Николай Карамзин – Николай Гоголь – Федор Достоевский – Лев Толстой – Максим Горький – Михаил Булгаков – Михаил Шолохов

Наша литература есть, быть может, самый значительный вклад, из тех, что внесла русская цивилизация в копилку мировой культуры. И это закономерно объясняется той ролью, которую она играла в жизни самой России. С самого своего возникновения литература была для русского общества явлением чрезвычайной важности: подобно тому как древнегреческое общество осознало себя в мифологии, древнеримское – в истории, немецкое – в философии, русское общество увидело себя в зеркале своей литературы. Особенность русского самосознания заключалась в том, что ответы на насущные вопросы жизни русская публика искала и находила не в политических газетах, не в парламентских речах или философских трактатах, но в романах, стихах и критических статьях своих писателей, совокупность произведений которых составляет самую подробную и добросовестную летопись духовных исканий общества на более чем вековом этапе его развития.

НИКОЛАЙ КАРАМЗИН

Николай Михайлович Карамзин родился в декабре 1766 г. в селе Михайловка Симбирской губернии в семье дворянина средней руки. Образование он получил дома и в частных пансионах. В 1783 г. юный Карамзин отправился в Петербург, где некоторое время служил подпрапорщиком в гвардейском Преображенском полку. Военная служба, впрочем, мало увлекала его. В 1784 г., узнав о смерти отца, он вышел в отставку, поселился в Москве и с головой окунулся в литературную жизнь. Центром ее в то время был знаменитый книгоиздатель Новиков. Несмотря на свою молодость, Карамзин вскоре сделался одним из его деятельнейших сотрудников и много трудился над переводами.

Постоянно читая и переводя европейских классиков, Карамзин страстно мечтал и сам побывать в Европе. Его желание осуществилось в 1789 г. Накопив денег, он отправился за границу и почти полтора года колесил по разным странам. Это паломничество по культурным центрам Европы имело огромное значение в формировании Карамзина как писателя. Он возвратился в Москву, имея множество планов. Прежде всего он основал «Московский журнал», с помощью которого намеревался знакомить соотечественников с русской и зарубежной литературой, прививая вкус к лучшим образцам поэзии и прозы, представлять «критические рассматривания» выходящих книг, сообщать о театральных премьерах и о всем другом, что связано с литературной жизнью в России и Европе. Первый номер вышел в январе 1791 г. В нем помещалось начало «Писем русского путешественника», написанных по впечатлениям заграничной поездки и представлявших собой интереснейший путевой дневник, в форме посланий к друзьям. Сочинение это имело огромный успех у читающей публики, которая восхищалась не только увлекательным описанием жизни европейских народов, но и легким, приятным слогом автора. До Карамзина в русском обществе распространено было твердое убеждение, что книги пишутся и печатаются для одних «ученых» и потому содержание их должно быть как можно более важным и дельным. На деле это приводило к тому, что проза получалась тяжелой и скучной, а язык ее – громоздким и велеречивым. В художественной литературе продолжали употребляться многие старославянские слова, давно уже вышедшие из употребления. Карамзин первым из русских прозаиков сменил тон своих произведений с торжественного и поучающего на задушевно-располагающий. Он также совершенно отказался от высокопарного вычурного стиля и стал пользоваться живым и естественным языком, приближенным к разговорной речи. Вместо дремучих славянизмов он смело ввел в литературный оборот множество новых заимствованных слов, до этого употреблявшихся только в устной речи европейски образованными людьми. Это была реформа огромной важности – можно сказать, наш современный литературный язык впервые зародился на страницах журнала Карамзина. Складно и интересно написанный, он с успехом прививал вкус к чтению и стал тем изданием, вокруг которого впервые объединилась читающая публика. «Московский журнал» стал знаменательным явлением и по многим другим причинам. Помимо своих собственных сочинений и творений известных русских писателей, кроме критического разбора произведений, бывших у всех на слуху, Карамзин помещал в нем обширные и подробные статьи об известных европейских классиках: Шекспире, Лессинге, Буало, Томасе Море, Гольдони, Вольтере, Стерне, Ричардсоне. Он же стал родоначальником театральной критики. Разборы пьес, постановок, игры актеров – все это явилось неслыханным новшеством в русской периодике. По словам Белинского, Карамзин первый дал русской публике истинно журнальное чтение. Причем везде и во всем он был не только преобразователем, но и творцом.

В следующих номерах журнала кроме «Писем», статей и переводов Карамзин напечатал несколько своих стихотворений, а в июльском номере поместил повесть «Бедная Лиза». Это небольшое сочинение, занявшее всего несколько страниц, стало настоящим открытием для нашей молодой литературы и явилось первым признанным произведением русского сентиментализма. Жизнь человеческого сердца, впервые так ярко развернувшаяся перед читателями, была для многих из них ошеломляющим откровением. Простая, и в общем, незамысловатая история любви простой девушки к богатому и легкомысленному дворянину, закончившаяся ее трагической гибелью, буквально потрясала современников, которые зачитывались ей до самозабвения. Глядя с высоты нашего сегодняшнего литературного опыта, после Пушкина, Достоевского, Толстого и Тургенева, мы, конечно, не можем не видеть многих недостатков этой повести – ее вычурности, излишней экзальтированности, слезливости. Однако важно отметить, что именно здесь, впервые в русской литературе, состоялось открытие душевного мира человека. Это был еще робкий, туманный и наивный мир, но он возник, и весь дальнейший ход нашей литературы шел в направлении его постижения. Новаторство Карамзина проявилось и в другой области: в 1792 г. он опубликовал одну из первых русских исторических повестей «Наталья, боярская дочь», которая служит как бы мостиком от «Писем русского путешественника» и «Бедной Лизы» к поздним произведениям Карамзина – «Марфе Посаднице» и «Истории государства Российского». Сюжет «Натальи», разворачивающийся на фоне исторической обстановки времен царя Алексея Михайловича, отличается романтической остротой. Здесь есть все – внезапная любовь, тайное венчание, бегство, поиски, возвращение и счастливая жизнь до гробовой доски.

В 1792 г. Карамзин прекратил издание журнала и уехал из Москвы в деревню. Вновь он вернулся к журналистике только в 1802 г., когда стал выпускать «Вестник Европы». С первых же номеров этот журнал стал популярнейшим в России периодическим изданием. Число его подписчиков за несколько месяцев перевалило за 1000 человек – по тем временам цифра очень внушительная. Круг затрагиваемых в журнале проблем был очень значительным. Помимо литературоведческих и исторических статей Карамзин помещал в своем «Вестнике» политические обозрения, разнообразную информацию, сообщения из области науки, искусства и просвещения, а также занимательные произведения изящной словесности. В 1803 г. он опубликовал в нем свою лучшую историческую повесть «Марфа Посадница, или Покорение Новагорода», рассказывавшую о великой драме смиряемого русским самодержавием города, о вольности и непокорстве, о сильной и властной женщине, величие которой проявилось в самые тяжкие дни ее жизни. В этой вещи творческая манера Карамзина достигла классической зрелости. Слог «Марфы» ясный, сдержанный, строгий. Здесь нет даже следа слезливости и умиления «Бедной Лизы». Речи героев полны достоинства и простоты, каждое слово их весомо и значимо. Важно подчеркнуть так же, что русская старина была здесь уже не просто фоном, как в «Наталье», – она сама явилась объектом осмысления и изображения. Было видно, что автор много лет вдумчиво занимался изучением истории и глубоко чувствовал ее трагический, противоречивый ход.

В самом деле, из многих писем и упоминаний о Карамзине известно, что на рубеже столетий русская древность все более затягивала его в свои глубины. Он с увлечением читал летописи и старинные акты, доставал и изучал редкие манускрипты. Осенью 1803 г. Карамзин окончательно пришел к решению возложить на себя великую ношу – взяться за написание труда по отечественной истории. Задача эта давно назрела. К началу XIX в. Россия оставалась едва ли не единственной европейской страной, которая до сих пор не имела полного печатного и общедоступного изложения своей истории. Конечно, существовали летописи, но читать их могли только специалисты. К тому же большая часть летописных списков оставалась неизданной. Точно так же множество исторических документов, рассеянных по архивам и частным коллекциям, оставались за пределами научного оборота и были совершенно недоступными не только читающей публике, но и историкам. Карамзину предстояло собрать воедино весь этот сложный и разнородный материал, критически осмыслить его и изложить легким современным языком. Хорошо понимая, что задуманное дело потребует многолетних изысканий и полной сосредоточенности, он попросил финансовой поддержки у императора. В октябре 1803 г. Александр I назначил Карамзина на специально созданную для него должность историографа, дававшую права свободного доступа во все российские архивы и библиотеки. Тем же указом ему был положен ежегодный пенсион в две тысячи рублей. Хотя «Вестник Европы» давал Карамзину втрое больше, он без колебания простился с ним и всецело посвятил себя работе над своей «Историей государства Российского». По словам князя Вяземского, он с этого времени «постригся в историки». Со светским общением было покончено: Карамзин перестал появляться в гостиных и избавился от многих не лишенных приятности, но докучливых знакомств. Жизнь его теперь протекала в библиотеках, среди полок и стеллажей. К своему труду Карамзин отнесся с величайшей добросовестностью. Он составлял горы выписок, читал каталоги, просматривал книги и рассылал во все концы света письма-запросы. Объем материала, поднятый и просмотренный им, был огромен. Можно с уверенностью утверждать, что никто и никогда до Карамзина не погружался так глубоко в дух и стихию русской истории.

Цель, поставленная перед собой историком, была сложной и во многом противоречивой. Ему предстояло не просто написать обширное научное сочинение, кропотливо исследуя каждую рассматриваемую эпоху, целью его было создать национальное, общественно значимое сочинение, которое не требовало бы для своего понимания специальной подготовки.

Другими словами, это должна была быть не сухая монография, а высокохудожественное литературное произведение, предназначенное для широкой публики. Карамзин много работал над стилем и слогом «Истории», над художественной обработкой образов. Не добавляя ничего в перелагаемые им документы, он скрасил их сухость своими горячими эмоциональными комментариями. В результате из-под его пера вышло яркое и сочное произведение, которое не могло оставить равнодушным ни одного читателя. Сам Карамзин однажды назвал свой труд «исторической поэмой». И в самом деле, по силе слога, занимательности рассказа, по звучности языка это, несомненно, лучшее творение русской прозы первой четверти XIX в.

Но при всем этом «История» оставалась в полном смысле «историческим» сочинением, хотя и достигнуто это было в ущерб общей его стройности. Желание сочетать легкость изложения с его основательностью заставило Карамзина почти каждую свою фразу снабжать особым примечанием. В эти примечания он «упрятал» огромное количество обширных выписок, цитат из источников, пересказы документов, свою полемику с сочинениями предшественников. В результате «Примечания» по своему объему фактически сравнялись с основным текстом. Ненормальность этого хорошо сознавал сам автор. В предисловии он признавался: «Множество сделанных мною примечаний и выписок устрашает меня самого.» Но придумать какой-либо другой способ познакомить читателя с массой ценного исторического материала он не смог. Таким образом, «История» Карамзина как бы делиться на две части – «художественную», предназначенную для легкого чтения, и «ученую» – для вдумчивого и глубокого изучения истории.

Работа над «Историей государства Российского» заняла без остатка последние 23 года жизни Карамзина. В 1816 г. он отвез в Петербург первые восемь томов своего труда. Весной 1817 г. «Историю» начали печатать сразу в трех типографиях – военной, сенатской и медицинской. Однако правка корректур отнимала массу времени. Первые восемь томов появились в продаже только в начале 1818 г. и породили неслыханный ажиотаж. Ни одно сочинение Карамзина до этого не имело такого потрясающего успеха. В конце февраля первое издание уже было распродано. «Все, – вспоминал Пушкин, – даже светские женщины, бросились читать историю своего отечества, дотоле им неизвестную. Она была для них новым открытием. Древняя Россия, казалось, найдена Карамзиным, как Америка – Колумбом. Несколько времени ни о чем ином не говорили.»

С этого времени каждый новый том «Истории» становился общественным и культурным событием. 9-й том, посвященный описанию эпохи Грозного, вышел в 1821 г. и произвел на современников оглушительное впечатление. Тирания жестокого царя и ужасы опричнины были описаны здесь с такою эпическою мощью, что читатели просто не находили слов для выражения своих чувств. Известный поэт и будущий декабрист Кондратий Рылеев писал в одном из писем: «Ну, Грозный! Ну, Карамзин! Не знаю, чему больше удивляться, тиранству ли Иоанна или дарованию нашего Тацита». 10-й и 11-й тома появились в 1824 г. Описанная в них эпоха смуты, в связи с недавно пережитым французским нашествием и пожаром Москвы, чрезвычайно интересовала как самого Карамзина, так и его современников. Многие не без основания находили эту часть «Истории» особенно удачной и сильной. Последний 12-й том (автор собирался окончить свою «Историю» воцарением Михаила Романова) Карамзин писал уже тяжело больным. Закончить его он не успел. Великий писатель и историк умер в мае 1826 г.

НИКОЛАЙ ГОГОЛЬ

Николай Васильевич Гоголь родился в марте 1809 г. в селе Большие Сорочинцы Полтавской губернии, в семье мелкопоместного дворянина. В 1828 г. он закончил Нежинскую гимназию, получил аттестат на чин 14-го класса и полный самых радужных надежд отправился искать счастья в Петербург. Однако столица встретила его неприветливо. Найти хорошее доходное место не удалось. Только в апреле 1830 г. Гоголь с трудом устроился писцом в департамент уделов. Однообразная, докучливая канцелярская работа, тусклый безрадостный каждодневный быт вскоре совсем истомили его. Спасаясь от тоски и отчаяния, Гоголь взялся за перо и стал писать книгу, навеянную воспоминаниями о далекой и дорогой ему Украине, с ее яркой разгульной жизнью, страшными и смешными преданиями. Так родился сборник прославивших его новелл «Вечера на хуторе близ Диканьки». Первая часть сборника из четырех повестей вышла из печати в сентябре 1831 г. и сразу обратила на себя общее внимание. Читатели были очарованы его юмором и весельем. Пушкин напечатал восторженную рецензию: «Сейчас прочел «Вечера близ Диканьки». Они изумили меня. Вот настоящая веселость, искренняя, непринужденная, без жеманства, без чопорности. А местами какая поэзия! Все это так необыкновенно в нашей нынешней литературе, что я доселе не образумился!» «Все обрадовались этому описанию племени поющего и пляшущего, – писал он дальше. – Этой веселости, простодушной и вместе лукавой». Гоголь вмиг сделался знаменитым и был признан замечательным юмористом. Мало кто обратил тогда внимание на лежавшую в основе некоторых его повестей мрачную и совсем нешуточную демонологию.

В начале 1831 г. Гоголю удалось устроиться учителем истории в Патриотический институт благородных девиц, а в 1834 г., благодаря хлопотам друзей, он был определен адъюнкт-профессором на кафедру всеобщей истории Петербургского университета. Однако на этом поприще успеха он не имел. В конце 1835 г. Гоголь подал в отставку и с тех пор до самой смерти жил только литературным трудом. В 1834 г. он закончил два сборника повестей – «Арабески» и «Миргород». (В «Миргород» вошли «Тарас Бульба», «Вий», «Старосветские помещики» и «Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем».) В 1835 г. были написаны «Женитьба» и «Нос». Каждая из этих книг вошла в золотой фонд нашей литературы. Повести «Арабесок» – «Невский проспект», «Портрет» и «Записки сумасшедшего» (вместе с написанной позже «Шинелью»), – образовавшие так называемый «петербургский цикл», имели особенно глубокое влияние на всю дальнейшую русскую литературу. Ими было положено начало «натуральному» (или реалистическому) направлению в прозе, которое противопоставляло себя «романтическому».

Позже, оценивая в «Авторской исповеди» свой творческий путь, Гоголь делил его на две части, между которыми лежало знакомство с Пушкиным. Первую его часть он относил к «веселой молодости». В эти годы он «сочинял вовсе не заботясь о том, зачем это, для чего и кому какая от этого выйдет польза». «Может быть, – писал Гоголь, – с летами и с потребностью развлекать себя, веселость эта исчезнула бы, а с нею вместе и мое писательство. Но Пушкин заставил меня взглянуть на дело серьезно». Он похвалил способность Гоголя «угадывать человека» и посоветовал ему приняться за большое сочинение. Гоголь «задумался серьезно» и решил, что нужно смеяться не даром, а над тем, что «действительно достойно осмеяния всеобщего». В 1835 г., оставив все другие замыслы, Гоголь засел за «Ревизора». «В «Ревизоре», – писал он, – я решился собрать в одну кучу все дурное в России, какое я тогда знал, все несправедливости, какие делаются в тех местах и тех случаях, где более всего требуется от человека справедливости, и за одним разом посмеяться над всем». «Это было первое мое произведение, – признавался он Жуковскому, – замысленное с целью произвести доброе влияние на общество».

Замысел комедии был очень серьезен, намного серьезнее, чем может показаться с первого взгляда. Позже, в 1842 г., в статье «Театральный разъезд» Гоголь впервые выразил в понятиях те смутные ощущения, которые лежали в основе его зрелого творчества. Открылось же ему в эти годы страшно поразившее его явление, определяемое им как «мертвенность жизни», или (что то же самое) «омертвение души». Сам Гоголь воспринимал это «омертвение» не в переносном (аллегорическом), а в самом буквальном, прямом смысле. «Ныла душа моя, – пишет он, – когда я видел, как много тут же, среди самой жизни, безответных мертвых обитателей, страшных недвижным холодом души своей и бесплодной пустыней сердца». Постановкой «Ревизора» он надеялся разбудить этих «мертвых» обитателей, хотел вдохнуть жизнь в их пустынные сердца, чтобы залились они живительными слезами. Он верил, что такое «потрясение» может произвести «светлый смех», который поможет «взорваться и обнаружиться» внутренней болезни, разъедающей русское общество. Он ждал, что, воспрянув от греховного сна, оно «покается и спасется». Увы, его ожидания не оправдались.

Премьера комедии состоялась 19 апреля 1836 г. на сцене Александринского театра. На ней присутствовал сам император, многие представители знати и известные литераторы (в том числе Пушкин, Вяземский, Жуковский). К несчастью, постановка оказалась очень неудачной и в смысле актерской игры, и в смысле оформления. Гоголь потом чрезвычайно зло отзывался о непристойных париках, шутовских костюмах и грубом переигрывании, которым театр испортил его пьесу. Хотя императору Николаю спектакль понравился (он громко смеялся, а выходя из ложи заметил: «Ну, пьеска! Всем досталось, а мне более всех!»), в целом отношение к «Ревизору» в обществе оказалось отрицательным. Ни одна из высоких, задушевных идей Гоголя не открылась зрителям, критики судили лишь о том, что лежало на поверхности, а чиновничество увидело в пьесе только нападки на российскую государственность и громко возмущалось. На Гоголя этот поток негодующих откликов произвел гнетущее впечатление. Он писал в мае 1836 г. «Я устал душой и телом. Клянусь, никто не знает и не слышит моих страданий. Бог с ними со всеми. Мне опротивела моя пьеса. Я хотел бы убежать теперь Бог знает куда, и предстоящее мне путешествие, пароход, море и другие далекие небеса могут одни только освежить меня».

В марте 1837 г. Гоголь перебрался в Рим, который отныне на много лет сделался основным местом его пребывания, и засел за свои «Мертвые души». Он начал эту поэму еще в Петербурге, но писал без плана, для забавы. Теперь за границей он вдруг взглянул на нее другими глазами, взглянул как на свое главное произведение, которому суждено стать событием грандиозного значения. Он сообщал Жуковскому: «Все начатое переделал я вновь, обдумал более весь план. Какой огромный, какой оригинальный сюжет! Вся Русь явится в нем!..» Летом 1841 г. поэма была окончена. В октябре 1841 г. Гоголь привез рукопись в Москву. После трудных цензурных мытарств книга в мае 1842 г. вышла из печати. Едва дождавшись ее появления, Гоголь тотчас уехал из России. В письме Балабиной он признавался: «С того времени, как только вступила моя нога на родную землю, мне кажется, как будто я очутился на чужбине». «Меня томит и душит все, – и самый воздух», – писал он в другом месте. За приемом, оказанным его задушевному творению, Гоголь наблюдал издалека. «Вскоре после отъезда Гоголя, – вспоминал Аксаков, – "Мертвые души" быстро разлетелись по Москве и потом по всей России. Книга была раскуплена нарасхват. Впечатления были различны, но равно сильны.» Сам автор, впрочем, опять остался недоволен сделанным. Ожидаемого облагораживающего эффекта на русскую жизнь поэма не произвела. С некоторым раздражением Гоголь обратился к работе над вторым томом. Отсылая экземпляр «Мертвых душ» Жуковскому, он писал: «.Это первая часть. Я переделывал ее много с того времени, как читал вам первые главы, но все, однако же, не могу не видеть ее малозначительности в сравнении с другими, имеющими последовать ей частями. Она в отношении к ним все мне кажется похожею на приделанное губернским архитектором наскоро крыльцо к дворцу, который задуман строиться в колоссальных размерах.»

По этому полупризнанию можно судить о грандиозности всего замысла. Поэма, по мысли Гоголя, должна была не только вскрыть недостатки и пороки людей, их заблуждения и всю недостойность их поведения, но и стать образцом, показать путь к их исправлению и нравственному возрождению. Во второй части, в отличие от первой (где главным была сатира), важное место должна была иметь проповедь очищения. Гоголь сам как-то говорил Жуковскому, что имеет для себя в качестве образца «Божественную комедию» Данте с ее трехчастным делением. «Мертвые души» соответствовали «Аду». Теперь он должен был создать героев «Чистилища», переходных, положительных, которые будут способствовать пробуждению русской жизни и просветлению людей. Задуманная книга должна была стать для русских читателей чем-то вроде религиозного откровения – не только герои поэмы, «мертвые души», должны были «ожить», но и сами читатели должны были, по мысли Гоголя, облагородиться и даже морально возродиться.

Задача была великая, и Гоголь испытывал тягостные сомнения в своих силах. В самом деле, имел ли он необходимые качества для того, чтобы учить и просвещать людей? Пристально вглядываясь в глубь своей души, Гоголь открыл в ней «темную сторону», «греховность» и «душевную черствость». Он осознал, что для окончания «Мертвых душ» в том виде, в каком он их задумал, он сам должен стать праведником. («Чтобы творить красоту, – говорил он, – нужно самому быть прекрасным».) Темп работы над поэмой резко снизился. Гоголь писал Плетневу: «Сочинения мои так связаны тесно с духовным образованием меня самого и так мне нужно до того времени вынести внутреннее сильное воспитание душевное, глубокое воспитание, что нельзя и надеяться на скорое появление моих сочинений». Он погрузился в чтение трудов отцов церкви, проповедей и сочинений церковных писателей. Глубоко веря в то, что мысль о его труде внушена ему самим Богом, Гоголь каждый день работы над поэмой начинал с особой молитвы: «Боже, соприсутствуй мне в труде моем, для него же призвал меня в мир. Верю, яко не от моего произволения началось сие самое дело, над ним же работаю во славу Твою. Ты же заронил и первую мысль. Ты же один дал силы и окончить, все строя ко спасению моему.»

Но «Мертвые души» не писались. Приходилось вымучивать каждую строчку. Это была чудовищная пытка, кончавшаяся нервными припадками. Гоголь работал через силу и постоянно был недоволен написанным. В июле 1845 г., находясь в Гамбурге, он сжег первую редакцию второго тома. «Нелегко было сжечь пятилетний труд, производимый с такими болезненными напряжениями, где всякая строка доставалась потрясением, где было много такого, что составляло мои лучшие помышления и занимало мою душу, – записал он в тот же день. – Благодарю Бога, что дал мне силу это сделать. Как только пламя унесло последние листы моей книги, ее содержание вдруг воскресло в очищенном и светлом виде, подобно фениксу из костра, и я вдруг увидел, в каком еще беспорядке было то, что я считал уже порядочным и стройным. Появление второго тома в том виде, в каком он был, произвело бы скорее вред, чем пользу».

Оставив пока работу над поэмой, Гоголь решил изложить по крайней мере свои задушевные мысли, использовав для этого письма к друзьям последних лет. Он писал Языкову: «Я как рассмотрел все то, что писал разным лицам в последнее время, особенно нуждавшимся и требовавшим от меня душевной помощи, вижу, что из этого может составиться книга, полезная людям страждущим на разных поприщах». Так в начале 1847 г. появились «Избранные места из переписки с друзьями». В свободной форме писем Гоголь изложил здесь стройную и полную систему своего религиозного и нравственного мировоззрения. Давая оценку этой системе, надо помнить, что Гоголь подходил к решению многих вопросов не с логических, а с нравственных позиций. Нравственная интуиция была его гениальным даром. Он буквально физически чувствовал зло в мире и в самом себе. Зло никогда не было для него абстрактно, напротив, он ощущал его во всей реальности, он буквально «видел», что зло овладевает миром. В этом мистическом реализме заключалась основа его мироощущения. Реальным воплощением дьявола на земле, по представлению Гоголя, являются скука, пошлость и тоска, которыми он околдовывает человечество. «И непонятною тоскою уже загорелась земля, – пишет Гоголь, – черствее и черствее становится жизнь, все мельчает и мелеет, и возрастает только в виду всех один исполинский образ скуки, достигая с каждым днем неизмеримейшего роста. Все глухо, могила повсюду. – Боже, пусто и страшно становится в твоем мире.» Как же противостоять приходу Антихриста? Зло входит в мир через человека, душа которого, изначально светлая и добрая, извращается и омертвевает. Главная причина этой зловещей метаморфозы заключалась, по мысли Гоголя, в болезни века – во всеобщем недовольстве, стремлении к преобразованиям и забвении, потере связи с изначальным и высшим. Каждый хочет быть не тем, что он есть, отсюда – разочарования и пороки. Более же всего подвержено этим ослеплениям русское общество. Все несчастья от того, пишет Гоголь, что русский человек не знает ни себя самого, ни жизни. («Велико незнание России посреди России!» – восклицает он.) Показать русским Россию – в этом видел Гоголь свое назначение и суть своего творчества. Он должен был принести обществу «прозрение» и положить тем самым начало его исправлению. Путь, по которому должно идти это исправление, по мысли Гоголя, заключается не в преобразовании государственных институтов, не в создании новых учреждений, а в нравственном перерождении человека. Все очень просто – каждый, находясь на своем месте, должен стараться дать другим как можно больше добра и не желать ничего иного. «Всякому теперь кажется, – писал Гоголь, – что он мог бы наделать много добра на месте и в должности другого, и только не может его сделать на своей должности. Это причина всех зол. Поверьте, что Бог недаром повелел каждому быть на том месте, на котором он теперь стоит». Преобразование общества, по Гоголю, начинается с приказа: всем оставаться на своих местах, не рвать ни одной традиции, не изменять ни одного учреждения, ибо все институты, законы, должности и установления – совершенны. Социальное зло не в законах и учреждениях, а в извращении их грешными людьми. Отсюда, на первый взгляд странное, убеждение Гоголя, что преобразовывать Россию нужно не нововведениями, а генерал-губернаторами. «В России может этому дать начало всякий генерал-губернатор в вверенной его управлению области, – пишет Гоголь, – и как просто! Ничем иным, как только собственной жизнью своей». Когда должности и сословия войдут в исконные границы, Россия вернется к своему исконному патриархальному строю. Основа этого строя – иерархия любви. Губернатор – отец истинный всем своим подчиненным, все чиновники – его дети, союз любви связывает самые высшие общественные ступени с самыми низшими. Точно так же, помещик должен быть «отцом своих крестьян». А во главе всего этого утопического общества – государь, который имеет отчет за свой народ перед Богом. Таков идеал, к которому должна стремиться Россия. Понятно, что на пути создания этого общества будет много соблазнов, которые можно победить только с помощью Русской православной церкви. Поэтому государственную систему должно увенчать полное оцерковление мира. «Церковь, – писал Гоголь, – одна в силах разрешить все узлы недоумения и вопросы наши, может произвести неслыханное чудо в виду всей страны». Гоголь видел особое предназначение России как раз в том, чтобы явить миру государство, основанное на любви. Он считал Россию страной, особо избранной для этого промыслом Божьим, так как в русском народе есть «начало братства Христова» и он сильнее других народов «слышит руку Божию на всем, что не сбывается в нем». Следовательно, смысл национального бытия России – религиозный. Она страна мессианская, призванная распространить по всему миру свет Христова Просвещения.

Такова в общих чертах была суть гоголевского религиозно-нравственного учения, изложенная им в «Избранных местах.» Ни к одному другому из своих произведений Гоголь не относился с такой ревнивой любовью. Появившись в России, книга наделала много шума и была воспринята русским обществом однозначно отрицательно. Особенно резкую отповедь получил Гоголь от Белинского, который отправил ему из Зальцбрунна страстное обличительное письмо. Касаясь главной идеи «Переписки.», Белинский, в полном согласии с идеалами западничества, писал: «Россия видит свое спасение не в мистицизме, не в аскетизме, не в пиетизме, а в успехах цивилизации, просвещения и гуманности. Ей нужны не проповеди (довольно она слышала их), а пробуждение в народе чувства человеческого достоинства».

Гоголь был до глубины души расстроен суровыми словами Белинского, а также тем, что его книга, которую он писал с самыми лучшими намерениями, опять всколыхнула против него волну гнева и непонимания. Это всеобщее безусловное отрицание произвело на него страшное впечатление: удар был столь неожиданным и жестоким, что он растерялся. «Как это вышло, что на меня рассердились все до единого в России, – писал он, – этого я покуда еще не могу сам понять.» Измученный Гоголь пережил новый духовный кризис – он начал сомневаться в самом интимном и святом – в своей близости к Христу и своей любви к Богу. Он вдруг задается страшным вопросом: а что если правы те, кто обвиняет его в дьявольской гордости и что он действительно пребывает в греховном ослеплении? Стараясь стряхнуть бремя сомнений, он в начале 1848 г. совершил паломничество в Палестину, посетил Бейрут, Сидон, Тир, Назарет и Иерусалим. Но надежда на то, что душа его воскреснет у Гроба Господня, не оправдалась. Святые места не произвели на него никакого впечатления. Он, впрочем, решил для себя не уезжать больше за границу и жить в России, как бы тяжело это ему ни было. И действительно, духовное возрождение его началось вскоре после того, как он поселился в Москве. Пройдя через горнило страшных душевных сомнений, он обрел к концу жизни просветление и спокойствие. Переезд оказал благотворное влияние и на его творчество – поэма наконец сдвинулась с мертвой точки, новые главы одна за другой прибавлялись к второму тому «Мертвых душ». По мнению всех, кому он читал свое творение, вторая часть была великолепна и даже превосходила первую. Так, например, Арнольди вспоминал, что она была гораздо ближе к действительности, что тут везде слышалась жизнь «как она есть», без всяких преувеличений. Аксаков, глубоко взволнованный чтением Гоголя, писал: «Теперь я только убедился вполне, что Гоголь может выполнить свою задачу, о которой так самонадеянно и дерзко, по-видимому, говорит в первом томе. Да, много должно сгореть жизни в горниле, из которого истекает золото».

Но, к сожалению, русский читатель так и не увидел этого сочинения – незадолго до смерти Гоголь сжег второй том «Мертвых душ». Обстоятельства, подвигнувшие его на это, навсегда останутся тайной. 26 января 1852 г. умерла жена Хомякова, сестра покойного друга Гоголя поэта Языкова. По свидетельству всех, кто был в это время близок к писателю, смерть Хомяковой произвела на него потрясающее впечатление. На панихиде он сказал: «Все для меня кончено». С этого дня он стал готовиться к смерти и большую часть ночей проводил без сна в молитве. В ночь на 12 февраля, сжигая какие-то бумаги, он бросил в печь и тетрадки, заключавшие в себе рукопись второго тома поэмы. Сам Гоголь объяснял это какой-то страшной, почти сверхъестественной ошибкой. Доктор Тарасенков, лечивший Гоголя, рассказывал, что после того, как тетради сгорели, Гоголь заплакал, велел позвать графа Толстого, показал ему на догорающие углы бумаг и сказал: «Вот это я сделал! Хотел было сжечь некоторые вещи, давно на то приготовленные, а сжег все! Как лукавый силен. вот он к чему меня подвинул! А я было там много дельного уяснил и изложил. Это был венец моей работы. Я думал раздать друзьям по тетрадке: пусть бы делали, что хотели. Теперь все пропало». С этой минуты он погрузился в мрачную прострацию и стал быстро слабеть. Поскольку он ничего не ел, врачи попробовали кормить его насильно. Но от этих мучений больному стало еще хуже и утром 21 февраля он умер.

ФЕДОР ДОСТОЕВСКИЙ

Федор Михайлович Достоевский родился в октябре 1821 г. в Москве в семье отставного штаб-лекаря. Его детство прошло в маленькой казенной квартире в одном из мрачных флигелей Мариинской больнице для бедных. В начале 1838 г. он по требованию отца поступил в Главное инженерное училище в Петербурге. Окончив его в 1843 г., Достоевский был зачислен на скромный пост при петербургской команде «с употреблением при чертежной инженерного департамента». Молодой человек был полон творческих планов и вскоре начал тяготиться своей службой. Осенью 1844 г., когда его хотели перевести в какой-то дальний гарнизон, он без колебания подал в отставку.

В это время Достоевский был захвачен работой над своим первым романом. Позже он вспоминал о чувстве, подвигнувшем его к работе: «И замерещилась мне история – в каких-то темных углах, какое-то титулярное сердце, честное и чистое, а вместе с ним какая-то девочка, оскорбленная и грустная.» В описанном им видении заключался не только дух «Бедных людей» – первой книги, которая принесла Достоевскому громкую известность, но и всего его творчества. С одной стороны, «Бедные люди» – это роман в духе натуральной «гоголевской» школы. Образ большого города, с его черными, закоптелыми капитальными домами, пучками газа в тумане, скользкой набережной Фонтанки, грязными зловонными лестницами, постоянно проглядывает в каждой сцене романа. Но все же главное здесь не быт, а сердце человеческое, главное – это трагедия глубокого чувства двух маленьких, но благородных людей, безжалостно растоптанного существующим миропорядком. Острая психологическая драма мелкого чиновника, впервые мастерски описанная Достоевским, была новым словом в русской литературе – здесь как бы слились воедино чувствительный сентиментализм Карамзина и глубокий реализм Гоголя, образуя своего рода «сентиментальный натурализм», основоположником которого и стал в своем первом романе молодой Достоевский. Открыв «жизнь сердца» в мелком забитом чиновнике, в «ветошке», а не человеке, Достоевский, по словам Бахтина, произвел в гоголевском мире «коперниковский переворот». Современники остро почувствовали всю важность художественного открытия молодого, никому не известного литератора. Роман Достоевского стал широко известен в петербургских литературных кругах еще до его публикации. Некрасов, которому Григорович показал «Бедных людей», был потрясен и растроган ими до глубины души. Белинский прочел его не отрываясь и тоже пришел в восторг. «Написать такую вещь в двадцать пять лет, – воскликнул он, – может только гений, который силою постижения в одну минуту схватывает то, для чего обыкновенному человеку потребен опыт многих лет». Он захотел тотчас познакомиться с молодым писателем, которому пророчески предрек большое будущее. Через три дня знакомство состоялось. Выслушав из уст великого критика самые горячие похвалы в свой адрес, Достоевский вышел от него в полном упоении. Позже он признавался: «Это была самая восхитительная минута во всей моей жизни».

Впрочем, уже очень скоро великий критик почувствовал, что талант Достоевского не укладывается в рамки «натуральной» школы. В декабре 1845 г. тот читал в кружке Белинского первые главы своей новой повести «Двойник», главный герой которой мелкий чиновник Голядкин, сойдя с ума, переживает мучительное раздвоение личности. Белинский был несколько озадачен этим произведением, но все же одобрил его. Однако следующие произведения Достоевского – «Господина Прохарчина» (1846) и особенно «Хозяйку» (1847) он решительно не принял и едко высмеял их в своей статье. Достоевский категорически не согласился с оценкой Белинского. Между ними возникли разногласия, закончившиеся их взаимным отчуждением.

Порвав с Белинским, Достоевский вынужден был разойтись и со всем его окружением. Отношение к нему в писательских кругах с восторженного сменилось на скептически-насмешливое. Этот ранний горестный опыт внезапной славы и быстрого развенчания всегда потом рождал у Достоевского болезненные воспоминания. Но избранному им идеалу он остался верен до конца. Взамен прежних друзей у Достоевского вскоре явились новые. Еще в 1846 г. он познакомился с убежденным фурьеристом и организатором первого социалистического кружка в России Михаилом Петрашевским. Каждую пятницу в его доме у Покровской площади собиралась молодежь, интересовавшаяся новейшими социальными и экономическими вопросами. С весны 1847 г. эти собрания стал посещать Достоевский. Он был захвачен учением Фурье и его горячей проповедью о создании социалистического общества труда и всеобщей справедливости. Однако характерно, что увлечение социализмом совершенно не сказалось на его творчестве. В 1848 г. Достоевский выпустил сентиментальный роман «Белые ночи», а с начала 1849 г. в «Отечественных записках» начали публиковать его роман «Неточка Незванова» – наверно, самое зрелое и сильное произведение раннего Достоевского. К несчастью, закончить его он не успел.

В апреле 1849 г. на заседании петрашевцев Достоевский прочел знаменитое письмо Белинского к Гоголю, написанное в Германии и распространявшееся тогда в России в списках. Вскоре все петрашевцы были арестованы. После нескольких месяцев следствия, 22 декабря, Достоевского и других задержанных привезли на плац Семеновского полка, где возвышался деревянный помост, обтянутый черным сукном. Здесь им зачитали высочайший приговор: из 123 человек, привлеченных к следствию, 21 были приговорены к расстрелу. Достоевский был в их числе. Осужденных облачили в саваны с остроконечными капюшонами. Первую тройку привязали к столбам у эшафота. Достоевский был во второй тройке. Жить ему оставалось несколько минут. Позже он вспоминал: «Вся жизнь пронеслась в уме, как в калейдоскопе, быстро, как молния, и картинно». Взвод солдат прицелился в обреченных. В это время галопом подскакал флигель-адъютант с помилованием. (Вся эта сцена с расстрелом, как потом стало известно, была разыграна по приказу Николая I). По новому приговору Достоевского присудили к четырем годам каторги, а потом – к ссылке в рядовые. 25 декабря его заковали в кандалы, посадили в сани и отправили в Омскую крепость, где он провел следующие четыре года. Не владея никакими специальностями, Достоевский был зачислен в разряд чернорабочих: вертел в мастерской точильное колесо, обжигал на заводе кирпичи, разбирал на Иртыше старые казенные барки. За этими трудами у него было много времени подумать о своей прошлой жизни. Именно на каторге начали постепенно перерождаться его убеждения. Особенно тяжело подействовала на него ненависть арестантской среды к приговоренным дворянам. Достоевский объяснял ее религиозно, ведь даже самые страшные разбойники веровали в Христа и этой верой они были «умнее» неверующих. Размышляя над тем, как преодолеть отчуждение народа, Достоевский постепенно отрекся от своих социалистических воззрений, которые стали казаться ему космополитическими и не русскими, и возвратился к своим старым, уже полузабытым, «московским» убеждениям – патриархальному православию и почвенническому консерватизму. Обратный путь к вере он описал позже Фонвизиной: «Я скажу вам про себя, что я дитя века, дитя неверия и сомнения до сих пор и даже (я знаю это) до гробовой крышки. Каких страшных мучений стоила и стоит мне теперь эта жажда верить, которая тем сильнее в душе моей, чем более во мне доводов противных.»

В 1854 г., по окончанию срока каторжных работ, Достоевского зачислили рядовым в Сибирский 7-й линейный батальон, стоявший в Семипалатинске – глухом городке, затерянном в киргизских степях неподалеку от китайской границы. В октябре 1856 г. стараниями друзей (которые обратились лично к Александру II) он был произведен в прапорщики. Это означало для него значительное расширение свободы. В феврале 1857 г. он женился на молодой вдове Марии Дмитриевне Исаевой. Брак их, однако, был очень несчастным. На обратном пути из Кузнецка, где проходило венчание, молодая жена с ужасом и отвращением увидела своего мужа воющим и бьющимся в припадке падучей (нервные припадки преследовали Достоевского с юности, но в настоящую эпилепсию они перешли в годы ссылки). Это происшествие имело на нее ужасное впечатление и навсегда разрушило близость между супругами. После ее смерти (в апреле 1864 г.) Достоевский писал Врангелю: «О, друг мой, она любила меня беспредельно. Я любил ее тоже без меры, но мы не жили с ней счастливо. Мы были с ней положительно несчастны вместе».

В марте 1859 г. Достоевский получил долгожданную амнистию и в декабре смог переехать в Петербург. Друзья и знакомые были поражены его кипучей энергией. Он вернулся не разбитым или надломленным и не казался разочарованным или нравственно искалеченным – он смотрел на мир бодрее прежнего, отличался веселостью и мягкостью в обращении. «Я верю, что еще не кончилась моя жизнь», – писал Достоевский в одном из писем. Страна, в которой он оказался, совсем не походила на ту, что оставил он десять лет назад: все пришло в движение, всюду чувствовался дух обновления и надежда на скорое преобразование общества. Достоевский с энтузиазмом окунулся в эту кипучую стихию. Вместе с братом Михаилом он решил издавать ежемесячный журнал «Время». Первый номер вышел в январе 1861 г. В следующие месяцы Достоевский опубликовал здесь две крупные вещи – свои каторжные мемуары «Записки из мертвого дома» и роман «Униженные и оскорбленные». Кроме того, его перу принадлежало множество статей на самые разные темы. Новый орган был сразу отмечен русской публикой. «Время» имело огромный успех, число подписчиков быстро увеличивалось, но в апреле 1863 г. за публикацию статьи «Роковой вопрос» (посвященной польскому восстанию) журнал был неожиданно закрыт. Братьям Достоевским пришлось хлопотать об организации нового журнала «Эпоха». Разрешение было получено в январе 1864 г. Но блестящего успеха первого журнала повторить не удалось. «Эпоха» появилась на свет мертворожденной и вся история второго журнала Достоевских – это его медленная гибель. В первом номере, который вышел в марте, было помещено начало повести «Записки из подполья» Создавалась она в крайне неблагоприятных условиях. Достоевский писал эту вещь с «мукой и отчаянием», сидя у постели умирающей жены, писал в спешке, тревоге, без вдохновения (повесть позарез нужна была для того, чтобы поставить на ноги журнал), буквально привязывая себя к письменному столу. Но, несмотря на это, из-под пера его вышло исключительно цельное и глубокое произведение. Потрясающий драматизм мысли, впервые обретший здесь свое воплощение, стал потом важной особенностью всех поздних великих романов-трагедий Достоевского. Точно так же в первый раз здесь было явлено миру его парадоксальное религиозно-нравственное учение.

«Записки из подполья» представляют собой исповедь изверившегося мечтателя-циника, «подпольного человека», рационалиста, «мертворожденного общечеловека», который с противоестественным наслаждением раскрывается перед читателем в своем нравственном «неблагообразии» и выворачивает перед ним всю низость своей души. В уста этого антигероя Достоевский вкладывает трагические размышления о сути человеческой природы и путях развития человечества. Острие едкого сарказма автора «Записок» направленно против утилитарной теории гуманизма «западников» и особенно Чернышевского, против их наивной веры в прогресс и человека. Известно, что век Просвещения в противовес религиозному аскетизму христианства выдвинул понятие разумного эгоизма как надежной с 8вязи человеческого сообщества. В основе этого учения лежало представление о «естественном человеке», который озабочен в своих стремлениях достижением собственного «счастья». Человек этот сам по себе ни добр и не зол, таковым его делает общественное устройство. В обществе, которое организовано на неправильных началах, стремления к счастью отдельных людей сталкиваются между собой. Отсюда пороки и преступления. В справедливо организованном обществе, напротив, человек, заботящийся о своей пользе, одновременно приносит пользу и другим людям. И там и здесь личная выгода является главной движущей пружиной общественного развития. Герои романа Чернышевского «Что делать?» Лопухов, Кирсанов и Рахметов много и охотно рассуждают на эту тему. «Теперь вы занимаетесь дурными делами, – говорит Лопухов, – потому что этого требует ваша обстановка, но дать вам другую обстановку, и вы с удовольствием станете безвредны, потому что без расчета вы не хотите делать зла, а если вам выгодно, то можете делать что угодно, – даже действовать честно и благородно, если так будет нужно. Тогда злые увидят, что им нельзя быть злыми, и злые станут добрыми, ведь они были злыми только потому, что им вредно было быть добрыми».

Этот младенческий оптимизм в понимании природы зла вызывает у автора «Записок» разливы желчи. «О скажите, – восклицает он, – кто это первый объявил, кто первый провозгласил, что человек потому только делает пакости, что не знает настоящих своих интересов, а что если бы его просветить, открыть ему глаза на его настоящие, нормальные интересы, то человек тотчас же перестал бы делать пакости; тотчас же стал бы добрым, потому что именно увидел бы в добре собственную свою выгоду, а известно, что ни один человек не может действовать заведомо против собственной выгоды, следственно, так сказать, по необходимости стал бы делать добро? О, младенец! О, чистое невинное дитя!» И автор рисует собственное, изощренное видение природы человека. Человек, поступки которого основаны на пошлой бухгалтерии выгод и расчетов, по его мнению, не человек вовсе, а автомат, машина, «штифтик». Потому как самое человечное в человеке – это его свободная воля. Вольное и свободное «хотение» человека есть его «самая выгодная из выгод». Ради права захотеть человек может захотеть и невыгодного. («Свое собственное вольное и свободное хотение, – пишет "подпольный" человек, – свой собственный, хотя и самый дикий каприз, своя фантазия, раздраженная иногда, хотя бы даже до сумасшествия, – вот это-то все и есть самая выгодная выгода».) Весь смысл человеческого существования, весь смысл человеческой истории состоит в самоутверждении иррациональной воли. Мировой процесс никакой цели не имеет, никакого прогресса не существует; человечество вовсе не стремится к благоденствию и устройству, оно любит созидание и счастье, но нисколько не меньше наслаждается разрушением и страданием. История человечества – бессмысленное нагромождение бедствий и злодейства. Человек осужден вечно куда-нибудь идти, но ему совсем не так уж хочется куда-то придти. Поэтому на основаниях чистого разума и голой выгоды справедливое общество никогда не может быть построено. В этом психологическом и философском утверждении Достоевского суть его повести. Трагедия «подпольного» человека в том, что он, глубоко понимая суть жизни, не видит в ней никакого смысла. За каждой строчкой его горькой исповеди виден сам автор. Но Достоевский, дойдя в своих тягостных размышлениях до самых крайних пределов отрицания, сумел возродиться вновь, обретя веру в Христа. В ней одной он и видел спасение человеческой цивилизации, так как непоколебимо был уверен в том, что зло в человеке может быть побеждено только чудом.

Живя в век утверждающегося безверия, когда атеизм и рациональное мышление приобрели огромное влияние на мироощущение людей, Достоевский с тревогой вглядывался в будущее. Грядущая история виделась ему в свете Апокалипсиса, и он предрекал неслыханные мировые катастрофы. «Конец мира идет, – писал он, – конец столетия обнаружится таким потрясением, какого еще никогда не бывало». Главная опасность, о которой он настойчиво предупреждал современников, крылась в крахе гуманизма: без веры в Бога и бессмертие души старый гуманизм перерождается в свою противоположность, так что любовь к человечеству феноменальным образом обращается в ненависть и всеобщую войну. Достоевский всеми фибрами души предчувствовал эту дьявольскую метаморфозу и первым пророчески указал на то, что человеколюбивые социалистические идеи таят в себе зерна тоталитаризма. Ведь место Бога в душах людей не может оставаться пусто! Оно неминуемо будет заполнено, но место богочеловека Христа в сердцах толпы займет демоническое существо, «сильная личность» – человекобог, который стоит «вне морали», по ту сторону «добра и зла», которому «все позволено» и который «может преступить» все законы. Противостоять дегуманизации общества, по глубокому убеждению Достоевского, возможно лишь одним способом – приняв благодатное учение Христа. Но Западная цивилизация, утратившая детскую веру в Бога, уже не способна к этому. Только русский народ, который «безмерно выше, благороднее, честнее и наивнее» европейцев, с их «дохлым католицизмом и глупо противоречащим себе самому лютеранством», способен к чуду обновления. Отсюда шла вера Достоевского в мессианское призвание России – «объединить все народы у подножия Креста». «Всему миру готовится великое обновление через русскую мысль (которая плотно связана с православием.), – писал он в письме к Майкову, – и это совершиться в какое-нибудь столетие – вот моя страстная вера». И в другом месте: «Назначение русского человека есть, бесспорно, всеевропейское и всемирное. Россия призвана изречь окончательное слово великой всеобщей гармонии братского окончательного согласия всех племен по Христову закону…»

В середине 60-х гг. жизнь Достоевского была полна драматических событий. В 1864 г. один за другим умерли близкие ему люди – сначала жена, а потом старший брат. Вслед за тем последовал крах его журнала – он прекратил существование в июне 1865 г. Достоевский был окончательно разорен и ему грозила долговая тюрьма. Чтобы хоть как-то поправить свои дела, он продал книгоиздателю Стелловскому права издания всех своих сочинений в трех томах и обязался к 1 ноября 1866 г. написать новый роман. В договоре было указано, что в случае, если рукопись не будет вручена к сроку, все существующие и будущие романы Достоевского становятся на ближайшие девять лет исключительной собственностью Стелловского. За этот кабальный договор Достоевский должен был получить всего 3 тыс. рублей, но не получил даже их – Стелловский расплатился с ним скупленными по дешевке векселями «Эпохи». В октябре, когда до установленного Стелловским срока оставался всего месяц, Достоевский был принужден прервать работу над романом «Преступление и наказание» ради повести «Игрок». Чтобы ускорить написание книги, он попросил найти ему стенографистку. Известный преподаватель стенографии Ольхин прислал Достоевскому свою способнейшую ученицу двадцатилетнюю Анну Григорьевну Сниткину. Работая по несколько часов в день со своей помощницей, он вскоре заметил ее миловидность и своеобразную привлекательность. Их отношения становились все более близкими. Таким образом, Достоевскому удалось успешно выпутаться из этой, казалось бы, безвыходной ситуации – он не только закончил в срок «Игрока» (повесть была написана за 26 дней), но и нашел спутницу жизни, которая оставалась его верным и любящим другом до самой его смерти. Сдав Стелловскому «Игрока», Достоевский предложил Анне Григорьевне стенографировать последнюю часть «Преступления и наказания». Вскоре он попросил ее руки.

Срезу после свадьбы Достоевские, укрываясь от кредиторов, уехали за границу, где провели в постоянных скитаниях четыре года. В эти годы они успели пожить в Дрездене, Бадене, Базеле, Женеве, Вене, Милане и Флоренции, пережить рождение двух дочерей и смерть одной из них, а также жестокие лишения. Достоевский то и дело проигрывался в пух и прах, но не мог найти в себе сил остановиться. Анна Григорьевна вспоминала об этой поре их жизни: «Мне было до глубины души больно видеть, как страдал Федор Михайлович: он возвращался с рулетки. бледный, изможденный, едва держась на ногах, просил у меня денег (он все деньги отдавал мне), уходил и через полчаса возвращался еще более расстроенный, за деньгами, и это до тех пор, пока не проигрывал все, что у нас имеется. Когда идти на рулетку было не с чем и неоткуда было достать денег, Федор Михайлович бывал иногда так удручен, что начинал рыдать, становился передо мной на колени, умолял меня простить его за то, что мучает меня своими поступками, приходил в крайнее отчаяние. Должна отдать себе справедливость: я никогда не упрекала мужа за проигрыш.»

В эти нелегкие годы Достоевский напряженно работал над новым романом «Идиот», который с начала 1868 г. стал печататься в «Русском вестнике». Объясняя замысел задуманного произведения, Достоевский писал Майкову: «Давно уже мучила меня одна мысль, но я боялся из нее сделать роман, потому что мысль слишком трудная, и я к ней не подготовлен, хотя мысль вполне соблазнительная, и я люблю ее. Идея эта – изобразить вполне прекрасного человека. Труднее этого, по-моему, быть ничего не может, в наше время особенно.» Сюжет «Идиота», который стал любимейшим созданием Достоевского, слагался медленно и мучительно. В конце концов ему удалось, (во многом с оглядкой на бессмертный образ Дон Кихота) воплотить свой идеал в князе Мышкине.

В 1870 г. Достоевский, находившийся в рассвете своих творческих сил, задумал грандиозную эпопею «Житие великого грешника», в которой хотел показать мучительные искания русского человека между двумя великими учениями: социализмом и христианством. В полном объеме этот замысел так никогда и не был осуществлен, однако именно из него выросли три последних великих романа Достоевского: «Бесы», «Подросток» и «Братья Карамазовы». Поводом для написания «Бесов» послужило преступление, потрясшее в свое время русское общество: в ноябре 1869 г. в Разумовском парке в Москве был найден труп студента Иванова, застреленного из револьвера выстрелом в упор в затылок. Как показало следствие, убитый принадлежал к подпольной социалистической организации Комитет народной расправы, во главе которой стоял близкий друг и последователь Бакунина Сергей Нечаев. Иванов был постоянным оппонентом Нечаева и не скрывал своего намерения отколоться от кружка. Ввиду этого Нечаев убедил товарищей «устранить» опасного сочлена, который может их выдать правительству. В этом идеологическом преступлении Достоевский увидел общественный факт огромного значения. Он отложил «Житие великого грешника» и взялся за работу над «Бесами», первые главы которых появились в «Русском вестнике» в октябре 1871 г. Это произведение полушутя-полусерьезно он сам называл романом-памфлетом. Действительно, нигде более сатира Достоевского не достигала такой бичующей силы, как в «Бесах», представляющих на своих страницах целую галерею карикатурных образов социалистов. Особенно безжалостно обошелся Достоевский с Нечаевым: исторический деятель, поражавший многих трагизмом характера и закалом воли, был выведен в романе под именем Верховенского крайне неприглядным и ничтожным. Из зловещего демона Достоевский сделал хихикающего и суетливого «мелкого беса».

В последние годы жизни, благодаря жене, которая взяла на себя переиздание отдельных произведений Достоевского, а также вела его финансовые дела, материальное положение писателя стало медленно поправляться. Он сумел расплатиться со всеми долгами и даже обрел некоторый материальный достаток. Его творческие успехи также были весьма впечатляющими. Опубликовав в 1875 г. в «Отечественных записках» роман «Подросток», Достоевский на протяжении следующих двух лет был занят изданием своего «Дневника писателя». Этот своеобразный журнал выходил ежемесячно в виде небольших книжечек. Начиная выпускать «Дневник», Достоевский предполагал откликаться на все злободневные события современности: писать «о слышанном и прочитанном, все или кое-что, поразившее меня лично за месяц». Жанр этих откликов был самым произвольным: здесь помещались художественные произведения, литературная критика, живые реплики на текущие события, отчеты о судебных процессах, публицистические и философские статьи, личные воспоминания. Новое издание вскоре стало пользоваться огромной популярностью – ежемесячно расходилось до 4 тыс. экземпляров, а в 1877 г. тираж издания возрос до 7 тыс. Очевидно было, что на смену поколению эпохи реформ («шестидесятникам») пришло новое, которое совсем иначе смотрело на жизнь и которому идеи Достоевского были близки и понятны. Слов писателя ждали, к ним жадно прислушивались, в них находили ответы на животрепещущие вопросы современности. Во многом благодаря «Дневнику» Достоевский обрел под старость репутацию «учителя жизни». Огромный отклик имел также последний великий роман писателя «Братья Карамазовы», вышедший в 1880 г. Но, наверно, самый грандиозный успех в жизни Достоевского выпал ему в июне 1880 г., когда, по случаю открытия памятника Пушкину в Москве, он произнес на заседании Общества любителей российской словесности свою знаменитую речь о Пушкине. Достоевский писал жене об эффекте своего выступления: «Я не скажу тебе про рев, про вопль восторга. Люди незнакомые между публикой плакали, рыдали, обнимали друг друга и клялись друг другу быть лучшими, не ненавидеть впредь друг друга, а любить». Публика неистовствовала полчаса. Раздавались крики: «вы наш святой, вы наш пророк», «вы гений, вы больше, чем гений». Какой-то студент подбежал в восторге к Достоевскому и упал без чувств у его ног. В эту пору Достоевский достиг небывалого признания и всенародной славы. Год окончания «Братьев Карамазовых» и «Речи о Пушкине» возвел его в сан одного из величайших русских художников-мыслителей. Однако напряженная, можно сказать, каторжная работа все больше подтачивала силы писателя – из катара верхних дыхательных путей у него развилась эмфизема легких, которая и свела его в могилу. 26 января 1881 г. у Достоевского началось сильное горловое кровотечение, и через два дня он скончался.

ЛЕВ ТОЛСТОЙ

Граф Лев Николаевич Толстой, происходивший из знатной, но разорившейся аристократической семьи, родился в августе 1828 г. в имении Ясная Поляна Тульской губернии. В детстве он получил очень хорошее домашнее образование, затем поступил в Казанский университет, однако в 1847 г. бросил учебу и поселился в Ясной Поляне с намерением вести жизнь помещика. Много времени Толстой проводил в Туле в кутежах с цыганами и играя в карты. Это рассеянное времяпрепровождение, совершенно расстроившее его имение, продолжалось до начала 1851 г. Наконец он сдал экзамены на звание юнкера и в 1852 г. отправился служить на Кавказ.

Часть Толстого стояла в богатой казацкой станице Старогладковской. Боевые действия шли довольно вяло. Имея много досуга, Толстой обратился к литературному труду, к которому давно уже имел склонность, и начал писать повесть «Детство». Согласно его замыслу, она должна была стать первой частью большого, широко задуманного произведения, имевшего целью показать взросление и возмужание человека. Начав с ранних лет детства, Толстой собирался провести своего героя через четыре эпохи его развития – «Детство», «Отрочество», «Юность» и «Молодость». Несмотря на сложность и необычность замысла, Толстой сумел блестяще осуществить его. «Детство» было напечатано в сентябрьской 1852 г. книжке «Современника» и имело огромный успех. Следующие произведения Толстого: «Набег», «Отрочество», «Записки маркера» также были встречены публикой с восторгом. В начале 1854 г. Толстого произвели в прапорщики и отправили в Дунайскую армию. Прослужив некоторое время в Бухаресте, он в ноябре перевелся в Севастополь, осажденный англо-французской армией (был самый разгар Крымской войны). Месяцы, проведенные в этом городе, имели в жизни Толстого огромное значение. Война, которую он наблюдал здесь, не шла ни в какое сравнение с тем, что ему приходилось видеть прежде: неприятель не переставая бомбил город, на бастионах то и дело происходили ожесточенные стычки, сотни людей гибли каждый день и многие из них на глазах Толстого. Ему самому не раз приходилось рисковать жизнью и смотреть смерти в лицо. Жадно наблюдая окружающую его жизнь, Толстой находит время писать – из-под его пера один за другим выходят новые шедевры. Работая над «Юностью», он одновременно предложил «Современнику» цикл очерков, посвященных жизни осажденного города. Некрасов горячо откликнулся на эту идею. Итогом толстовского замысла стали знаменитые «Севастопольские рассказы» – маленькая трилогия: «Севастополь в декабре», «Севастополь в мае» и «Севастополь в августе 1855 г.». Уже первый очерк, содержащий безыскусное описание севастопольских будней, произвел, по словам Тургенева, «фурор всеобщий». Второй рассказ был безжалостно изрезан цензурой. Но те, кто читал «Севастополь в мае» без купюр, были до глубины души потрясены его реализмом. Писемский в письме к Островскому признавался, что у него «волосы становятся дыбом» от одного только воображения того, что делается в Севастополе. Он добавлял далее, что рассказ написан «до такой степени безжалостно-честно, что тяжело даже становится читать». И действительно, такого правдивого описания войны не знала до тех пор не только русская, но, пожалуй, и мировая литература. Удивительный литературный талант Толстого после этого был признан всеми – читающая публика отвела ему одно из первых мест среди современных писателей, и с этой высоты он не сходил уже до самой смерти.

После падения Севастополя осенью 1855 г. Толстой приехал в Петербург и провел здесь очень бурную зиму, с головой окунувшись в светские удовольствия. За всем этим он не оставлял напряженных литературных занятий: закончил «Севастополь в августе», работал над «Юностью», «Двумя гусарами», «Утром помещика», «Метелью», делал первые наброски к «Декабристам» (из этой повести в дальнейшем выросла его эпопея «Война и мир»). В ноябре 1856 г. Толстой в чине поручика вышел в отставку. В начале следующего года он отправился в заграничное путешествие, посетил Францию, Швейцарию и Германию. В целом заграничные впечатления оставили его холодным. Европейская жизнь ему не понравилась, но и возвращение в Россию не принесло радости. Едва приехав на родину, Толстой писал Александрин Толстой: «В России скверно, скверно, скверно. В Петербурге, в Москве все что-то кричат, негодуют, ожидают чего-то, а в глуши тоже происходит патриархальное варварство, воровство и беззаконие. Поверите ли, что приехав в Россию, я долго боролся с чувством отвращения к родине, и теперь только начинаю привыкать ко всем ужасам, которые составляют вечную обстановку нашей жизни.» В эти годы Толстой постоянно жил в разладе со своим «я»: был вечно недоволен собой и окружающими, безуспешно старался наладить отношения с крестьянами, мучительно искал и не находил любви. Его произведения этого периода: «Альберт», «Люцерн», «Три смерти», «Семейное счастье» читатели приняли очень холодно. Толстой и сам был недоволен ими. Литература не удовлетворяла его и он искал другой области для самовыражения. Неожиданно для себя он нашел ее в педагогике. Толстой загорелся мыслью создать в Ясной Поляне свою собственную, основанную на свободных началах школу. Он оказался талантливым учителем – поразительно тонко понимал и чувствовал детей, каждый его урок превращался в увлекательнейшее занятие. Дети его очень любили. Для пропаганды своих педагогических взглядов Толстой в 1862 гг. начал издавать журнал «Ясная Поляна». Кроме интересных рассказов о своей школе, он поместил здесь несколько глубоких педагогических статей. Идеи, высказанные в них, вызвали большой интерес среди русских учителей и породили в прессе оживленную дискуссию. Однако, овладев всеми тонкостями профессии и высказав задушевные мысли, Толстой вдруг совершенно охладел к педагогике.

Его опять потянуло к перу. В 1862 г. Толстой пишет «Поликушку» и наконец заканчивает «Казаков», над которыми работал десять лет. Появление этой повести стало событием в истории русской литературы. Все крупные литературные журналы поместили статьи и отклики на нее. В сентябре Толстой женился на молоденькой восемнадцатилетней девушке Софье Андреевне Берс и вскоре по ее просьбе закрыл школу. Осенью 1863 г. он писал Фету: «Я теперь писатель всеми силами своей души, и пишу и обдумываю, как я еще никогда не писал и не обдумывал». В это время он был уже поглощен новым большим «романом из времени 1810 и 20-х годов», выросшим потом в грандиозную эпопею «Война и мир». Сам Толстой так описывал историю возникновения и развития своего замысла: «В 1856 г. я начал писать повесть с известным направлением и героем, который должен был быть декабрист, возвращающийся с семейством в Россию. Невольно от настоящего я перешел к 1825 г. – эпохе несчастий и заблуждений моего героя – я оставил начатое. Но в 1825 г. герой мой был уже возмужалым семейным человеком. Чтобы понять его, мне нужно было перенестись к его молодости, и молодость его совпадала с славной для России эпохой 1812 г. Я в другой раз бросил начатое и стал писать со времени 1812 г., которого еще запах и звук слышны и милы нам, но которое теперь уже настолько удалено от нас, что мы можем думать о нем спокойно. Но и в третий раз я оставил начатое, я сделал это по чувству, похожему на застенчивость. Мне совестно было писать о нашем торжестве. не описав наших неудач и нашего срама. Итак, от 1856 г. возвратившись к 1805 г., я с этого времени намерен провести уже не одного, а многих моих героинь и героев через исторические события 1805, 1807, 1812, 1825 и 1856 гг…»

Над этим главным в своей жизни произведением Толстой работал около семи лет. По его собственным словам, это были годы «непрестанного и исключительного труда». В ходе работы он постепенно отказался от романа «с завязкой, постоянно усложняющимся интересом и счастливой или несчастливой развязкой, с которой уничтожается интерес повествования». Этот «сюжетный» подход к повествованию заменился у Толстого идеей исторического потока, который захватывает судьбы людей и властно несет их за собой. История в «Войне и мире» это не фон, на котором разворачиваются судьбы героев (как это, к примеру, было в романах Вальтера Скотта), она сама является стержнем и движущей пружиной событий: очень часто мотивы поступков и поведение героев объясняются не взаимным влиянием их друг на друга, а прямым или косвенным воздействием исторических событий. История и обыденная жизнь персонажей переплетаются так тесно, что одно невозможно отделить от другого. В этом смысле эпопея «Война и мир» гораздо более исторична, чем все исторические романы, написанные до нее.

Новая книга Толстого имела огромный успех. По мере появления отдельных частей ее в «Русском вестнике» и в печати, восторженных откликов становилось все больше. Два издания 1868–1869 гг. разошлись с невиданной в то время быстротой. В 1873 г. появилось третье, переработанное издание. К этому времени количество критических статей уже исчислялось сотнями. По словам Гончарова, с выходом «Войны и мира» Толстой сделался «настоящим львом русской литературы». А известный критик Страхов оценил это явление еще выше. Он считал, что с появлением толстовской эпопеи русская литература стала первой из европейских литератур. «Совершенно ясно, – писал он, – что с 1868 года, то есть с появления "Войны и мира", состав того, что, собственно, называется русскою литературою. получил иной вид и иной смысл. Граф Толстой занял первое место в этом составе, место неизмеримо высокое, поставившее его далеко выше уровня остальной литературы… Западные литературы в настоящее время не представляют ничего равного и даже ничего близко подходящего к тому, чем мы теперь обладаем». Утверждение это, казавшееся в то время слишком смелым, полностью подтвердилось позже – с появлением романов Достоевского, Толстого и Тургенева русская литература обрела полное право именоваться «великой».

Следующие четыре года после выхода «Войны и мира» в творческом отношении были мало плодотворны. Зато вновь проявился интерес к педагогике. Еще в 1868 г. у Толстого возникла идея написать учебник для начальной школы – «Азбуку». С помощью этой книжки, по замыслу автора, ребенок должен был не только научиться читать, но и получить из нее первые поэтические представления о жизни. Поэтому «Азбука» должна была включать в себя не просто упражнения для чтения, но и небольшие рассказы на самые разные темы – по истории, физике, географии, литературе, причем в самом простом и наглядном виде. Задача была интересная, но очень сложная. «Работа над языком ужасная, – признавался Толстой в одном из писем. – Надо, чтобы все было красиво, коротко, просто, а главное, ясно». Первое издание «Азбуки» вышло в 1872 г., но не имело никакого успеха. Чрезвычайно огорченный этим, Толстой в 1874–1875 гг. взялся за переработку своей книги. В 1875 г. вышла «Новая азбука» и, как приложения к ней, четыре «Русские книги для чтения». Среди многих других рассказов в них вошли такие шедевры, как «Три медведя», «Филиппок», «Лев и собачка», «Акула», «Булька», «Бог правду видит», «Кавказский пленник», сразу сделавшиеся классикой детской литературы. Только при жизни Толстого «Новая азбука» и «Книги для чтения» переиздавались огромными тиражами каждая более чем по двадцать раз. Сотни тысяч русских детей обучались по ним грамоте.

В годы работы над «Новой азбукой», весной 1873 г., неожиданно для себя Толстой начал новый большой роман – «Анна Каренина». Образцом для него послужил «Евгений Онегин», а непосредственным толчком для работы – небольшой отрывок Пушкина «Гости съезжались на дачу». Толстой писал Страхову: «Я невольно, нечаянно, сам не зная зачем и что будет, задумал лица и события, стал продолжать, потом, разумеется, изменил и вдруг завязалось так красиво и круто, что вышел роман.» У Пушкина Толстой взял и саму форму «свободного, широкого» повествования, в которое без напряжения входят все явления современной действительности. В другом письме он писал: «Роман этот – именно роман, первый в моей жизни, очень взял меня за душу, я им увлечен весь.» Толстой решился печатать «Анну Каренину» по главам, еще до окончания рукописи в целом. Первые части его появились в первом номере «Русского вестника» за 1875 г. и сразу возбудили к себе горячий интерес у читающей публики. «Всякая глава из «Анны Карениной» поднимала все общество на дыбы, – вспоминала одна из современниц, – и не было конца толкам, восторгам и пересудам, и спорам, как будто дело шло о вопросе, каждому лично близком». Все с нетерпением ожидали продолжения. Толстой, однако, был нетороплив и часто объявлял перерывы в печатании романа. Легко и с подъемом начатая, книга оказалась чрезвычайно трудной. Причина заключалась в том, что как раз в эти годы Толстой начал переживать глубокий мировоззренческий кризис. Многие линии романа, прежде казавшиеся очень ясными, вдруг обрели трагическую двойственность. Седьмая часть «Анны Карениной» была помещена в седьмом номере «Русского вестника» за 1877 г., а в 1878 г. Толстой напечатал полный текст «Анны Карениной» вместе с эпилогом (то есть восьмой частью) отдельным изданием.

Новое мироощущение, обретенное Толстым в последние годы его работы над «Анной Карениной», не покидало его потом до самой смерти. Мысль, подвигнувшая Толстого на напряженные религиозные искания, была примерно следующей: если та жизнь, которую он видел вокруг, есть все, что дано человеку, то это значит, что существование его бессмысленно. «Я как будто жил-жил, шел-шел, и пришел к пропасти и ясно увидел, что впереди ничего нет, кроме погибели.», – вспоминал он. Сознание этой бессмыслицы так потрясло его, что он некоторое время всерьез думал о самоубийстве. Выход из духовного тупика он нашел в религии. Поначалу Толстой обратился к православию – стал соблюдать посты и ходить в церковь. Но эта механическая вера, конечно, не могла удовлетворить его, ведь он искал не обрядов, а истины. Желая понять суть учения, он начал глубоко изучать православные догматы и читал Евангелие на греческом языке. Ни одного положения традиционного православия он не хотел принимать на веру. Толстой писал: «Надо верить, – говорит церковь; но я должен умом постигнуть то, во что я поверю». Как и следовало ожидать, при таком рационалистическом подходе он вскоре обнаружил в церковном учении множество нарочито затемненных мест, несоответствий и прямых подмен одних идей другими. Он писал позже о возникших у него сомнениях: «Я не предполагал еще, чтобы учение было ложное, я боялся предполагать это, ибо одна ложь в этом учении разрушала все учение». Однако, чем больше погружался он в глубины богословия, тем больше утверждался в мысли: учение Евангелия и официальный церковный культ есть вещи несовместимые друг с другом.

С горечью, негодованием и презрением к старому Толстой начал строить новое богословие, которое сложилось в своей основе к 1881 г. По сути дела, эту религию нельзя воспринимать как новое христианство. То было по новому, через христианство понятая, древняя ветхозаветная, дохристианская религия. Основополагающий для христианства догмат о Троице Толстой отвергал совершенно. Он признавал лишь одного Бога, который в его миропонимании был не личностное существо, а своего рода мировая душа, всеобщий закон или разлитое во всем божественное начало. Что касается Христа, то он был для Толстого не Богочеловек, а Учитель жизни, такой же как Будда, Конфуций, Руссо, Кант и множество других мыслителей, чьи идеи вошли в сокровищницу человеческой мудрости. Все те места в Евангелии, где речь шла о чудесах Христа, Толстой относил к позднейшим искажениям и домыслам. Он употребил все свое остроумие и всю силу своего анализа, чтобы пересказать Евангелие без чудес, истолковав дело так, что легенды о чудесах явились неточностью перевода. Это удивительное Евангелие без воскресения Христа поражало современников своим печальным реализмом. Это было Евангелие эпохи великого разочарования.

Но, отказавшись считать Христа Богом, Толстой до последнего слова принимал его учение. «Скажу вам прямо, чем я себя считаю, – писал Толстой в 1881 г. Рачинскому. – Я считаю себя христианином. Учение Христа есть основа моей жизни. Усомнившись в нем, я бы не мог жить; но православие. связанное с церковью, с государством, есть для меня основа всех соблазнов, есть соблазн, закрывающий Божескую истину от людей». Церковь, по его мнению, не поняв истинного учения Христа, совершенно исказила и замутнила его. «Ужасно сказать, – писал он, – не будь вовсе учения Христа с церковным учением, выросшим на нем, то те, которые теперь называются христианами, были бы гораздо ближе к учению Христа, то есть к разумному учению о благе жизни, чем они теперь. Для них не были бы закрыты нравственные учения пророков всего человечества». Этих пророков, кроме Христа, он видел множество. Под конец жизни он отдал массу времени и сил составлению сборника «Круг чтения», ставшему своего рода квинтэссенцией земной мудрости, совокупным религиозно-нравственным учением, данным Богом через своих мудрецов. Наряду с проповедями Христа он включил сюда суждения многих других мыслителей, начиная с Эпиктета, Марка Аврелия и Лао-Цзы. Его нисколько не смущал тот факт, что выбранные им мудрецы принадлежали к разным религиям. Он говорил: «Живет православный, католик, буддист, люди верят в это, считают истиной, а перейти известную границу, – считают что это ложь, а то истина. Как это не заставит усумниться…и не искать… общую всем религию». Труд его как раз и был попыткой положить начало единой для всего человечества религии.

Многие основополагающие церковные истины были подвергнуты в этой религии Толстого глубокому переосмыслению. Так, учение о бессмертии души и о вечной жизни всегда казалось ему величайшей нелепостью. «Христос противопоставляет личной жизни не загробную жизнь, а жизнь общую, связанную с жизнью настоящей, прошедшей и будущей всего человечества. – писал он. – Все учение Христа в том, что ученики Его, поняв призрачность личной жизни, отреклись от нее и перенесли ее в жизнь всего человечества. Учение же о бессмертии личной жизни не только не призывает к отречению от своей личной жизни, но навеки закрепляет эту личность. Жизнь есть жизнь, и ею надо воспользоваться как можно лучше. Жить для себя одного неразумно. И потому, с тех пор как есть люди, они отыскивают для жизни цели вне себя: живут для своего ребенка, для народа, для человечества, для всего того, что не умирает с личной жизнью».

Несмотря на то что Толстой остро чувствовал трагизм жизни, мироощущение его было полно оптимизма. Ему казалось, что сам Бог осуществляет добро в мире и что для торжества добра людям надо только одно: не противиться Его воле и не творить сознательного зла. В этом положении находило основу его знаменитое учение о непротивлении злу насилием и о том, что на всякое злое следует отвечать добром, прощением врагов и смирением. В трактате «В чем моя вера?» Толстой писал: «Я не толковать хочу учение Христа, а хочу только рассказать, как я понял то, что есть самого простого, ясного, понятного и несомненного, обращенного ко всем людям, и как то, что я понял, перевернуло мою душу и дало мне спокойствие и счастье. Я не понимал этой жизни. Она мне казалась ужасна. И вдруг я услыхал слова Христа, понял их, и жизнь и смерть перестали мне казаться злом, и вместо отчаяния я испытал радость и счастье жизни, ненарушимые смертью. Место, которое было для меня ключом всего, было место из 5-й главы Матфея, стих 39-й: "Вам сказано: око за око, зуб за зуб. А я вам говорю: не противьтесь злу". Я вдруг в первый раз понял этот стих прямо и просто. Я понял, что Христос говорит то самое, что говорит. И тотчас не то, что появилось что-нибудь новое, а отпало все, что затемняло истину, и истина восстала передо мною во всем значении. "Вы слышали, что сказано древним: око за око, зуб за зуб. А я вам говорю: не противьтесь злу". Слова эти вдруг показались мне совершенно новыми, как будто я никогда не читал их прежде». Отвечая на зло злом, человек сам становится злым. Но если он не будет противиться злу, зло не будет умножаться в мире и добро само осуществит себя в силу естественного хода событий, потому что осуществится божественная воля, высший закон жизни, который и есть Бог.

Общественные взгляды Толстого естественно вытекали из религиозных. Приняв в качестве идеала простую и естественную жизнь патриархальных крестьян, он отрицал не просто то или иное государственное учреждение или тот или иной социальный строй – его отрицание шло гораздо дальше: он отрицал всю современную цивилизацию, с ее религией, с ее искусством, с ее наукой и техническим прогрессом, с ее городами, заводами, железными дорогами, армиями и правительствами. К ложным порождениям цивилизации он относил даже художественное творчество. Прежняя «дворянская» литература, считал он, фальшива по самой своей сути. Именно поэтому простой народ не понимает и не приемлет ее. Отвергнув все, что им было написано прежде, Толстой решил создать особую литературу для народа – глубокую, нравственную и вместе с тем понятную и горячо взялся за писание народных рассказов, образцом для которых послужили жития святых и народные сказки. (Всего в 1885–1886 гг. им были написаны 22 рассказа, в том числе «Ильяс», «Где любовь, там Бог», «Сказка об Иване-дураке», «Много ли человеку земли нужно» и другие.)

Помимо народных рассказов Толстой в 80—90-е гг. выпустил несколько основополагающих трактатов, в которых изложил свое новое мировоззрение. Это: «Критика догматического богословия», «Исповедь», «В чем моя вера?», «Царство Божие внутри нас», «Религия и нравственность», «Катехизис», «Как читать Евангелие» и другие. Но конечно же Толстой не мог ограничиться одной лишь проповедью – он должен был осуществить свою религию на деле, то есть начать жить по тем законам, которые сам предписал людям. Проще всего это было бы сделать, уйдя от семьи и от общества. Но он изначально отверг этот путь как неправедный и нечестный. Весь смысл последних тридцати лет жизни Толстого заключался как раз в обратном – оставаясь среди людей, постоянно указывать им на их заблуждения. Это был сложный выбор – на этом пути Толстому предстояло пережить мучительный разлад со своей семьей, с государством и православной церковью, но он не свернул с него до самой смерти.

Первым движением Толстого было отказаться от роскоши, раздать свое богатство бедным и обратиться к простой и естественной жизни. Но Софья Андреевна, встав на защиту интересов семьи, горячо воспротивилась этому стремлению. Религиозные искания мужа казались ей причудой, а нищета детей – страшной бедой. Скрепя сердце, Толстой уступил, но с этого времени между супругами произошел глубокий духовный раскол. Отныне каждый из них стал жить своей собственной жизнью и своими интересами. Толстой тяжело переживал эту драму, но ничего поделать не мог.

Занятый своими проповедями и писаниями религиозных статей, Толстой в последние годы жизни мало времени уделял литературе в собственном смысле этого слова. Но общество по-прежнему жадно ожидало его повестей и рассказов. Все произведения Толстого 1880—1890-х гг.: «Холстомер», «Смерть Ивана Ильича», «Крейцерова соната», «Хозяин и работник», «Воскресение», пьесы «Власть тьмы» и «Плоды просвещения» сразу становились заметным событием. «Трудно себе представить, – пишет А.А. Толстая в своих воспоминаниях, – что произошло, например, когда явились "Крейцерова соната" и "Власть тьмы". Еще не допущенные к печати, эти произведения уже переписывались сотнями и тысячами экземпляров, переходили из рук в руки, переводились на все языки и читались с неимоверной страстностью. Казалось подчас, что публика, забыв все свои личные заботы, жила только литературой графа Толстого. Самые важные политические события редко завладевали всеми с такой силой и полнотой». На Толстого смотрели уже не только как гениального писателя, но и как на великого религиозного мыслителя. К большому неудовольствию Русской православной церкви и обер-прокурора Синода Победоносцева круг идейных последователей Толстого каждый год расширялся. Духовная цензура пыталась чинить ему препятствия, не позволяя печатать многие из его произведений, но они все равно становились известны широкой публике. В 1901 г. Синод отлучил Толстого от церкви.

Революция 1905 г. своей жестокой бессмысленностью произвела на Толстого мучительное впечатление. Сам он не верил ни в революцию, ни в то, что реформы могут помочь исправлению общества. («Несомненный прогресс человечества один, – говорил он, – в области духовной, в самосовершенствовании каждого отдельного человека. И человек может совершенствовать только себя одного, а не других людей государственными реформами.») Вскоре после событий Кровавого воскресения в разговоре с Душаном Маковицким он сказал: «Требовать от правительства, чтобы оно уступило свою власть, нельзя: оно не уступит. Остается одно из двух: или уничтожение правительственных лиц, убийства, террор, так, чтобы правительство разбежалось, и тогда наступит анархия; или самосовершенствование каждого отдельного человека. И только второе средство действенно». Когда события приняли совсем другой, кровавый оборот, когда обе стороны стали отстаивать свои идеи с помощью оружия, он был потрясен. Происходящего он не принял, но не уставал проповедовать свои взгляды. Первое время в шуме событий голос его не был слышен. Но когда в 1907 г. все восстания были подавлены, мужицкие бунты усмирены, непокорные Думы разогнаны, голос Толстого стал звучать все громче и громче. В 1908 г. он выступил со статьей «Не могу молчать!» – гневным протестом против массовых смертных казней. Запрещенная правительством, статья тем не менее распространялась в бессчетном количестве списков, была переведена на иностранные языки и перепечатана всеми крупными европейскими газетами. Не только в России, во всем мире она произвела огромное впечатление. И что самое поразительное – она имела последствия. Количество смертных казней в России сразу резко сократилось.

Последние дни Толстого были омрачены тяжелыми семейными раздорами. Летом 1910 г. он подписал завещание, в котором передавал в общее пользование все свои сочинения, написанные до 1881 г. Сыновья и жена, которые жили последние годы на деньги от издания сочинений Толстого, приняли это известие с раздражением и даже злобой. Ему угрожали опекой. Каждый по-своему донимал и мучил его, так что жизнь превратилась для Толстого в настоящий ад. С каждым днем в нем нарастало желание уйти из дома, отказаться наконец от ненавистной ему собственности, порвать с семьей и начать простую трудовую жизнь. Рано утром 28 октября 1910 г. он тайно покинул Ясную Поляну. В прощальной записке жене он написал: «Положение мое в доме, стало невыносимым. Кроме всего дурного, я не могу более жить в тех условиях роскоши, в которых жил, и делаю то, что обыкновенно делают старики моего возраста: уходят из мирской жизни, чтобы жить в уединении и тиши последние дни своей жизни». Однако далеко уехать он не смог – простудился и заболел. 31 октября ему пришлось сойти с поезда на станции Астапово. Вызванный врач констатировал воспаление легких. Все попытки спасти его оказались безуспешны, и утром 7 ноября Толстой умер.

МАКСИМ ГОРЬКИЙ

Максим Горький (Алексей Максимович Пешков) родился в марте 1868 г. в Нижнем Новгороде в семье столяра. Начальное образование он получил в Слободско-Кунавинском училище, которое окончил в 1878 г. С этого времени началась для Горького трудовая жизнь. В последующие годы он сменил множество профессий, объехал и обошел половину России. В сентябре 1892 г, когда Горький жил в Тифлисе, в газете «Кавказ» был опубликован его первый рассказ «Макар Чудра». Весной 1895 г. Горький, переехав в Самару, стал сотрудником «Самарской газеты», в которой вел отделы ежедневной хроники «Очерки и наброски» и «Между прочим». В том же году появились такие его известные рассказы, как «Старуха Изергиль», «Челкаш», «Однажды осенью», «Дело с застежками» и другие, а в одном из номеров «Самарской газеты» была напечатана знаменитая «Песня о Соколе». Фельетоны, очерки и рассказы Горького вскоре обратили на себя внимание. Его имя стало известно читателям, силу и легкость его пера оценили собратья-журналисты.

Переломным в судьбе Горького стал 1898 г., когда отдельным изданием вышли два тома его сочинений. Рассказы и очерки, печатавшиеся до этого в различных провинциальных газетах и журналах, впервые были собраны вместе и стали доступны массовому читателю. Издание имело чрезвычайный успех и мгновенно разошлось. В 1899 г. точно так же разошлось новое издание в трех томах. В следующем году начали печататься собрания сочинений Горького. В 1899 г. появилась его первая повесть «Фома Гордеев», также встреченная с необычайным воодушевлением. Это был настоящий бум. За считанные годы Горький превратился из никому неведомого писателя в живого классика, в звезду первой величины на небосклоне русской литературы. В Германии сразу шесть издательских фирм взялись переводить и издавать его сочинения. В 1901 г. появились роман «Трое» и «Песня о Буревестнике». Последняя была немедленно запрещена цензурой, однако это нисколько не помешало ее распространению. По свидетельству современников, «Буревестника» перепечатывали в каждом городе на гектографе, на пишущих машинках, переписывали от руки, читали на вечерах среди молодежи и в рабочих кружках. Многие люди знали ее наизусть. Но подлинно мировая слава пришла к Горькому после того, как он обратился к театру. Первая его пьеса «Мещане» (1901), поставленная в 1902 г. Художественным театром, шла потом во многих городах. В декабре 1902 г. состоялась премьера новой пьесы «На дне», которая имела у зрителей совершенно фантастический, невероятный успех. Постановка ее МХАТом вызвала целую лавину восторженных откликов. В 1903 г. началось шествие пьесы по сценам театров Европы. С триумфальным успехом она шла в Англии, Италии, Австрии, Голландии, Норвегии, Болгарии и Японии. Горячо встретили «На дне» в Германии. Только театр Рейнгардта в Берлине при полном аншлаге сыграл ее более 500 раз!

Секрет исключительного успеха молодого Горького объяснялся прежде всего его особым мироощущением. Как и все великие писатели, он ставил и решал «проклятые» вопросы своего века, но делал это по-своему, не так, как другие. Главное различие заключалось даже не столько в содержании, сколько в эмоциональной окраске его сочинений. Горький пришел в литературу в тот момент, когда обозначился кризис старого критического реализма и начали изживать себя темы и сюжеты великой литературы XIX в. Трагическая нота, всегда присутствовавшая в произведениях знаменитых русских классиков и придававшая их творчеству особый – скорбный, страдальческий привкус, уже не пробуждала в обществе прежнего подъема, а вызывала лишь пессимизм. Русскому (да и не только русскому) читателю приелось переходящее со страниц одного произведения в другое изображение Страдающего Человека, Униженного Человека, Человека, Которого Надо Жалеть. Ощущалась настоятельная потребность в новом положительном герое, и Горький был первым, кто откликнулся на нее – вывел на страницах своих рассказов, повестей и пьес Человека-Борца, Человека, Способного Одолеть Зло Мира. Его бодрый, вселяющий надежду голос громко и уверенно зазвучал в спертой атмосфере российского безвременья и скуки, общую тональность которой определяли произведения вроде «Палаты № 6» Чехова или «Господ Головлевых» Салтыкова-Щедрина. Неудивительно, что героический пафос таких вещей, как «Старуха Изергиль» или «Песня о Буревестнике», был подобен для современников глотку свежего воздуха.

В старом споре о Человеке и его месте в мире Горький выступил как горячий романтик. Никто в русской литературе до него не создавал такого страстного и возвышенного гимна во славу Человека. Ибо во Вселенной Горького совсем нет Бога, всю ее занимает Человек, разросшийся до космических масштабов. Человек, по Горькому, это – Абсолютный дух, которому следует поклоняться, в которого уходят и из которого берут начало все проявления бытия. («Человек – вот правда! – восклицает один из его героев. – .Это огромно! В этом – все начала и концы. Все – в человеке, все для человека! Существует только человек, все же остальное – дело его рук и его мозга! Человек! Это – великолепно! Это звучит. гордо!») Впрочем, изображая в ранних своих творениях «выламывающегося» Человека, Человека, порывающего с мещанской средой, Горький еще не до конца сознавал конечную цель этого самоутверждения. Напряженно размышляя над смыслом жизни, он поначалу отдал дань учению Ницше с его прославлением «сильной личности», но ницшеанство не могло всерьез удовлетворить его. От прославления Человека Горький пришел к идее Человечества. Под этим он понимал не просто идеальное, благоустроенное общество, объединяющее всех людей Земли на пути к новым свершениям; Человечество представлялось ему как единое надличностное существо, как «коллективный разум», новое Божество, в котором окажутся интегрированы способности многих отдельных людей. Это была мечта о далеком будущем, начало которому надо было положить уже сегодня. Наиболее полное ее воплощение Горький нашел в социалистических теориях.

Увлечение Горького революцией логично вытекало как из его убеждений, так и из отношений его с российскими властями, которые не могли оставаться хорошими. Произведения Горького революционизировали общество сильнее любых зажигательных прокламаций. Поэтому не удивительно, что у него было много недоразумений с полицией. События Кровавого воскресенья, происходившие на глазах писателя, побудили его написать гневное обращение «Ко всем русским гражданам и общественному мнению европейских государств». «Мы заявляем, – говорилось в нем, – что далее подобный порядок не должен быть терпим, и приглашаем всех граждан России к немедленной и упорной борьбе с самодержавием». 11 января 1905 г. Горький был арестован, а на следующий день заключен в Петропавловскую крепость. Но известие об аресте писателя вызвало такую бурю протестов в России и за рубежом, что игнорировать их было никак нельзя. Через месяц Горького отпустили под крупный денежный залог. Осенью того же года он вступил в члены РСДРП, каковым оставался до 1917 г. После подавления декабрьского вооруженного восстания, которому Горький открыто сочувствовал, ему пришлось эмигрировать из России. По заданию ЦК партии он отправился в Америку для сбора путем агитации денег в кассу большевиков. В США он закончил «Врагов» – самую революционную из своих пьес. Здесь же в основном был написан роман «Мать», задумывавшийся Горьким как своего рода Евангелие социализма. (Роман этот, имеющий центральной идеей воскресение из мрака человеческой души, наполнен христианской символикой: по ходу действия многократно обыгрывается аналогия между революционерами и апостолами первоначального христианства; друзья Павла Власова сливаются в грезах его матери в образ коллективного Христа, причем сын оказывается в центре, сам Павел ассоциируется с Христом, а Ниловна – с Богоматерью, которая жертвует сыном ради спасения мира. Центральный эпизод романа – первомайская демонстрация в глазах одного из героев превращается в «в крестный ход во имя Бога Нового, Бога света и правды, Бога разума и добра». Путь Павла, как известно, кончается крестной жертвой. Все эти моменты были глубоко продуманы Горьким. Он был уверен, что в приобщении народа к социалистическим идеям очень важен элемент веры (в статьях 1906 г. «О евреях» и «О Бунде» он прямо писал, что социализм – это «религия масс»). Один из важных моментов мировоззрения Горького состоял в том, что Бог создается людьми, придумывается, конструируется ими, чтобы заполнить пустоту сердца. Таким образом, старые боги, как это неоднократно бывало в мировой истории, могут умереть и уступить место новым, если народ поверит в них. Мотив богоискательства был повторен Горьким в написанной в 1908 г. повести «Исповедь». Ее герой, разочаровавшись в официальной религии, мучительно ищет Бога и находит его в слиянии с рабочим народом, который и оказывается, таким образом, истинным «коллективным Богом».

Из Америки Горький отправился в Италию и поселился на острове Капри. В годы эмиграции он написал «Лето» (1909), «Городок Окуров» (1909), «Жизнь Матвея Кожемякина» (1910), пьесу «Васса Железнова», «Сказки об Италии» (1911), «Хозяин» (1913), автобиографическую повесть «Детство» (1913). В конце декабря 1913 г., воспользовавшись всеобщей амнистией, объявленной по случаю 300-летия Романовых, Горький вернулся в Россию и поселился в Петербурге. В 1914 г. он основал свой журнал «Летопись» и издательство «Парус». Здесь в 1916 г. была опубликована его автобиографическая повесть «В людях» и цикл очерков «По Руси».

Февральскую революцию 1917 г. Горький принял всей душой, но к дальнейшим событиям, и в особенности к октябрьскому перевороту, его отношение было очень неоднозначным. Вообще мироощущение Горького после революции 1905 г. претерпело эволюцию и стало более скептическим. При всем том, что его вера в Человека и вера в социализм осталась неизменной, он испытывал сомнение в отношении того, что современный русский рабочий и современный русский крестьянин способны воспринять светлые социалистические идеи так, как должно. Уже в 1905 г. его поразил рев разбуженной народной стихии, вырвавшийся наружу сквозь все социальные запреты и грозивший потопить жалкие островки материальной культуры. Позже появилось несколько статей, определяющих отношение Горького к русскому народу. Большое впечатление на современников произвела его статья «Две души», появившаяся в «Летописях» в конце 1915 г. Отдавая в ней должное богатству души русского народа, Горький все же относился к его историческим возможностям с большим скепсисом. Русский народ, писал он, мечтателен, ленив, его бессильная душа может вспыхнуть красиво и ярко, но горит она недолго и быстро угасает. Посему русской нации обязательно необходим «внешний рычаг», способный сдвинуть ее с мертвой точки. Однажды роль «рычага» сыграл Петр I. Теперь пришла пора новых свершений, и роль «рычага» в них должна выполнить интеллигенция, прежде всего революционная, но также научно-техническая и творческая. Она должна принести в народ западную культуру и привить ему активность, которая убьет в его душе «ленивого азиата». Культура и наука были, по мысли Горького, как раз той силой (а интеллигенция – носителем этой силы), которая «позволит нам преодолеть мерзость жизни и неустанно, упрямо стремиться к справедливости, к красоте жизни, к свободе».

Эту тему Горький развил в 1917–1918 гг. в своей газете «Новая жизнь», в которой опубликовал около 80 статей, объединенных потом в две книги «Революция и культура» и «Несвоевременные мысли». Суть его взглядов заключалась в том, что революция (разумное преобразование общества) должна в корне отличаться от «русского бунта» (бессмысленно его разрушающего). Горький был убежден, что страна сейчас не готова к созидательной социалистической революции, что сначала народ «должен быть прокален и очищен от рабства, вскормленного в нем, медленным огнем культуры».

Когда Временное правительство все-таки было свергнуто, Горький резко выступает против большевиков. В первые месяцы после октябрьского переворота, когда разнузданная толпа громила дворцовые погреба, когда совершались налеты и грабежи, Горький с гневом писал о разгуле анархии, об уничтожении культуры, о жестокости террора. В эти трудные месяцы отношения его с Лениным обострились до крайности. Последовавшие затем кровавые ужасы Гражданской войны произвели на Горького угнетающее впечатление и избавили его от последних иллюзий по отношению к русскому мужику. В книгу «О русском крестьянстве» (1922), вышедшую в Берлине, Горький включил много горьких, но трезвых и ценных наблюдений над отрицательными сторонами русского характера. Глядя правде в глаза, он писал: «Жестокость форм революции я объясняю исключительно жестокостью русского народа». Но из всех социальных слоев русского общества наиболее повинным в ней он считал крестьянство. Именно в крестьянстве писатель увидел источник всех исторических бед России.

Между тем переутомление и дурной климат вызвали у Горького обострение туберкулеза. Летом 1921 г. он принужден был вновь уехать на Капри. Следующие годы были заполнены для него напряженным трудом. Горький пишет завершающую часть автобиографической трилогии «Мои Университеты» (1923), роман «Дело Артамоновых» (1925), несколько рассказов и первые два тома эпопеи «Жизнь Клима Самгина» (1927–1928) – поразительной по своему охвату картины интеллектуальной и социальной жизни России последних десятилетий перед революцией 1917 г. В мае 1928 г. Горький вернулся в Советский Союз. Страна поразила его. На одном из собраний он признался: «Мне так кажется, что я в России не был не шесть лет, а по крайней мере двадцать». Он жадно стремился узнать эту незнакомую ему страну и тотчас начал ездить по Советскому Союзу. Итогом этих путешествий стала серия очерков «По Союзу Советов».

Работоспособность Горького в эти годы была поразительна. Кроме многосторонней редакторской и общественной работы, он много времени отдает публицистике (за последние восемь лет жизни им опубликовано около 300 статей) и пишет новые художественные произведения. В 1930 г. Горький задумал драматическую трилогию о революции 1917 г. Закончить он успел только две пьесы: «Егор Булычев и другие» (1932), «Достигаев и другие» (1933). Также неоконченным остался четвертый том «Самгина» (третий вышел в 1931 г.), над которым Горький работал в последние годы. Роман этот важен тем, что Горький прощается в нем со своими иллюзиями по отношению к русской интеллигенции. Жизненная катастрофа Самгина – это катастрофа всей русской интеллигенции, которая в переломный момент русской истории оказалась не готовой к тому, чтобы стать во главе народа и сделаться организующей силой нации. В более общем, философском, смысле это означало поражение Разума перед темной стихией Масс. Справедливое социалистическое общество, увы, не развилось (и не могло развиться – в этом Горький теперь был уверен) само собой из старого русского общества, так же как из старого Московского царства не могла родиться Российская империя. Для торжества идеалов социализма следовало применить насилие. Поэтому нужен был новый Петр.

Надо думать, сознание этих истин во многом примирило Горького с социалистической действительностью. Известно, что Сталин ему не очень нравился – с гораздо большей симпатией он относился к Бухарину и Каменеву. Однако отношения его с генсеком оставались ровными до самой смерти и не были омрачены ни одной крупной ссорой. Более того, Горький поставил на службу сталинскому режиму свой огромный авторитет. В 1929 г. вместе с некоторыми другими писателями он объехал сталинские лагеря, посетил и самый страшный из них на Соловках. Итогом этой поездки стала книга, впервые в истории русской литературы прославившая подневольный труд. Горький без колебания приветствовал коллективизацию и писал в 1930 г. Сталину: «.социалистическая революция принимает подлинно социалистический характер. Это – переворот почти геологический и это больше, неизмеримо больше и глубже всего, что было сделано партией. Уничтожается строй жизни, существовавший тысячелетия, строй, который создал человека крайне уродливо своеобразного и способного ужаснуть своим животным консерватизмом, своим инстинктом собственника». В 1931 г. под впечатлением процесса «Промпартии» Горький пишет пьесу «Сомов и другие», в которой выводит инженеров-вредителей.

Надо, впрочем, помнить, что в последние годы жизни Горький был тяжело болен и многого из того, что творилось в стране, он не знал. Начиная с 1935 г. под предлогом болезни к Горькому не пускали неудобных людей, не передавали ему их письма, специально для него печатали номера газет, в которых отсутствовали наиболее одиозные материалы. Горький тяготился этой опекой и говорил, что «его обложили», но ничего поделать уже не мог. Умер он 18 июня 1936 г.

МИХАИЛ БУЛГАКОВ

Михаил Афанасьевич Булгаков родился в мае 1891 г. в Киеве в семье доцента Киевской духовной академии. По окончании гимназии он в 1909 г. поступил на медицинский факультет Императорского университета св. Владимира, который закончил в 1916 г. и был немедленно призван в армию. В течение нескольких месяцев он работал военным врачом в Каменец-Подольске и Черновицах. Вскоре, однако, его фронтовая служба кончилась. Летом 1916 г. Булгакова откомандировали в распоряжение Смоленского губернатора, и он получил назначение служить земским врачом в одном из самых глухих уголков Смоленской губернии – в селе Никольское Сычевского уезда. Лишь осенью 1917 г. Булгакову удалось перебраться в Вяземскую городскую земскую больницу, а в феврале 1918 г. он был уволен с военной службы и вернулся вместе с женой в Киев. Летом 1919 г. его мобилизовали в Красную армию, но спустя короткое время он перебежал на сторону белых и в следующие месяцы работал врачом – сначала в Грозном, потом во Владикавказе. В феврале 1920 г. Булгаков навсегда оставил медицину и сделался штатным журналистом ведущей местной газеты «Кавказ». Разгром деникинской армии положил конец его налаживавшемуся благополучию. Во время отступления Добровольческой армии больной тифом Булгаков не смог уехать из Владикавказа и остался в Советской России.

В мае 1921 г., когда усилились репрессии против бывших белогвардейцев, Булгаков посчитал за лучшее переехать сначала в Тифлис, а потом в Батум. Однако здесь он не имел ни малейшей надежды на литературный заработок и в конце сентября вместе с женой переехал в Москву. В то время в столице было очень голодно, свирепствовала безработица. Первое время Булгаковы жестоко бедствовали. Его жена вспоминала позже: «Бывало так, что у нас ничего не было – ни картошки, ни хлеба, ничего. Михаил бегал голодный». Но постепенно, установив связи с различными газетами, Булгаков стал подрабатывать писанием фельетонов и репортажей. Он написал их за это время множество – больше сотни.

Первые значительные произведения Булгакова в Советском Союзе появились только в 1924 г. Были опубликованы его повесть «Дьяволиада», первая часть повести «Записки на манжетах» и первая часть романа «Белая гвардия». В октябре 1925 г. появилась повесть «Роковые яйца», на которую обратила внимание критика. (Главный герой ее профессор Персиков, пародийно наделенный некоторыми чертами Ленина хочет разрешить проблему голода и изобретает красный «луч жизни», способствующий необыкновенно быстрому размножению яиц. Из-за целого ряда недоразумений это открытие делается причиной страшных бедствий – от «красного луча» порождаются чудовищные пресмыкающиеся, создающие угрозу гибели страны. Очевидно, что под красным лучом здесь подразумевалась социалистическая революция, совершенная под лозунгом построения лучшего будущего, но на поверку принесшая народу террор и диктатуру.)

В том же 1925 г. Булгаков написал повесть «Собачье сердце», но так и не смог ее опубликовать ни в одном советском издании. (Герой повести профессор Преображенский проводит опыты по очеловечиванию животных, в результате которых безобидный пес Шарик превращается в пьяницу-пролетария Полиграфа Шарикова, воплощающего в себе худшие черты советского обывателя. Здесь также пародировалась попытка большевиков сотворить нового человека, призванного стать строителем коммунистического общества.) Зато Булгакову удалось напечатать вторую часть «Белой гвардии». Но окончания этого романа современники Булгакова так и не увидели (шестой номер журнала «Россия», где публиковалась «Белая гвардия», был запрещен). В 1926 г. «Медицинский работник» напечатал «Записки юного врача».

Главным результатом публикации «Белой гвардии» для Булгакова стало то, что на роман обратил внимание МХАТ, остро нуждавшийся в современном репертуаре. В апреле 1925 г. режиссер МХАТа Вершилов предложил Булгакову написать на основе «Белой гвардии» пьесу. Булгаков охотно согласился. Постепенно в ходе работы над пьесой (которая в окончательном варианте получила название «Дни Турбиных») он довольно сильно отошел от сюжета романа и убрал многих героев. В результате действие стало динамичнее, а главная идея – трагедия личности, попавшей в жестокое горнило революции – выступила резче и рельефнее. «Дни Турбиных» сразу были замечены и имели небывалый успех – уже в первом сезоне МХАТа 1926/1927 гг. пьеса ставилась более 100 раз. В октябре того же 1926 г. театр Вахтангова поставил другую пьесу Булгакова «Зойкина квартира» – трагическую буффонаду о нэпмановских дельцах. Она была хорошо принята зрителем и с успехом шла в течение двух лет. В 1928 г. Московский камерный театр поставил «Багровый остров» – едкую сатиру на Главрепертком, выполнявший в те годы роль советской театральной цензуры. Вообще, 1928–1929 г. стали коротким периодом относительного процветания для Булгакова.

Но в конце 1920-х годов, с ужесточением советского режима, над головой Булгакова начали сгущаться тучи. В октябре 1928 г. в «Известиях» появилась статья с призывом «ударить по булгаковщине». Острой критике подверглась новая пьеса Булгакова «Бег» (также посвященная белому движению), которую уже начали репетировать артисты МХАТа. 2 февраля 1929 г. свое слово по отношению к «Бегу» высказал Сталин. Отвечая драматургу Билль-Белоцерковскому, генсек расценил «Бег» как «проявление попытки вызвать жалость, если не симпатию, к некоторым слоям антисоветской эмигрантщины» и тем самым «оправдать или полуоправдать белогвардейское дело». После такого отзыва судьба пьесы была предрешена. Запрещение «Бега» имело роковые последствия и для других булгаковских пьес – все они в марте 1929 г. были сняты с репертуара по решению Главреперткома, а Булгаков остался совершенно без средств к существованию. В августе он писал брату Николаю, который находился в Париже: «В 1929 году совершилось мое писательское уничтожение. Вокруг меня уже ползет змейкой слух о том, что я обречен во всех смыслах.»

В этот тяжелый момент Булгаков начал работу над своими лучшими творениями: над пьесой «Мольер», над «Театральным романом» и над главным творением своей жизни – романом «Мастер и Маргарита». «Мольер» – это трагическое произведение, посвященное вечному вопросу взаимоотношения Художника и Власти. Героя пьесы, знаменитого французского драматурга Мольера, травят со всех сторон, и лишь король Людовик XIV защищает его от злобной дворцовой камарильи. В этой коллизии видели явное обращение Булгакова к Сталину. Но генсек не пожелал вступаться за драматурга. В марте 1930 г. Главрепертком запретил «Мольера». В отчаянии 28 марта Булгаков пишет письмо советскому правительству. В этом знаменитом послании он откровенно объявил, что никогда не сможет стать лояльным коммунистическим писателем, так как, во-первых, главным в своем творчестве он считает «борьбу с цензурой, какая бы она не была и при какой бы власти не существовала», во-вторых, он сатирик, а при теперешнем положении вещей «всякий сатирик в СССР посягает на советский строй», наконец, он по духу мистический писатель, пишет «черными мистическими красками» и не может относиться к «революционному процессу», происходящему в стране, иначе, как с «глубоким скептицизмом». В связи с этим Булгаков просил либо отпустить его за границу или дать работу режиссера в Художественном театре. Письмо было размножено и отправлено по семи адресам: Сталину, Молотову, Кагановичу, Калинину, Ягоде, Бубнову и Кону. Ответ на него оказался неожиданный. 18 апреля на квартиру Булгакову внезапно позвонил сам Сталин. После обмена приветствиями генсек сказал: «Мы ваше письмо получили. Читали с товарищами. Вы будете по нему благоприятный ответ иметь. А может быть, правда – вы проситесь за границу? Что, мы вам очень надоели?» Булгаков отвечал, что много думал об этом в последнее время, но не уверен – может ли русский писатель жить вне родины. «Вы правы, – согласился Сталин. – Я тоже так думаю. Вы где хотите работать? В Художественном театре?» Булгаков сказал, что хотел бы, но ему отказали. «А вы подайте заявление туда, – посоветовал Сталин. – Мне кажется, что они согласятся». И действительно, через полчаса после этого памятного разговора Булгакову позвонили из Художественного театра и пригласили на работу ассистентом режиссера.

Его дебютом на новом месте стала инсценировка «Мертвых душ» Гоголя, которые затем шли с большим успехом в МХАТе в течение многих лет. Вскоре последовало разрешение возобновить «Дни Турбиных». Сталин очень любил эту пьесу. В феврале 1932 г. в разговоре с руководителями МХАТа он заметил: «Вот у вас хорошая пьеса "Дни Турбиных" – почему она не идет?» Ему смущенно ответили, что она запрещена. «Вздор, – возразил Сталин, – хорошая пьеса, ее нужно ставить, ставьте». И через десять дней спектакль был восстановлен. Но в отношении других булгаковских пьес позиция советских властей оставалась неизменной. В 1931 г. театр Вахтангова отказался ставить булгаковскую пьесу «Адам и Ева». Та же судьба постигла в 1935 г. замечательную комедию Булгакова «Иван Васильевич», написанную для театра Сатиры. Поставленный с большим трудом в 1936 г. МХАТом «Мольер» был сыгран всего семь раз и снят с репертуара после разгромной статьи в «Правде». В октябре того же года Булгаков ушел из МХАТа (который он называл «кладбищем моих пьес») и поступил либреттистом-консультантом в Большой театр. Но и в амплуа либреттиста его преследовали неудачи – ни одна из написанных им вещей не была поставлена.

Вынужденный работать в стол, Булгаков все силы души отдал роману «Мастер и Маргарита», напечатать который он, увы, тоже не имел никакой надежды. «Мастер и Маргарита», несомненно, самое гениальное и самое неоднозначное из всех произведений Булгакова, в котором, как ни в каком другом советском романе, раскрыт противоречивый и трагический дух тоталитарной эпохи. Булгаков писал его в разгул репрессий, когда один за другим были повержены, исключены из партии, лишились своих постов или были расстреляны многие его прежние враги: литературные чиновники, записные партийные критики и руководители культуры – все те, кто хулил и травил его долгие годы. Он следил за этой дьявольской вакханалией с почти мистическим чувством, которое и нашло отражение в романе. Главным героем его, как известно, является сатана, действующий под именем Воланд. Появившись в Москве, Воланд обрушивает всю свою дьявольскую силу на власть имущих, творящих беззаконие. Он расправляется и с гонителями великого писателя – Мастера, жизнь которого имеет множество параллелей с самим Булгаковым (хотя полностью отождествлять Булгакова с Мастером было бы все же слишком прямолинейно). Нетрудно, таким образом, понять, кто стоял за образом Воланда.

Философско-религиозная концепция романа очень сложна и еще до конца не разгадана. Сам Булгаков был человеком далеким от ортодоксального православия. Бог, видимо, представлялся ему чем-то вроде всеобщего закона или неизбежного хода событий. В создании образа Христа (в романе он выступает под именем Иешуа Га-Ноцри) Булгаков сознательно руководствовался апокрифическими источниками, а Евангелия отбрасывал как ложные. В романе Мастера о Понтии Пилате есть суд, казнь и погребение Иешуа, но нет его воскресения. Нет Богородицы; сам Иешуа не потомок знатного еврейского рода, как в Евангелии, – он бедный сириец, который не знает своего родства и не помнит своих родителей. Никто не понимает Иешуа с его учением, что «злых людей нет на свете», даже его единственный апостол Левий Матвей. Его попытка разбудить в людях их изначальную добрую природу вызывает лишь всеобщее озлобление. Только Воланд понимает Иешуа, но не верит в возможность твердого обращения людей к добру. Верит ли в это сам Булгаков? Отнюдь не в новозаветной трактовке представлен сам дьявол, который более похож на ветхозаветного сатану из книги Иова. В романе Булгакова Воланд – подлинный «князь мира сего». Нет даже намека на какое-то соперничество его в этом смысле с Христом. В нем олицетворена та сила, что «вечно хочет зла и вечно совершает благо». И в самом деле, Воланд в романе наказует явных безбожников, его подручные заставляют платить по счетам плутов, обманщиков и прочих негодяев, на протяжении романа они не раз творят «праведный суд» и даже «добро». И все же Воланд остается дьяволом, демоном зла, который не хочет и не может дать людям благодати. Затравленный, сломленный несправедливой советской критикой и жизненными невзгодами, Мастер находит в нем своего спасителя. Но он получает от дьявола не свет, не обновление, а только вечный покой в потустороннем безвременном мире.

Исполненный глубокой философской грусти финал романа был чем-то схож с концом самого автора. В 1939 г. у Булгакова открылся смертельный недуг – нефросклероз. В последний год жизни он написал к юбилею Сталина пьесу «Батум» о революционной деятельности молодого вождя. Говорят, что Сталин, ознакомившись с пьесой, нашел ее хорошей, но не разрешил ни ставить, ни публиковать. Этот холодный запрет тяжело поразил писателя. Состояние его резко ухудшилось. В последние месяцы жизни он ослеп. В марте 1940 г. Булгаков скончался.

МИХАИЛ ШОЛОХОВ

Михаил Александрович Шолохов родился в мае 1905 г. на хуторе Кружилином станицы Вешенской, Области Войска Донского в семье служащего торгового предприятия. В детстве он учился в Богучаровской гимназии, окончить которую ему не довелось. Наступила революция, а за нею и Гражданская война, особенно ожесточенная на юге России. Советская власть установилась на Дону лишь в январе 1920 г. С этого времени началась трудовая жизнь будущего писателя. Вскоре он вступил добровольцем в продовольственный отряд, вместе с которым собирал положенный по продразверстке хлеб и участвовал в боях с бандитами. Осенью 1922 г. Шолохов отправился в Москву и тогда попробовал свои силы в литературе. В одном из сентябрьских номеров «Юношеской правды» за 1923 год был напечатан его первый фельетон «Испытание», а в декабре 1924 г. в «Молодом ленинце» появился первый рассказ Шолохова из донской жизни. В 1926 г. была издана его первая книга «Донские рассказы». В 1927 г. вышел второй сборник.

Возвратившись в Вешенскую, Шолохов взялся за большой роман о Гражданской войне, получивший потом название «Тихий Дон». «Начал я писать роман в 1925 г., – говорил он позже. – Причем первоначально я не мыслил так широко его развернуть. Привлекала задача показать казачество в революции. Начал с участия казаков в походе Корнилова на Петроград. Написал листов 5–6 печатных. Когда писал, почувствовал: что-то не то. бросил начатую работу. Стал думать о более широком романе. Когда план созрел, приступил к собиранию материала. „Тихий Дон“ таким, каким он есть, я начал примерно с конца 1926 года». Первая и вторая книги романа были напечатаны в журнале «Октябрь» за 1927–1928 гг. Успех их был ошеломляющим и совершенно неожиданным. Всех поражало удивительное совершенство и суровая, поистине сверхчеловеческая жизненная мудрость романа. Казалось невероятным, что молодой 23-летний писатель, выпустивший до этого всего два маленьких сборника рассказов и еще вчера числившийся в начинающих, не получивший сносного образования и живущий в глуши далеко от столицы, смог написать такой шедевр. Почти сразу возникли слухи, что рукопись «Тихого Дона» не принадлежит Шолохову, а украдена у убитого (расстрелянного) белого офицера. Среди возможных авторов называли казачьего писателя Крюкова. Официально дело о плагиате возникло в 1928 г. Специальная комиссия из писателей и литературных чиновников рассматривала черновики и рукописи Шолохова – авторство его было подтверждено.

«Тихий Дон» – произведение необычное. Всякий читатель, хорошо знакомый с литературой XIX – начала ХХ в., погружаясь в стихию этого романа, сразу чувствует его обособленность от каких бы то ни было литературных установок или условностей. Прежде всего, общая философия и атмосфера, сама, если можно так выразиться, установка жизни у Шолохова принята в такой суровой форме, какой мы не находим ни у одного из предшествующих классиков мировой литературы. Законы гуманности, бывшие прежде мерилом всех поступков и действий героев, в мире его произведений не действуют, а человеческая личность, хотя и не отвергается совсем, не имеет никакой цены – через нее перешагивают без малейшего колебания.

Еще одно важное отличие «Тихого Дона» кроется в глубоко эпической форме подачи жизненного материала. По словам Брехта, это, в сущности, даже не роман, а необработанная материя. Как если бы вырезали из жизни большой пласт и положили перед читателем: разбирайся сам! Трагедия народа в революцию показана во многом через трагедию семьи Мелеховых. Но наряду с Мелеховым, в романе живут и действуют другие герои, линии которых почти или совсем не связаны с ним. Есть множество вставных, прекрасно выписанных эпизодов, которые исчерпываются в самих себе, не имея связи ни с последующими, ни с предшествовавшими событиями (например, рассказ об изнасиловании Аксиньи ее отцом). Нет, в сущности, и самого сюжета. Другими словами, творение Шолохова представляет собой эпос в самом первозданном, почти мифологическом виде, являет собой тот первородный вид творчества, при котором сказитель, не имея никакой заданной цели, красочно и без разбора описывает все, что ни попадается ему на глаза. Способы организации материала невольно рождают ассоциации с «Илиадой» или «Махабхаратой».

Третья особенность «Тихого Дона» заключается в почти гомеровской беспристрастности изложения. Нет авторских критериев оценки событий, нет меры, по которой меряются герои, вообще не видно работы писателя (который должен был бы, по существующим традициям, подчинить и организовать текучую жизнь). Отсутствие сквозной, заданной идеи для читателя, воспитанного на прежней классической литературе, особенно поразительно. Шолохов, по-видимому, вообще не старается подвести читателя к какой-нибудь окончательной мысли. Единой, на весь роман, правды в «Тихом Доне» нет. Возьмем, к примеру, «любовную линию». Какая любовь «более значима»: запретная и ничему не подвластная или хранящая дом и верность? Читатель, как и сам Мелехов, не в состоянии решить этот вопрос и выбрать между Аксиньей и Натальей. Здесь правда той и другой. Точно так же до конца не выясненным остается главный вопрос романа: кому же следует «отдать предпочтение» – красным или белым? В самом общем виде идея «Тихого Дона», наверно, такая: народ воевал и на стороне красных и на стороне белых, но точку зрения народа как целого вынесли, доказали и объединили собой красные. Это свершившийся факт, а какого-нибудь окончательного ответа на вопрос: «почему случилось так, а не иначе?» – в романе не найти. «Тихий Дон» потому и гениален, что загадочная, противоречивая и трагичная природа русской революции отразилась в нем таковой, какой она и была – во всей своей трагичности, противоречивости и загадочности.

Все это хорошо поняли уже первые читатели «Тихого Дона» и потому восприняли книгу Шолохова неоднозначно. По меркам того времени, неясно выраженная «классовая» направленность произведения являлась не просто художественным недостатком, но чревата была обвинениями в политической неблагонадежности. Шолохову следовало ожидать ударов именно с этой стороны. И действительно, в 1929 г. началась его организованная травля. Комфракция РАППа сурово осудила «Тихий Дон» за «идеализацию кулачества и белогвардейщины». Журнал «Настоящее» напечатал разгромную статью под заголовком «Почему "Тихий Дон" понравился белогвардейцам?» За этими нападками последовали другие. Фадеев, став редактором «Октября», потребовал кардинальной переделки третьей книги романа: хотел выбросить из нее все главы, в которых говорилось о репрессиях красных на Дону, и вообще считал необходимым подбавить «белой» и «красной» краски, дабы ясно было, кто в романе «свой», а кто «враг». Шолохов чувствовал, что дело идет к уничтожению и запрещению «Тихого Дона». В 1931 г. в одном из писем он писал: «У меня убийственное настроение, не было более худшего настроения никогда. Я серьезно боюсь за свою дальнейшую литературную участь. Если за время опубликования "Тихого Дона" против меня сумели создать три крупных дела, и все время вокруг моего имени плелись грязные и темные слухи, то у меня возникает законное опасение: "а что же дальше?" Если я и допишу "Тихий Дон", то не при поддержке проклятых "братьев"-писателей и литературной общественности, а вопреки их стараниям всячески повредить мне. Ну, черт с ними! А я все же допишу "Тихий Дон"! И допишу так, как я его задумал…»

Когда возникли трудности с опубликованием третьей книги, Шолохов обратился за поддержкой к Горькому, и тот в июле 1931 г. организовал в своем доме встречу писателя со Сталиным. Перед этим Сталин прочел рукопись романа. Он ему понравился. И хотя в разговоре с Шолоховым генсек высказал несколько замечаний, он в целом согласился, что «изображение событий в третьей книге "Тихого Дона" работает на революцию». Это сняло все препоны к печатанью. Третья книга появилась в 1932 г. В том же году была напечатана первая книга «Поднятой целины». Так же как и «Тихий Дон», этот роман, повествующий о событиях коллективизации, вышел в свет не без труда. Когда рукопись романа была отправлена в редакции «Октября» и «Правды», начались бесконечные придирки. Хотя «Поднятая целина», вообще говоря, более «красный» роман, чем «Тихий Дон», ортодоксальным его назвать ни в коей мере нельзя. Едва ли не каждая сцена рождала вопросы и наводила на размышления. Жестокие и неоднозначные главы, посвященные раскулачиванию, особенно смущали редакторов. Шолохов передал рукопись в «Новый мир», но и здесь требовали купюр. Тогда он вновь стал искать поддержки у Сталина. Генсек, прочитав за две ночи рукопись «Поднятой целины», велел ее пропустить. При этом он заметил: «Мы не побоялись этого сделать, а они боятся об этом рассказать?»

Тридцатые годы были едва ли не самыми тяжелыми в жизни Шолохова. После ужасов коллективизации в 1937 г. на Дону, как и по всей стране, начались массовые репрессии. Осенью 1938 г. Шолохову по секрету сообщили, что Ростовское управление НКВД готовится его арестовать. «Предупредили меня, что ночью придут арестовывать и из Ростова уже выехала бригада, – вспоминал позже писатель. – Наши станичные чекисты, как сказали мне, тоже предупреждены – их у окон и ворот поставят. Решили мы. что делать? Бежать! В Москву! Куда же еще? Только Сталин и мог спасти. И бежал на попутке.» В Москве Шолохов укрылся на квартире Фадеева и просил генсека принять его. Сталин принял не сразу – заставил промучиться несколько дней в тревожном ожидании. Выслушав наконец Шолохова, который рассказал ему об интригах, плетущихся вокруг него энкавэдэшниками, Сталин сказал в присутствии Ежова: «Дорогой товарищ Шолохов, напрасно вы подумали, что мы поверили бы этим клеветникам».

В целом атмосфера 1930-х гг. совсем не располагала к творчеству. Темп работы Шолохова над его произведениями заметно снизился. Четвертая, завершающая, книга «Тихого Дона» появилась только в 1940 г. А в марте 1941 г. Сталин (вопреки мнению Комитета по Сталинским премиям) включил Шолохова в число лауреатов. Когда началась Великая Отечественная война, Шолохов в качестве военного корреспондента был на Южном, Юго-Западном и Западном фронтах. В 1942 г. был опубликован его рассказ «Наука ненависти», а в 1943–1944 гг. «Правда» напечатала первые главы из его нового романа «Они сражались за Родину». Вешенская в годы войны была занята немцами. Дом Шолохова сгорел. Погиб весь его архив, в том числе почти законченная вторая часть «Поднятой целины». Возвратившись с фронта, Шолохов сел писать ее сначала. Но былого творческого горения уже не было, писал он медленно. В 1957 г. журнал «Дон» напечатал одно из самых сильных произведений Шолохова – рассказ «Судьба человека». Он стал последним ярким взлетом шолоховского таланта. В 1960 г. была окончена вторая часть «Поднятой целины». За исключением некоторых великолепных сцен, в целом она получилась несравненно слабее и ниже по уровню, чем первая. В последующие годы Шолохов работал над окончанием романа «Они сражались за Родину», но постоянно браковал работу. Роман так и остался неоконченным. Тем, кто с нетерпением ожидал его новых произведений, Шолохов откровенно говорил: «Вы не ждите от меня ничего более значительного, чем "Тихий Дон". Я сгорел, работая над "Тихим Доном". Сгорел.» В 1961 г. Шолохов перенес первый инсульт, но продолжал писать вплоть до 1975 г. В 1965 г. ему была присуждена Нобелевская премия. (К этому времени сводный тираж шолоховских книг в мире приблизился к 130 млн, а он сам был одним из самых читаемых за рубежом русских писателей.) В 1980 г. у Шолохова обнаружили рак. После двух лет безуспешного лечения в Москве он уехал умирать на родину. Скончался Шолохов в феврале 1984 г.