Маша Сумнина. Адаптация[22]

21 сентября 2001 г. мы прилетели в Америку делаться американцами. Не по моей воле. Ну на свет мы тоже не по своей воле появляемся, чего уж там, приходится принимать как есть. Тут, в эмиграции, тоже были задействованы родители. Мишины.

В общем, стечение обстоятельств и упаковка всех своих вещей под круглосуточно включенный телевизор, где все снова и снова непоправимо рушились башни-близнецы, застилая мир дымом, сделали свое дело, и я физически стала ощущать, что у меня отрубают корни. Корни эти на удивление росли у меня повсюду – в животе, в ногах и особенно в голове.

Почти три года в Америке, в мире, который еще не был так сближен скайпом, фэйсбуком и мессенджерами, были хоть и мучительным, но важным испытанием, о котором я не жалею. Этот отрыв от своих, от языка, от контекста, от работы, и главное от Дома, мне помог пережить и осознать Текст. С первого дня я начала писать дневник, сначала в тетрадках, а потом, когда появился компьютер, я завела прототип ЖЖ: каждый день я посылала литературный отчет о прожитом дне подписчикам – семье и друзьям.

Для этой книги я адаптировала мои очерки, напечатанные тогда в газете «Иностранец», про самый первый опыт эмигранта-неофита, а дальнейшие мои приключения в сокращенном виде выпустило книгой издательство «Центрполиграф», когда мы наконец вернулись домой.

Ну, в общем, вот:

ОТЪЕЗД

Оказалось, что все необходимые в жизни вещи занимают четыре огромные сумки. И еще вязальная машина в двух коробках.

Рано утром заглотила весь арсенал успокоительного. Пришли Дельфин с Катей, и мы все, вместе с Мишей, Юрой и Варей, загрузились в микроавтобус. За нами на машине – мама. Молча доехали до Шереметьево. Перетащили весь скарб внутрь и когда взвесили, выяснилось, что наши домашние весы льстили, так что посреди аэропорта пришлось расстегивать замки и вынимать: бронзового индийского слона, розовую шерсть, книгу по фэн-шуй.

Откуда-то вырос парень в форме и с тележкой, который сказал «щас все сделаю» и очень быстро сделал так, что мы оказались уже за забором, машина запаяна в полиэтилен, а я, заливаясь слезами, обнимаюсь сквозь забор с ребятами. Мама как-то просочилась до паспортного контроля.

Потом я была уже за границей, на меня оборачивается паспортистка, и видно только ее глаза через щель, она не произносит ни слова, видя, что у меня за документы и какое у меня выражение лица. Потом – 11 часов верчения в кресле самолета и приземление.

Мы оказались в полупустом зале без окон, где из пассажиров быстро отфильтровались люди с такими же беженскими пакетами, как у нас, и стали ждать перед окошком, на котором висел странный знак: американский флаг, но звезда одна, а окружает ее полумесяц.

Поднявшись из подземелья наверх, попали в объятия многочисленной Мишиной семьи. С применением суеты и сумятицы распределились по машинам, поехали в город. Я была настолько измождена, что, в общем, не помню, какое было первое впечатление. Постоянно пытаешься сравнивать с тем, что знаешь и видел, и это на все похоже, так как тут живут люди отовсюду, но при этом все какое-то недоделанное, смазанное.

По дороге заехали за socialsecuritynumber – нашим первым номером. Здесь все время номера – номер в очереди, номер твоего существования, номер твоей карты, твоего дела, твоего всего.

– Вэлком ту Америка! – сказал первый встречный американец – необъятный конторский человек – и распростер огромные объятия.

ВОДВОРЕНИЕ

Закончив с номерами, по зеленым горкам и цветущим холмам прикатили на улицу из мелких домиков.

В квартире составлены два стола, накрыты скатертью и расставлена советская, знакомого с детства дизайна, посуда.

Разница во времени Москвы с Сиэтлом 11 часов.

11 человек родственников хотели пировать и праздновать.

Я хотела раствориться и поливала пирожки с капустой неиссякающими, еще из Москвы привезенными, слезами. Потом мы наконец заснули и спали до следующего утра.

КОНТОРЫ

Началось хождение по конторам. Почему-то они без окон и ужасно замызганные.

Наша самооценка от них сильно понизилась, и мы оба стеснялись зайти в магазин одежды или модных штучек, казалось, наши карманы просвечивают, сияя фуд-стэмпами и вэлфером. Только через некоторое время мы стали получать удовольствие от внезапного свалившегося на нас коммунизма – можно бесплатно получить еды в супермаркете. Поначалу мы проводили там часы, бродя между бесчисленными полками и коробками. То и дело спохватываюсь, что у меня все время крепко сжаты кулаки, руки сами собой сжимаются.

МАШИНА

Мишина мама решила купить машину. Брат Юра вызвался помочь. Поехали на аукцион. Надо приехать утром. Машины стоят рядами. Покупатели ходят и осматривают их. Заглядывают в пасть, нюхают под хвостом и т. д.

Потом под навесом все садятся на скамейки, и два дядьки начинают действие. Один стоит на трибуне с бейсбольной битой в руке, другой внизу. Машины по очереди въезжают под навес, мальчик одевает машине на хвост трубу. И первый дядька начинает читать рэп, суть которого – описание машины и цены, которая по непонятному мне механизму то опускается, то поднимается, дядька снизу в такт выкрикивает цифры, показывает их пальцами, а иногда просто кричит и свистит. Дети танцуют. Публика кричит и хохочет. Почти никто ничего не покупает.

НЬЮ-ЙОРК

Наконец закончилось безделье и обжорство, и мы собрались в Нью-Йорк.

Уложили опять свои гигантские беженские баулы, перемотали их скотчем и приехали в аэропорт. Там нам говорят: «Компьютер случайно выбрал вас для более тщательной проверки…»

Латиноамериканец и украинка, в резиновых перчатках, целый час препарировали наши пожитки, доставая розовые лифчики, грязные носки, деревянную лошадь, коробочки, письма и фотографии и с недоумением все это разглядывая.

После того как они с трудом все запихали и замотали скотчем заново, мы попрощались с родственниками и пошли по коридору. Здесь можно сказать, что ощущения у меня были, как полагается героям хрестоматийных фильмов и книг – когда они идут по коридору навстречу будущему и т. п.

Меня даже на время перестало тошнить.

Сиэтл был отстойником-накопителем, может, и Америкой, но не в полную силу.

На входе в самолет нас еще раз обыскали (на билете нам поставили знак, что мы особо опасные) и нашли у меня старинную коробку с кнопками и лезвием, засуетились, стали спрашивать друг у друга, что это такое, отняли. (Кстати, почему я вообще взяла это с собой в эмиграцию, а?) Мы пытались объяснить, мол, кнопки высыпьте, коробочку отдайте. В конце концов отдали, но зато дали на двоих только одну подушку, на которой мы безнадежно пытались заснуть, а в иллюминаторе сквозь облака просвечивали огни города.

ВТОРОЕ ПРИЗЕМЛЕНИЕ

В восемь утра, а по сиэтлскому вообще в пять (даже тут мы преодолели временной пояс), приземлились, собрали свое добро и стали ждать Шуру (мою лучшую подругу) с Михоном (Мишиным кузеном). Они забрали нас на серебряной «вольво», мы все запихали в нее и поехали в город. Под вдруг начавшимся ливнем.

Смотрю в окно. Вижу густонаселенное и очень стройное кладбище с высокими стелами, переходящими на заднем плане в вертикали Манхэттена, такого же густого и стройного.

ДОМ ПЕРВЫЙ

Приехали к Шуре домой, где нам предстояло прожить какое-то время.

Дом в Бруклине, в черном районе. У подъезда, вместо старушек, но такие же любопытные, – драгдиллеры, главный – в кепке набекрень и с ярко-розовым шрамом на лице.

Миша с Михоном тут же отправились в оперу, а мы с Шурой пытались заснуть и даже легли под одеяло, но тщетно, так как приходилось все время вскакивать и показывать друг другу то платье, то ботинок, то фотографию.

Потом пришел Шурин бойфренд, приготовил баранью ногу. Но оказалось, что есть я не могу. Как-то внутри все так сжалось, что, кроме кефира, ничего не протекает.

ДЕНЬ ПЕРВЫЙ

По выходным принято всем идти завтракать в кафе.

Встретились с Михоном и его китайской гелфренд Картиной и стали на перекрестке спорить, куда идти. То есть я-то не спорила, потому что помирала от голода. Наконец пересекли поток бегунов с номерами на грудях, некоторые с костылями – нью-йоркский марафон. Пришли во французское кафе в саду. Все расселись, шурша галькой, под солнышком, благодать и все такое.

И вдруг я ка-а-ак заплачу. Почему – не знаю, как прекратить – не знаю, плачу и плачу. Все удивились. Я тоже. К тому же выяснилось, что не могу ни слова сказать по-английски. И есть тоже не могу. Вежливый официант пытался перейти со мной на французский – безуспешно.

Оказалось, что я не могу говорить, хотя еще в Сиэтле могла. Как-то все слова забываются.

ПОИСКИ ЖИЛЬЯ

В первый же день, утерев слезы, на выходе из кафе оторвали объявление о сдаче квартиры и отправились по адресу. Дверь открыла веселая черная тетя в шляпке и пригласила подняться на третий этаж, по лестнице, точь-в-точь такой же, какие мне снятся: ты по ней поднимаешься, а она за тобой рушится. Взобрались и оказались в квартире, потолок в которой я могла достать вздыбившимися волосами, не вставая на цыпочки. Зато в крошечной кухне два холодильника: «One for food, one for meat», – объяснила тетя.

Кроме того, выяснилось, что я не могу подняться на третий этаж – не хватает дыхания.

После этого мы много где были. В черном районе, в хасидском районе и у русских. По газете и с риелтором. Были в каморках ужасных и каморках симпатичных, но в такие нас не брали, потому что у нас нет работы и кредитной истории.

Плюнув на маклеров и газеты, стали просто заходить в ремонтируемые дома. Надо сказать, что при довольно однообразной архитектуре внутри здания может оказаться все что угодно – от просторных светлых комнат до вонючего картонного скворечника. Забрели на черную улицу. На углу стоит машина, из которой доносится веселая музыка, и все прохожие приплясывают, иногда им даже приходится останавливаться, чтобы исполнить особенно отточенное движение. Мы тоже двигаемся пританцовывая. Из верхнего окна одного из домов высовывается голова с дредами, раскачивается в такт. Шура кричит: «Не сдается ли тут однокомнатная квартира?» Голова поет в ответ: «Однокомнатная-однокомнатная не знаю двухкомнатная-двухкомнатная может постучи попопостучи-ка в туттут-т-туту дверь там живет Макс, хэй мэн, он скажет тебе».

В конце концов мы нашли сказочное жилье – за 750 долларов трехкомнатная квартира с камином, недалеко от ребят и с хозяевами японцами, делающими витражи. Вот последний пункт нас и подвел. Приняв японку за китайку, мы агрессивно оттеснили еще одного претендента и в три голоса стали беспардонно нарушать тишину: «Чудесно! Берем! ах как мы хотим здесь жить!»

Японка немного попятилась, дала нам заполнить бумаги и пропала.

Надо было уже на что-то решаться, и мы сняли квартиру в польском районе, на пуэрториканской улице, в доме, принадлежащем хасиду. Поднимаешься по темной узкой лестнице, проходишь мимо соседской двери, на ней бумажка: «Имя – Иисус, возраст – 33, профессия – Бог», мимо забитой двери в нашу спальню и, отперев хлипкий замок, попадаешь прямо в так называемую гостиную. Вместо кухни закуток для готовки. Окна только в одной комнате, зато две забитых двери в спальне.

Покрасили стены, повесили картины, стало получше.

На третий день пришел таракан, семи сантиметров в длину. Соседи – очень веселые пуэрториканцы. Слушают музыку ночью и днем. Танцуют. Подпевают. По-английски не говорят, но иногда ночью стучат в дверь, чтобы побеседовать по-испански. А еще они готовят еду. Свинячьи ножки с бобами. Нет границ для запаха и звука.

БАШНИ

Поехали посмотреть на руины поздним холодным вечером. Уже в метро чувствуется запах гари. В переулке нас догнал мальчик, одетый только в майку: «Скажите, как добраться до парома? Моего друга только что застрелили».

Руины окружены забором и причитающими любопытствующими. Поднимается дым. Наверное, так пахнет в аду. Мертвенно подсвеченные дома вокруг и знаменитый острый обломок, уже превращенный в поп-икону в виде картин, фотографий и скульптур. Недалеко, на расстоянии запаха гари, есть магазин. В витрине вставлены новые стекла. Внутри – тщательно сбереженная пыль, покрывающая выставленные вещи.

МЕТРО

Огромное, разветвленное и очень запутанное. По путям ходят огромные упитанные крысы. Течет сомнительная вода. Нужно научиться разбираться в направлениях, экспрессах, локальных поездах и разных буквах на поездах. Если промахнулся, то, чтобы сесть в обратную сторону, иногда приходится выйти на улицу и войти в другой вход.

Платформы узкие, а выход на улицу – лестница посреди платформы, так что до обрыва остается меньше метра. Проходить там – замирает сердце. Поезд все время норовит остановиться в туннеле.

С метро-то и началось. Разобраться-то я с ним разобралась, а вот одна ездить, оказалось, не могу. Сначала я этого не знала и поехала. И вдруг на меня напал необъяснимый ужас. Руки стали такими мокрыми, что капало на пол. Закружилась голова, и я стала патологически засыпать. Никакие самоуговоры типа «я спокойна» не помогли. Только мысль о том, что я доеду-таки до Шуры и она отвезет меня обратно домой, удержала от падения в обморок. Так с самостоятельностью было покончено.

СУМАСШЕДШИЕ

Сумасшедших здесь много, и они разнообразны. Черная тетя в оранжевом входит в метро с тележкой, в которой лежат продукты, и экстатически хохочет. Садится и начинает по очереди доставать – молоко, салат, помидоры, консервы… Вздымает их к небу и поет благодарственную песнь, в конце добавляя «аминь!» и разбавляя хохотом.

Белая девушка в мятом пальто и с картонкой под мышкой едет на эскалаторе в золото-мраморном торговом центре и ревет в голос, как ревут дети в игрушечном магазине. Идет по направлению в уборную и там упирается в толпу – где ее наконец начинают спрашивать, в чем дело. «Я два месяца беременная, и я боюсь, что он выйдет!» – говорит она. «Не выйдет», – успокаивает женщина и куда-то ее уводит.

Черный человек дефилирует по платформе метро и с очень хорошей дикцией произносит текст: «Женское равноправие – это фикция, никакого женского равноправия нет. Они подавили нас. Вот вы, девушка с совершенно секретным дневником, что там у вас? шифр? код? ну скажите, девушка с дневником!»

ОКРУЖАЮЩАЯ СРЕДА

Кошек нет. Белки есть.

Еще есть крыса в потолке и мышь на кухне.

Судя по звуку, который по ночам издает крыса, размером она должна быть с кошку. Поскольку за все это время она так и не прогрызла потолок и не вывалилась на пол, я ее бояться перестала. Но вот когда я столкнулась лицом к лицу с мышью на кухне, я, неожиданно для себя, так заорала, что мышь кубарем повалилась за холодильник, а я, рыдая, примеривалась – нельзя ли будет как-нибудь устроиться спать на столе. Рыдала я не потому, что боюсь мышей. А потому, что здесь так легко почувствовать себя беззащитным, почувствовать, что у тебя нету крепости, дома, где ты один хозяин и никто тебя не потревожит, не нарушит твоего личного пространства.

БОЛЕЗНЬ

В Америке ты не виноват, что ты толстый, глупый или не можешь ездить на метро. После нескольких ночных кошмаров и когда стало ясно, что никуда я одна ходить не в состоянии, решили вести меня к врачу.

Оказалось, что не я придумала такую болезнь. Называется это «панические атаки» и лечится таблетками. Так что теперь каждый понедельник, как положено нью-йоркцу, я посещаю психотерапевта.

Все это, конечно, стоит денег. Но таким, как мы, можно получить временную бесплатную страховку. Называется «медикэйд».

МЕДИКЭЙД

Встали рано и поехали в контору на Кони-Айленд – полтора часа на метро.

Наконец вышли на пустынную улицу вдоль океана. Ветер бумажки носит. Слева стадион. Справа забор. За забором огород. Несколько грядок, обложенных камнями. На грядках клочковатая капуста. Посередине стоит елка, украшенная золотыми лентами. Добрели до конторы. Входим. Охранница сразу нам говорит: «Вам за медикэйдом на третий этаж».

На третьем этаже вышли из лифта и встали в какую-то очередь. Опять к нам обращается охранница и говорит: «Вам за медикэйдом – за угол». На лице у меня уже, что ли, написано, что я больная?

За углом нам быстро дали какую-то бумажку и новый адрес. Мы опять поехали и оказались теперь уже в китайском районе и в китайской конторе. Комната, перегороженная шкафами. За шкафами большой стол. За ним китаянки. Молодые лапшу едят, старые вяжут шапочки.

«У нас, – говорят, – обед, ждите за шкафом».

Сели мы за шкаф. Постепенно стала накапливаться очередь. Ворвалась крашеная громкая украинская тетка в бархате и с перемотанной рукой. С налету стала одновременно со всеми беседовать: «Я уж 15 лет здесь, а лучше нашей страны нету. Вот я первый раз сюда приехала, думала, какие тут квартиры! Какое метро! А вот увидела эти квартиры, это метро, стала плакать и развивать себе депрессию. Вот в прошлом годе в Москве была – красивая! Вот бы фиктивно жениться. Есть же фанатики, что сюда рвутся, а я бы туда!..»

Но тут китаянки доели свою лапшу и позвали нас за шкаф. За большим столом вяжущих старушек стало еще больше, и, посуетившись немного, девушка вынула в проход складной стул и стол, за которым моментально заполнила наши бумаги.

Через две недели у нас был медикэйд, и я им воспользовалась.

ДЕНЬ, В КОТОРЫЙ Я ВОСПОЛЬЗОВАЛАСЬ МЕДИКЭЙДОМ

Приехали в поликлинику в русском районе. Там я быстро стала известна под именем Марина Митрохина (вместо Митурич, как в паспорте), на что послушно откликалась. Грубовато-добродушные регистраторши сказали: «Ну уж Мариной записали, так и оставим для удобства».

Попасть я должна была к доктору Голдбергу. За дверь забирали сразу по несколько старух. Выходивших сортировали: «Шварцман! на улицу! Гофман! на улицу!»

Потом и меня завели за дверь, где добрая тетка опросила, замерила и взвесила. «Вес, – говорит, – бараний!»

И дала булку.

Дальше я попала к доктору, у которого в руках уже была заведенная на меня папка.

Доктор снова стал спрашивать. Например, где я жила в Москве. Потому что он-то жил в девятиэтажке на Малахитовой, а потом и на Чернышевского. И на Ленинском тоже.

После этой интенсивной медицины заглянули в зоомагазин, где обнаружили странного, насупленного голубого зверя в двухэтажной клетке – что-то среднее между кроликом, кенгуру, тушканом и хомяком. Кроличьего размера. Очень насупленное. У него был нахмуренный лоб в складочку, пушистый хвост, длинные аристократические пальцы, а в глазах отчаяние.

В соседях у него был развязный гигантский белый попугай, который то и дело долбил в разделяющее их стекло. Я это существо хотела погладить пальцем в бок, но оно подпрыгнуло прямо на второй этаж своей клетки. На ценнике не было названия, а только цена – 240 долларов.

Потом не могли пройти мимо магазина русской еды, размашисто названного «Интернешнл фуд».

Там продавщица рыбного отдела разговаривает с Раей:

– Ну как, Раечка?

– Пиздячим-пиздячим, а просвета не видно.

– Да его и не будет

– Мишка больно-о-о-й! Уже и на уши перешло, оглох-ослеп!

– Так я тебе когда еще говорила, менять его надо.

– Да-а-а, или менять, или на запчасти.

ИНВАЛИД

Итак, доктор Голдберг с Малахитовой направил меня к психиатру. В следующий четверг меня привезли в то же место, но в соседнюю дверь. Перед дверью висит табличка – «ноги не снимать». На стойке у регистраторши лежат два списка: «ноги» и «психиатр». Громкая тетенька спрашивает: «Вы на ногхи или на гхолову?»

«На гхолову», говорю.

«Ну, записывайтесь и садитесь».

Сидим – вокруг одни старушки. Кто на гхолову, кто на ногхи. Всем опять булки раздали. Те, кто завсегдатаи, с пакетиками приходят и в них булки заворачивают, и в сумки кладут. По телевизору концерт Баскова показывают. Это пациенты со своими любимыми записями приходят и их крутят.

Наконец, выходит сероглазый человек в сером костюме и зовет меня, все еще Марину (это я или уже не совсем я?), в крошечную фиолетовую комнатку. Напротив моего стула зеркало – одно из тех, в котором ты всегда некрасивый и болезненный.

Сам доктор железный – нельзя предположить, что этот человек страдал хотя бы насморком. С улыбкой расспросил меня о моих симптомах и с улыбкой заявляет: «Дело плохо, но вылечим». Я кокетливо говорю: «Ох, вы понимаете, так глупо себя чувствую, – вроде с виду здоровая, а как инвалид…» А он, не отклеивая улыбки: «Почему как? Вы и есть инвалид!»

Выписал таблеток. Велел приходить через две недели. Две недели прошли как во сне, потому что, пока организм ужасно привыкал к таблеткам, я почти не выходила и опасалась вставать. Через месяц я поехала сама на метро. В зоомагазин, проведать зверя. Его клетки не было.

– А где голубое существо? – спросили мы служителя, такого же невеселого, как зверек.

– Не существо, а шиншилла. Не адаптировалась она. Домой отправили.