Побег из дурдома

– Поскольку идет война, а наказание за провалившийся побег стало куда как сурово, может, не время рисковать, Сальвидиа? Как считаешь?

Мы ведем разговор с итальянцем, обладателем золотой гильзы, в душевой, обсуждая только что прочитанный листок с новыми положениями о мерах ответственности за побег.

Я продолжаю:

– Но даже смертный приговор меня не остановит. Что скажешь?

– С меня хватит, Папийон. Уже натерпелся. Надо бежать, а там будь что будет. Меня устраивают в психушку санитаром. Я знаю, что у них в кладовке есть две деревянные бочки по двести двадцать пять литров каждая. Из них можно сделать хороший плот. Одна с оливковым маслом, а другая с уксусом. Если их хорошенько связать вместе, чтоб не разошлись, то, пожалуй, можно добраться до материка. С внешней стороны стены, окружающей психушку, охраны нет, а внутри круглосуточно дежурит один фельдшер-надзиратель, ему помогают еще несколько зэков присматривать за придурками. Почему бы тебе не присоединиться ко мне?

– В качестве кого? Санитара?

– Нет, это невозможно, Папийон. Ты же прекрасно знаешь, что тебе работу в дурдоме не дадут. Далеко от лагеря, охрана слабая – в общем, все против тебя. Но ты вполне можешь попасть туда под видом больного.

– Это очень трудно, Сальвидиа. Когда врач признаёт тебя чокнутым, он тем самым подтверждает твою полную умственную несостоятельность и снимает с тебя всю ответственность за все твои поступки. Он официально удостоверяет твою невменяемость. Ты представляешь, какую ответственность он берет в этом случае на себя, выдавая подобную справку? Ты можешь убить зэка, даже багра, его жену или ребенка – и с тебя как с гуся вода. Ты можешь бежать, совершить мыслимое или немыслимое преступление, и закон будет на твоей стороне. Самое худшее, что может ожидать тебя, – это «музыкальная шкатулка» (камера, обитая мягким звуконепроницаемым материалом) да смирительная рубашка. И то на какое-то время, определяемое законом. Таким образом, делай, что хочешь, даже беги, и по закону тебя не имеют права наказывать.

– Папийон, я верю в тебя: ты как раз тот человек, с кем я согласен бежать. Сделай все возможное, чтобы попасть в психушку. Заделайся психом. Как санитар, я смогу тебе помочь устроить сносную жизнь и протяну руку, если придется туго. Я понимаю, как ужасно оказаться среди опасных придурков, будучи нормальным.

– Давай устраивайся в приют для душевнобольных, Ромео. А я постараюсь хорошенько вникнуть в суть дела. Прежде всего надо разузнать как следует о первых симптомах сумасшествия, чтобы убедить врача. Во всяком случае, идея неплохая – получить справку о невменяемости.

И я приступил к серьезному изучению вопроса. В тюремной библиотеке книг по интересующему меня предмету не оказалось. Когда представлялась возможность, я беседовал с бывшими клиентами упомянутого заведения, находившимися там какое-то время на излечении, и постепенно сформировал достаточно ясное понимание о нем.

1. У всех умалишенных жуткие головные боли в затылочной части.

2. Зачастую в ушах стоит шум.

3. Очень беспокойны, не могут долго лежать в одном положении без нервного потрясения, от которого пробуждаются. Тело начинает дергаться, конвульсии причиняют больному нестерпимые страдания.

Теперь надо было сделать так, чтобы эти симптомы были замечены у меня кем-то, а не сам я говорил о них открыто. Но тут важно не перегнуть палку. Надо сыграть такого помешанного, чтобы у врача было основание определить тебя в психушку, но не буйнопомешанного, чтобы оправдывалось плохое обращение к тебе со стороны надзирателей: смирительные рубашки, избиение, урезанное питание, инъекции брома, холодные или горячие ванны и так далее. Если разыграть все как по нотам, то можно наверняка провести врача.

В мою пользу говорило только одно обстоятельство: зачем мне, собственно, придуриваться? А поскольку врач не найдет ответа на этот вопрос, то, похоже, я выиграю затеянную мной игру. Нет для меня другого пути выбраться отсюда. В переводе на остров Дьявола мне отказали. А после убийства моего друга Матье лагерь стал для меня просто невыносим. Баста! Нельзя больше медлить и колебаться! Я уже настроил себя: в понедельник надо попасть в список больных. Будет лучше, если кто-то другой заявит о моей болезни в полной уверенности, что на самом деле так оно и есть. Время от времени надо проявлять признаки помешательства при нахождении в корпусе. Тогда старший доложит надзирателю, а тот сам внесет меня в список на прием к врачу.

Уже трое суток, как я не сплю, перестал умываться и бриться. По ночам усиленно занимаюсь онанизмом. Стал мало есть. Вчера я спросил своего соседа, почему он взял мою фотокарточку. Никакой фотокарточки, разумеется, не было и в помине. Сосед занервничал, стал клясться всеми богами, что не трогал, заерзал и сменил место. Перед раздачей первого блюда бачок зачастую стоял несколько минут открытым. Я подошел к бачку и у всех на глазах в него помочился. Мой поступок испортил настроение всему корпусу, но вид у меня был настолько обескураживающий, что никто не посмел возразить. И только Гранде на правах друга спросил:

– Зачем ты это сделал, Папийон?

– Забыли посолить, – ответил я и, не обращая внимания на других, сходил за миской и протянул ее старшему по корпусу, чтобы наливал. Я ел свой суп, а остальные молча наблюдали за мной.

Эти два происшествия привели меня сегодня утром на прием к врачу без всякой просьбы с моей стороны.

– Порядок, медицина? Да или нет?

Я повторил свой вопрос. Врач посмотрел на меня удивленно, а я уставился на него совершенно нормальным, невинным взглядом.

– Со мной все в порядке. А как ты себя чувствуешь? Ты что, болен?

– Нет.

– Тогда почему ты заявлен в списке?

– Не вижу на то причины. Мне сказали, что ты заболел, но теперь я вижу, что все в порядке. До свидания.

– Минуточку, Папийон. Садись напротив. Смотри мне в лицо.

И медик стал обследовать мои глаза с помощью небольшого фонарика, испускавшего узкий лучик света.

– Видишь их? Ты же их ищешь, медицина. Свет слабоват, но даже при таком свете… ты понимаешь, что я имею в виду. Скажи, видишь ты их?

– Вижу кого? – переспросил медик.

– Не валяй дурака. Ты врач или коновал? Не хочешь ли ты сказать, что не успеешь их разглядеть, как они уже прячутся. Либо ты не хочешь, либо считаешь меня полным идиотом.

Я посмотрел на него усталым взглядом. Немытый, небритый. Уже один внешний вид говорил сам за себя. Багры слушали и про себя потешались. Но с моей стороны не было ни малейшего резкого движения, которое позволило бы им вмешаться. Чтобы удержать пациента от возбуждения, врач, весело балагуря, принялся успокаивать меня. Затем он поднялся на ноги и положил руку мне на плечо. Я продолжал сидеть.

– Да, мне не хотелось тебе говорить, Папийон, но я успел их заметить.

– Не ври, медицина. Научился врать в колонии. Соврешь – глазом не моргнешь. Ты вообще ничего не видел. Я думал, что ты ищешь три крохотные черные мушки у меня в левом глазу. Я их вижу, когда ни на что не смотрю или когда читаю. Но стоит мне взять зеркало, как они пропадают, а глаз совершенно чистый. Они прячутся в ту же секунду, едва я берусь за зеркало, чтобы на них взглянуть.

– Направить в больницу. И немедленно. В лагерь не возвращать. Ты говоришь, что здоров, Папийон. Может, это и так. Но у тебя переутомление. Надо подлечиться. Несколько дней в больнице не помешают. Не возражаешь?

– А мне все равно: больница, лагерь – те же острова.

Первый шаг сделан. Через полчаса я уже находился в больнице. Лежу в светлой камере. Койка заправлена чистой белоснежной простыней. На двери табличка: «Под наблюдением врача».

Постепенно, раз за разом используя приемы самогипноза, я вогнал себя в состояние легкого помешательства. Игра приобретала опасные формы: нервное подергивание рта, постоянное закусывание нижней губы, тщательно отрепетированные мной перед зеркалом, кусочек которого я вынимаю украдкой, переросли в привычку, от которой трудно отделаться. Я часто ловлю себя на том, что эти судорожные движения возникают непроизвольно, без всякого желания с моей стороны. Смотри не заиграйся, Папи. Кончится тем, что, разыгрывая из себя сумасшедшего, ты и впрямь можешь малость свихнуться. И все же игру надо довести до конца, если хочешь победы. Шутка сказать, попасть в психушку с заключением о невменяемости! А там – побег с приятелем. Побег! Волшебное слово приводит меня в дикий восторг. Я уже вижу, как мы вдвоем с другом-итальянцем сидим на бочках, держа курс на материк.

Врач делает обход каждый день. Подолгу задерживается около меня. Разговариваем вежливо и учтиво. Он обеспокоен, но еще не уверен до конца. Значит, настал момент заявить о жутких головных болях в затылке. Первый симптом.

– Как дела, Папийон? Спал хорошо?

– Да, доктор. Спасибо, почти хорошо. Благодарю за журнал, который вы мне дали почитать. Да, как же я спал? Вроде ничего, только что-то снова начинается. Видите ли, доктор, за моей камерой установили насос для полива, должно быть, или еще для какой нужды, не в курсе, но целую ночь «бам-бам-бам», так что бьет по затылку. А затем отдается под черепом, как эхо, «бам-бам-бам». И так всю ночь. Невыносимо. Я был бы вам весьма признателен, если бы меня перевели в другую камеру.

Врач повернулся к фельдшеру-надзирателю и прошептал:

– Насос есть?

Тот мотнул головой, что нет.

– Перевести в другую камеру. Куда бы вам хотелось, Папийон?

– Подальше от этого проклятого насоса – в конец коридора. Спасибо, доктор.

Дверь закрылась, и я снова остался один в камере. До слуха доносится едва-едва различимый звук: за мной наблюдают в смотровой глазок. Определенно врач, поскольку я не слышал удаляющихся шагов, когда они вышли из камеры. Тут же бью кулаком в стенку, за которой стоит воображаемый насос, и кричу, но не слишком громко:

– Прекрати, прекрати, пьяная морда! Сколько можно поливать свой огород, ублюдок вонючий!

Бросаюсь на кровать и кладу на голову подушку.

Как опустилась медная пластинка на смотровой глазок, я не слышал, но удаляющиеся шаги явно различил. Так что тип за дверью, шпионивший за мной, был определенно доктор.

В полдень меня перевели в другую камеру. Похоже, утром я произвел на них должное впечатление, потому что несколько метров до конца коридора я прошел в сопровождении надзирателей и двух санитаров. Поскольку со мной не разговаривали, я тоже не навязывался с разговором. Так молча и проследовали на новое место. Через два дня – шум в ушах. Второй симптом.

– Как дела, Папийон? Прочитал журнал?

– Нет, не прочитал. Целый день и полночи все пытался разделаться с комаром или мошкой, поселившимися у меня в ухе. Закладывал ватой – не помогает. Не только щекочет, но и жужжит не переставая. Вот так вот: «бзз-бзз-бзз». С ума можно сойти, доктор. Что вы скажете? Если мне не удалось раздавить их, то нельзя ли утопить? Как вы думаете?

Я говорю, а рот у меня судорожно дергается и кривится. Вижу, он тоже это заметил. Взяв меня за руку, он посмотрел прямо мне в глаза. Я почувствовал, что он озабочен и обеспокоен.

– Да, Папийон, мы их утопим. Шаталь, промойте ему уши шприцем.

Эти сцены с вариациями продолжаются каждое утро. Но как-то все не похоже, чтобы доктор склонялся к мысли направить меня в дурдом. Когда он прописал мне инъекции брома, Шаталь предупредил:

– Пока все идет нормально. Врач потрясен, но может затянуть с твоим переводом надолго. Если хочешь, чтобы он принимал решение поскорее, покажи, что ты можешь быть агрессивным.

– Как дела, Папийон?

Доктор в сопровождении надзирателей и Шаталя открывает дверь и добродушно приветствует меня.

– Не гони лошадей, доктор. – Весь мой вид показывает, что я настроен агрессивно. – Ты ведь знаешь, что никаких дел нет. Я начинаю думать, что ты в сговоре с этим негодяем, который меня мучает.

– Кто тебя мучает? Когда? Как?

– Сначала скажи, знаешь ли ты работы доктора д’Арсонваля?[9]

– Надеюсь, что да.

– Тогда тебе известно, что он изобрел многоволновой вибратор для ионизации воздуха вокруг пациента с язвой двенадцатиперстной кишки. Этот вибратор посылает электрический ток. Верно? Так вот, один из моих врагов спер такую машинку из больницы в Кайенне. Каждый раз, когда я засыпаю, он нажимает кнопку, и ток бьет меня в живот и бедра. Я едва не слетаю с кровати: меня подбрасывает вверх сантиметров на пятнадцать. А теперь скажи, что мне делать и как мне спать? Так продолжалось всю прошлую ночь: едва закрою глаза, как бьет током. А тело трясется, как пружина, соскочившая с петли. Я не в силах больше терпеть, доктор. Передайте всем, кто помогает этому негодяю, что я их поймаю и разорву на куски. У меня нет оружия, но силы хватит, чтобы задушить любого подонка. Имеющий уши да слышит! А ты можешь подавиться своим лицемерным «Как дела, Папийон?». Еще раз говорю, доктор, не гони лошадей.

Инцидент принес свои плоды. Шаталь передал мне, что медик предупредил багров, чтобы были начеку. Открывать дверь в мою камеру можно только вдвоем или втроем. И разговаривать со мной только ровным голосом. У него мания преследования, сказал медик, и его надо поскорее отправить в приют для душевнобольных.

– Я полагаю, что сумею доставить его туда с одним охранником, – сказал Шаталь доктору, имея в виду избавить меня от смирительной рубашки.

– Ты хорошо пообедал, Папи?

– Прекрасно, Шаталь.

– Не хочешь ли пройтись со мной и месье Жаннюсом?

– Куда?

– До приюта. Мы несем туда лекарства, а для тебя это будет хорошая прогулка.

– Пойдем.

И мы отправились втроем из больницы в дурдом. По дороге Шаталь разговаривает со мной, а когда мы уже почти у цели, спрашивает:

– Лагерь надоел до чертиков?

– О да! Сыт по горло. Особенно с тех пор, как не стало Карбоньери.

– А почему бы тебе не остаться на несколько деньков в приюте? Парень с электрической машинкой может тебя там и не найти. Тогда и ток не будет пускать.

– Это мысль, друг. А ты что, полагаешь, меня возьмут? Ведь я еще не тронулся.

– Предоставь это дело мне, уж я замолвлю за тебя словечко, – сказал багор, очень довольный, что я попался в ловушку, расставленную Шаталем.

Так я и оказался в психушке среди сотни дураков. А с дураками жить – о, как несладко! Нас прогуливают во дворе группами по тридцать-сорок человек. И днем и ночью все как есть голые – абсолютно в чем мать родила. Хорошо еще, тепло! Мне оставили лишь тапочки.

Санитар только что выдал мне зажженную сигарету. Сидя на солнышке, размышляю: здесь я уже пять дней, но ни разу еще не удалось встретиться с Сальвидиа.

Ко мне подошел один псих по имени Фуше. Я знаю его историю. Мать этого парня продала свой дом и послала сыну пятнадцать тысяч франков на побег. Деньги передала через одного надзирателя. Тому полагалось пять тысяч, а Фуше – остальные. Надзиратель деньги прикарманил и смотался в Кайенну. Когда Фуше узнал из другого источника, что мать выслала ему звонкую монету, а сама осталась на бобах и деньги ушли в какую-то прорву, он в припадке буйного помешательства набросился на надзирателей. Те его скрутили, так что, по сути, он им никакого вреда не причинил. Третий или четвертый год он обретается в дурдоме.

– Ты кто?

Я смотрю на беднягу – на вид не более тридцати лет, – возникшего передо мной с таким вопросом.

– Кто я? Такой же мужик, как и ты, не больше и не меньше.

– Ну и дурацкий ответ. Вижу, что мужик, а не баба: при тебе и хер, и яйца, а у баб ни хера нет, кроме дырки. Я спрашиваю, кто ты? То есть как тебя зовут?

– Папийон.

– Папийон? Мотылек? Бедняжка. Мотылек летает, и у него крылышки. А где твои крылышки?

– Потерял.

– Надо найти. Только с ними и можно бежать. У багров нет крыльев, поэтому ты их и обставишь. Дай-ка сигарету.

И, не дожидаясь, тут же вырвал ее у меня из пальцев. Потом сел напротив и затянулся.

– А ты кто? – спрашиваю я.

– Я-то? Тронутый! Каждый раз, когда хочу тронуть свое, получаю в глаз. А почему? Да просто так. Однако давлю багров пачками. Сегодня ночью двоих повесил. Только, чур, никому.

– За что же ты их?

– Украли материнский дом. Видишь ли, мать послала мне дом, а он им приглянулся. Теперь так в нем и живут. Правильно сделал, что повесил. Согласен? Двое уже нажились. Видишь того жирного багра за решеткой? Он тоже живет в доме. И я до него доберусь.

Он поднялся и пошел прочь.

И слава богу! Жить вынужденно среди сумасшедших не представляет никакого удовольствия. Они к тому же опасны. По ночам орут и стонут. А когда встает полная луна, от их воплей мороз бежит по коже. Каким образом луна влияет на поведение умалишенных? Я этого не могу объяснить, но очень часто был тому свидетелем.

Если ты новичок и попал сюда с признаками помешательства, а при этом диагноз еще полностью не установлен, ты находишься под особым наблюдением врача, и багры регулярно докладывают о твоем поведении. Со мной проделали массу проверочных трюков. Например, умышленно забывают вывести меня на прогулку и смотрят, заметил ли и не буду ли жаловаться. Или еще – забывают накормить во время раздачи пищи. У меня была палка с ниткой, и я стал забавляться ужением рыбы.

– Клюет, Папийон? – спрашивает старший надзиратель.

– Не похоже. Потому что за мной постоянно плавает маленькая рыбка. Как только начинаю ловить, так вижу: вот-вот схватит большая рыбина, а маленькая ей тут же говорит: «Не хватай – это ловит Папийон». Вот и не ловится. Но я буду продолжать. Может, однажды какая-то ей не поверит и клюнет.

Слышу, багор уже передает санитару:

– В самом деле свихнулся.

Когда мы сидим за общим столом в столовой, мне никогда не удается съесть до конца свою порцию чечевичной каши. Причиной тому – верзила под метр девяносто, у которого руки, ноги и торс покрыты волосами, как у обезьяны. Меня он выбрал своей жертвой. Для начала, он всегда садится рядом со мной. Чечевица подается такой горячей, что, прежде чем приступить к еде, надо немного подождать, чтобы она остыла. Краешком деревянной ложки зачерпываю из миски чуть-чуть, дую на кашу и успеваю съесть всего ничего. Айвенго (он вообразил себя Айвенго) обхватывает края своей миски руками, делая из нее как бы воронку, и разом отправляет содержимое в глотку. Затем он берет без спроса мою и проделывает то же самое. Вылизав миску дочиста, он брякает ее о стол передо мной и уставляется на меня выпученными, налитыми кровью глазами. Вся его физиономия как бы говорит: «Видишь, как я ем чечевицу?» Айвенго стал мне порядком надоедать, но он же и дал повод для разыгрывания шумного спектакля и получения справки о невменяемости. Наступил снова чечевичный день. Айвенго тут как тут. Садится рядом со мной. Морда идиота сияет от удовольствия, заранее предвкушая и радуясь тому наслаждению, с каким он сожрет две порции каши! Я пододвигаю к себе большой и тяжелый глиняный кувшин, доверху наполненный водой. Едва верзила успел поднести мою миску ко рту и чечевица уже забулькала в глотке, как я встал, поднял кувшин и с силой опустил ему на голову. С диким воплем Айвенго рухнул на пол. В то же мгновение все идиоты повскакивали со своих мест и, вооружившись мисками, налетели друг на друга. Поднялся невообразимый гвалт. Эта коллективная драка сопровождалась неописуемыми воплями и криками. Орали все и на все голоса.

Четверо дюжих санитаров быстро подхватывают меня и волокут в камеру без всякой осторожности, словно бревно. Я ору, как ненормальный, что Айвенго стащил у меня бумажник с пропуском. На этот раз трюк прошел: врач решился признать меня душевнобольным, не отвечающим за свои поступки. Все багры согласились с диагнозом: тихое помешательство, переходящее временами в буйное. На башке у Айвенго появилась великолепная повязка. Я ему хорошо раскроил череп. К счастью для меня, нас выводят на прогулку в разное время.

Мне удалось поговорить с Сальвидиа. Он уже обзавелся ключом от кладовки, где хранятся бочки, и сейчас пытается достать проволоку, чтобы связать их вместе. Я высказал опасение, что проволока может перетереться и порваться в море, что лучше было бы найти веревочный канат – упругий и надежный. Он постарается добыть и проволоку, и канат. Следует также запастись тремя ключами: от моей камеры, от прохода, ведущего к ней, и от главных дверей психушки. Ночная охрана совсем небольшая. Дежурят два надзирателя, сменяя друг друга каждые четыре часа. Первый – с девяти вечера до часу ночи, второй – с часу ночи до пяти утра. Как тот, так и другой, заступив на смену, дрыхнут, никаких обходов не делают, целиком полагаясь на санитара-заключенного, заступающего на дежурство вместе с ними. Таким образом, все идет хорошо. Надо только набраться терпения. С месяц выдержу, но не больше.

На прогулке во дворе старший надзиратель протянул мне зажженную сигару. Табак был плохой. Правда, в моем положении, плохой ли, хороший ли, – он все равно чудесный. Я сел и стал смотреть на это стадо обнаженных людей: кто поет, кто рыдает, кто-то снует между другими, делая несуразные движения и разговаривая сам с собой. Все мокрые: не обсохли еще после душа, через который пропускают всех перед выходом на прогулку. На тщедушных телах – следы побоев, чужих и своих, рубцы от туго стянутых смирительных рубашек. Это был действительно конец пути вниз по сточной канаве. Сколько же из них, этих людей, находящихся теперь здесь, было осуждено во Франции потому, что психиатры признали их вменяемыми!

Вот один из них, по прозвищу Титен, – мы с ним из одного конвоя 1933 года. В Марселе он убил человека, взял такси и отвез свою жертву в больницу. А там сказал: «Помогите ему, мне кажется, он болен». Его арестовали на месте, и суд присяжных набрался наглости признать его в своем уме и способным отвечать за собственные поступки. Неужели было не ясно, что человек в здравом рассудке не совершит такое? Здесь и ежу было бы понятно, что у бедняги съехала крыша. Вот он сидит рядом со мной, этот Титен. У него хроническая дизентерия – ходячий живой труп. Он рассказывает мне:

– Знаешь, у меня в животе завелись маленькие обезьянки. Одни злые – они-то и грызут мне кишки, когда сердятся. Поэтому я и хожу кровью. А другие – добрые и ласковые. Они такие пушистые, с мягкими лапками. Жалеют меня, и гладят, и не дают злым больно кусаться. Когда добрые обезьянки вступаются за меня, я уже не хожу кровью.

– Ты помнишь Марсель, Титен?

– Уж ты и скажешь, помню ли я Марсель! Очень хорошо помню. Плас-де-ла-Бурс с сутенерами и шайками крутых ребят…

– А ты помнишь их имена? Скажем, Ангел Скряга, Грава, Клеман?

– Нет, имен не помню. Помню, одна сволочь-шоферюга завез нас с больным другом в больницу и свалил все на меня. Вот и все.

– А помнишь друзей?

– Не знаю.

Эх, бедняга Титен. Отдал я ему недокуренную сигару и поднялся на ноги. Сердце переполнилось жалостью к этому бедолаге: ведь сдохнет здесь, как собака. Да, опасно жить среди душевнобольных, но что поделаешь? Во всяком случае, только здесь можно готовиться к побегу, не опасаясь смертной казни.

У Сальвидиа почти все готово. Уже есть два ключа, недостает только от моей камеры. Заполучил он и хороший канат, да еще плюс к нему сплел из гамака, как он сам выразился, пятипрядную веревку. В этой части все шло хорошо.

Мне не терпелось приступить к действию, поскольку и вправду было тяжко затягивать эту комедию. Для того чтобы и дальше оставаться в этом крыле здания психушки, где находилась моя камера, приходилось время от времени изображать состояние кризиса.

Однажды я так хорошо разыграл приступ, что баграм-санитарам пришлось посадить меня в горячую ванну и вкатить два успокаивающих укола. Сверху ванну обтягивал прочный брезент, так что выбраться из нее при всем желании было невозможно. И только голова торчала сверху, просунутая в дыру. Больше двух часов просидел я в такой своеобразной смирительной рубашке, когда в ванную комнату вошел Айвенго. Скотина посмотрел на меня так выразительно, что я оцепенел от страха и с ужасом подумал: сейчас начнет душить. А я не мог даже защищаться – руки-то под брезентом.

Айвенго подошел, уставился на меня огромными глазами, как будто стараясь припомнить, где он мог видеть эту голову, выскочившую, словно из рамки. Он дышит мне в лицо, а изо рта несет гнилью. Хотелось закричать и позвать на помощь, но страх, что он может еще больше рассвирепеть от моего крика, удержал меня от этого. Я закрыл глаза и стал ждать, будучи совершенно уверен, что он меня задушит своими огромными ручищами. Эти секунды страха не скоро забудутся. Наконец он делает шаг назад, кружит по комнате и подходит к кранам, регулирующим подачу воды. Затем перекрывает кран с холодной водой и полностью открывает с горячей. Я истошно заорал, поскольку меня буквально варили заживо. Айвенго ушел. Вся ванная комната заполнилась паром. Совершенно нечем дышать, и я задыхаюсь. Делаю сверхчеловеческие усилия, чтобы разорвать этот проклятый брезент и вырваться из ванны, но все напрасно. Наконец помощь пришла: багры заметили, что из окна валом валит пар. Когда меня вытащили из этого котла, адская боль пронзала все тело – я страшно обварился. Особенно горели и саднили бедра и деликатные части тела – с них полностью сошла кожа. Обработав места ожогов пикриновой мазью, меня уложили в небольшой санитарной комнате психушки. Ожоги были настолько серьезными, что срочно вызвали врача. Первые сутки меня держали на уколах морфия. Когда лекарь спросил, что приключилось, я ответил, что в ванной произошло извержение вулкана. Так никто и не понял, что же случилось на самом деле. А медик-надзиратель обвинил санитара, отвечавшего за подготовку ванны и неправильно отрегулировавшего подачу воды.

Приходил Сальвидиа. Он обработал мне раны пикриновой мазью. У него все готово. Он заметил, что лучше не придумаешь, как бежать из санитарной части: из нее и удрать легче, и можно вернуться незаметно в случае провала. Только надо побыстрее изготовить к ней ключ, слепок с которого он уже сделал из куска мыла. Завтра ему изготовят ключ. Когда я достаточно поправлюсь, я назначу день побега. И надо воспользоваться первой дежурной сменой, когда багры спят и не делают обхода.

Побег назначен на сегодняшнюю ночь в смену, которая длится с часу до пяти утра. Сальвидиа свободен от дежурства. Чтобы выиграть время, он опорожнит бочку с уксусом к одиннадцати вечера. Другую, с маслом, мы покатим полной. Поскольку море неспокойно, масло может пригодиться, чтобы унять волны и спуститься на воду.

У меня есть штаны из мешковины, достающие только до колен, шерстяной свитер и хороший нож на поясе. На шею я повешу непромокаемый мешочек для сигарет и зажигалки. У Сальвидиа водонепроницаемый рюкзак, в нем килограмма три муки маниоки, пропитанной маслом и сахаром. Уже поздно. Сижу на кровати и поджидаю приятеля. Сильно бьется сердце. Побег должен состояться через несколько минут. Да не отвернется от меня удача и да поможет Господь выйти победителем из сточной канавы!

Странно, в голове никаких мыслей о прошлом, за исключением тусклых обрывков об отце и семье. Ни одного лица из компании судей, присяжных заседателей и прокуроров.

И только когда открылась дверь, передо мной непроизвольно возник образ Матье: он стоял в море, и его уносили акулы.

– Идем, Папи!

Я последовал за Сальвидиа. Он быстро запер дверь и спрятал ключ в углу коридора.

– Скорее. Скорее.

Подошли к кладовке. Дверь открыта. Вынести пустую бочку – пара пустяков. Он повесил через плечо веревку, а я взял проволоку. Затем закинул рюкзак с мукой за спину, вынес пустую бочку и покатил ее в темную ночь прямо к морю. Сальвидиа шел сзади и катил бочку с маслом. К счастью, Сальвидиа очень силен: он легко удерживает бочку на склоне, не давая ей скатиться вниз и наверняка разбиться.

– Легче! Осторожнее! А то и сам загремишь с этой бочкой к чертовой матери.

Я остановился и поджидаю Сальвидиа на случай, если ему потребуется моя помощь: бочка с маслом может вырваться из рук, тогда я своей заблокирую ей дорогу. Начинаю спускаться задом наперед – сам спереди, а бочка сзади. Без труда достигли подножия дороги. Море рядом. К нему ведет небольшая тропинка, но она каменистая, и ее трудно преодолеть.

– Сливай масло, все равно по камням ее полной не протащишь.

Дует сильный ветер, и волны сердито разбиваются о камни. Готово – бочка пустая.

– Забивай плотнее затычку! Постой, сверху наложи-ка оцинкованную пластину.

В пластине уже заранее просверлены отверстия.

– Заколачивай гвозди.

Из-за шума ветра и плеска волн вряд ли кто услышит, как мы стучим.

Обе бочки связаны крепко-накрепко, но тащить их в таком виде через скалы крайне трудно. Вместимость каждой – двести двадцать пять литров. Конструкция получилась громоздкой и неудобной в обращении. И место, выбранное моим другом для спуска на воду, не облегчало задачи.

– Ради бога, подтолкни чуток. Приподними малость. Осторожно, видишь волна.

И нас обоих вместе с бочками подбросило вверх и вышвырнуло обратно на берег.

– Осторожно, а то их разобьет! И мы, само собой, останемся без рук и без ног.

– Спокойней, Сальвидиа. Либо иди спереди, либо помогай сзади. Во, вот так. По моей команде тяни на себя, а я в тот же момент подтолкну, и мы наверняка проскочим камни. Только смотри, держись крепче, даже если тебя накроет волной.

Даю команду моему другу, стараясь перекричать рев ветра и волн, и думаю, что он ее услышал; большая волна накрывает нас с головой, но мы крепко держимся за бочки. Яростно, изо всех сил толкаю наш плот и одновременно чувствую рывок на себя Сальвидиа.

Отступающая волна подхватывает нас и относит от прибрежных камней. Сальвидиа уже сидит на бочках; и в тот момент, когда я рывком тоже влезаю на них, гребень набегающей волны бьет снизу и бросает нас, словно перышко, на острый зубец скалы, возвышающийся поодаль в море. Страшный удар – и бочки напрочь разваливаются, остаются лишь доски да щепки. Отхлынувшая волна относит меня от скалы в море метров на двадцать. Я плыву и отдаю себя на волю набегающей волны, которая катится прямо к берегу. Меня буквально втискивает волной и сажает между двумя камнями. Успеваю только крепко ухватиться за один из них, чтобы не смыло обратно. Я весь в синяках и ссадинах. Выбравшись на сухое место, я увидел, что меня отнесло метров на сто от той точки, где мы спускали плот.

Наплевав на всякую осторожность, я стал кричать:

– Сальвидиа! Ромео! Ты где?

Нет ответа. Ошеломленный, я лег на тропинку и принялся снимать с себя штаны и свитер. И вот я уже снова голый, но в тапочках. Боже, где мой друг? И я снова закричал что было мочи:

– Где ты?!

Мне отвечали только ветер, море и волны. Не знаю, сколько времени я там оставался, подавленный, разбитый морально и физически. От ярости зарыдал. Сорвал с шеи и забросил подальше мешочек с табаком и зажигалкой – знак братского внимания ко мне Сальвидиа, который не курил.

Встав лицом к ветру и чудовищным волнам, сметавшим все на своем пути, я поднял вверх сжатый кулак в припадке богохульства:

– Подлец, свинья, негодяй, педераст! Тебе не стыдно так гнать меня? И тебя еще называют добрым?! Негодяй – вот кто ты есть. Садист! Грязная скотина! Я никогда больше не произнесу твоего имени! Ты этого не заслуживаешь!

Ветер стих, и наступившее успокоение вернуло меня к реальной жизни.

Надо возвращаться в психушку и, если повезет, незаметно пробраться в санитарную часть.

Стал подниматься вверх по холму с единственным желанием поскорее вернуться назад и завалиться в койку. И чтоб никто не видел и не слышал. Без труда пробрался в коридор, ведущий к санитарной комнате, а перед этим перелез через стену вокруг здания психушки, поскольку не знал, куда Сальвидиа положил ключ от ворот.

Ключ от самой комнаты искал недолго. Вошел в нее и запер дверь на два оборота. Подошел к окну и забросил ключ подальше. Он упал по другую сторону стены. Лег в постель. Единственное, что могло меня выдать, – это мокрые тапочки. Я встал с кровати, отправился в туалет и там хорошенько их выжал. Забравшись под простыни с головой, стал постепенно согреваться. От ветра и морской воды я сильно продрог. Неужели мой друг действительно утонул? Может быть, его отнесло дальше, чем меня, и он выбрался на берег в конце острова? Не рано ли я ушел? Надо было подождать еще немного. Я стал себя ругать, что так поспешно похоронил своего приятеля.

В выдвижном ящике тумбочки нашел две сонные таблетки. Проглотил их с ходу, не запивая водой, – слюны во рту достаточно, чтобы они проскользнули в желудок.

Я все еще спал, когда меня кто-то встряхнул, и, открыв глаза, я увидел перед собой надзирателя. Вся комната залита солнцем. Окно открыто. В комнату заглядывают трое больных.

– Ну, Папийон, ты и горазд спать! Уже десять часов, пора пить кофе. Он уже остыл. Давай же, пей.

Еще не совсем проснувшись, я все же понял, что все прошло нормально.

– Почему вы меня разбудили?

– Потому что ожоги у тебя зажили, а кровать требуется другим. А ты пойдешь в свою камеру.

– Хорошо, начальник.

И я поплелся за ним. Меня оставили во дворе, чем я не преминул воспользоваться, чтобы просушить на солнце тапочки.

Прошло три дня, как сорвался побег. О нем никаких разговоров. Перемещаюсь из камеры во двор, со двора – снова в камеру. Сальвидиа не появлялся – значит, погиб наверняка, разбившись о скалы. Я и сам едва избежал смерти. Сиди я спереди, а не сзади, все могло быть наоборот. Кто знает? Надо выбираться из психушки. Трудно будет доказать, что я выздоровел и могу вернуться в лагерь. Сюда легче попасть, чем вырваться отсюда. Теперь следует убедить доктора, что мне уже лучше.

– Месье Руви? (старший надзиратель-санитар), я озяб сегодня ночью. Обещаю, что не буду пачкать одежду. Выдайте, пожалуйста, мне штаны и рубашку.

Багор обалдел. Он смотрит на меня изумленными глазами и говорит:

– Садись-ка рядышком, Папийон. Скажи мне, что происходит?

– Меня удивляет, начальник, что я нахожусь здесь. Это же дурдом. Я что, значит, среди дураков? Неужели я ненароком тоже свихнулся? Почему я здесь? Скажите мне, начальник, будьте добры.

– Дружище, Папийон, ты был болен. Теперь я вижу, что тебе лучше. Не желаешь ли поработать?

– Да.

– Чем хочешь заняться?

– Все равно чем.

И вот я одет и помогаю убирать камеры. Дверь моей камеры открыта до девяти часов вечера. Ее запирает дежурный надзиратель, заступая на смену.

Вчера вечером со мной впервые заговорил один санитар из Оверни. Он был пока один на дежурстве, багор еще не пришел. Я не знал этого парня, а он заявил, что знает меня хорошо.

– Хватит притворяться, дружище, – сказал он мне.

– Ты о чем?

– О чем? Не держи меня за дурака. Я уже семь лет вожусь с ними и в первую же неделю понял, что ты дурочку валяешь.

– А дальше что?

– Что дальше? Искренне сожалею, что вам не удалось удрать с Сальвидиа. Ему это стоило жизни. Жаль, он был мне хорошим другом, хотя и не посвящал меня в это дело. Но я не сержусь. Если что надо, обращайся ко мне. Рад буду оказать услугу.

Он смотрит на меня совершенно открыто, так что сомневаться в его искренности и честных намерениях не приходится. Раньше ничего хорошего о нем я не слышал, но и плохого тоже. Должно быть, хороший парень.

Бедный Сальвидиа! Воображаю, какой начался переполох, когда узнали, что он бежал. Море выбросило на берег куски от бочек – их и обнаружили. Все были уверены, что его самого сожрали акулы. Лекарь кричал и ругался, что пропало столько оливкового масла. И это во время войны, когда вряд ли нам удастся получить хоть каплю.

– Что ты посоветуешь мне делать?

– Я включу тебя в команду по доставке провизии из больницы. Каждый день ты будешь ходить туда и обратно – все-таки прогулки. Начинай вести себя хорошо. Когда с тобой будут разговаривать, в восьми случаях из десяти отвечай разумно. Быстро поправляться тоже нельзя.

– Спасибо. Как тебя зовут?

– Дюпон.

– Спасибо, приятель, не забуду твоих советов.

Прошел месяц со дня неудавшегося побега. Спустя шесть дней в море нашли труп моего приятеля с проломленным черепом. По странной случайности акулы его не сожрали, но зато потрудилась другая рыбешка, выев у него все внутренности и часть ноги. Мне обо всем рассказал Дюпон. Посмертного вскрытия не проводили, поскольку труп уже успел сильно разложиться. Я попросил Дюпона помочь мне отправить письмо. Его следовало передать Гальгани, который в свою очередь подсунет письмо в мешок с почтой в момент опечатывания.

Я писал матери Ромео Сальвидиа в Италию:

«Мадам, ваш сын умер без кандалов. Он принял смерть мужественно в море, вдали от жандармов и тюрьмы. Он умер свободным в доблестной борьбе за свою свободу. Мы обещали друг другу известить наши семьи, если с одним из нас произойдет несчастье. Я выполняю этот печальный долг перед вами и по-сыновьи целую ваши руки.

Друг вашего сына Папийон».

Выполнив свой долг, я решил не думать больше о том кошмаре. Жизнь есть жизнь. Надо выбраться из дурдома, любой ценой попасть на остров Дьявола и организовать новый побег.

Один багор назначил меня садовником в свой огород. Вот уже два месяца, как я веду себя хорошо и добился в работе таких успехов, что этот кретин не хочет меня отпускать. Парень из Оверни сказал, что во время последнего обхода врач хотел меня выписать и перевести из психушки в лагерь на испытательный срок. Багор воспротивился под предлогом, что его огород никогда раньше так заботливо не возделывался.

Поэтому сегодня утром я вырвал с корнем всю клубнику и побросал ее в мусорную кучу. А вместо каждого куста клубники поставил маленький крест. Сколько кустов – столько и крестов. Можете себе представить, какой разразился скандал?! Жирная туша охранника чуть не лопнула от негодования. Брызжа слюной и захлебываясь, он пытался говорить; он словно подавился собственными словами. Тяжело опустив задницу на тачку, он в конце концов залился горючими слезами. Я, кажется, немного переборщил, но что делать?

Доктор считает, что ничего страшного не произошло. Этого больного, настаивает он, надо перевести в лагерь на испытательный срок. Только там он сможет реадаптироваться к нормальной жизни. Лишь в огороде от одиночества ему могла взбрести в башку столь странная идея.

– Скажи, Папийон, почему ты вырвал клубнику, а на ее место поставил кресты?

– Не могу объяснить свой поступок, доктор, но я извиняюсь перед инспектором. Он так любил клубнику, что я искренне и безутешно переживаю. Я буду молить Господа нашего ниспослать ему еще клубники.

И вот я в лагере и снова с друзьями. Место Карбоньери пустует. Я подвешиваю свою койку рядом с этим пустующим местом, как если бы Матье был со мной рядом.

Доктор велел мне пришить на куртку такую бирку: «Под особым наблюдением». Никто, кроме врача, не может отдавать мне приказания. Он назначил меня убирать листья перед больницей с восьми до десяти утра.

Я выпил кофе и выкурил несколько сигарет, сидя в кресле перед его домом в компании самого доктора и его супруги. Доктор пытается меня разговорить о моем прошлом, ему помогает жена.

– А что случилось потом, Папийон? Что с вами произошло, когда вы покинули индейцев – охотников за жемчугом?..

Беседы ведутся после полудня, когда я навещаю этих замечательных людей.

– Всегда приходите к нам, Папийон, – говорит супруга доктора. – Во-первых, мне хочется вас видеть, а во-вторых, послушать ваши рассказы.

Каждый день я бываю у них по несколько часов. Чаще они разговаривают со мной вдвоем, иногда – только жена. Они считают, что беседы о прошлом помогут мне восстановить умственное равновесие и укрепят здоровье. Я решаюсь попросить доктора отправить меня на остров Дьявола.

Сказано – сделано. Завтра я отбываю. Доктор и его жена знают причину моего отъезда. Они были настолько добры ко мне, что я не решился на обман.

– Доктор, я не в силах больше терпеть каторгу. Пошлите меня на остров Дьявола, откуда я смогу бежать или погибну при попытке к бегству. Надо прийти к какому-то концу.

– Понимаю тебя, Папийон. Эта репрессивная система ужасна. Администрация, все службы прогнили насквозь. Прощай! И желаю удачи!