

— А… А у нас денег нет больше. Мать последнее отдала. А еще я алименты плачу. Дочке. Так что говорить нам не о чем.

— Бесплатно.

— Дожил, б… Вы что, баптистка?

— Нет.

— Так чего надо?

— Я вас осмотрю и попытаюсь помочь.

— А сдохнуть вы мне не можете помочь. З…ло все. Мир — говно. Вы тоже. И я хочу этот высер мирской покинуть. Поможете?

— Нет.

— Тогда — в сад.

Он хрипло засмеялся и закашлялся надолго.

Сплюнул в банку и показал мне.

Взяла банку в руки — он вместе со мной заглянул в содержимое.

— А это кровь?

— Да.

— Херово.

Он сел, попробовал закурить, но передумал. Крутил в желтых пальцах сигарету и крошил табак на одеяло.

— Ну что, на ты? — спросил.

— Давай.

— Чё делать-то надо? — обреченно так спросил, я даже интонацию помню. Наверное, так спрашивают ментов или захватывающих в заложники.

— Ничего. Я сама. Дыши как обычно, я послушаю.

Худой. Слева дыхание проводилось, справа — тишина. Правого легкого уже не было. Осмотрела. Все было очень плохо.

— И что скажешь?

— Давай обезболимся, и от кашля тебе найдем что-нибудь.

— Поможет?

— Да. Должно помочь.

— Врешь.

— Почему?

— Все врут. И все б…и.

Отрицать не имело смысла. Говорил он правду. Это я его обманывала.

Дала лекарства, вызвала на себя районного онколога, чтобы выписал ему обезболивающие.

— Я буду тебе звонить.

— Ага, будешь.

— И послезавтра я зайду снова. А ты или мама скажете, помогает или нет.

Он не ответил.

— До свидания, Серёга.

В ответ — ни звука. Я пришла к нему через день. Он побрился и вымылся. Бутылка стояла на табуретке. Банка с мокротой была прикрыта салфеткой.

— Здравствуй, Сергей.

— Ты не бросай меня.

— Не брошу.

— И сестры, телки твои, пусть приходят.

— Хорошо.

— Только не бросай меня.

Пантера

Apr. 15th, 2007 at 9:29 PM

Трудный товарищ попался. Характер — броня. Циник. Богат. На всех зол. Жизнь удалась вроде. Болезнь — как капкан. Нет, он не умирает пока, просто диагноз[15] сравнял его — сильного — со слабым.

Это «оказалось тяжелее, чем дефолт» — такого я еще не слышала.

Смотрит, молчит или в стенку лицом. В глазах — звериная тоска и боль.

Неделю билась. Пусть живет и умирает, как хочет. Обозлилась и я.

— Пей! Воду пей!

— Иди на х…

— Давай поговорим с тобой.

— Иди на х…

— Я правда уйду. Ты зачем меня позвал?

— Ага. И ты.

— Ну, что я?

— На х… иди.

— Знаешь, я тоже устала.

— От меня?

— От грубости твоей.

— А от болезни моей ты не… того?

— Видала и покруче. Ты не умираешь пока.

— Сука.

— Еще раз выругаешься — уйду. И ищи себе другого врача.

— Прости. Ты не сука. Ты…

— Воду пей.

Демонстративно громко делает глоток.

— Все?

— Нет.

— Я тебя ненавижу, — но делает глоток еще.

Допил.

— Ты счастлива… теперь?

— Поешь — буду абсолютно счастлива. А пока — так себе.

— А ты?

— Я потом.

— А почему болит все время?

— Пройдет.

— Нет.

— Пройдет.

— Обманешь — убью.

— Не убьешь.

— Нет, не убью. И ты не сука.

— Нет, я не сука.

— Ты пантера, Лиза, ПАНТЕРА.

Из жизни хосписа

Apr. 21st, 2007 at 12:35 PM

Больная у меня была. Больше года назад. Молодая. С незаконченным романом в прошлом. Она нежно краснела, когда герой этого романа приходил к ней на посещение. Каждый день. С яблоками, персиками и букетами цветов.

В забытом прошлом имелся и муж, который тоже приходил, но редко. Бывает.

Друг — назовем его так — определялся фразой, которую я цитирую дословно: «Д. — это то, что удерживает меня в жизни. Если бы не он, я не боролась бы». Вот так.

То, что удерживало ее в жизни, недавно пришло в хоспис и потребовало справку о том, что он за ней ухаживал. Для суда. По имуществу.

Справку он получил. Все правильно. Он действительно приходил и ухаживал.

Выкопировка

Apr. 22nd, 2007 at 9:21 PM

Больной после ларингэктомии, то есть после полного удаления гортани. Провел у нас два дня. Помню не по тому, каким он был, а как умер.

«Он не испугался, он не успел», — говорила я себе и сестрам. Тряслись руки, этого не скрывали даже карманы, в которые я их спрятала. Палата выглядела как после — нет, не знаю, как после чего. Наверное, если из брандспойта облить красной краской белую комнату, это выглядело бы как то, что мы увидели.

Кровотечение из сонной артерии — это практически мгновенная смерть.

Родные были. Забрали тело.

Милиционеры пришли к нам через три месяца. От них мы узнали слово «выкопировка». Это перенос данных из ЗАГСа по свидетельствам о смерти. Совпадение по фамилии, имени, отчеству и году рождения. Ну, а дальше особого труда нет. Свидетельство о смерти выдается ЗАГСом на основании медицинского свидетельства, то есть справки с названием лечебного учреждения.

Мужчина разыскивался по подозрению в двойном убийстве. Родственники его прятали. Выкопировки по лечению — нет. И слава Богу. А по смерти — оказывается, есть. Так его и нашли.

Виновен он или нет — уже решили на Небесах.

А розовый круглолицый милиционер спросил:

— Он, может, сказал чего? А? — И жалостно продолжил: — Два висяка…

А больной говорить не мог. Нечем ему было говорить.

Я живой

May 24th, 2007 at 12:16 PM

Лет сорок, если верить справке. Без ступни — отморозил. Карие глаза, длинные вьющиеся волосы. Говорит быстро, будто спешит куда-то.

— Душа у меня есть, Петровна, бродячая она у меня.

— Болит где?

Смотрит, как будто я спросила его, как пройти в библиотеку.

— Чё болит-то? Душа и болит.

— Как ты спал?

— А-а-а. Петь хотелось. Гитара где моя?

— У друзей твоих.

— Ладно. Смотреть будешь?

— Нет. Вчера посмотрела.

— Правильный расклад.

Он говорит руками. Не знаю, с чем сравнить. Это не язык глухонемого, это не так, как говорят итальянцы. Это танец рук.

Выставляет два пальца на смуглой ладони — указательный и средний сложены вместе — и дирижирует своей речью.

По горлу провел, отведя худой локоть резко вверх, — так болело вчера.

— А сейчас?

Поднимает обе ладони на меня — как щит — не болит, значит. И головой качает.

— Гришка, какой же ты… Ты кто по профессии?

— Артист.

— Я так и подумала.

Важно кивает. Не обидела. Они это ценят.

— Пьешь?

Руки сжал в два кулака, голову втянул в плечи, глаза прищурил.

— Бывает. Я ж артист. И я живой.

— Сбежишь?

Виновато смотрит прямо в глаза, встряхивает волнистой гривой волос.

— Шампуня нет.

— Да ладно тебе, ты мылся вчера пять раз.

— Детский не возьму, а тот, что дали, твой наверное, духами пахнет, — морщит нос и подмигивает.

И снова — руками — жесты, уследить трудно, не знаешь, слушать или смотреть на него.

Входит Лёлик — доктор.

— Григорий, как дела?

Руки на коленях, голова в пол.

— Плохо.

Я отошла к окну, наблюдаю за ними.

— И что?

— Значит, так, — он пронзает доктора взглядом, — пива не дали, а обещали, и тапок жмет.

При этом взгляд опускается на ботинки доктора.

— Гриша, — не выдерживаю я, — дадим тебе новые тапки.

— Ботинок.

— Хорошо.

Он ходит на одном костыле, двумя не пользуется, не хочет.

Сбежит. Точно знаю.

Не мешки

May 28th, 2007 at 11:42 PM

Была у нас санитарка в хосписе — теть Маша. Таких уже не делают. Она знала ответ на любой вопрос, касающийся любого больного. От личных проблем до — когда последний раз пописал. Прирожденный психолог, она решала неразрешимые на наш, врачебный, взгляд вопросы.

Одного больного по просьбе родственников проконсультировал специалист, назовем его профессор Н.

Он многозначительно молчал, затем кивал головой, приводил данные по излечению с помощью его методики, разводил руками, слушал и говорил о процентах. Больной и родственники замерли в ожидании ответа.

Профессор снова помолчал, снова рассказал о проценте излеченных. По его методике. Уникальной.

Родственники спросили, когда можно приступить к лечению. Больной просто спросил, поможет ли ему это лечение. И тут профессор сказал, что гарантий дать не может, но попробовать стоит. Не бесплатно, конечно. Но можно. Без гарантий, так как обратились поздновато.

Они отказались от услуг светила. Родственники плакали. Больной растерянно смотрел на них, на меня и отчего-то на свои руки.

Тягостное молчание прервала тетя Маша, войдя с набором для, я очень извиняюсь, клизмы.

— Ну чё губы надул? — спросила она больного.

— Да профессор был, светило. Говорил много. Ушел вот. Не подхожу для его метода.

— Метод, говоришь, — спокойно сказала тетя Маша, вводя наконечник, — животом дыши, воду удерживай давай. Все они горазды. На кой хер хосписы, непонятно, если их послушать. Метод у него, а я тебе так скажу — пи…ть — не мешки ворочать.

Депутат — слуга народа…

Junе 9th, 2007 at 12:02 AM

Я знаю трех в Москве и пятерых в Киеве. Из них двое приходят к моим больным. Сначала со мной, потом сами.

Шестеро отказались или не ответили. Им не болит, как говорила санитарка тетя Маша.

На днях один — московский — спросил, может ли он посмотреть на больных. Сам. Сам попросил — сам виноват. Вы же знаете, что я не умею говорить «НЕТ». Но учусь.

Бывшие, прости меня, Господи, избиратели лежали и внимания на нас не обращали.

Мы тихо прошли. От двери, где жизнь и радости, — до двери, за которой открываются страдания и боль. За этой дверью — слезы жен и детей, тихое отчаяние мужей и отцов, причитания и молитвы бабушек и беспомощность дедов, которые стоят у кровати и делают вид, что вытирают пот со лба старомодным носовым платком с каемкой. Платок задерживают на глазах. «Жарко у вас».

У нас жарко. У нас так жарко, что слезятся глаза.

Мы шли от кровати к кровати. Медленно, не подходя к тем, у кого сидели родственники.

Депутат молчал, и только частый нервный кашель выдавал его волнение. Что говорить, ведь он смотрел на тот пласт, который не виден никому. Да и не очень-то нужен. Кто-то из светил определил их в процентах. Цинизм? Нет. Чистая правда.

На одной кровати лежал совсем маленький ребенок. Распятый на кроватке, с фиксированными ручками. Около него — мама. Дальше — еще ребенок. И взрослые.

Депутат шел, как по раскаленным углям. И молчал.

Выйдя обратно в здоровый мир, сказал: «Буду помогать». Будет.

Я не смотрела в его глаза. А он не смотрел в мои. В моих было сомнение, в его — слезы.

Когда его машина уехала, я вспомнила одну больную, к которой пришел Ющенко, — в то время мы открывали детскую палату. Женщина лет сорока, с четырьмя детьми услышала от персонала о том, что он придет. Она лежала «по социальным показаниям». В переводе на человеческий — это когда дома в смежных двух комнатах лежать невозможно, а дети голодают, потому что денег на лекарства для химиотерапии нет, и остались только долги. А долги они отдавали. Практически всю ее инвалидную пенсию.

Он зашел в палату, поздоровался. А женщина сказала: «Виктор Андреевич, а я за вас голосовала…»

И улыбнулась ему.

Художник[16]

June 27th, 2007 at 10:06 PM

«Елизавета Петровна, SOS!» — так начиналось письмо.

«Это не мой больной. Это не мое дело. Я устала» — всё это я проговаривала себе, когда прочла письмо от человека, который не мог пройти мимо. Зовут девушку Анна. Я не знаю ее ника в ЖЖ.

Она нашла бездомного у метро «Кузьминки». Виктор Алексеевич Козлов. Художник. Бывший. Бывший, потому что его подожгли этой зимой. Подожгли спящего. Беспомощного человека, который реставрировал храмы. Которого выгнал на улицу сын, продавший квартиру. У которого нет документов, а продукты отнимают или другие бомжи, или азербайджанцы.

У него обгорело лицо и руки. Он больше не будет реставрировать храмы. На руках — гноящиеся рубцы и нет нескольких фаланг. Лицо. С таким лицом его больше не пускают в метро. И не сажают в машины. Милостью Божьей таксист согласился довезти его до больницы. Такая история.

Если вспомните

July 6th, 2007 at 2:19 PM

Вчера около метро «Маяковская» сидел мужчина. С красивейшими ярко-голубыми глазами. Этот цвет глаз меня обезоруживает. Всегда и всю жизнь: муж, олигарх, сын, депутат, друг, неважно кто.

Я люблю всех с голубыми глазами. Очень.

Поэтому я передала сумку секретарю Наташе и пошла с этим мужчиной туда, куда он сказал. А сказал он два слова.

«Подвезите меня». Он произносил эту короткую фразу несколько раз, обращаясь ко всем, кто выходил из метро. Люди проходили мимо. И я прошла мимо. Спешила. Оглянулась напоследок — и увидела его глаза.

Мужчина сидел в инвалидной коляске. Один. Посередине огромной улицы. И просил подвезти.

— Куда вас отвезти?

— Прямо. Поехали, — твердо сказал он.

И мы поехали. Вдоль Тверской-Ямской, затем свернули на Чаянова. Нас обходили спешащие пешеходы, но мы тоже не промах, ловко огибали их и хором с моим голубоглазым спутником скандировали: «НЕ НАРУШАЙТЕ ПРАВА ИНВАЛИДОВ!»

Секретарь Наталья едва успевала за нами. Дальше — дорога в гору. Наталья взяла управление на себя, и мы поехали по проезжей части. Оттого, что тротуар не приспособлен для передвижения на коляске. Водители теперь осторожно тормозили и объезжали нас. Никто не ругался.

Приехали. К инвалидной машине. Скорее всего, мой спутник живет в ней.

Пятнадцать минут пешком, толкая коляску. Нам предложили помощь лишь однажды, когда я не могла переехать бордюр тротуара около перехода.

Зовут его Петр Иванович. Мы договорились о том, что я буду катать его каждый вечер от «Маяковской» до Чаянова. Если вы увидите его около «Маяковской» — помогите ему. И мне. Если вспомните.

Женское

July 16th, 2007 at 10:58 PM

Жарко. С секретарем Наташей увидели в витрине платье — синее в белый горох. На манекене. Мой размер.

Заходим.

— Я хочу померить это платье.

— Платье?

— Да. В горошек.

— Ну давайте, девушки.

Разделась (простите, кого смутила). Надела. Зову Наталью. Она входит, ее оттесняет продавщица. Тоже посмотреть хочет.

Я говорю:

— Занавеску прикройте, пожалуйста!

— А что, у вас фигура ничего себе, стесняться нечего. Вот только груди у вас считайте что нету. А это платье грудь требует.

Current Mood: смеюсь

P.S. А все-таки я купила себе платье. Из чистой вредности.

Не в белый горох на синем, так как грудь бодливой корове… дальше вы знаете сами.

Шелковое, прозрачное и подходящее мне по размеру. Надену. И уеду.

И буду танцевать. И смеяться. Ну и всякое, что полагается делать в отпуске. На день. На полдня. Но отпуск.

Жемчуг

July 20th, 2007 at 9:54 PM

Искала серый жемчуг. Знаете, как недосягаемая мечта. Нет, я совсем не хочу его купить или принять в подарок. Он мне совершенно не нужен.

Мне нравится просто смотреть на него. На его матовый блеск, на неправильную форму жемчужины.

Так как довольно длинный сегодняшний день почти закончился, в ожидании последнего, надеюсь, на сегодня звонка я поискала серую жемчужину в гугловских картинках.

И что же я нашла? Тыкву с таким названием, цвет автомобиля, какие-то украшения, ресторан и только на почти последней странице — серые жемчужины. Холодные, большие и такие ненужные.

Пламя

July 22nd, 2007 at 9:51 PM

Она не входила. Она влетала.

А его перевели в хоспис днем. Собрать анамнез оказалось делом нехитрым. Здесь болит, там тянет, рвоты нет, болей тоже нет.

— Почему к нам?

— А посоветовали.

Осматриваю. Вышибается дверь — со свистом — она так приходила.

Я прошу ее выйти. Резко. Вышла. Дверью стукнула. Громко так. Весомо.

— Видели?

— Да.

— Нет, вы ее видели?

— Видела.

— Ну и как?

— Что как?

— Да, доктор, КАКАЯ она!

— А…

— Таких больше нет.

— Но вы-то нашли.

— Нет — я успел найти. Успел.

— Значит, повезло вам. И ей.

— Ей меньше.

— Ну, не надо так грустно.

— Это пламя, а не женщина. Пламя. Танго.

— У вас кто-то есть из близких?

— Мне больше не нужен никто. Я все нашел.

— Вы из Одессы?

— Да.

— А она из Киева?

— Ну, пустите уже ее, доктор.

Бабник

Aug. 1st, 2007 at 8:09 PM

Осматриваю старого пациента. Его жена стоит рядом и вдруг безапелляционно заявляет:

— Да он бабник.

Отвечаю ей, что мне, по большому счету, все равно.

Она же, явно желая поговорить о его неверности, повторяет:

— Бабник, бабник, всю жизнь мучаюсь.

А мучаются они вместе пятьдесят восемь лет. Столько и прожить не каждому дано.

Собираюсь уходить. Дед, сидя в кресле, рычит мне:

— Елизавета Петровна, я же не того…

— А что?

— Ну не бабник я. В прямом смысле.

— ?

— Я о них, о бабах, только думаю.

Про желания

Aug. 5th, 2007 at 3:01 PM

Капризный больной. Сложный, со своими заморочками. Или в стену смотрит, или в никуда.

Разговариваю, как с глухонемым. На себе показываю и спрашиваю: «Здесь болит? А здесь?» Иногда кивает. Больше молчит.

Я заметила, что есть такие люди — совсем не обязательно больные, — которым гораздо проще общаться вживую, чем, например, по телефону. Реже бывает наоборот. Вот тут как раз тот случай.

Звонить не представляется возможным, снова иду на расспросы, что и как, но он просто непробиваемый.

Я не люблю устанавливать рамки для больных, поэтому, говоря совсем честно, из меня можно вить веревки.

Предлагала поесть, попить, посидеть, постоять около окна, погулять, почитать, послушать, отвезти и привезти, еду, вино, водку и так далее.

Стараюсь не сорваться, а тянет. Но нельзя. Снова упрашиваю. На втором часу он меня пожалел.

— Хочу.

— Что?

— Желаний. Любых. А их нет.

Не понятно

Aug. 12th, 2007 at 9:54 AM

Она говорила прерывающимся голосом.

— Елизавета Петровна, это Галя.

На сегодня звонок любой Гали у меня ассоциируется с медицинской сестрой, которая сейчас работает с моей мамой[17].

Я выдохнула из себя только:

— Что?

Она снова заплакала. Мне показалось, что я перестала дышать.

— Говори, — не выдержала я.

— Это Галя, — снова слезы. — Вот вы встречаете разных людей, вы не могли бы им передать…

— Какая Галя?

— Ваша. Из Саратова. Больная.

Господи, у меня нет сил больше.

— Я передам. Скажи что. И как ты себя чувствуешь?

— Ничего. Вот скажите мне. Я усыновила ребенка. В Саратове пособие для одиноких усыновителей двести рублей. А он кушать хочет и растет. И главное, — она говорила быстро, потому что дорого звонить, — главное, что я такая не одна. Нас много, понимаете? Я только хочу, чтобы вы ИМ передали, что на эти деньги жить нельзя. Мы усыновили детей в начале девяностых, чтобы дать им новую жизнь. Передайте ИМ.

ИМ я не передам. Потому что они, видимо, не слышат совсем. Я передам вам.

Мне не понятно, за что наказывают людей. Мне не понятно, чем руководствовался чиновник, назначая такое пособие для одиноких усыновителей в Саратове. Мне много чего стало не понятно за этот почти год в Москве.

Галя не виновата, что заболела раком. Мальчик[18] не виноват в том, что его бросила биологическая мать.

Никто ни в чем не виноват.

Брошенки

Aug. 16th, 2007 at 10:54 AM

Так мы называем их между собой.

Сейчас их двое. Их палаты напротив. Обеим — по сорок с небольшим.

У обеих — дочери, тринадцати и четырнадцати лет, которые ухаживали за ними дома.

У одной девочка умеет варить суп и картошку. И менять пеленки.

У второй — так же, только помогала еще бабушка подружки из школы.

Они похожи. У них извиняющиеся взгляды блестящих глаз. У одной — голубых, у другой — карих. В глазах перемешаны боль и страх за детей, которые остаются здесь. После них. И еще — выражение чего-то, за что, по их мнению, нужно извиниться.

Рожали от любимых когда-то мужчин. О мужчинах они не говорят. Нет их, этих мужчин. То есть где-то они, вероятно, есть. Но не с ними.

Говорят о своих дочерях. Какие они самостоятельные, какими они их вырастили.

— У меня дочь. Но она малая пока. Мне страшно за нее. Я не могу вставать. И есть сама больше не могу.

— У меня доча. Она малая, но все умеет по дому. Я хочу поправиться. Ну хоть чуть-чуть, доктор.

И смотрят.

Обе тяжелые.

Одна уйдет раньше. Вторая чуть позже.

Плохое пройдет

Aug. 18th, 2007 at 9:07 AM

Когда это случилось, я не сказала никому и не писала об этом.

Деньги на больных я перевожу на свою карточку, которая всегда лежит в отделении хосписа. Мой врач отправился получать их где-то на Крещатике. Обратно он шел через подземный переход. У стены кричала девушка. «Помогите». Доктор подбежал, чтобы помочь.

Его ударили сразу. Отняли, понятно, все. Не у него. У больных отняли. А ему сломали два ребра и ударили по голове.

Как же я плакала, страшно вспомнить. Денег мне никогда не жалко. Я их и считать не умею, секретарши мои знают. А вот обидно было — сил нет. От подлости этих воров.

А потом пришло в десять раз больше денег. И карточку восстановили, и мы умнее стали, надеюсь.

Это я к тому, что все проходит. И плохое тоже пройдет.

Летчик

Aug. 18th, 2007 at 7:02 PM

В шапке, старом тренировочном костюме, с бумажным пакетом в руках — его провезли мимо ординаторской.

Шестьдесят лет. На шее — серый бинт, из-под которого торчат клочья окровавленной ваты.

И родственники. Трое. Племянник и сестра. И жена. Женаты год.

В палату не пошли, оставив переодевание, перекладывание нам. Это бывает, но настораживает.

Пока мы перекладывали его на кровать, племянник подкатился к Лёлику с вопросом, есть ли у нас нотариус и срочно.

— Зачем?

— Он должен немедленно написать завещание.

— Вы понимаете, что он только поступил к нам?

— Конечно. Он же умрет тут.

Я оставлю дальнейший диалог незаконченным.

В палате осматриваю. Осторожно разматываю бинт — и как накрутили столько — дошла до опухоли. Больной мешает, толкается. Прошу посмотреть в окно, в сторону от раны. Смотрит.

Открыла. Закрыла с гемостатической губкой. Все еле держится, проросло насквозь и прорвет в любую минуту.

— Болит шея?

— Нет.

— Вы меня понимаете хорошо?

— Лучше, чем вы думаете. И не говорите громко. Я не глухой.

— Простите.

— Ладно.

— Вы давно больны?

— Давно. А это имеет значение?

Он прав, уже не имеет.

Закрепила повязку.

— Вам чего-нибудь хочется?

— Работать.

— А кто вы по профессии?

— Летчик. В Жулянах[19] летал.

Плачет.

— Пожалуйста, не надо.

Вытираю ему лицо. Не брился он около недели.

— Вечером будем купаться.

Молчит.

— Позовите какого-нибудь мужчину, он поможет мне подняться.

— Не надо вставать пока.

— Я сесть хочу.

— Держитесь за меня, и мы сядем.

— Я не могу, чтобы меня поднимала женщина. У вас есть мужчины?

— Давайте, обнимите меня, и мы сядем.

Худой, поднялся легко. Присел, огляделся в палате.

— Я пойду?

— Идите. Родственников только не надо звать. Очень прошу. Это выполнимо?

— Да.

— Тогда выполняйте. Пожалуйста.

Выхожу, вижу, что беседа про завещание продолжается. Только присоединилась жена.

Поделили их на двоих. Поровну. Я получила жену. Лёлик продолжил с племянником. Все в одной комнате.

— Вы, доктор, поймите. Я год с ним прожила. Ухаживала. Квартиру он отписал им. А мне дача полагается. У меня ребенок тоже есть. Я зря, что ли, год с ним жила?

— Алексей Владимирович, вы нас поймите. Отношения у нас не простые, она плохая. А мы бы к нему ходили. Даже тут. Войдите в положение.

— Я не могу вам помочь.

— Я не могу вам помочь.

— Он написал три завещания.

— Он ничего не написал.

— Он недееспособный.

— Докажите.

— Докажем.

Пока не дошло до драки, развели их по разным концам коридора.

Племянник быстро ушел.

— За нотариусом погнал, сука, — констатировал Лёлик.

Я вошла в палату. Он полусидел в кровати. Медленно поднял глаза, посмотрел. Устало закрыл глаза и прикрыл их ладонями.

— Я вам соврал. У меня болит все. Сделайте что-нибудь[20].

Я — мама

Sept. 2nd, 2007 at 1:45 PM

Мой младший сын в основном думает и говорит по-английски.

Говорить, писать и читать по-русски он тоже умеет. Но некоторые фразы звучат довольно смешно.

Мое любимое — «Ето делает меня грустным»[21].

А когда в Белграде мы проходили уличное кафе, он сказал, глядя на распивающих ракию мужчин:

— Я знаю, кто это. Скажу по-русски и просто. Однобутыльники.

Чужие

Sept. 12th, 2007 at 9:34 AM

Киев три года назад. Звонок.

— Я вас очень прошу, помогите положить мужчину умирать к вам. Он брошен. Он грязный, и у него боли.

— Кто вы больному?

— Никто. Бывшая жена. Разведены двадцать лет.

— А у него есть родственники?

— Нет, поэтому и звоню.

— Вы общаетесь?

— Нет. Конечно, нет. Подруга бывшая сказала. Но он человек, понимаете? Что бы между нами ни произошло, он страдать не должен.

Она его и привезла к нам. Они не смотрели друг на друга.

Про Гусь-Хрустальный

Sept. 17th, 2007 at 8:45 PM

350 км от Москвы. Другая жизнь.

Девочка Оля, к которой нас вызвали, ждала нас трое суток. Не потому, что мы такие хорошие, а потому, что за девятнадцать лет ее жизни к ней никто не приезжал. Никто.

Она лежит поперек дивана в холодной комнате. Отопления нет. Рано, видимо, включать. Администрации виднее всегда, что, кому и когда надо.

У девочки метр роста, двадцать пять килограммов веса и единственная, левая рука, которой она поздоровалась с нами.

Она знает наши имена. Мама ей сказала, что мы приедем. Она спросила, кто это будет, и выучила имена, чтобы поздороваться.

У нее карие глаза, которыми она внимательно следит за всеми. Оля говорит и понимает, как девятнадцатилетняя нормальная девушка. Она понимает, что другая. Не больная, больной она себя не считает. Она другая.

Не нужная никому, кроме матери.

Вот вам холодные факты. Стиральной машины нет. У нее три пары колготок.

Пенсия — три тысячи рублей. Она хочет фотоаппарат. Снимать комнату, кроме которой у нее ничего нет. Маму. Попугая на подоконнике. Маленький телевизор. Окно с жизнью за ним.

Она улыбается. Как малыш. Тянет свою крохотную ладошку. Смеется, когда я ей рассказываю, что мы ехали к ней со скоростью за сто километров в час.

Что у них? Долги, окно, в котором дыры. И любовь. Иначе бы они не выжили.

Ссуда, взятая в банке, чтобы не умереть с голода.

На вопрос: «Оленька, а что ты любишь?» — она отвечает просто: «Кушать». Не шоколад, не фрукты, а просто еду.

Больше я ничего писать не буду. Потому что я не могу. Правда, не могу.

Заметила

Sept. 23rd, 2007 at 4:59 PM

Иногда в семьях с больными я вижу столько любви, что понятие о ее бесконечности становится реально ощутимым.

Это не поправленная подушка или повернутый вовремя на бок больной, не миска бульона, не икра и не цветы. Не чистое белье, не вымытые руки. Не модные лекарства и доктора и сиделки.

Это преданность, прощение, терпение и привязанность. Единое целое, которое невозможно разлучить. Невозможность разлюбить ни при каких обстоятельствах. Там не бывает обид и недомолвок, нет вздохов, и жалоб тоже нет.

Есть данность. Любовь.

Про страховку

Sept. 30th, 2007 at 10:08 AM

Занимаемся страховкой для нашей «скорой».

— А что нам нужно для того, чтобы правильно закончить все оформление?

— Застраховать ваши жизни от несчастного случая. Не беспокойтесь, это копейки.

Петрово-Дальнее

Oct. 8th, 2007 at 6:49 PM

Дорога к нему идет по Рублевскому шоссе. Мы смотрели на коттеджи, дорогие рестораны и магазины. Иномарки, должна заметить, уступали нам дорогу. Иногда.

А потом коммуникатор, который показывал дорогу, привез нас в тупик. Видимо, когда-то там действительно была дорога, но теперь путь перекрыт загадочной красной стрелкой и новым домом. Развернулись. Дорога резко поменялась. Глина, песок, ухабы.

И вот — Петрово-Дальнее. Дом в поселке. Полуподвальное помещение с открытыми окнами. Соседи встречают словами: «Наконец-то! Вы бы в пятницу приехали, а то к вашему приезду убрались».

Темная комната с запахом гниющего мяса. На кровати — человек. Красивый. Шестьдесят лет. Рядом с ним — сестра-инвалид.

— Это я вас вызвала. К нам никто не ехал.

Вышел и, не попрощавшись с нами, исчез единственный сын больного.

— Андрей, что с вами случилось?

На шее — хорошо сформированное отверстие от трахеостомы. Трубки в горле нет. Она лежит на подобии стола. Дышит тяжело. На пальцах показал, что перенес восемь операций.

— Напишите.

«Трубка выпала, сам поставить назад не смог».

Плачет.

— Дышать трудно?

Кивает.

— Страшно?

Снова кивок.

— Я не сделаю вам больно.

Фонариком светил наш хирург Ваня Аминазин[22], водитель Паша Шумахер[23] стоял на подхвате с салфетками. Увидела то, что перекрывало отверстие. Как-то подхватила зажимом. Вытащила.

Скорее подходит слово «выгребла», простите за подробности.

— А сейчас вы будете кашлять.

Садимся вместе. Мы кашляли долго. И откашляли тоже много.

Иван мыл трахеостомическую трубку, тоже забитую неизвестно чем. К слову, у больного выключена вода. Так что сливали на трубку из бутылки. Потом обработали тем, что с собой было.

Еще раз спасибо тому неизвестному, кто подарил мне чемодан с инструментами.

Больной боялся, поэтому крепко держался за мою левую руку, оставив для манипуляций мало места.

Потом — смена докторов. Андрей держался теперь уже за обе руки. А Иван ввел трубочку. Ленточку вокруг шеи завязали. Задышал ровно, порозовел. Спасибо сказал. Все хорошо.

Кроме одного — воды в этой квартире так и нет.

А скоро не будет и света. За неуплату. Мы постараемся отплатить его долг.

Вот только кто-нибудь может мне объяснить одну вещь — можно ли ОТКЛЮЧАТЬ воду инвалидам? Инвалиду, который НЕ МОЖЕТ говорить. И звонить не может. И попросить ему некого. И никак не попросить, так как НЕ ГОВОРИТ он.

Ведь Петрово-Дальнее — не Москва, там все друг друга знают.

Что происходит с нами?

Обратно мы ехали по тому же ровному Рублевскому шоссе. Там другая жизнь. Другая.

На улице

Oct. 16th, 2007 at 9:51 PM

Едем тихонько на «скорой» в сторону Большой Полянки.

Яркого вида женщина активно жестикулирует в нашу сторону. Дворничиха или консьержка.

Шумахер открывает окно и спрашивает, что случилось.

— Человек умирает! Почти час умирает, и никого нет. Что за город…

Останавливаемся. Холодно.

Находим загулявшего со вчерашнего дня товарища. Абсолютно замерзшего, с красным лицом и тремором, который запомнится ему надолго.

— Что случилось?

— Плохо.

— Пили вчера?

— Конечно, пил. Водку.

— Залезайте.

Посадила на кресло. Давление померила. Высокое. Пульс — под сто сорок.

— Как зовут вас?

— Не помню.

— Живете где?

— Где-то рядом.

Документов нет.

— Что вы помните?

— Холодно было.

Отдали все свои куртки, руки согрели как-то, успокоили.

— Где живете?

— В больницу не поеду.

— А домашний номер помните? — осенило Шумахера.

Вот тут его прорвало. Номер выдал сразу. Я даже удивилась.

Потом всплыло имя. Затем медленнее — фамилия.

Набираем. Подошел сын.

— Нашли на улице. Это, мы, конечно, очень извиняемся, не ваш папа?

— Везите.

Довезли.

Надо было слышать, как сын сказал: «Ну, здравствуй, папа…»

Высадили, вернули. Сказали уложить спать. Ну, и не пить хотя бы сутки. И к докторам.

Надеемся, все хорошо у него.

Будьте осторожны.

«Чайка»

Oct. 27th, 2007 at 12:16 AM

— Лизавета, это дядя Саша[24]. В театр пойдем в субботу? Ставят «Чайку».

— Конечно, пойдем.

Этому разговору больше двадцати лет.

Сегодня вечером я снова смотрела «Чайку».

Наверное, никого из своих родственников я не любила так, как его. Мой дядя Саша. Он был младше мамы на несколько лет.

Педиатр — это под его влиянием я стала врачом.

Мы жили не так далеко друг от друга, и каждое воскресенье я проводила с его семьей. Помню, как он играл с нами. Помню, как меня, маленькую, он водил куда-то на День медика. Помню, как дарил мне подарки на дни рождения и ни разу не забыл поздравить меня.

Это ему я доверяла свои первые секреты и свою самую первую любовь, с ним обсуждала, уже поступив в институт, как можно прогуливать лекции и при этом не заваливать сессии. С ним слушала летом на старой даче радиостанцию «Свобода» и говорила с ним до утра. Он носил чеховскую бородку и смотрел на меня добрыми карими глазами.

По его учебникам я учила пропедевтику детских болезней. От него мне достались «Очерки гнойной хирургии» Войно-Ясенецкого, которые я храню до сих пор.

Он приучил меня пить крепкий чай. Научил говорить с родителями больных детей. У меня масса привычек, которые я получила от него.

Перед тем, как стало окончательно понятно, что я уеду из России, я долго не могла сказать ему об этом. Потому что боялась.

— Ну что, не могла в Москве замуж выйти? — он вздохнул и надолго замолчал.

Саша (я всегда его звала так) стал слепнуть года за три до моего отъезда. Глаукома не позволяла ему работать. Инвалидность. Выпивка. Одна за другой. Вытаскивала из запоев, из мест, в которые он попадал. На какое-то время он становился таким, каким был до болезни. Потом все повторялось.

После отъезда из России — звонки. Читать мои письма он не мог — не видел. Последний звонок был недели за две до конца.

— Лизуля, приезжай, родная! Поговорим. Я тоскую.

Письмо от мамы было коротким.

«Лизочка, мне больно сообщить тебе, что дядя Саша погиб. Он был очень хорошим, но очень больным человеком».

Его, слепого почти, сбила машина на переходе около метро «Войковская». Машину не нашли. Характер повреждений определили на вскрытии.

Он долго лежал на улице — подобрали его дворовые мальчишки. Потом тело неделю пробыло в судебном морге, как неопознанное. Пока не стали искать его дети.

Тогда я не приехала. Сыну было пять месяцев, и я кормила грудью.

Меня убедили, что я просто не успею и пропадет молоко. Я плакала и кормила, практически не выходя из дома в Вермонте неделю. Просто лежала, подсунув грудь малышу. Он ел, я плакала и говорила с ним. Нет, не с малышом.

«Ну прости меня, ну прости, ну прости меня». И молилась, как могла.

Я не должна была уезжать или должна была забрать его с собой.

Я до сих пор ненавижу себя за это.

И до сих пор люблю его, как живого.

Ему было пятьдесят лет.

Пока не идеальная

Oct. 30th, 2007 at 10:22 PM

Я пишу о том, что вижу. Меня часто обвиняют в том, что я предвзята в отношении врачей, родственников и чиновников.

Моя правда — на стороне больного. Прав он или не очень. Нравится это кому-то или раздражает. Я не могу по-другому. Когда смогу — надо будет уходить в идеальные жены. И когда-нибудь я сделаю это.

Пора учиться

Nov. 15th, 2007 at 10:00 AM

Отработали на Павелецком.

Бездомные перебрались в здание вокзала, тихо сидят там около входа в метро. Узнали нас, доложили последние события их нехитрой жизни за прошедшую неделю.

В Таню кто-то в шутку выстрелил петардой. Попал по касательной в шею. Лицо в гари. На шее — ожог.

Мужчину, чьего имени не знаю, милиционер ударил дубинкой по ноге. Спящего. Перелома нет, но отек и гематома обширные.

Сашка, негласная староста вокзала, поведала о том, что перед Днем милиции стражи порядка озверели совсем и били всех, кто спал. Колоритно объяснила, что она думает по этому поводу.

В основном — травмы и трофические язвы. Всех перевязали. Раздали одежду, которую вы передали.

Совершенно нет носков. И ботинок большого размера.

Сашка абсолютно серьезно спросила меня вчера две вещи, на которые я затрудняюсь ответить:

— Ты чё, в натуре не можешь отличить честного бомжа от е…го наркомана? А опера от мента?

Получив отрицательный ответ, она гордо заключила:

— Ты в людях не разбираешься. Пора учиться.

Действительно, пора.

Про детей. И про отцов

Nov. 16th, 2007 at 6:45 PM

Бездомный киевский больной. Пролежал у нас три недели. С документами, отсидел в тюрьме, потом мотался по городам, так и не найдя себе пристанища.

После смерти — позавчера — стали искать хоть кого-то из родственников. Они ведь есть почти у каждого.

Подняли всех — участкового милиционера, отдел по работе с осужденными и так далее. Нашли.

Больной сидел за убийство своей жены. Четверо его детей воспитывались в детском доме.

Старший сын будет его хоронить.

Вспомнилось отчего-то сегодня

Nov. 25th, 2007 at 3:18 PM

Танюшка, проживающая на вокзале около трех лет, решила броситься под машину.

— Дави, дави, — кричала она иномарке, имевшей неосторожность заехать на территорию «Вторсырья» (это ужасно, но это так — я именно там их перевязываю).

— Дави-и-и-и-и-и! З…ла жизнь такая!

Руфина и Марина, со стажем бродяжничества побольше, подошли к ней и стали не оттаскивать, а объяснять.

— Таня, да что ты, Таня, это же грех. Отойди! Вот если ты замерзнешь или тебя замочат на вокзале, то тогда умереть не грех.

— Не грех, — взволнованно повторила Марина и перекрестилась.

Танюшка, махнув рукой, отошла от бампера.

Никогда не делала. Ладно

Dec. 11th, 2007 at 1:30 PM

По просьбе френдов.

1. Три вещи, которые мне непонятны:

— отчего происходит жестокость?

— зачем люди лгут?

— мир

2. Три вещи, которые меня пугают:

— ездить на машине по мосту

— любой обман

— смерть

3. Три вещи, которым бы я хотел научиться:

— не реагировать на плохие запахи

— отключать телефон

— научиться говорить «НЕТ»

4. Три вещи, которые сейчас на мне надеты:

Не поверите — ночная рубашка.

5. Три вещи, лежащие на моем столе:

— фонендоскоп

— ноутбук

— много бумаг

6. Три плюса моего характера:

— жалость

— терпение

— упрямство

7. Три минуса моего характера:

— жалость

— терпение

— упрямство

8. Три вещи, которые я делаю чаще всего:

— работаю

— люблю

— люблю

9. Три места, куда я хочу попасть:

— Соловецкий монастырь

— к любимому

— в театр

10. Три моих френда, которые продолжили бы флешмоб, как я хотела:

Я обычно не предлагаю флешмобов.

Все спокойно

Dec. 19th, 2007 at 11:21 PM

Сегодня не стреляли[25]. Все прошло спокойно. Страшно видеть, как те, с кем виделись совсем еще недавно, не переживут зиму.

Бездомные сегодня возбужденно рассказывали, как был обстрелян автобус. Удивительно, что это их так потрясло. Убить их могут каждый день, без обстрела, без описаний в газетах.

И как говорит бездомная Руфина: «Снимут нас на фотоаппарат менты. Мертвыми». Спокойно так сообщает, как об обыденном факте.

Всем, кто помог им, — спасибо.

Из разговора на Павелецком

Jan. 17th, 2008 at 9:35 PM

— Руфина, не пей, а?

— Немного. И от тоски. Лиз…

— А тоска от чего?

— Ты вот скажешь, что бездомная. Да? А я тоскую оттого, что любила знаешь кого?

— Кого?

— Ничтожество. Полное ничтожество. Бомжевать — не беда. Любить ничто — страшно.

Случилось

Jan. 27th, 2008 at 6:35 PM

По дороге с вызовов узнала, что у нашей «скорой» разрезали две шины. Этой ночью. А сзади машины нарисовали трогательный смайлик. На память.

Я не знаю, кому это принесет радость. А перечислить тех, к кому я завтра не доберусь, — могу.

Завтра не получат помощи Оля, тридцать восемь лет, больная рассеянным склерозом и прикованная к кровати уже два года.

Марат, тридцать пять лет, с раком кишечника, которого нужно отправить умирать в другой город.

Виктор, пятьдесят шесть лет, который нуждается в перевязках.

Новая больная, пятьдесят лет, сестра которой проплакала вчера весь вечер, ища помощи для нее.

Мы не сможем перевезти ни одного ребенка по просьбе Солнцевской больницы или Института радиологии, если это им понадобится.

Я иногда прошу о помощи. Надо просить о другом — не мешайте.

Про беспредел

Feb. 13th, 2008 at 9:27 PM

Сегодня — много больных и голодных бездомных собралось уже к пяти.

Василию сломали руку дубинкой. Милиционеры. Ждал сутки нашего приезда — боялся и плакал. Отправлен по «скорой помощи» в больницу.

После 18:30 я ушла в другое место (намеренно не говорю, куда) — перевязать больных в тепле.

В это же время к нашей машине подошли два милиционера и спросили оставшегося бездомного, кто он и откуда. К счастью, у него на руках был билет для отъезда домой. Его не тронули.

«Опоздали», — разочарованно произнес один другому.

Да, опоздали. Сегодня нашим больным крупно повезло. Их не били дубинками и не свалили в клетку отделения милиции. Я не знаю, что будет завтра. И послезавтра тоже.

Зачистка Москвы перед выборами президента, чтобы лучше голосовалось, наверное. Правильному электорату. А у меня — неправильный. Не зарегистрированный, и далее продолжать можно бесконечно.

Знаете, даже в войну бомбить госпитали и больных считается не по правилам. А сейчас мирное время.

Среди моих бездомных 95 % — граждане России. Да, они не так успешны в жизни, как мы с вами. У них нет семей, нет квартир и много чего нет. Но они — люди. В большинстве своем люди больные.

Какой-нибудь укол

Feb. 18th, 2008 at 8:39 AM

В киевский хоспис поступил мужчина — бывший заключенный. Без сознания. Огромный, покрыт татуировками.

К нему ежедневно приходят друзья. Стоят около кровати, молча смотрят в пол или оглядывают стены палаты. Здоровенными кулаками вытирают глаза, громко сморкаются. Тихо переговариваются между собой.

— Доктор, он будет жить?

— Вы знаете, его состояние крайне тяжелое. Вы ведь осведомлены о прогнозе от хирургов.

— Доктор, укол нельзя какой-нибудь? А? — Шесть пар глаз с надеждой смотрят на нас.

— Какой укол?

— Ну, чтобы глаза открыл.

— Мне очень жаль, но…

— Блин. Вот жизнь.

— Вы были близкими друзьями?

— Да. Он нам денег должен.

Слово лечит

March 1st, 2008 at 10:44 PM

Больной О. живет с соседями. Они обижают его. Обзывают, ругают за мусор, оставленный на общей кухне.

— Лииииииз! А меня Николай опять обозвал и турнул из кухни.

— Хочешь, я к нему в комнату пойду и тоже его турну? Хочешь?

— Нет.

— Ну, ты ведь обижаешься на его семью?

— Да.

— Тогда пойду.

— Нет.

— А как мне помочь тебе?

О. думает некоторое время. У него совершенно прозрачные глаза и добрая беззубая улыбка. Почти как у младенца.

— Лииииииз! Скажи, что он гад?

— Ему?

— Нет. Просто мне скажи.

— Гад он последний.

— Спасибо большое.

О простоте и прощении

March 9th, 2008 at 12:25 AM

Часто мы недооцениваем совсем простые, но очень важные вещи.

Мой больной, живущий в коммунальной квартире, признан недееспособным по психическому заболеванию.

Он незлобив, наивен, часто говорит странные для нас, нормальных людей, вещи.

Но иногда он пронзителен в своем понимании происходящего.

Больной курит. Соседи по его просьбе покупают сигареты.

Не те, которые он просит, а те, что попадутся. Ему не из чего выбирать, он не придирчив.

— Н., тебе опять принесли эти плохие сигареты. Они вонючие, ведь ты просишь другие?

— Да, прошу другие.

— А почему приносят вот эти?

Он молчит некоторое время, потом отвечает:

— Наверное, потому что они меня не уважают.

— А почему ты не скажешь им об этом?

— Мне их жалко, Лиза. Жалко людей.

Мама…

Apr. 2nd, 2008 at 8:37 AM

Вчера утром не стало моей мамы.

Полтора года. Полтора года для счастья нам с ней нужно было так мало — еще один день жизни.

Она не любила зимы и ушла в апрельское утро. Туда, где нет боли и страданий.

Я осталась здесь, где из боли и страданий других людей складывается моя жизнь.

Мама любила меня так, как любить могут только мамы. Только у нее я согревалась, доверяя ей все самое сокровенное, что происходило у меня.

Она плакала тогда, когда я плакать не могла. Она понимала то, что я понять не могла. Она утешала тогда, когда, казалось, утешить не может никто.

Она научила меня любить всегда. До и после. Прощать, что бы ни произошло. Никогда не опускать рук. Быть сильной, а это, Господи, как это трудно.

Полтора года мы провели вдвоем. Я бы отдала все, что могу, за еще несколько дней, понимая наивность своих просьб и молитв о ней. О нас.

Вчера я стала взрослой.

Спасибо всем, кто помнил о ней — в молитвах, делах, письмах и звонках.

Спасибо вам всем.

И прости меня, мама…

Не плачь

May 10th, 2008 at 11:32 PM

Потому что ничего не кончается. И даже когда нет рядом рук, поднимающих тебя, упавшего, не плачь. Не будет рук — будет веточка, за которую можно удержаться.

Встань и иди дальше. Ты сможешь. И не думай о завтра. Завтра и так будет, думаем мы о нем или нет.

Не кори, не ищи виновных, в конце концов, во всем виноваты мы сами — так или иначе. Я не верю в то, что все — к лучшему. Достаточно просто верить. Что так надо. А к чему — может, и поймем когда-нибудь.

Да. Не повторится многое. Но оно было. И оно — наше. И нашим останется. Слезами ли, счастьем, болью, с которой жить. Но — нашим.

Жалей. Не о прошлом, не о несбывшемся, жалей тех, кому, видит Бог, много хуже, чем тебе.

И прости. Всех тех, кто обидел, предал, оскорбил — так много чего можно написать, кто кому сделал плохого. Это вечная борьба добра и зла. И кто делал то или другое — по сути, не разобрать. У каждого своя правда.

Только не плачь. И ничего не бойся. Иди и делай. И все — получится.

Ваши вопросы. Мои ответы

June 17th, 2008 at 11:46 AM

Отвечаю на часто повторяющиеся вопросы.

1. Почему вы переехали в подвал?[26]

Помещение на Варварке дорого и неудобно для нас.

2. Вы счастливы?

Абсолютно.

3. Какого цвета у вас глаза или линзы?

Зеленого. Этот вопрос задают по нескольку раз. Ни линз, ни очков я пока не ношу.

4. Ваш муж читает ваш ЖЖ?

Нет.

5. Вы любите сейчас?

Да.

6. Вы можете полюбить человека вновь?

У меня никогда не получалось разлюбить.

7. Что вы не любите и с чем никогда не смиритесь?

Ложь. С ложью. К сожалению, в этом вопросе я бескомпромиссна.

8. Как, на ваш взгляд, нужно относиться к мужчинам?

Уважать, доверять, баловать и любить.

9. Вы способны разорвать отношения?

Я не способна их даже выяснять. Если не складывается — то исчезаю из чьей-то жизни тихо и навсегда.

10. Чего вам не хватает?

Времени и терпения.

11. Ваше любимое время суток.

Раннее утро.

12. Вас обещали носить на руках?

Нет, но иногда носят. Редко.

13. Вы хотите еще иметь детей?

Да.

14. Сколько денег ежемесячно тратится на больных?

Около десяти тысяч долларов. Нескольким больным мы помогаем долго, посылая деньги в самые бедные семьи.

15. Сколько олигархов вы знаете? Они помогают?

Троих. Нет, не всегда.

16. Что самое главное в жизни?

Любовь.

Сосны

July 31st, 2008 at 11:26 PM

Медленно ползущие Третье кольцо, Волгоградский проспект, Люберцы и Быково. Три часа — и мы перед воротами санатория. Сосны. Красивый старый парк. Ворота, которые, на удивление, открыли, узнав, к кому мы едем. Разрешили припарковать машину.

Персонал санатория проводил нас в комнату.

Из сводки я знала имя, диагноз и возраст. Из сопроводительной записки и короткого разговора поняла нежелание больной общаться и возвращаться в Москву.

Комната с открытым настежь балконом, откуда на нас смотрели сосны. Сосны и старые деревья, политые летним дождем.

К. полусидит в кровати, ее отец суетится с пакетами, в которых лежат салфетки, терка, миски, ложечки, пеленки и Бог знает что еще — все это заняло наш багажник целиком.

— Нас не будут держать до утра. Это санаторий. Ее отказываются больше оставлять здесь. Я снял гостиницу.

— Я написала… — К. передала мне письмо, которое писала со вчерашнего дня. — Мне трудно говорить.

Говорить ей трудно, речь — с богатым словарем, колкая, правильная, с точными определениями — теперь смазана и не всегда понятна.

Из записки К.:

«История такая. Жизнь — работа — семья, чувствовала во рту ранку, думала, что стоматит».

Не стоматит. Рак. Пролечена. Прооперирована и облучена. Шесть дней назад поставлен зонд, чтобы К. могла принимать пищу.

— Ты не ляжешь в хоспис?

— Нет. Я не готова умирать.

— Поедешь домой?

— Нет. Я устала от города.

Из записки:

«Я устала от вида гноя и крови, от терпения боли и от страшной правды. Сухие стены больницы меня добьют. Душе моей надо лечиться».

— В Москве тебе назначат обезболивающие, ты начнешь есть и, возможно, немного наберешься сил. А сейчас ты истощена. И тебе нужно особое питание.

— Не-е-е-т. Только не в Москву.

Из записки:

«У меня очень мало радостей — в полную силу не двигаюсь, выбирать еду не могу, общения мало — меня плохо понимают и говорить мне трудно».

— Куда бы ты поехала?

Тоненькая рука крепко сжимает мою — и К., сильно волнуясь, говорит:

— Туда, где лес, где из окна сосны, как здесь, и где будет больница, где со мной будет мой папа. И где я смогу гулять. Пока могу.

Из записки:

«А душа не может только страдать. Поэтому мне так нужна природа».

Мы перевезли ее в гостиницу, в которой отец снял для нее комнату на несколько дней. Из окна сосен уже не видно. Через несколько дней надо будет что-то решать.

— Мне кажется, что можно было их уговорить оставить меня. Не уговорили.

— В хосписе тоже есть небольшой парк.

— Это Москва. Там нет природы. И там нет сосен.

Перед отъездом она меня спросила:

— Как ты думаешь, о ком мне сейчас нужно думать? О себе, о своей душе или о других?

Добавить мне нечего, кроме возраста. Ее и дочки. К. — тридцать лет. Дочке — три года.

Вот теперь я все сказала про сегодня.

P.S. Нет, не всё. Я хочу сказать спасибо неизвестным из ресторана, кто бесплатно кормит К., принося ежедневно свежие соки и немного той еды, которую она выбирает.

Дожди!

Aug. 5th, 2008 at 12:58 PM

Хляби небесные разверзлись сегодня. Добежала до Сретенского монастыря.

Одежда — да что одежда и обувь — с головы до ног сама вымокла под теплыми струями.

В монастыре запах ладана, дождя и влажных цветов. В храме никого нет почти.

Горят свечи, по куполу стучит дождь, не переставая, то тише, то громче.

На обратном пути дорога превратилась в бегущий по Сретенскому бульвару бурлящий ручей. Перепрыгивала, будто девчонка, и видела, как то же делали солидные бизнесмены, вылезающие из своих автомобилей, и нищие с кружечкой в руках, где копейки перемешаны пополам с водой.

Тяжелый день — пятница

Aug. 15th, 2008 at 11:54 PM

Сегодня я провела день в поликлинике для бездомных.

Больных было немного, треть из них знакома нам по Павелецкому, остальные были доставлены службой «Милосердие» или пришли сами.

Психически больная женщина, приведенная добровольцем, доверительно сообщила нам, что она из Бермудского треугольника, по принадлежности причислена к инкам, и шепотом добавила, что «их там много».

Потерявший квартиру в Новосибирске инженер пятидесяти лет, работающий живой рекламой, просил устроить его на другую работу. Любую с проживанием. У него высшее образование. Диплом он носит с собой. Потертый, выданный в 1970 году строительным институтом.

Некий Александр Владимирович с ампутированными стопами, ищущий справедливости. Он выложил справки о своем пенсионном доходе, который составляет около трех тысяч в месяц. Его трудовой стаж утерян в Казахстане после развала Союза. Семьи нет, родных не признает. Требовал правды.

— Какой?

— Вы согласны с тем, что к инвалидам отношение как к скотам?

— Согласны.

— Но вы такие же, как они! Вы с ними! В одном городе и стране.

Он громко кричал, метался в крохотном кабинете от стены к стене, в полупустых кроссовках, перевязанных шнурком по месту ампутации стоп.

— Я требую справедливости!

Получив бумаги с адресами Красного креста, Министерства здравоохранения, Департамента здравоохранения Москвы, он не успокоился.

— Справедливость где?

Ее не было. Ее, как мне кажется, вообще не существует.

— Всего вам доброго, — попрощались мы с ним.

Он промолчал, собрал бумаги и вышел прочь.

Через минуту вернулся и холодным голосом сказал:

— А я не желаю вам добра. Никому из вас не желаю.

Он сказал правду. Неприятную для тех, кто ее слышал, но — правду о своем отношении к нам. Благополучным.

Мы же, благополучные более или менее, относительно здоровые, иногда выражаем свое отношение к друзьям, собеседникам, сослуживцам, коллегам, в том же смысле — я не желаю вам добра, — вуалируя суть под другими словами. «Не надо со мной ссорится». «Я надеюсь, что ты понял (поняла), что я сказал (сказала)». «Надо делать так, иначе будет не так» и прочее, суть которого — «не желаю вам добра». В своей жизни я сталкивалась с этим очень редко. Три или четыре раза.

У меня много терпения. Генетически — от моей мамы.

И своя позиция в одном. Я не выношу вербально выраженную ненависть. Пусть и другими словами, фразами. Все равно они мне отвратительны. Отвратительны по сути, потому что словами можно сеять вражду и зло вокруг. И за всю свою жизнь я не разубедилась в этом.

Это не относится к больным, которые доведены до отчаяния. Это абсолютно другая категория, которую нужно бесконечно жалеть и смирять себя, свое отношение к их словам.

Я о здоровых. Может быть, усталых, раздраженных, измученных проблемами — но все-таки живых и устроенных в этой жизни.

Что я делаю, когда такое случается со мной? Ухожу тихо и навсегда. И никогда не обижаюсь. Никогда.

Отличие

Oct. 1st, 2008 at 9:29 PM

Один бродяга сегодня нагрубил мне. Злобно, раздраженно, вылив всю свою накопившуюся за жизнь обиду. Поев, подошел и попросил прощения. В этом они отличаются от нас, благополучных. Мы часто обижаем и редко просим прощения.

Беда

Oct. 7th, 2008 at 9:24 PM

Вчера наш подвал ограбили. Выбито окно, все разбросано, сейф выворочен, из него забрали все деньги. Вынесли ВСЮ оргтехнику — принтер, телефоны, компьютер, в котором была база данных больных, телевизор. Расписки больных, однако, оставили.

Сегодня с утра Петрович[27] отмывал все. Стены, шкафы, полы, потолок, двери, остатки окон и вообще все, что моется.

В фонде снова чисто. Пахнет свежезаваренным чаем и яблочным пирогом, который принесла днем девушка, узнавшая о том, что с нами случилось.

Кто-то сделал переводы на счет фонда.

Приходили люди — знакомые и незнакомые, не назвавшие свои имена, но приносившие теплые вещи, лекарства и деньги. В такой дождь. В такую погоду, не пожалев времени и своих средств. Многие плакали. Но все наладится.

Огромное, от всех нас — и от наших больных — спасибо всем вам, кто откликнулся. Всем, кто подумал о нас вчера. Я не подберу слов, чтобы передать, как мы ощутили вашу поддержку. И как нам важно было ощутить, что мы не одни.

Технику мы восстановим. Не сразу, но восстановим. Окно вставим. Решетку припаяем.

Устали за эти сутки безумно. Ночь мы не спали — не удалось. А ночь до этого — погибала больная, и мы не спали тоже.

Завтра нам работать на вокзале, и я валюсь в кровать. Кажется, что так мы не уставали никогда.

Да и вообще об аде, пережитом вчера, напоминает только окно, наспех заклеенное картоном и фанеркой. И дверь. С вырванным замком.

Вам же всем — наша благодарность.

До завтра. И еще раз — спасибо. За то, что вы есть. И за то, что вы такие.

И последнее. Тем, кто нам сделал это, — не будем желать зла. Пусть у них все будет тоже хорошо.

Вчера я ругалась и злилась. Мне было очень обидно за больных. Ведь это ограбили их, не меня, не Петровича, не Егора[28]. Сейчас мне уже все равно, кто и зачем сделал это. Бог судья. И им, и нам.

Даниил

Oct. 17th, 2008 at 11:48 AM

Ему тридцать три года. У него красивое, мужественное лицо и пепельно-русые волосы. Лицо модели для какого-нибудь гламурного журнала.

Болен полтора года. У него редкое заболевание — аутоиммунный лейкоэнцефалит. За год он превратился в ребенка. Разучился говорить и обслуживать себя.

Откликается на свое имя. Улыбается, если улыбнуться ему. Жмет в ответ руку, отворачивает голову к стене и закрывает глаза, если не хочет общаться. Показывает пальцем буквы, написанные на картонке, выражая свои просьбы. Они небольшие — пить или то, что после питья случается со всеми.

Больше желаний нет. Если не выполнить одну из просьб — он начинает жалобно произносить звук «ИИИИИИИИИ», который усиливается с каждой минутой ожидания и переходит в крик. Крик становится невыносимым и для него, и тогда Даниил зубами рвет на себе майку, простыню или свои руки.

Когда возбуждение проходит, он смотрит спокойным, светлым взглядом прямо в наши глаза. До следующего желания.

Мы провели с ним на вызове два часа. Мать, которая ухаживает за ним одна, проводит так двадцать четыре часа в сутки.

В магазин выходит ночью, пока он спит. Если Даниил просыпается, то криком будит соседей.

Социальный работник приходит один раз в неделю и приносит четыре килограмма еды. Не больше и не меньше.

Это два пакета молока и два пакета сока. Наверное, это такой закон. Четыре килограмма раз в неделю.

Функциональная кровать под Даниилом разваливается. Он сильный, несмотря на то что движения его ограничены.

До болезни он работал и учился. Занимался сноубордингом. Сейчас мать подкладывает ему для упора доску для сноуборда в ножной конец кровати, чтобы он не сполз вниз по скользкому матрасу.

Вот все, что я могу сказать об этой семье. Добавлю только, что хосписов для таких больных в России нет.

Ночь. Вторник

Oct. 29th, 2008 at 12:03 AM

Сегодня была у матери погибшей больной. В Химках — в Пенсионном фонде — на похороны дочери выделили одну тысячу рублей. В обмен на кучу справок и документов.

Матери — восемьдесят лет. Еле ходит из-за больных ног. Посетив все учреждения, она добралась до места, где эту тысячу ей должны были выдать.

Дверь открыл охранник. Спросил, чего надо. Она объяснила. Охранник закрыл дверь и удалился на некоторое время. Вернувшись, сообщил, что денег нет.

— Почему нет?

— А кончились. Раньше надо было приходить.

Держать удар

Oct. 29th, 2008 at 10:09 PM

Участвовала в драке бездомных, учиненной с подачи одной колоритной дамы. Все живы. И вроде примирены. Опыт — великая вещь и лучший учитель. Если бы не наш опыт с такой же дамой, только из «нормального» мира, грозившей уничтожить нас и проклявшей нас до не помню какого колена, — я бы растерялась. А сейчас — держим удар. Спасибо ей за бесценную практику.

— Зачем ты полезла на нож? — строго спросил меня Петрович.

Петрович, я больше не буду. Обещаю.

И просто так, возможно, кому-то понадобится. В трудное время — с больными в семье, с друзьями, попавшими в беду, и вообще с теми, кому нужна помощь, — предлагайте помочь. Даже один человек может сделать много. И совсем маленькая помощь может спасти чью-то жизнь.

Формулировка «я приеду и помогу, но ты сама (сам) попроси об этом» — неприемлема. Она унижает просящего. Так теряется доверие — самая важная часть отношений. Любых. Дома и на работе.

Про спасибо

Nov. 24th, 2008 at 4:18 PM

Не надо говорить мне «спасибо». Я и те, с кем я работаю, сами выбрали этот путь. И другой работы у нас нет. Принцип нашей помощи один — бескорыстие. Спасибо нужно говорить тем, кто помогает мне на вокзале. Тем, кто помогает нашим больным добровольно, зачастую не называя своих имен, приезжая после работы в холодный подвал, привозя и делая то, без чего нам невозможно работать. Они — и только они — заслуживают тех слов, которых я не нахожу никогда. Тем, кто снял два фильма о нас и несколько сюжетов, а это безумно тяжелый труд. Когда люди, не имеющие представления о том, что увидят, готовы провести часы, снимая сюжеты. Я знаю, каких сил стоило сделать многие кадры. Или писать статьи, не беря интервью по телефону, а приходя с нами туда, куда мало кто пойдет. Им — спасибо. Всем.

Мне на днях чиновник один сказал, подписав какой-то документ:

— Ты должна быть благодарна мне.

— Как?

— Морально.

Это за его работу. Работу, понимаете? Общество дошло до того, что за работу — нормальную работу — требуют благодарности.

Так вот, отвечу здесь. Чиновник. Орденов не раздаю. За этим — в правительство. Вы сделали то, что обязаны сделать. Нравится или нет — но обязаны. Потому что от таких, как вы, зависят судьбы больных.

Раздавите меня — придут другие, сильнее и моложе. Но — придут.

Лена

Dec. 3rd, 2008 at 10:32 PM

Рояль занимает бо?льшую часть комнаты. Сначала на нем лежали ноты, позже поверх них появилась икона. Потом еще одна. Потом еще. Иконы видно с кровати, на которой лежит наша больная.

Когда еще только входишь в квартиру, понимаешь, что для живущих здесь дочь — центр их домашнего мира.

«Леночка любит…» — далее мать перечисляла то, что любит Леночка. Как росла и как училась, как стала пианисткой.

«На этом рояле она занимается с восьми лет», — говорила мать, держа дочь за руку. Или за колено, худобу которого скрывала пижама, или за стопу, на которую был натянут носочек, тоже болтавшийся на ней, и мать его поправляла. Чтобы не было холодно. И чтобы не отпускать.

«Папа готовит мне еду, а мама все время со мной», — Лена и ее мама улыбались и рассказывали нам о том, что было съедено за время, прошедшее с нашего последнего визита.

«Сергей тоже готовит» — это о муже Лены. Он ходил за бесконечными рецептами и, понимая все, сумел до самого конца продержаться — любя, борясь не только за день, а за каждый прожитый ею час. Их час вместе.

Тетрадка, где маминым почерком перечислено выпитое и съеденное. «Половинка мандарина». «Сок». «Вода». Температура по часам. Пульс и давление.

«Я их так люблю. Всю мою семью. Маму, папу, Сережу».

Находясь около больного, я стараюсь никогда не задаваться вопросом: «За что?»

Случилось — значит, случилось, и нужно помочь, пока можно помочь. Иначе невозможно.

В этом доме, пропитанном любовью, этот вопрос все-таки вырос откуда-то, напрочь выбив наработанную привычку не думать о причинах.

Лена была похожа на олененка — точеная фигура, тонкие руки и огромные карие глаза. Хрупким были и ее взгляд, и голос, но мир, который она создала вокруг себя, был четким, устоявшимся, и имя тому миру — любовь. Я не могла представить, что будет с ними, тремя людьми, когда она уйдет. Она, как будто чувствуя это, переживала один день за другим. Вопреки логике и прогнозам.

В предпоследний вызов Петрович отзвонил и сказал мне: «Приезжай. Это конец». И ошибся.

Не представляю, какими силами, но она пережила ту ночь. И еще пять длинных ночей, пока не перестала дышать совсем.

Я не знаю, что сейчас на ее рояле. Сергей вчера приезжал в наш подвал.

Он сделал большую фотографию, с которой смотрит она — их Лена.

Со слов Сергея, все как-то держатся. Втроем.

Ее силой и той любовью, которую она им оставила вместо себя.

«Лиза, я их так люблю. Маму, папу и Сережу».

Пытка

Jan. 4th, 2009 at 3:24 PM

Их голоса одинаковы. С дрожащими нотами, усталые, бесконечно извиняющиеся.

— Боли у мамы…

— Муж задыхается…

— Она кричит два дня…

— Мы не спим третьи сутки…

— Что нам делать?..

— Сделайте что-нибудь…

Их звонки одновременны. По праздникам. Новогодние каникулы — ад для тех, кто не успел получить обезболивающие препараты.

За прошедшие сутки нам позвонили пять человек. Разные районы, возраст и пол. Диагноз один. Рак. Болевой синдром. Который появился 1–2 января. Вот бывает такое.

Гуляют все поликлиники. Получить понадобившийся наркотический препарат — как покорить Эверест. Не каждому дано. Не каждый осилит пробить эти бесконечные препоны в виде регистраторов и дежурных на «неотложках» в поликлиниках. Не каждый доживет до 11 января, чтобы получить то, без чего боль не уходит.

Мы с Петровичем объясняем, что можно купить без выписки рецепта, в какой дозировке, с чем комбинировать, чем докалывать, чем снимать на пике боли.

За каждым звонком — трагедия. Трагедия вдвойне — оттого, что человек погибает, и оттого, что помочь ему в выходные до 11 января практически невозможно.

У некоторых есть связи и, что важно, есть силы бороться за то, чтобы больной не кричал от боли. Но и этого недостаточно.

У некоторых этих сил уже нет. Равно как и связей. Таких — большинство. И они воют, обняв своих матерей, мужей и жен, обняв их и раскачиваясь от безысходности, убаюкивая наших несчастных, как маленьких.

То, что происходит в праздники, — легализованная пытка больных. Молчать об этом нельзя. Говорить об этом не дают. Все приказы у нас идеально сформулированы в теории.

Право умереть без боли. Нет у нас такого права. Есть вымотанные врачи «скорой», которые рады помочь, да нечем. Есть живые страдающие люди. И отдыхающие чиновники.

Которые, однако, внимательно смотрят телевизор. И которым не нравится то, что там иногда показывают.

Права верующих

Jan. 7th, 2009 at 10:56 PM

— Мои права ущемляются.

— Какие?

— Религиозные.

— А вы по вероисповеданию кто?

— Таджик.

— Я поняла. А в чем нарушение ваших прав?

— В религии.

— А к какой религии вы себя относите?

— Я таджик.

Февральские

Jan. 18th, 2009 at 2:52 PM

— Есть ли жизнь на Марсе? Кто ты по гороскопу? — строгим голосом спросил меня Петрович.

Я на секунду задумалась, чем вызван этот вопрос, тем более Петровича я знаю более десяти лет. Мы оба февральские.

— В глаза смотри!

Посмотрела. Прямо в глаза.

— Рыба. А что?

— Вот. А теперь опусти и смотри вниз. Ужас, а не знак.

На всякий случай я не стала уточнять, чем вызван вопрос. И согласилась, что ужас.

Отец[29]

Jan. 20th, 2009 at 7:10 PM

Меня назвали Елизаветой в честь папиной матери. Она умерла совсем молодой во время войны, оставив после себя пятерых сыновей. Младшему, моему отцу, было пять лет. Старшему — пятнадцать.

Внешне я похожа на маму и переняла от отца только цвет глаз и некоторые черты его характера.

Я была его единственной дочерью, и баловал он меня в детстве сильно. У него сохранились все мои детские рисунки, все открытки, которые я ему дарила на праздники. Помню, что почти всегда носил меня на руках, если мы шли в гору или когда я капризничала.

К моим братьям он был более строг, но любил их не меньше.

У меня остались до сих пор воспоминания об огромной немецкой кукле Насте, подаренной на шестой день рождения, и кукольном домике с деревянной мебелью, который в то время я даже не знаю, где родители нашли. О журнале, который можно было выписать в то время из ГДР, — Bummi. Он хорошо знал немецкий язык и учил меня читать по этому журналу с желтым медвежонком на обложке.

Но самый прекрасный подарок он сделал мне сам — моя первая «врачебная» печать. Он сделал ее из сырой картошки, вырезав ножиком «Доктор Лиза». И я ставила штампы на кукольные рецепты фиолетовыми чернилами. В тот день мама была на дежурстве, а я лечила своих кукол. Мне было пять лет.

Многое вспоминается из детства — мои банты, которые он не умел завязывать, то, как он был недоволен, когда я, уже не нуждаясь в бантиках, остригла косы, а ему казалось, что я все еще маленькая. Я и была для него маленькой и слабой всю жизнь. Он не очень любил моих молодых людей, и мое замужество тоже воспринимал сначала с большим страхом.

Отводя глаза (он был предельно деликатен), отец быстро говорил: «Ты детей рожай. Оставляй, если… ну, ты понимаешь…»

Благодаря ему и маме я долго оставалась маленькой девочкой, будучи уже взрослой.

Половина этой девочки пропала в апреле с уходом мамы. Половина — вчера ночью, вместе с ним. Я не плакала, найдя его вчера холодным. Я была удивлена. Отчего-то мне казалось, что он будет жить всегда. Я же его маленькая девочка. Он не может оставить меня.

Папа закончил Киевское высшее ракетно-зенитное училище, затем МВТУ им. Баумана. Защитил диссертацию. Во время перестройки организацию, в которой он работал, закрыли за ненадобностью. Перебрался на дачу, где выстроил небольшой дом. Вскоре я родила своего первого сына, и отец стал счастливым дедушкой, отпраздновав последний день апреля покупкой в Доме игрушек всех существующих погремушек, дудочек и барабана. Потом я родила второго. Папа долго жил со мной в Вермонте и говорил о том, что русский офицер в Штатах — нелепость всей его жизни. Но внуки не отпускали. Благодаря ему мои дети говорят на русском языке.

Назвать наши отношения простыми было бы неправильным, особенно после смерти мамы. Но мы очень любили друг друга, предпочитая не обговаривать те темы и ситуации, которые, к сожалению, были иногда невыносимо трудными.

Отец бережно хранил свою военную форму, в которую послезавтра его оденут в последний раз. И положат под яблоней возле мамы. Теперь они вместе уже навсегда.

Он пережил ее на девять месяцев и девятнадцать дней…

До свидания, папа. И прости меня.

Вокзал

Jan. 21st, 2009 at 9:04 PM

— Колька, тебе в больницу надо, челюсть надрезать.

— Не готов. Ты режь. Сама.

— Я не могу, там глубоко, нужно кость чистить.

— Тогда таблетки дайте.

— Ты антибиотики пропил?

— Нет.

— Почему?

— Что ж я, сволочь последняя, лекарства пропивать?

Минута недоумения разрешилась.

— Ты, Коля, ВЫПИЛ их? Все, как назначили, да?

— Ну. За базар отвечаю. А вы обижать сразу.

— Коля, прости, мы не в этом смысле сказали.

Коля простил и, Бог даст, пойдет в больницу.

О вере и страхе

Feb. 26th, 2009 at 9:51 PM

Квартира в дальнем районе Москвы. На окнах — решетки. На столе остывает какой-то напиток с трубочкой. Миска с печеньем. Пепельница. Телефонная трубка.

Наш больной — в инвалидной коляске — вплотную придвинут к столу.

«Посмотрите на фотографии. Он объездил всю Европу. До болезни» — это говорит мать. На стене — фотографии из той жизни, где были жена и ребенок, было здоровье. И деньги. Я не смотрю. Смотрят Егор и Саша Мельников[30].

Перед нами мужчина в черном спортивном костюме. Сильные руки, которыми он крутит колеса инвалидного кресла, дрожат.

Показывает, как он самостоятельно ложится. Сползая с кресла, бросает руки на низкую кровать и падает на пол.

«Не мешайте. Я сам». Мать подталкивает его вперед привычным движением. Три минуты. Я смотрела на часы. Три минуты от стола до кровати.

Руки, ноги, лоб — в синяках и ссадинах.

«Я падаю всегда».

От помощи отказывается.

Дает осмотреть себя. Улыбается. Он много улыбается.

«Я почти не вижу, но вы мне нравитесь».

Пять минут обратно — до стола.

«Я не инвалид. Инвалиды — это когда голова и душа не работают. У меня все в порядке».

Трудный, изматывающий разговор о том, как было, о том, как сейчас, и о том, что будет.

«Я не боюсь смерти».

Говорит о друзьях, о прошлом, на двух языках объясняет, кем и когда он работал до болезни.

— Тебя раздражает все?

— Многое.

— В больницу?

— Нет. Может, я доживу до того, когда разработают лекарства от моего заболевания. Только тогда.

— Боли есть?

— Нет.

— Чем тебе помочь?

— …

Перед нашим уходом он сказал:

— Лиза, я от страха верю в Бога. Не потому что очень верю. А потому что боюсь, что там — ничего не будет.

Потом посмотрел на нас всех и спросил:

— Вы понимаете меня?

Апрель

Apr. 2nd, 2009 at 6:10 PM

Весна. На вокзале это означает две вещи — большее количество приезжих и бездомных, избитых милицией. Их травму не спутаешь ни с чем. Это удар наотмашь по правой стороне лица дубинкой. Второе — почти удваивается количество суррогата, продаваемого под видом вина или водки. Со всеми вытекающими последствиями.

Толпа. Толпа голодных и больных, выписанных из больниц в никуда, выпихнутых из милиции и тюрем тоже в никуда.

Мало приютов, мало мест, где отсидевшие могут хоть как-то адаптироваться к жизни вне тюрьмы.

— Переночевать где?

Негде. Нет мест, мало мест и так далее. Разве что на помойке Павелецкого, где мы работаем. Там светло и относительно безопасно.

Иногда кажется, что мы не только работаем на помойке. Мы и живем на ней. Мы все.

Кризис

Apr. 4th, 2009 at 6:15 PM

А знаете, кризис или то, что там происходит в загадочной для меня экономике, стал отражаться на работе фонда. Больше больных. Больше людей просят о помощи. Мы стали выбирать среди тех, кто беден и нуждается. Из самых бедных выбираем тех, кто нуждается больше всего. А это трудный выбор.

Две семьи. Двое больных. И мой выбор. Кому помочь. Кому отказать. Не дай Бог никому такого.

Решила

July 17th, 2009 at 9:25 AM

…Я решила оставить работу прыгнуть с парашютом. Сама. Без инструктора.

Петрович с жалостью посмотрел на меня и сказал:

— Несчастная, ты не долетишь до земли. Сиротами оставишь.

Лена посоветовала привязать бетонные блоки что-нибудь для утяжеления.

— Без инструктора не пущу! — заявил близкий мне человек.

И только охранник Николай, отслуживший в спецназе, после недолгой паузы очень спокойно сказал:

— Долетишь, Елизавета Петровна. Не бойся.

Сегодня я летала

July 24th, 2009 at 12:38 AM

Результаты:

— Я узнала высоту 4000 метров.

— Нет, я не описалась.

— Да, страшно выпрыгивать.

— Да, обязательно прыгну еще.

Отпуск за океаном

Dec. 6th, 2009 at 11:10 AM

За окном снег. С вечера он покрыл крыши домов и машин и выстелил сверкающую дорожку до самого низа горки, на которой стоит мой дом. Деревья — в белом.

Просыпаюсь в семь утра. Дети спят. Нет привычных телефонных звонков. Тишина. Я отвыкла от нее совсем.

Через несколько часов встанут мои мальчики. Начнутся их разговоры, непременные ссоры, споры о том, как надо и как не надо делать. Споры закончатся потасовкой. Я думала, что они выросли. Но когда они вместе — снова превращаются в тех же маленьких мальчиков. Как будто и не было этих лет взросления, школ и колледжей, их влюбленностей, решений, кем быть и как быть.

— Что ты сделал, глупый ты Алеша!

— Сам такой!

— Я старше тебя. И вообще, меня любили на шесть лет больше, чем тебя.

— Маааааамаааааа!!!!! Что он говорит? Как дам по башку!

— По башке. И не дашь.

Разнимаю. Целую обоих. Мирятся за столом. Сидят рядом. Родные. Разные по характеру. По возрасту. Даже по восприятию событий — разные. Старший молчит. Младший говорит все время.

— Мама, от тебя у нас только волосы. Все стилисты спрашивают, откуда у нас такие волосы. Не ложатся, а торчат во все стороны.

У старшего карие глаза, у младшего — голубые. И вихры, которые действительно не уложишь никаким средством.

— Мама, у него шоколадом покрыт весь компьютер. Ты видела?

— Мама, не слушай его, он просто растаял нечаянно. И да, я люблю шоколад.

— Мама, а без бабушки и дедушки странно стало, да?

— Мама, я возьму дедовы инструменты.

— А я Клёпку, мне бабушка подарила.

— Мама, мы голодные.

Они тащат вверх по горке сумки с продуктами из местной лавки. Я готовлю, стираю, мою, пришиваю оторванные пуговицы, вслушиваюсь в их голоса как в самую лучшую музыку на свете.

Мальчики мои. Маленькие.

Ночь перед Рождеством

Jan. 7th, 2010 at 2:56 PM

Без пробок на набережной мы добрались до нашей помойки за пятнадцать минут.

Сначала показалось, что бездомных немного. Через некоторое время они стали прибывать и выстраиваться в очередь за едой. Надежда закончить раньше растаяла, в отличие от наших с Петровичем перчаток, обледеневших в «скорой».

— Если мне не достанется…

Голос бездомного терялся среди бесконечных «дайте супа, хлеба, добавки, будут ли теплые вещи, не трогайте руками доктора, кто не ел, проходите справа, пропустите — он без рук» и так далее.

— Если мне не достанется какао…

Очередь двигалась быстро. Получив еду — кто молча, кто с поздравлениями, кто со слезами, — разбредались среди мусорных баков, обмениваясь вокзальными новостями. Такой вот социальный клуб бездомных.

— Юрист будет?

— Лекарства дадут?

— Если мне не достанется какао…

Серега[31] не выдержал и, повернувшись к бродяге, спросил: «Ну, что будет, если тебе не достанется этот стакан какао?»

Бродяга перестал бубнить свое «если» и решительным голосом изрек:

— Так вот. Если мне не достанется какао, я разрушу Госдуму. Сегодня. Ты понял?

Мы все поняли. Возникло замешательство — давать или не давать. Тем временем потенциальный разрушитель Госдумы встал в очередь и… да, он получил свой стакан. Затем второй. Мы обеспокоенно спросили о судьбе слуг народа. Отхлебнув глоток, бродяга шмыгнул носом и подобревшим голосом ответил:

— Куда они денутся… Живите спокойно.

Чужие

Feb. 11th, 2010 at 6:54 PM

Он пришел в фонд утром. Трезвый. Бледный. Испуганный.

Его не били. Не «ставили на нож». Не поили паленой водкой.

Забирали в милицию, отпускали.

Какие-то люди с вокзала, отслеживающие неудачливых вахтовиков (это он так себя называет), отбирали то немногое, что удавалось заработать на билет домой.

На его глазах позавчера умер пожилой мужчина. Бездомный, который то ли пытался добраться домой, то ли найти работу.

«Нас пустили в зал ожидания, и он упал. Изо рта пошла пена. Наверное, он умер быстро. Мы звонили в “скорую”, но не успели. Милиция была где-то рядом. А люди шли мимо. Шли мимо, как будто ничего не произошло. Один солидный дядька оттолкнул ногой его голову. Он лежал на проходе. Но ему не было больно, потому что он мертвый был. Я напишу заявление, помогите мне уехать. И никогда в Москву больше возвращаться я не буду».

Минздрав

May 5th, 2010 at 1:24 PM

Давно хотела написать — забывала.

Лена, секретарь фонда, еще в ноябре прошлого года звонит мне и спрашивает:

— Елизавет Петровна, тут женщина лежит, ей очень плохо.

— А что с ней?

— Синеет, кашляет и еще больше синеет. И хрипит. Погодите, я подойду к ней.

— Лена, она в сознании?

— Да. И плачет. Ей говорят уходить.

— Вызовите «скорую». Где вы находитесь?

— В Минздраве. Квоту для больного получаю.

На волю

Junе 7th, 2010 at 11:51 AM

Бездомный, бывший детдомовец, проживший на улице около семи лет.

— Ты какие места больше всего в Москве любишь?

— Птичий рынок. Я там душу отвожу.

— А зверей каких смотришь?

— Всех.

— А купил бы кого?

— Воробьи там по десять рублей. И щеглы по тридцать. Договориться можно. Их бы купил.

— А что ты с ними делать будешь?

— Отпущу.

Про БАДы и пенсии

Junе 13th, 2010 at 5:50 PM

Почти каждый день в подвал приходят люди, ищущие помощи. Среди наших подопечных подавляющее большинство — малообеспеченные и нищие люди. С психическими отклонениями и совершенно адекватные, добрые и не очень, бездомные и имеющие квартиры. Пенсионеры до прошлого года — за исключением больных из регионов России — к нам практически не обращались.

С прошлого года их стало много на вокзале. Берут еду, хлеб, складывая аккуратно в свои тележки и сумки. Благодарят и уходят.

Я никогда не спрашиваю, что привело их к нам.

В пятницу вечером к нам зашел старик. В чистой, но совсем ветхой рубашке, выношенных, но глаженых брюках. С палочкой в руке.

Сказал, что прислали из церкви — из района Химок. Очень смущаясь, попросил помощи в приобретении лекарств. Я спросила, какие препараты ему надо купить. Он перечислил БАДы. Шесть наименований. Сказал, что на их покупку он тратит 1640 рублей в неделю, я подчеркиваю — в неделю. А на оставшиеся деньги платит за квартиру. На еду не хватает.

— Кто вам назначил эти препараты?

— Очень хороший врач. Он звонит по телефону, и я ему доверяю. Мы долго разговариваем. В поликлинике таких нет.

— Как давно вам назначили эти препараты?

— После инсульта. Пью полгода.

— Помогает?

— Нужно долго пить, но я знаю, что поможет. Купите мне, пожалуйста.

— А чем вам можно помочь еще?

— Дайте мне какой-нибудь еды. Домой. Пожалуйста.

Братья

Junе 23rd, 2010 at 10:36 PM

Новые листки с вызовами я просматриваю каждый день.

Диагноз, стадия, полученное лечение, проблемы — обычная рутина.

На этом листке я увидела имена. Не диагноз.

Два брата, которых зовут так же, как моих детей. Старшего — Костя, младшего — Алеша.

Мне было страшно даже входить в их квартиру.

Они похожи. Тридцатилетний Костя — сильный, загорелый, немногословный. Алеше двадцать шесть, высокий, худой, с такими же волосами, как у брата. Младший сидел на кухне и рассказывал, как заболел. Как работал до болезни, играл в хоккей. Как приехал из Ульяновской области и как много успел добиться. И о том, что болезнь его не сломила. И о том, что не сломит и дальше.

— Костян, скажи ты…

Костян говорил не так, как младший. Кратко. Глядя на брата. Кормя его. Давая таблетки. Готовя еду. Отжимая соки. Водя в туалет. Делая то, что под силу не каждой сиделке. Оберегал приехавшую мать, которой они, оба, решили не говорить о том, что Алексей обречен. Жалея ее и оттягивая до последнего дня правду.

От любого хосписа они отказались. Не потому, что не брали. А потому, что они хотели быть рядом. В своей, заработанной ими в Москве квартире.

— А где Костян? — Алеша повторял это уже в полубреду до сегодняшнего дня.

Костян сглатывал слезы и поправлял подушки. Снова поил, поднимал, переворачивал, уговаривал, открывал и закрывал окна, приносил и готовил.

— Костян, ты где?

— Доктор Лиза, Костян знает, он ответит, как я спал сегодня.

— Мама, где Костя?

Утром стало понятно, что все совсем плохо. Мать привела священника. Причастили. Крестик после причастия он держал в ладони, не расставаясь с ним и не отдавая даже Косте.

От них я должна была ехать на вокзал, попрощалась. Алексей вернул меня и спросил, когда я вернусь. В 10–11 вечера, пообещала я.

— Ты только дождись меня, Алеша.

— Обязательно.

— Мы дождемся, — сказал Костя.

Через полчаса я вернулась к ним. Звонок брата, сказавшего, что Лёха не говорит, а просто дышит.

Мы мчались, как на гонках, и успели. Он действительно дождался.

— Он дождался, как и обещал, видите?

Алексей умер на наших руках сегодня в 15:50.

Костя обнял его и спросил:

— Лёха, тебе не больно? Тебе не больно, Лёха?

И, уткнувшись в подушку, заплакал, как ребенок.

Неделя

July 2nd, 2010 at 9:36 AM

Убитая кем-то бездомная.

Родственник бывшего больного, ушедший из жизни. Внезапно, страшно и бессмысленно.

Бесконечный ремонт в нашем подвале, от которого вреда пока больше, чем пользы.

Планируемая помощь больным беженцам в Киргизии.

Жара на вокзальной помойке, от которой плавятся перчатки на руках.

Сломанный кондиционер в машине.

Пенсионеры, робко стоящие у двери и просящие нехитрый набор продуктов уже не на вокзале, а в подвале.

Вопрос, в тысячный раз задаваемый журналистами: «Зачем вам это надо». Ответ, который или принимается с последующим ерничаньем «Она их “любит”», или определяющей меня как пришельца.

И вчерашний вызов. Молодая женщина, которой подключили концентратор кислорода. Через двадцать минут она улыбнулась и сказала:

«Я ДЫШУ!»

И ради этой улыбки стоит работать. К чему вопросы?

Про любить

July 26th, 2010 at 12:39 AM

Вчера звонит подруга. Плачет в трубку.

— Он сказал… Он сказал… Мы два года вместе.

— Что сказал?

— С тобой прикольно. Ты понимаешь? Два года. Со мной прикольно. Просто прикольно…

Рядом со мной в это же время сидит в подвале умственно отсталый, согласно справкам, больной.

Я отложила телефон, поскольку сказать мне было нечего. Да и не нужно было. Просто констатация факта.

Спросила больного:

— Максим, а ты о чем сейчас думаешь?

Он ответил медленно, тщательно выговаривая каждое слово.

— Я. Думаю. Сееейчааас. Про. Красную розу любви.

Вот так бывает.

Вернулись[32]

Aug. 5th, 2010 at 11:19 PM

Вся ваша помощь доставлена в город Белоомут, в общежитии которого расположили погорельцев. Завтра мы едем туда рано утром, для того чтобы довезти необходимое и привезти лекарства в сельскую больницу.

Погорельцев сто шестьдесят человек. Много пожилых. Детей — пятеро.

Есть семьи, которые потеряли абсолютно все. Лес горит до сих пор.

Жарко. Погорельцы просят не только за себя, но и за соседей — одиноких стариков или малоимущих с маленькими детьми.

Село Моховое жило натуральным хозяйством. Со слов администрации — началось строительство домов для них, однако в Белоомуте говорят, что всех переселят после сентября в пустующие казармы военных частей.

Рустам — наш водитель — застал очаровательную сцену. Одновременно с нами подъехала машина с надписью «Единая Россия».

Они тоже привезли помощь, видимо от партии. Какую — не знаю.

Добровольные пожарные из местных жителей подошли к ним и спросили, можно ли получить помощь в виде одежды.

— Мы в лес идем, там гарь, нам бы переодеться.

— Можно, — ответила девушка. — У нас есть кепки и повязки на руку.

С надписью, как вы понимаете, «Единая Россия». Добровольцы махнули рукой и ушли в лес тушить пожар.

Всем вам — спасибо.

Во Владимирской области сгорело много домов — эту новость нам сообщили уже в Белоомуте. Так что сбор помощи в подвале продолжается.

Про самую дорогую помощь

Aug. 16th, 2010 at 12:08 AM

Пятый раз за время пожаров в подвал приходит старушка. У нее нет денег на мотопомпы, шланги и еду для пожарных.

На пороге подвала она передает рукавицы, которые шьет по ночам для добровольцев. Из своих запасов брезента и лоскутков старых платьев. По десять рукавиц за ночь.

Совсем пожилой мужчина принес все свои рубашки, мыло и чай.

— Я не могу взять это. Вы отдали всю вашу одежду.

— Им нужнее. А мне много не надо уже. И пенсию получил. Хозмыло купил и чай неплохой. Для них.

— Как вас зовут?

— Меня?

— Вас.

— Дед.

Подожгли

Oct. 22nd, 2010 at 10:31 AM

На перевязку в среду в нашу «скорую» пришел бездомный, которого подожгли подростки. Облили чем-то ноги и подожгли. Спящего. Слава Богу, люди добрые вызвали «неотложку». Два месяца он пролежал в больнице.

Жестокость, с которой сталкиваются наши больные, — беспредельна. И не только бездомные.

Это не первый и не последний случай поджогов ЖИВЫХ людей, их избиений, пинков, толчков и прочего унижения и вреда, который люди наносят другим людям. Мне пора бы и привыкнуть. Но. И меня, и вышедшего из ссылки отпуска Петровича потряс не факт поджога, а то, как об этом сказал сам несчастный.

Спокойно, как о чем-то само собой разумеющемся.

— Что с вами случилось?

— Меня подожгли. Облили и подожгли, пока я спал.

Свет надежды в Доме музыки[33]

Dec. 7th, 2010 at 11:31 PM

Только что вернулась с концерта. На нем выступали артисты вместе с детьми-инвалидами по слуху и с другими людьми, имеющими те или иные отличия от нас, здоровых.

Танцевали люди, сидящие в инвалидных колясках, и выглядело это изящно и легко.

Пела слепая девочка — вместе с известной певицей.

Жестовые танцы и песни исполняли слабослышащие и глухие дети.

Смотреть и слышать было непросто. Помимо того, что я плакала — а не плакать было невозможно, настолько трогательными были выступления детей, — я наконец-то поняла, что значит давно интересовавший меня термин. Синестезия. Иное восприятие. Говоря просто, звук — слышим, цвет — видим, вкусы и запахи — осязаем. А сегодня я слышала цвета и видела звуки, ставшие жестами. Наверное, так же, как эти дети, а может, иначе, мы ведь никогда не узнаем, как именно они чувствуют по-своему.

И как стираются границы между восприятиями — они и стерлись, когда и инвалиды, и неинвалиды вместе сделали праздник.

Спасибо всем, кто помог в проведении этого фестиваля.

Рождество будет

Dec. 28th, 2010 at 11:15 PM

Когда мой Алеша был совсем маленьким, он с Костей, старшим сыном, смотрел диснеевский мультфильм «Гринч — похититель Рождества».

Я была на первом этаже и готовила им ужин. В комнате уже стояла рождественская елка, украшенная огоньками и игрушками.

Вдруг сверху донесся плач. Бросив кастрюли, поднялась к мальчикам.

— Мааааааааамааааа. Гриииинч. Украл. Рождество.

По пухлым щекам катились слезы, маленький носик шмыгал непрестанно, в перерывах между слезами Алеша повторял:

— Маааааама, Рождества не будеееееет.

Костя мужественно молчал и смотрел на меня виновато.

— Не я это сказал. Этот маленький нескажукто думает, что правда Гринч украдет Рождество, — сопел он при этом тоже подозрительно.

Я не знала, кто такой Гринч и почему надо так орать и плакать, и хотела сказать им, что… Впрочем, взглянув на детей, я ничего не сказала, взяла обоих на руки и стала тоже смотреть мультфильм.

— И наааашааааелоооочкааааааа…

— Да перестань рыдать, как глупый дурак! Дальше смотри.

А дальше я помню только песню и хочу, чтобы вы тоже знали, что Праздник — будет. Каким бы неопределенным ни казалось нам будущее. Потому что многое в наших руках.

Не захочешь — не будет праздника, а будет масса причин и объяснений. Толковых, правильных и рассудительных. Даже с наряженной елкой.

А захочешь — будет. Невзирая на обстоятельства. У некоторых — и без елки, и без подарков — но обязательно будет.

Потому что не все, но многое зависит от нас самих. Правда?

Про некрасиво

Feb. 9th, 2011 at 11:55 PM

— Меня не били. Не пугайтесь.

С порога на меня смотрит маленькая и худая девушка. Слева ее лицо сильно изменено.

— Правда, это не синяк. Мне операцию сделали.

— Проходи, присаживайся и пиши, чем можно помочь.

В короткой анкете с просьбой — имя, возраст, место рождения и причина обращения.

Сургутский детдом, музыкальное отделение педучилища не закончено. Комнату в общежитии потеряла, когда вернулась после операции из Москвы. Ее и еще троих девушек, со слов, просто выписали оттуда.

— Почему ты не доучилась год?

— Чтобы у меня было лицо, как у других.

— И что сделала?

— Операцию. А потребуется еще несколько. И тогда я смогу найти работу. А сейчас мою полы и раздаю листовки.

В Москве она попала по «скорой» в больницу, где ее сейчас лечат. На лице у нее было врожденное больших размеров родимое пятно.

— А еще я хочу на телевидение.

— Зачем?

— Просто рассказать о себе. Думаете, хоть один канал возьмет у меня интервью с таким лицом?

— Ты хочешь попросить денег на операцию?

— Нет. Я их заработаю сама. Только много надо, наверное. Я просто хочу дать интервью. НТВ или еще кому. Возьмут, как вы думаете?

— А что ты хочешь им сказать?

— Про себя. Про то, как нас — детдомовок — выгнали из квартиры. В Останкино я сама ездила, но не пустили.

— Что-нибудь еще?

— Да. Что я доучусь и меня возьмут на работу после операции. Потому что все, кто видит мое лицо, говорят, что не примут. Потому что некрасиво. А будет красиво, я знаю.

Ванечка

March 11th, 2011 at 9:33 AM

— Ему лучше. Он ест, гуляет, читает и, знаете, он стал улыбаться!

— Да. Эти препараты снимают боль.

— Нет, не препараты, я знаю, я мать, я же чувствую, что ему лучше. Он. Он поправляется.

— …

— Ну сами посмотрите. Ну вы же видите.

Я вижу уходящего больного, который наконец-то обезболен.

— Ест хорошо, правда, Ванечка?

Ванечке тридцать пять лет, и он пожимает плечами.

— Вот! — Мать больного смотрит на меня, ожидая услышать то, что она хочет слышать.

— Когда вам ехать домой?

— В начале мая поедем. Дома-то лучше.

— Давайте чуть раньше. Если возможно.

— Я понимаю. Накопим на билеты и поедем отсюда. Не наш это город — Москва. Упадешь — затопчут.

— Лучше — раньше. Вы меня понимаете?

— Понимаю. Я его увезу отсюда. Увезу. Здоровеньким. Да, Ванечка?

А что вы любите?

March 26th, 2011 at 3:35 PM

Люблю очень быстро водить машину (две разбиты в прах, одну починили). Парашют — прыгала один раз и прыгну этой весной еще. Через две недели поеду кататься на лошади. Повиснуть вниз головой, стрелять в цель, люблю, когда надо реагировать быстро, люблю делать что-то новое, неизвестное.

А вы? Что вы любите? Посоветуйте.

Про равновесие

Apr. 19th, 2011 at 8:02 AM

Бездомный, которого мы не видели два года, пришел в фонд.

Едва узнали его, осунувшегося, постаревшего и хромого теперь.

— Господи, Михаил, как вы изменились.

Он вскинул голову и внимательно посмотрел на нас с Петровичем.

— Вас тоже время не щадит.

Суровые будни Пятницкой улицы

Apr. 27th, 2011 at 11:10 PM

Двое. В штатском.

Беляков Николай — начальник охраны фонда (Господи, могла ли я думать о таком три года назад?) — позвонил рано утром и сказал: «Вас ждут двое».

Двое, не дождавшись, ушли. Не надолго.

Посмотрев больного с улицы, вернулась в фонд.

Двое вернулись снова. И снова в штатском. Должна сразу сказать, очень вежливые. Очень спокойные. Очень уверенные в себе.

— При всем уважении к вашей работе…

— Что случилось?

— Ваша машина.

— А что с ней?

— Стоит.

— Стоит. Не спорю.

— На Пятницкой, дом 19.

— Там нет знака, который препятствует этому.

— Тем не менее. Вы понимаете, что министр Правительства Москвы смотрит в окно и видит… вашу машину.

— Что я могу сделать?

— Понять нас. И убрать вашу машину.

— Куда?

— На два квартала вперед. Или на два дома — тоже вперед. По-хорошему.

— Почему?

— Из окна видно. Министру. И могут быть прослушивающие устройства.

— Какие?

— Разные. Сейчас есть совсем маленькие.

— А при чем тут я?

— Ну, вы нас должны понять.

Я НЕ ПОНЯЛА.

Стоянка ЛЮБЫХ машин на Пятницкой улице не запрещена.

Мне показали фотографии машины фонда. В анфас и в профиль.

Сказали, что если я не уберу ее добровольно, то могу не найти ее. Потому что.

Безжалостность

June 9th, 2011 at 10:42 PM

Зимой бездомных жгли. Летом — режут.

Бабушка Мирончик. Семьдесят шесть лет. Жертва банды «тех, кто украл ее пенсию». С «теми» она и борется по-своему. А со вторника она — жертва каких-то неизвестных, один из которых полоснул ее бритвой под подбородком.

Слава Богу, к залитой кровью женщине другие неизвестные — не жестокие — вызвали врача. Зашили. Заживет, надеюсь.

Мы говорим о политике, о проблемах в той или иной области, забывая о главном. О терпении. Которого в избытке у наших малоимущих и бедных. И которого так мало у тех, у кого есть все или почти все, что нужно для жизни.

Порезали просто так. Спящую в переходе. Она не ругалась, не проклинала своих обидчиков. Только спросила: «Доча, как они не боятся?»

Взяла бинтик, валидол и ушла, таща за собой тележку с вещами и газетами.

Бытие определяет сознание

June 27th, 2011 at 10:03 AM

Люблю шоколад, жемчуг, бабочек, осликов, чай и прочие женские радости.

Спам-рассылки упорно отказываются в это верить. Мне регулярно предлагают увеличить и удлинить то, чего у меня и быть не может, а также сомнительный досуг в разных местах города Москвы.

Также приходят коммерческие предложения. Они неприемлемы для меня по определению — повторяла не раз, что платных рекламных постов у меня не будет.

С прошлой недели идут предложения о сотрудничестве. Видимо, выбрали исходя из моей сферы интересов.

ЗАО «***» предлагает Вашему вниманию педикулицид *** (новая разработка), производство которого начинается в июле, ориентировочная цена *** рублей.

Контактный телефон /факс:***.

Сайт: www.***.ru, e-mail: sale@***.

Ждем отклика на предложение о сотрудничестве.

С уважением, ЗАО «***».

Смешно. До чего я докатилась.

Предложение

June 29th, 2011 at 11:22 PM

Бездомный Володька. Его можно встретить на Чистых прудах, в переулках Арбата и на Павелецком. Всегда в пиджаке и с пластиковой синей сумкой, в которой лежат старый хлеб, российский флаг и выдранные из газет статьи о мировом финансовом кризисе.

Он спасает мир, знает имя настоящего президента Америки и ругает власть. Этим он живет.

Сегодня он подошел к нашей машине, коротко доложил о курсах мировых валют, сообщил о фальсификациях на грядущих выборах и предложил на мне жениться.

Поблагодарила его и попросила время подумать.

— Правильно, — сказал он и отошел в сторону. Затем вернулся и передал завернутый в газету пустой флакон из-под духов и ободранную книгу рецептов итальянской кухни, которая была влажной. Наверное оттого, что найдена была в луже или на помойке.

— Лизонька, кстати, если у тебя были дети от предыдущих ошибок молодости, я всех их усыновляю. Не переживай.

Он счастлив. И решил поделить свое счастье со мной.

Среда. Вокзал

July 13th, 2011 at 8:36 PM

— Ты кто?

— Сережа Дмитриев.

— Сколько тебе лет?

— Шесть.

— Мама где?

— Нету мамы.

— А папа?

— Папа есть. Не знаю, где живет.

— А ты где живешь?

— Я гражданин России.

Про бренды

Sept. 3rd, 2011 at 12:53 PM

«Минеральная вода “Лиза” — лицо нашего завода, его визитная карточка. Известная по всей России минеральная вода “Лиза” завоевала сердца сотен тысяч россиян, ценящих в этой воде отменное качество, превосходные лечебные свойства и нежный вкус.

“Лиза” — это вода, которую стоит попробовать!»

Это я прочла, набрав в инете адрес своего сайта doctorliza.ru через дефис. http://doctor-liza.ru. И копирайт у них есть от 2011 года.

Проверьте свои ники, коллеги-блогеры. Вполне вероятно, что существуют разнообразные продукты и сайты, носящие названия и ваших живых журналов.

Через ник Жени Ройзмана можно рекламировать и продавать препараты, снимающие зависимость от алкоголя и наркотиков, через Игоря Черского — крутые самосвалы и джипы, а также пожарные шланги, бензопилы и топоры, через имя Рустема Другого — фотоаппараты и объективы.

Дальше — больше. Ведь нас много!

Нужно помочь брендмейкерам в использовании наших ников и в архитектуре, и в музеях, и в общественных движениях. Перед «Роснефтью» предлагаю поставить скульптуру, имитирующую нефтяную вышку, под названием «Струя Навального», мусороуборочные машины «КАМАЗа» переименовать в БМП им. Сергея Доля (Блогер Против Мусора), урологическую клинику рекламировать через имя Антона Носика и назвать dolboeb.ru и т. д.

Наши мечты

Oct. 28th, 2011 at 5:04 PM

Шамиль, пять лет.

— Ты где ночевал?

— В подъезде.

— На полу спал?

— Нет, на вещах.

— Что ты хочешь?

— Жить у тебя.

Зинаида Николаевна, семьдесят лет.

— Ой, мечта есть у меня.

— Какая?

— В Кремлевский дворец попасть. На концерт Резника. Поплачу там. Но не попаду, конечно. Да и одета плохо я.

Сурен, пятьдесят восемь лет.

— Мечтаю, чтобы сын снова начал ходить.

Мои мечты и желания на фоне их проблем — ничто. Но поделиться, кроме вас, мне не с кем.

Я очень хочу, чтобы мечты тех, о ком я пишу, сбылись.

Мечтаю о трех реанимационных чемоданах, чтобы послать их в три горных села Армении.

О здании, в котором я могу кормить больных, чтобы не мешать никому из окружающих, потому что у меня не хватает ни сил, ни места для всех, кто приходит.

О том, чтобы меня не жалели, не хвалили и не проклинали, потому что мне это мешает.

И о том, чтобы все друг друга любили. Не буду объяснять почему.

Чем МЫ недовольны

Dec. 11th, 2011 at 1:05 PM

«Видимо, мы просто не смогли донести до них, что мы тоже недовольны этим и стремимся побороть» [34].

Это сказал Исаев из ЕР.

Вы не сумели не только донести. Вы достали. Всех, кто устал от взяток, от беспредела полиции, от вбросов голосов. Вы достали своими угрозами и агрессией, розовыми талонами[35] и отсутствующими квотами на лечение, чудовищным ростом бюрократии. Стукачами и нашистами, которые кидаются на всех, кто не с вами. Беспределом в судах, нищетой в регионах, волокитой с любым письмом, обращенным в госслужбу, где вас почти сто процентов.

Возможно, кто-то из вас умеет вести переговоры, но никто из вас этого не хочет. Это вы, а не кто-нибудь еще заставили людей выйти на площади. Это ваши члены партии пишут о том, что раздавать воду задержанным — это за гранью зла.

Это после вашей победы в полицейских камерах сидели и сидят инженеры, режиссеры, музыканты, юристы и журналисты.

Вы умудрились достать аполитичных, нигде и никогда не голосующих людей.

Вы устраняете неугодных, сваливая вину на них же самих.

На днях меня пригласили на эфир с депутатом. Я спросила: «Из какой он партии?» Мне ответили: «Это не имеет значения». И все присутствующие засмеялись. Догадайтесь почему.

Вы стали смешить людей.

И это единственное, чего вы добились.

Впереди планеты всей

Dec. 21st, 2011 at 12:23 AM

Первый канал позвал меня на передачу[36]. В записи, как вы правильно понимаете.

Никогда не выступаю в ток-шоу. А эта передача обещала помочь больным. Согласилась. В результате получила одну новую больную, которую обокрали мошенники.

Александр Музыкантский, женщина, не известная мне, и я — были на стороне бездомных. На стороне граждан России — бывших военных, врачей, офицеров, строителей, швей, инженеров, актеров, уборщиц и всех тех, кто не вписался в систему, включая малоимущих, о которых предпочли не говорить наши собеседники.

На стороне города — чиновник из департамента соцразвития, участники Селигера, общественный совет молодежи ЦАО, какой-то молодой человек, спросивший меня, отчего я «не лечу на Марс». Члены одной партии. Той самой.

— Зачем кормить голодных?

— Нечерноземье ждет всех бродяг.

— Зачем вам это надо? С какой целью?

— Вы мать Терезу знаете? Она в ток-шоу не была и здания не просила.

— Пиаритесь на горе других.

— Не берете помещения.

— Все это частные случаи. Надо глобально решать проблемы.

— А я помогаю детским домам.

— Плодите паразитов.

— Ожоговые отделения переполнены бомжами.

Все это я слышала и слушаю ежедневно. От близких и далеких мне людей. Но не в одном зале и не одновременно. Наверное, так в аду пытают.

Нигде в мире не решена проблема бездомных и малоимущих. Нигде.

Только у нас этого не понимают. Любой фонд видят как противопоставление государству, напрочь забывая о том, что мы все — государство, а не только чиновники.

Сегодня я узнала много неожиданного. Как они нас не любят. Не только бездомных и малоимущих и умирающих.

Они не любят и нас. Тех, кто не с ними.

Однако, справедливости ради, должна передать вам обещание ведущего этой передачи о том, что если городские чиновники отыграются на мне, а что более важно, на моих бездомных, то он посвятит свою следующую передачу их произволу. Не верю.

Прощаюсь, на всякий случай. Я не член партии, не состою в общественных советах и не работаю на гранты.

Всем, кто помогает и помогал, — спасибо.

Про детство

March 6th, 2012 at 6:46 PM

Сегодня с улицы привели юношу. Бездомного. Двадцать лет. Сирота. Брат (родной) в тюрьме.

Читать, писать — умеет. Зовут Алексеем.

Дала заполнить анкету, чтобы дальше определяться с ним — холодно еще, и люди холодные бывают.

В анкете пишет, что из Осташкова, Тверской области.

Прежнее место жительства — «детдом строгого режима».

Спасибо

March 28th, 2012 at 9:11 PM

У меня самые лучшие читатели во всем русскоязычном сегменте ЖЖ.

Только благодаря вам нам удалось всю зиму ежедневно кормить наших подопечных — как бездомных, так и малоимущих.

А на днях я получила удивительное письмо. Онкологический больной, сам перенесший операцию, оплатит лечение малоимущему ребенку, чья семья сделать этого не может.

Не перестаю удивляться в этой жизни. Когда хочется сложить руки и спрятаться где-нибудь, вы находите те слова и ту поддержку, которая так необходима моим неизлечимо больным и отчаявшимся.

Я люблю вас.

Астрахань. Как это было[37]

May 1st, 2012 at 8:47 AM

День пятый.

Рано утром позвонил Женя Ройзман:

— Лиза, там все по-серьезному. Позвони Олегу, поддержи, как можешь.

— Я его видела раз в жизни. И совсем не знаю, кто это.

— Он из всех — самый порядочный. И упертый. Надо что-то делать. Вот его телефон.

Позвонила Шеину. Узнала, что голодают двадцать два человека. Среди голодающих — пожилые и больные люди. Пьют только воду. Предложила обменять себя и Ройзмана на них, пока добиваются справедливости. Шеин поблагодарил, отказался и пообещал, что тех, кто ослаб, будут выводить и заменять новыми.

Снова звонок от Ройзмана.

— Они на нас поменяются?

— Нет.

— Плохо. Давай дальше пробовать. Он не умрет?

— Не знаю.

Из разговоров и прессы поняла, что люди пошли на этот шаг от полного отчаяния. Против беспредела. Не только на выборах. В городе — разруха. Закрыты молочные кухни. Дороги разбиты в прах. Список можно продолжать бесконечно.

Группа чиновников не реагировала ни на одно заявление, жалобы и обращения возвращались к тем, кто их посылал. Другого способа быть услышанными не нашли.

Десятый день.

— Олег, скажи, какая цель голодовки?

— Правовая оценка выборов.

— Что можно сделать для вас?

— Спасибо, если можете, донесите ситуацию до Москвы. Мы держимся.

11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18 дни.

За это время в Астрахань прилетал Ройзман. Потом Сергей Миронов. Никаких изменений, кроме того, что в московских изданиях появилась колонка «Голодовка в Астрахани».

Девятнадцатый день.

Смс от коллеги: «Шеин голодает зря».

Спросила у Лиги избирателей, кто хочет полететь со мной, чтобы помочь вывести людей. Откликнулось трое из шестнадцати. Таня Лазарева, Леонид Парфенов и Петя Шкуматов.

Двадцатый день.

Вместе с Парфеновым лечу в Астрахань. Летим одним днем. Результатом стал выход пяти человек. Удалось это благодаря Парфенову. Он удивительный человек. Редкой доброты и терпения. Его приезд определил очень многое.

Двадцать третий день.

С Алексеем Навальным лечу в Астрахань.

Он позвонил и спросил одно: «Что можно сделать, чтобы они перестали голодать?»

О том, что было там, — уже писали все. Митинги, ОМОН, полиция и так далее.

Никто не написал о том, как Алексей спасал этих людей, поставивших себя на край жизни от безысходности. О том, как он не реагировал ни на одну провокацию движения «Наши», которое преследовало на каждом шагу — с утра до ночи.

Тридцать шестой день.

Лечу в Астрахань. Голодает около пятнадцати человек. С первого дня — трое. В городе — люди из Москвы, Ярославля, Нижнего Новгорода, Уфы и других городов. На улице за штабом Шеина встречаю Сергея Миронова. Снова говорим с Олегом.

Улетаю, получив обещание выйти из голодовки, так как благодаря Миронову получены видеоматериалы и будет дана их оценка Чуровым.

Тридцать седьмой день.

Шеин продолжил голодовку. Более того, к ней присоединилось еще тридцать человек. Это ответ на аресты поддерживающих Шеина.

В Астрахани остается Миронов, чтобы урегулировать ситуацию с ними.

Сороковой день.

С Олей Романовой у меня в подвале. Ольга плачет вместе со мной.

Звоним Шеину.

«Материалы — в суде. Как только сегодня освободят последнего задержанного — я прекращаю голодовку. Спасибо вам всем».

P.S. Это были самые тяжелые переговоры в моей жизни. Очень хочу сказать, что считаю голодовку неприемлемой формой протеста. Ничто не стоит человеческой жизни. Нет идеи, ради которой добровольно можно подрывать свое здоровье. Я убеждена в этом.

Безгранично благодарна Евгению Ройзману, Леониду Парфенову, Алексею Навальному, Сергею Миронову, Максиму Виторгану, Андрею Мальгину, Татьяне Лазаревой.

Спасибо всем, кто поддерживал Олега. И всем, кто спас его.

Пропавший в политике

May 12th, 2012 at 2:03 PM

— Откуда вы пришли?

— Из ЛДПР прислали. Сказали, что отправите домой.

Из Барнаула. Денег нет, документы утеряны. Вспомнил телефон матери.

По разговору поняла, что мать удивлена его звонком.

— В Москве я, в Москве. На попутках доехал. Завтра обратно. Выборы провел, можно возвращаться.

Спрашиваю о том, здоров ли он и не стоит ли на учете в диспансерах. Ответил, что здоров и не состоит. Вот только партийные дела беспокоят.

Домой я отправляю только больных и раненых. И вышеназванный товарищ отправился на вокзал.

Через десять минут звонит милиционер из Барнаула и сообщает, что товарищ числился пропавшим без вести с августа прошлого года. Состоит на учете в психдиспансере. До пропажи отличался высокой политической активностью в родном городе.

Надеюсь, что доедет. И хорошо бы иметь базу данных на пропавших без вести. Они действительно находятся.

Дача моя

May 20th, 2012 at 12:00 AM

Мамины шесть соток — мой рай на земле. Очень редко бываю там. Но в этом году успела одним днем посадить цветы, другим — доделать незаконченную с прошлого года работу по дому. Сейчас открыт вопрос мангала или летней кухни — посоветуйте мне, что купить, дорогие товарищи. Про туалет спрашивать неудобно, но надо. Купила финский био, а строительство отдельно стоящей бани отложила до лучших времен.

Хозмаг стал самым желанным местом для меня — чеки оттуда содержат неведомые ранее слова: ствол, сгон, хомут и проч.

Цветут смородина, вишни и яблони. Розы пережили зиму и пустили упругие, ровненькие веточки с нежными листиками. Там пахнет детством, и воздух такой, что не хочется возвращаться обратно.

Оказалась полным чайником в вопросах обустройства быта там. Как, например, подключить интернет на даче?

Хороших вам выходных.

Не благотворительность

Oct. 20th, 2012 at 9:34 PM

Сегодня встречалась с одним интересным человеком. Состоявшимся в жизни, благополучным и умным.

Говорили о благотворительности. Я спросила, что он будет делать, если я перед ним посажу двоих больных, одинаково нуждающихся в помощи. Он сказал, что выбирать не будет и поможет обоим сразу.

А я выбираю каждый день. И даже не из двоих. И то, что я делаю, — это не благотворительность. А милостыня. Из того, что имею.

Поправка о самых слабых

Dec. 18th, 2012 at 9:15 PM

«Легче всего обидеть слабого». Так говорил мне один священник.

Пнуть собаку или человека, оскорбить того, кто не может ответить, осудить, проклясть, пожелать зла и обвинить в смертных грехах. Это происходит на каждом шагу, стало обыденностью, с которой смирились многие. Иногда те, кого пинают, могут ответить. Иногда такими же действиями, а иногда прощением.

Завтра Госдума будет рассматривать поправку, запрещающую американским семьям усыновлять русских детей-сирот.

Уже много написано о том, что в США большинство усыновленных — дети-инвалиды, удел которых в России пока — дом инвалидов, если доживут до него, не погибнув в детских домах и домах ребенка. Я не знаю людей, которые внесли это предложение. Но я знаю детей, которые могли бы выжить, будучи усыновленными иностранцами.

И ведь не американских сенаторов, принявших закон Магнитского, наказали, не взрослых людей, а русских сирот. Которые ответить не смогут, да и вряд ли узнают о том, что кто-то 19 декабря — по злой иронии в день святого Николая Чудотворца — лишил их шанса обрести полноценную семью.

Мне во многом чужда американская политика. Но отношение к инвалидам там — не такое, как в России.

Завтра снова обидят сразу тысячу слабых. Потому что это сделать легче всего.

Старый Новый год

Jan. 13th, 2013 at 9:06 PM

Чудесный праздник. Тихий, исполняющий желания, полный чудес и ожиданий. В суете празднования Нового этого не замечается.

Я люблю этот день с детства, и всегда мне он казался самым загадочным и наполненным покоем и радостью.

Горит огнями елка, на столе сладости и чай, под подушками дети и взрослые прячут свои заветные желания. Всегда хочется верить в чудо. Наверное, от этой веры чудеса и бывают. Кому-то этот день принес любимого человека, кому-то — покой, и всем — надежду.

В мединституте мы собирались компанией дома у одного будущего доктора и ждали боя курантов по радио на его крохотной кухне. Потом орали «УРА» под гимн СССР, потом болтали, а потом бежали пулей к 34-му троллейбусу, чтобы успеть на последний или предпоследний — и домой.

Нынешний — тихий, с теми, кого люблю. И не надо больше спешить на троллейбус или автобус. И «ура» орать не буду. Не с кем. Все выросли и стали взрослыми и серьезными.

Всем вам — счастья!

Невидимки

March 4th, 2013 at 9:31 AM

Алла Викторовна раскладывает на столе конфеты.

— Нет, не говорите мне, что юриста нет. Скажите, что он скоро придет. Иначе я собираюсь уйти. Из жизни. Я устала бороться.

Девочки в фонде дружно начинают уговаривать ее остаться. Подумав, Алла Викторовна соглашается.

— Ненадолго! Ненадолго останусь! Отовсюду выгнали, считают меня сумасшедшей, живу в подвале, квартиру отняли, меня защищает Трепашкин — хотите, дам телефон, созвонитесь с ним, мое спасение в театре, только в нем, я хожу два раза в неделю, хотите со мной?

Тамара, терпеливо ожидающая своей очереди, просит:

— Давайте уедем в Бугульму.

— Почему туда?

— Там нет геноцида.

— А здесь есть?

— Конечно.

Старик раскладывает свои документы. Среди них — два свидетельства о смерти.

— Похоронил жену и сына в прошлом году.

Плачет, вытирает ладонью глаза.

— Второй сын болен, инвалид. Пенсии не хватает на еду, стыдно просить, но я решился.

— Деньги?

— Нет, не возьму. Еды и ботинки дайте, если возможно. Мне и сыну. 42-й размер.

Неизвестная мне женщина лет семидесяти с папкой бумаг.

— Мне к комиссару по правам людей. Прослушивают мысли. Я написала письмо, обязательно передайте.

Долго строчит на маленьких листочках, вкладывает в конверт и надписывает — «Опасно для жизни».

— Почему опасно?

— Так быстрее ответят.

Наталья Сергеевна, шестьдесят пять лет, бывший инженер.

— Мои работы по выращиванию картофеля в особых условиях уникальны. Подробности — только специалисту. А пока, если можно, дайте с собой еды.

Ярко накрашенная, в синем пальто и красной шляпе женщина. Она приходит второй год. Не только за едой.

— Я — актриса. Мне важно выглядеть заметно, у вас нет красивой одежды?

Она долго примеривает юбки и сарафаны, улыбается и уходит до следующей недели.

Новенькая, зовут Мариной Александровной, больше семидесяти лет, долго спрашивает меня, кто сейчас в стране президент. Отвечаю.

— Да вы просто не в курсе, Елизавета, вас дезинформировали. Не он, не он.

В это время Алла Викторовна спорит с Петровичем:

— Вы даете таблетки от головы, а у меня живот болит. Ничего брать не буду.

Тамара снова просит уехать в Бугульму.

Старик уходит, чтобы успеть на электричку.

Алла Викторовна ровно в 18 часов поедет стоять около театра.

Все расходятся, оставив у нас копии своих жалоб и обращений во все мыслимые инстанции города Москвы. Они надеются, что их услышат.

Про тюрьму

Apr. 22nd, 2013 at 12:31 PM

Когда три дня назад я выходила из СИЗО, начальник спросил, буду ли я писать об этом. Сказала, что буду. Спросил: где? Ответила, где.

Владимир Акименков[38], который сидит с июня прошлого года, — слабовидящий с детства. Не жалуется. Показаний не дает.

Передает благодарность всем, кто его поддерживает, и просьбу поддержать других сидящих по «болотному делу». У него впечатление, что помогают только ему, а ему, с его слов, кроме газет, ничего и не надо. Он читает на верхней шконке, сильно приближая газету к лицу. Обещал носить очки, когда их передадут ему.

Сидит с предпринимателями. В камере круглосуточное видеонаблюдение. Охранник сказал, что на записи видел, как он читал в неурочное время. После отбоя.

Владимир выглядит усталым, несколько апатичным. Сильно отличается от трех других, сидящих в той же камере. Наверное, тем, что у них на лицах есть какая-то надежда.

В СИЗО-5 чисто. За длинными коридорами — камеры и снова камеры. На четыре человека, на десять.

Охрана вежливая, внимательная к посетителям. Начальник охотно разговаривает, улыбается. Пригласил посетить их еще.

На красных воротах СИЗО надпись — «Данный объект оборудован противотаранным устройством».

Что просят малоимущие

July 11th, 2013 at 5:43 PM

«Доктор Лиза, не помогай бездомным, помогай старикам». Иногда в резкой форме. От цитирования воздержусь.

Так вот. Что просят наши пенсионеры и инвалиды. Те, у которых нет детей или дети не помогают.

Мясные продукты. Поскольку по цене они им недоступны, как, впрочем, и все остальное, что я перечислю ниже.

Чай и кофе.

Бытовую технику, новую или подержанную. Если для большинства из нас сломанный холодильник или светильник не конец света, то для них это так и есть.

Они стесняются говорить об этом, но нижнее и постельное белье.

Прокладки женские. Опять спрашивают часто — зачем им прокладки? Отвечаю — писаются. И мужчины и женщины. Женщины чаще.

Оплату счетов за квартиры. Они откладывают со своей пенсии, очень стараются, но есть те, у кого долги превышают пятьдесят тысяч и более. Почему? Тратят на дорогостоящие лекарства, которые не входят в бесплатный перечень, но выписываются докторами. В половине случаев они действительно показаны, в половине — БАДы. Лекарства по рецепту мы стараемся купить всегда. БАД — отказываю.

Сладости. Конфеты, печенье, «такие, как в молодости».

Посуду, лампочки, стационарные телефоны, ночные рубашки.

Кажется, это все, о чем они просят особенно часто.

И последнее, сколько их у меня? Сто семьдесят четыре человека.

Про факел в декабре

Sept. 5th, 2013 at 6:15 PM

Я не занимаюсь спортом, кроме эпизодических прыжков с парашютом.

А позавчера узнала, что совершенно официально пронесу факел Олимпийского огня. Отчего-то в Екатеринбурге. В декабре.

Это неожиданная для меня новость, и я даже не знаю, радоваться или отказываться, скажу вам честно. А вдруг я его уроню?

Девочки в моем фонде, заполняя анкету, говорили мне: «Доктор Лиза, да нормально, вас все равно туда не возьмут». Но «что-то пошло не так» (с), и меня выбрали.

Моими партнерами в Екатеринбурге будут шестикратный чемпион мира российский пловец Александр Попов, профессиональный спортсмен Вячеслав Тулупов и девушка Светлана Тысячник, занимающаяся восточными боевыми искусствами и благотворительностью.

Я буду стараться не подвести![39]

Еще о матерях

Apr. 28th, 2014 at 4:09 PM

Вчера была в специализированной психиатрической больнице для осужденных, в народе известной больше как «Сычевка».

Видела много больных. С первого взгляда совсем нормальных мужчин, которые совершили тяжкие преступления, часто не один раз.

Деревня Сычевка расположена далеко от Москвы и от Смоленска — ближе всего она к Вязьме. Больных же привозят со всей России.

Свидания там разрешены каждый день и проходят под надзором трех человек.

Не ко всем приходят — из Красноярска не просто доехать к родственнику. Или из Благовещенска. Или из Владивостока.

Мне рассказали о нескольких матерях — их немало, — которые оставили свой дом и сняли комнаты в Сычевке. И идут к своим детям два раза в день. Утром и после обеда. Они живут там до тех пор, пока их сыновей не переведут на лечение по месту жительства. Иногда по нескольку лет.

Война и мир

June 10th, 2014 at 1:43 PM

Дорогие друзья, сотрудники, добровольцы и журналисты!

Я благодарна вам всем, кто волновался за меня вчера[40]. Благодарна всем, кто помогал и помогает.

Любому человеку должно быть понятно, что в ситуации войны (а сейчас на юго-востоке Украины идет война) у меня мало возможностей связываться со всеми, кроме близких мне людей и своих сотрудников, которые на время моих поездок получают инструкции — что делать, в какое время звонить, когда и к кому обращаться в случае ЧС.

Я — не журналист. Для меня самое главное — оказание квалифицированной помощи всем, кто в ней нуждается. Это не так просто, как кажется, по многим причинам. Из-за отсутствия четко отработанной системы получения информации о том, что нужно именно сейчас. Из-за страха людей в зоне боевых действий, которые иногда не вполне понимают, что делать и куда бежать. Из-за нехватки необходимых препаратов в одном месте и их переизбытка в другом. И еще потому что война. В которой я ничего не понимаю, но соблюдаю нейтралитет ради больных и раненых людей.

У меня нет стремления к пиару ценой жизни тех, кто находится в опасности.

Любое слово, любое действие может быть воспринято двояко, потому что и информационная война идет тоже.

Я не бросаю помощь, я буду помогать точно так же, как раньше, но до момента, пока не наступит мир, я не буду давать интервью ни одному изданию.

Краткие комментарии — возможно. Просьбы о необходимом — без проблем. Но никаких интервью. Никаких объяснений, как попасть в больницы журналистам. Прошу понять меня правильно.

Нет — войне

June 17th, 2014 at 3:41 PM

Мое личное мнение мало что может изменить в этом мире.

И тем не менее я попробую призвать все стороны к прекращению огня.

Пожалуйста, остановите военные действия. Лучше насовсем, но если это невозможно, то на неделю — десять дней — хотя бы для того, чтобы оказать квалифицированную медицинскую помощь всем раненым, доставить их в профильные больницы, чтобы эвакуировать гражданских лиц, которые стали заложниками непрекращающихся боев. Для организации нормальных гуманитарных коридоров и доставки медикаментов, детского питания. Для того, чтобы похоронить погибших.

И для того, чтобы сохранить всем тем, кто сейчас на юго-востоке, право на жизнь.

От имени всех матерей, пишущих и молящих о помощи, от имени всех раненых, которые нуждаются в помощи, от имени больных, у которых нет лекарств, от имени врачей, у которых нет сил, от имени всех, кто понимает, что дороже жизни нет ничего на свете.

Прислушайтесь. Помогите. Остановите войну.