Ильмар Романович Клейс

Дорогу в Эстонию проложил Анатолий Михайлович, не без оглядки на экзотичность этой страны. Его диссертация, как позже и моя, касалась проблем износоустойчивости оборудования, и могла быть принята к защите только соответствующим ученым советом, а именно советом по специальности «Трение и износ машин и механизмов». Таких в Союзе было всего пять: в Киеве, Москве, Калинине (нынешняя Тверь), Таллине и в Новосибирске. Естественно, поступать в аспирантуру лучше было именно туда, где имелся ученый совет по избранному профилю.

Варианты перебирались приблизительно с такими соображениями: Новосибирск далеко, Калинин — захолустье; Киев вообще пустое место, он вроде и город, но по сути никакая не столица и ничем не лучше Днепропетровска; в Москве ученый совет локализовался при авиационном институте, что сразу отпугивало людей из металлургии необыкновенно высоким уровнем требований. Оставался Таллин, а в Таллине — профессор Клейс Ильмар Романович, заведующий кафедрой деталей машин политехнического института.

Это был солидный ученый, занимающийся вопросами измельчения материалов. Ученик известнейшего эстонского изобретателя Иоганеса Хинта, автора бесцементного бетона, совершившего переворот в производстве строительных материалов и порошковой металлургии, он стал естественным дополнением и партнером своего учителя. Правда, он также был другом и сотрудником его младшего брата Константина, но это мало принималось в расчет. В дальнейшем они вместе продолжали развивать эту тематику, ибо нуждались друг в друге. При этом роли распределились сообразно пристрастиям и талантам каждого: Хинт оставался инженером, а не ученым, а научное направление возглавил Клейс. Если Хинт создал КБ «Дезинтегратор» с огромной опытной базой, то Клейс — научную школу, первыми воспитанниками которой стали его сотрудники Ууэмыйс Хальянд Хендрихович и Куускманн Лембит Иоханнесович.

Вот сюда влился и Ступницкий Анатолий Михайлович, успешно защитившийся и ставший гордостью Ильмара Романовича — как-никак первый ученик на солнечной Украине. Вторым он привез в Таллин своего друга Митрофанова Константина Вячеславовича. Третьей стала я. После меня ездил Коваленко Игорь Иванович, один из заведующих лабораторией института, чтобы оформиться соискателем ученой степени кандидата технических наук, но Клейс его не взял ввиду незначительного научного задела по работе и бесперспективного возраста — Игорю Ивановичу было далеко за 50 лет.

Ну, наука — она везде наука, тема не наиболее занятная. Гораздо интереснее Эстония, которую я увидела впервые, сам Таллин.

Накануне я описала Клейсу, как выгляжу, и сообщила, каким рейсом прилетаю, а назавтра двинулась в путь. После довольно долгого перелета с пересадкой в Минске наш ЯК-40 опустился в ранние декабрьские сумерки Таллина. Красивый аэропорт, пропускник в зал вокзала с новейшей техникой, сканирующей сумки... чужая речь и в воздухе непривычные запахи — все особенное. Во всем чувствовалось, что я попала в иной мир, с немного другими законами. В зале вокзала меня ждали двое, представились: пониже, круглолицый, в мягком традиционном одеянии интеллигента, с легким тиком на лице — Клейс, а высокий, в спортивной куртке — Тадольдер Юри Августович, сотрудник Ильмара Романовича по институту, доцент. Оба очень плохо говорят по-русски, и я невольно усиливаю голос, поддаваясь интуитивному заблуждению: если тебя не понимают, значит, плохо слышат.

— Не волнуйтесь, — говорит Ильмар Романович, видя мои затруднения, — мы только говорим плохо, но понимаем хорошо. И еще, — он показал на свое лицо, махнув ладонью, словно собирая с него что-то невидимое: — нам тут мышцы болят от русских звуков. Иногда нужен эстонский. Но не волнуйтесь, это вас ничем не заденет, это будут внутренние обсуждения.

Мы ехали на машине, Клейс был за рулем. Отрываясь от дороги, он говорил в стиле экономной грамматики, избегая длинных и сложных предложений. Зато, после «внутренних обсуждений» с Тадольдером иногда давал объяснения:

— Юри говорит, как лучше ехать. Но он не водитель. Водитель только я. Еще советует! — Клейс хмыкнул, и я поняла, что он не чужд шутке.

Когда мы въехали в узкие улочки старого города, они опять заговорили на своем языке. Скоро последовал вольный перевод для меня:

— Мы говорим, куда вас поселить. Юри бронировал место в … — он назвал отель, который теперь называется «Economy Hotell» на Kalamaja, что в пяти минутах ходьбы от Балтийского вокзала, — это около станции Baltic Railway Station. Но моя жена может найти лучший отель. Как вы выбираете?

— Спасибо, не стоит беспокоить жену, коль уже есть забронированное место.

— Мы не знали, как вы имеете денег, — сказал Юри Августович с извиняющимися нотками. — Это плохой номера. Но оно есть в центре города. Это хорошо. Это равновесие.

— Да-да, понимаю. Что-то теряем, что-то находим. Спасибо за заботу.

— О, это есть песня, — обрадовался Юри Августович и напел мотив из репертуара Эдиты Пьехи, демонстрируя хорошее настроение.

Они помогли мне оформиться, взяв на себя переговоры с дежурным администратором. Из диалогов у стойки регистрации я понимала, что без эстонских провожатых меня, с моей ярко выраженной славянской внешностью, ни за что не поселили бы в отель, даже при десяти забронированных на мое имя номерах.

Впрочем, когда они завели меня в комнату, то это оказался не номер, а место в номере. И довольно-таки приличное! Но нет — надо было видеть смущение бедного Тадольдера, его несчастный, враз опечалившийся вид, что он выбрал такое неприспособленное жилье, такое простое, такое не по мне. Он выглядел как побитый бобик. Ай-я-я, ай-я-я, — повторял Ильмар Романович, осматривая приготовленное мне пристанище и качая головой. Эти причитания абсолютно добивали его незадачливого помощника, только что так искренне радовавшегося жизни. Ясно же, что мужчины собирались лицезреть простую работяжку, зачуханную дурнушку, пропахшую гарью и с въевшейся в кожу лица агломерационной пылью, а тут приехала привлекательная молодая женщина в довольно красивой шубке «под котик», с интеллигентными манерами. Чем не повод повеселиться и попеть? Но ведь такую гостью, по их мнению, и селить следовало в более подходящие стены. А мне было жалко их за эти сокрушения, ибо на самом деле была привыкшей и не к таким ночлежкам в командировках по металлургическим комбинатам. Еще и считала, что мне повезло, когда они доставались без хлопот и нервов. Поэтому я расположилась там, и с облегчением вздохнула, когда осталась без провожатых.

Немного выбитая из ощущения времени ранней темнотой, я не сразу поняла, когда надо себя кормить, полагая, что с идеей организованного ужина надо распрощаться и обходиться местными ресурсами. Но вот глянула на часы — времени было полпятого по полудню. Вполне еще можно попытаться сходить в кафе, которых тут должно быть немало, коль меня привезли в центр города. Вспомнилось, что по дорогое от остановки машины до входа в отель мы проходили мимо окон явно подобного заведения — со столиками и мелькающими официантами.

Я выглянула на улицу — ночь, прикрытая звездным небом. Стены домов словно крепостные валы — без окон. Где-то вверх по улочке тьму разгоняют фонари и видны освещенные окна. Повернула туда, направо, прошла по тротуару вдоль здания. Точно, мы шли с этой стороны и вот эти окна! Вход в заведение был почти на углу этой вытянутой, оказывается, всего двухэтажной, очень старинной постройки. Полюбовавшись дышавшими стариной стенами из камня, переступила порог: просторный вестибюль, перегороженный стойкой, за которой разместилась раздевалка, справа — вход в зал. Опершись на перегородку, стоял немолодой усатый гардеробщик в униформе и форменной фуражке.

— Здесь можно поужинать? — спросила у него, он молча кивнул из-под насупленных бровей.

Оставив ему шубу, вошла в зал. Просторный, со множеством длинных столов, поставленных довольно тесно, рядом стулья. И все это из натурального дерева, очень оригинальное. Создавалось ощущение добротности, основательности, истинности. В зале было очень накурено, никогда такого не видела. Дым просто делал воздух непрозрачным.

Подбежал официант, молодой мужчина — не как у нас. По тому, как развивались события у стойки регистрации отеля, где наблюдались пререкания и нежелание администратора поселять меня там, я поняла, что надо вести себя скромно, уважительно, не демонстрировать замашки хозяйки положения, а держаться как гость — только это обеспечит успех.

— Я недавно приехала, — сказала я официанту, улыбнувшись. — Очень голодна. Хочу поесть. Это можно?

— Да, это хорошо, — кивнул он.

— Но мне нужно что-то диетическое, курицу, например.

— Да, это можно. Еще кушать?

— Да, салат, гарнир — на ваше усмотрение. А запью чаем. Есть у вас чай?

— Да, это есть чай, — я чувствовала, что официант понимал меня, но говорил по-русски раза в три хуже Клейса и Тадольдера.

Не помню, сколько я ждала, что-то не очень долго. И даже не удосужилась посмотреть по сторонам. Ну видела, что за столиками сидят одни мужчины... Ну и что? С подносом официант подбежал так же быстро, как и без подноса. Принес разом все заказанное, назвал стоимость. Я расплатилась. Ела медленно, радуясь, что мои дела поправляются, и успокоено отдыхая от перелета. Даже к дыму притерпелась: дым на земле все же казался большим благом, чем чистый воздух высоты, на которой летел самолет.

В вестибюле меня встретил уже не хмурый, а приветливый и улыбающийся гардеробщик:

— Это вам приносили курицу из ресторана? — спросил он.

— Из ресторана?

— Ну да, у нас ведь нет кухни, у нас буфет.

— Как буфет? — опешила я.

— А вы не поняли, куда зашли?

— Выходит, не поняла. Куда же?

— Это пивной бар, мадам. Так что курицу вам заказывали в ресторане. Вон в том, — он показал в окно на противоположную сторону узкой улочки и подал шубу. Продолжил: — И еще я вам скажу такое. Не ходите одна темными улицами в такой дорогой шубе.

— Это стриженый кролик, — смущенно сказала я.

— Вы молодая и красивая. У нас не принято такой даме ходить вечером одной.

Он вышел из-за стойки, помог мне одеться, проводил до выхода:

— Вам далеко идти?

— Нет, совсем рядом, — я махнула в сторону отеля. — Спасибо вам! Большое спасибо.

— Надеюсь, мадам не обиделась?

— Нет, что вы. Наоборот, — я улыбнулась ему как близкому человеку, приоткрывшему мне свою душу: — И официанту передайте мою благодарность.

Верный тон, годящийся для Эстонии, был найден.

Так началось мое четырехгодичное пребывание в Таллине, правда, наездами, зато регулярными и длительными — каждый раз по две недели. Каждый раз — полмесяца изумительной жизни.

Как правило таллинские каникулы проходили по раз установленной программе. Ильмар Романович был прекрасным научным руководителем, ответственным и заботливым. Но был он и другом, понимающим, из какой нелегкой жизни я туда приезжала и умеющим сделать сверкающий, искрящийся праздник из пребывания в их городе. Мне, почти не путешествующей и не имеющей подобных впечатлений, для этого много не требовалось. Праздники начинались несколькими днями отдыха после приезда. Затем последовательность событий была такая: семинар на кафедре с моим отчетом о проделанной работе; знакомство с коллегами Клейса и предприятиями, где они работали; обязательный обед в одном из модных ресторанов, куда меня приглашал Ильмар Романович в качестве знакомства с городом и эстонскими традициями; экскурсии по окрестностям Таллина на его авто; и накануне моего отъезда — ужин в его семье, где меня угощали сигом и другими местными морскими деликатесами.

Очень помогало то, что жена Ильмара Романовича работала заведующей отделом международного туризма ЦК КПСС Эстонии и имела возможность бронировать мне номера в лучших гостиницах, причем в любое время и на любой срок. Ее заботами в последующие свои приезды живала я исключительно в «Виру», потом в «Олимпии».

Тут хочу сделать пояснение, касающееся поста, занимаемого Хэлей. В советское время три прибалтийские республики имели исключительное право оформлять заграничные паспорта и визы напрямую, через свои республиканские органы, остальные республики отсылались в союзные инстанции. Именно поэтому прибалты никогда не отдыхали на наших внутренних курортах, предпочитая ездить, насколько мне известно, в Италию. И в ЦК КПСС Эстонии имелся отдел международного туризма, каких не было, например, в Украине.

Интересно рассказать о том главном, что я видела, что вмещается в простые слова: Таллин — Клейс — регата. Современники тех событий поняли бы, о чем речь, а нынешним людям надо раскрыть смысл подробнее.

Я застала Таллин в тот промежуток истории, когда он стоял неказистый, ободранный, заваленный строительным мусором, задраенный в капитальные леса, какой-то прибитый к земле, и совсем не производил впечатления. Да еще в декабре! А потом постепенно начал сбрасывать эти драпировки ремонта и новостроек, очищаться, светлеть лицом, хорошеть, даже подниматься ввысь, к небу. И однажды настал момент, когда за многие века впервые он явился миру во всей красе, преобразился в одну из столиц Московских (ХХII) Олимпийских игр. Все этапы этих прекращений прошли на моих глазах и при каждом приезде воспринимались явственнее, чем если бы я ежедневно находилась рядом.

Мне повезло оказаться там, когда открывался яхт-центр на реке Пирита. В день 19 июля 1980 года, ровно в 16.22 тут вспыхнул Олимпийский огонь и открылась олимпийская парусная регата. Длилась она десять дней. Естественно, посещать все соревнования я не могла, да и не такой уж я большой спортивный болельщик. Но на открытии все же была, что принципиально важно. Клейс очень гордился этим событием, много рассказывал о нем. Наверное, поэтому я и запомнила из его слов, что на трех дистанциях — «Альфа», «Браво» и «Чарли» — в шести классах яхт спор за олимпийские медали вели 83 яхты и 154 спортсмена.

Олимпиада 1980 года стала для Таллина судьбоносным событием, ибо подготовка к ней велась с подлинно советским размахом. Благодаря регате старинный город преобразился, получил отличный Парусный центр, 314-ти метровую телебашню в Клоостриметса, Дворец культуры и спорта, который сразу стали называть Linnahall (Горхолл), 28-этажную гостиницу «Олимпия», новый аэровокзал, новое здание городского почтамта, новый мост через реку Пирита, автоматическую телефонную станцию... А еще к этой дате были проведены масштабные работы по реставрации Старого города и общегородской косметический ремонт. Именно потому я и помню как старый аэропорт Таллина резко сменился на новый, как старая часть города принарядилась обновленными зданиями, как на моих глазах хорошела столица Эстонии.

Кстати, на телебашне в Клоостриметса, на высоте 310 метров над землей, устроен вращающийся ресторан. Я побывала в нем. Там Клейс угощал меня супами-пюре из эстонской кухни, потчевал еще какими-то дивами, а мне было не до еды. При взгляде по сторонам, составляющим сплошное окно, где за ним властвовало небо, а вдали виднелось море, у меня появлялся страх и слегка кружилась голова.

В один из летних приездов Ильмар Романович повез меня в пригороды Таллина, показать частные жилые кварталы.

— У нас в многоквартирных домах обитают только «негры», — рассказывал он по дороге, не очень озабочиваясь, что такая риторика может быть принята мной с осуждением, — бедные. Уважающие себя люди живут в коттеджах, за городом. Вот я вам их и покажу.

Это «обитают», сказанное о людях без весомого положения в обществе, и «живут» — о меньшинстве, считающем себя его лучшей частью, буквально отказывало первым в духовности и незаслуженно превозносило вторых. Но не скажете, о какой культуре и о каком развитии можно говорить без народа, без этого океана всех начал? Когда это интеллигенция была источником фольклора, традиций и обычаев и что бы она делала без таких источников?

К сожалению, в моем научном руководителе явно чувствовалось злое, нетерпимое отношение к советским ценностям, к равенству и солидарности трудящихся. Кто знает, из каких людей он сам вышел, но впечатление производил обыкновенного интеллигента, каких в то время было большинство. Я не выдержала:

— У вас тоже есть квартира в городе.

— Это не совсем квартира, — сказал он. — Это рабочий кабинет и приемная. Да, там есть спальня и кухня, но это лишь для удобства, а не от необходимости. Настоящий мой дом тоже в пригороде. Но туда мы гостей не приглашаем, это родовое гнездо — только для своих.

Так и я могу сказать, подумала я и замолчала.

Мы ехали на северо-запад от Таллина. По сторонам все больше густел лес, все меньше мелькало построек. Простиралась девственная природа при абсолютном безлюдье. Наконец дорога плавно перешла в улицу явно различимого поселения, хоть и странного какого-то: между усадьбами не было заборов, как и от дороги их ничего не отделяло тоже. Красивые жилые дома стояли словно в лесу, за которым все же хорошо ухаживали. Трава на лужайках между ними была подстрижена, деревья прорежены и с аккуратными срезами, где снимались сухие ветки. Было видно, что некоторые ели или кедры посадили специально там, где они росли. Но даже традиционных цветников не было. Мне сразу подумалось про базу отдыха, отдельные домики для приезжих, только домики были слишком уж хорошие, добротные.

— Это дачный поселок, — сказал Клейс. — Ласнамяэ.

— Какой странный, — я не смогла скрыть удивления. — Ни цветов, ни грядок с овощами. Кругом — просто лес.

— Да, это так. Зато тут воздух хороший, — он засмеялся. — На самом деле не из-за воздуха, конечно, ничего не выращивают. Тут земля плохая, что-либо садить бесполезно.

— Хоть бы заборы поставили, непривычно как-то.

— А зачем заборы? Их ведь перепрыгнуть легко.

Я не стала спорить, но вспомнила папу. Тогда мы с ним посадили три черешни вдоль торцевой части дома, выходящей в палисадник. А на следующий день отец взялся приподнимать — причем не намного, всего сантиметров на двадцать — забор, символически отделяющий палисадник от улицы.

— Зачем ты возишься? — сказала я, полагая, что папа просто ремонтирует забор. — Он еще крепкий, пару-тройку лет спокойно простоит.

— Приподниму, чтобы перепрыгнуть нельзя было. А то появятся ягоды и начнут привлекать хулиганов.

Я засмеялась:

— Кто захочет, все равно проберется.

И тут я услышала то, что стало для меня откровением. Мой настрадавшийся папа, прошедший войну, видевший врага и на своей земле, и в своем доме, знал повадки настоящего зла. Он сказал:

— Конечно, если что задумать, то все можно совершить. Но заборами огораживаются не от вора, а от озорника. Ими люди не защищаются, а сдерживают любителей подурачиться.

Действительно, с удивлением подумала я о столь элементарной истине, которая редко кому приходит в голову с такой поражающей ясностью, — обычно распоясываются там, где есть соблазн и условия для произвола. Но при малейшем препятствии глупые побуждения улетучиваются. Не себя защитить, а сдержать другого от необдуманного шага — вот основной критерий согласия и мира между людьми! Как прекрасно просто и как мудро!

— Но эти дома никогда не остаются без надзора, — вывел меня из задумчивости Ильмар Романович, словно читал мои мысли. — Безопасностью никто не пренебрегает. А сейчас мы объедем Таллин по восточной окраине и поедем на юг. Там вы увидите совсем другую картину.

И тут я ему рассказала, о чем вспоминала, о случае с забором и тремя черешнями.

— О да, это так! — воскликнул он. — Препятствие — помеха, да-да.

Экскурсия продолжалась с подробными комментариями к видам за окном. И касались они не только дня текущего, но и истории, прошагавшей этими краями.

— С этой стороны шли финны и древние угры, пустынными местами пробирались к морю. Потом осели и стала Эстония. Так назвали, а кто — неизвестно. Зато Таллин это так было: таани — датский, линн — город. Вместе датский город, Таллин.

— Но он еще назывался Колывань, Ревель, да?

— Конечно, — Клейс кротко взглянул в мою сторону и одобрительно кивнул с улыбкой. — Только Колывань — есть арабское название.

— Правда? А так на славянское слово похоже.

— Да, араба тут было иногда! Она же ехать торговать. И еще в ХХII веке тут приехаль.

От долгого разговора на русском языке у Ильмара Романовича ухудшалось произношение и все путанее формировались мысли. Он пытался рассказать и о Ливонской войне и о Северной, но после нескольких фраз только вздохнул:

— Так много война всегда! — и, кивнув на ветровое стекло, подвел итог: — Европа пошла римляне и начала воевать. Рим нет, — он показал рукой, что это что-то неприемлемое, предосудительное. И я поняла, что он связывает европейские войны с рассеянными по странам римлянами, которые после падения Рима проникали там во власть и поднимали эти страны на битвы за потерянные территории.

Но вот снова показались жилые постройки, усадьбы вокруг частных домов. Как ни странно, — с заборами, ибо тут были разбиты сады с низкорослыми фруктовыми деревьями. Их ветки, прогибающиеся к земле от плодов, стояли подпертые жердями. Везде чувствовалась хозяйская рука, нигде глаз не находил ни соринки, ни мусоринки.

— Это Нымме, такой место, где есть забора, — Ильмар Романович улыбнулся: — Да?

— Да, — засмеявшись, согласилась я, — как и у нас: где есть сады, там есть и заборы. Я вижу.

Таллин для меня был прекрасен в любой своей части, с садами и с соснами или без оных. Тут было так много истории, так много возможности прикоснуться к реальным делам древних людей, что это завораживало ворожбой времен, чудностью того, что люди смогли преодолеть проклятие смерти и через ее злокозненные препятствия протянуть руку своим потомкам. А еще, конечно, нравилась повсеместная опрятность: в условиях ограниченного пространства здесь дорожили каждой кочкой.

В зимнее время экскурсий не было, зато мне показывали таллинские квартиры, рассказывали об эстонских обычаях, старых и новых, о модных ремонтах, о развлечениях, пристрастиях. В первые посещения я видела лишь гостиную и кабинет Клейса с библиотекой, не в полной мере оценив их. Хозяева это заметили, но сразу примолчали. Зато позже деликатно обратили мое внимание на свой ремонт, подчеркнув, что он выполнен по проекту известного в Таллине дизайнера, и особенно гордясь прихожей. Да, я всегда проскальзывала в гостиную и не замечала, что, во-первых, стены прихожей выполнены в темных тонах, чего у нас не допускалось, и, во-вторых, обиты материалом, похожим на войлок — для защиты от вредоносного влияния бетона, тоже новинка.

— Это проба, — сказала Хэля, — посмотрим, как этот материал защищает от сырости и держит тепло. Если все будет хорошо, то мы обобьем им и стены жилых комнат. Давно уже пора их обновить.

Но в последующий зимний приезд гвоздем программы стал не ремонт других комнат, к которому супруги Клейс готовились и о котором говорили, а спальня сына. Их Раймонду, единственному ребенку, исполнилось 16 лет — возраст получения паспорта, приравненный ими по значению к совершеннолетию. И они сделали ему подарок — спальню из карельской березы. Именно всю спальню.

Я зашла в нее и ахнула от неописуемости увиденного — оконные рамы, двери, полы и вся мебель были выполнены из одного материала, прекрасного природным кремовым цветом, своим рисунком, напоминающим мрамор, и отполированными до шелковистого блеска поверхностями. Кстати, это не преувеличение, не художественный прием в описании и не нечто мне показавшееся — позже я узнала, что эта древесина действительно хорошо полируется из-за редкой твердости и вязкости. И она чрезвычайно дорогая — настолько, что в международной торговле измеряется не кубометрами, как любая другая, а килограммами. К сожалению, истинная ценность карельской березы, а следовательно и цена за килограмм, выясняется только после спиливания дерева, ибо зависит от текстуры, естественного рисунка.

Нечего и сравнивать — на наших деревенских застройках я много видела распилов дерева по разным направлениям, но в основном это была сосна, самая дешевая древесина. А тут — плоть дерева, по ценности сравнимого с самыми дорогими представителями тропического происхождения, древесина, идущая на поделки, такие как шкатулки, портсигары, гребешки, украшения. Если же говорить о производстве мебели, то там используется только ее шпон, само собой — из-за острого дефицита. Карельская береза во всем мире является столь большой редкостью, что на протяжении сотен лет постоянно растет в цене. Забегая наперед, скажу: за последние двадцать лет она выросла в несколько десятков раз. Ведь деревцо, называемое карельской березой, уникально. К тому же оно селится вблизи поселков и вообще там, где ощущается влияние человеческой деятельности. Согласно финским и эстонским народным приметам, карельская береза растет не дальше мест, куда доносится звон церковного колокола.

А тут была натуральная карельская береза, да еще так много, вся комната — ручной работы! Настоящее бесценное произведение искусства!

Я все понимала — Клейс поздно обзавелся семьей, и очень любил ее, ничего для нее не жалел. Он, человек простого происхождения, женился на своей студентке, девушке из богатой семьи, знатной революционными заслугами предков и имеющей сильные связи в необходимых отраслях жизни, и придавал этому большое значение. Далеко не привлекательная, ему она казалась красавицей. Причина, скорее всего, заключалась в возрасте, она была десятью годами моложе. Тем не менее он смущался демонстрировать столь молодые заботы. Зато Хэля светилась непосредственностью и радостью избалованного человека, живущего в довольстве и никогда не знавшего трудностей. Она, далекая от высших духовных запросов, с упоением говорила, что в традициях эстонских семей — дарить детям к их совершеннолетию мебель, а к свадьбе — квартиру. Показывала, что им с мужем подарили родители к свадьбе, и раскрывала тайные мечты о будущих подарках для своего Раймонда.

— Пока что он оканчивает школу, но года через три-четыре обязательно женится. Вот тогда ему останется эта квартира. А мы с Ильмаром заберем старую мебель и уедем жить в коттедж, — планировала она, приправляя эти планы юмором.

Я представляла, на ком они собирались женить сына, кстати, очень красивого юношу, с кем собирались породниться, если загодя обзавелись спальней из карельской березы! Мне не могли не понравиться эти традиции — тем более впечатляющие, что большинству советских людей недоступные. Даже касаемо квартир, об остальном — вообще молчок.

В июне 1983 года я приехала в Таллин в последний раз, и не одна, а с мамой — хотела показать ей, где училась, с кем общалась, где получила, как повторял Клейс, европейское образование. Опять его же хлопотами остановились мы в «Олимпии» и в тот же вечер познакомились с труппой артистов МХАТа (Московский художественный академический театр), впервые попавших в Таллин на гастроли. Повезло: просто наши номера оказались рядом. Как я была с мамой, так и они почти все взяли с собой детей и жен, были возбуждены и очарованы белыми ночами, что делало нас участниками одного события, объединяло и сближало. Каждый день в течение недели мы завтракали и ужинали за столиками с Анастасией Вертинской, Евгением Киндиновым, Александром Калягиным, Игорем Васильевым, Евгением Евстигнеевым, Иннокентием Смоктуновским, Станиславом Любшиным, Александром Демяненко и другими актерами, которых я знала меньше, — и делились впечатлениями, не вмещающимися в нас, невольно выпархивающими при дыхании.

Встречи и неофициальное общение с теми, кто приходит к нам в минуты отдыха и вкушения прекрасного из произведений искусства, кто с экранов кино и телевидения, со сцен театров приглашает размышлять о вечных ценностях, учит отметать незначительное и наносное и вычленять из жизни главное, вдохновили и зарядили нас радостью, сделали пребывание в Таллине содержательным и эмоционально теплым.

В памяти остались тесные улочки с въевшимся в вековой камень ароматом кофе, по которым куда-то спешил Игорь Васильев — в строгом белом костюме, просто с иголочки! — с трудно скрываемой лучезарностью улыбки и глазами, наполненными просьбой не замечать его, не мешать наслаждению древностями, не стеснять его вдыхание ароматов разлитой в них истории. И река, идущих навстречу людей, бережно обтекала его — боясь задеть, помешать, боясь нечаянным прикосновением снизить его парение над толпой, его чудное витание вдали от земли и реальности.

Таллинская Раэкоя (Ратушная площадь) уже не представляется без одетого в спортивный костюм из хлопкового трикотажа — дешевый, выгоревшего синего цвета, с отвисшими коленями — Александра Калягина, домашнего, дачного и не идущего, а катящегося. Словно он цветок дикого клевера, его окружает жужжащая ватага скачущих и приплясывающих подростков, каких-то маленьких горластых детей. А он, жадно поедая виденное, не разбирая дороги, ведет их осматривать достопримечательности, стремится подарить этот мир, уже завоеванный им, но еще не узнанный до конца.

Вестибюль гостиницы «Олимпия», огромный, как отдельный город с кучей киосков и бутиков, забылся бы. Но воображение рисует Станислава Любшина — этого красавца, этого баловня толпы, синеокого бога — вот он входит сюда своей легкой походкой, а вокруг него вьются начинающие молодые актеры, кружатся облачком, как снежинки в зимней метели. И тотчас меняется центр притяжения собравшихся там людей — все устремляются к нему, чтобы только посмотреть на длинные седые волосы, извиняющуюся, почти робкую улыбку, на тонкие пальцы рук, чтобы только услышать его приглушенный мягкий голос, чарующий смешок, обволакивающий взгляд, увлекающий в прекрасную небыль...

Казалось, и Таллин мне симпатизировал. Я побывала почти во всех организациях, откуда приходили сотрудники на семинары, организуемые Клейсом на кафедре, на которых я отчитывалась, и меня везде встречали приветливо, оценивали по знаниям, обходясь без комплиментов о привлекательной внешности. Мне это нравилось. Тут мужчины понимали, что говорить комплименты о красоте нужно не каждой женщине, а только такой, которая обделена другими достоинствами. Женщины с умом воспринимают это как пошлость, даже как оскорбление.

Однажды, когда в очередной раз я посещала КБ «Дезинтегратор», где работал соруководитель моей диссертации, мне предложили повторить свой отчетный доклад у них на семинаре, на котором должны были присутствовать коллеги из США. Я уведомила об этом Клейса, и он тоже захотел показать меня иностранцам. Не ради меня, конечно, — стремился понять, чего я стою.

Мы с Клейсом вошли в комнату предварительного сбора, когда основная масса участников уже была там. При виде женщины и поняв, что это докладчица, эстонцы встали, американцы же остались сидеть с ухмылками на лицах. Я с недоумением глянула на Ильмара Романовича, он успокаивающим жестом прикоснулся к моему локтю и улыбнулся. Затем меня представили — в ответ эстонцы по очереди подходили, называли себя и целовали мне руку. Когда я села, мне и все остальным представили американских гостей, — тут они закивали головами в ответ на свои имена, но даже не оторвались от сидений. Более того, еще больше развалились в креслах, положив ногу на ногу, и развернулись ногами в мою сторону. А один превзошел остальных — положил ноги на столик так, что я вынуждена была нюхать его башмаки. Все это меня шокировало, так как противоречило предыдущим представлениям об американцах. Но, увы, пришлось срочно прозревать, с кем я столкнулась.

Доклад я делала в немного смущенном состоянии — ждала от американцев новой неожиданной выходки, выкриков, неконструктивной критики. Но нет, они слушали внимательно, приникнув к тому человеку, который служил переводчиком. Так же внимательно они выслушали и ответы на вопросы и выступления в прениях. Один из них даже сам выступил, как бы подводя итог, сказал что-то общее, но и похвалил меня за хорошие теоретические проработки по теме.

Наблюдая это, Клейс регулярно в течение трех последних лет моей учебы в аспирантуре вел ненавязчивые разговоры о том, что я могла бы работать у него на кафедре. Это меня привлекало, тем более что нашу двухкомнатную кооперативную квартиру в Днепропетровске можно было с успехом обменять на почти такую же в Таллине. Там проживало много людей, вышедших на пенсию и стремящихся провести остаток лет на солнечной Украине, как они любили говорить.

Тем временем у нас в институте шли постоянные реорганизации, расформировывались лаборатории, не сумевшие закрепиться на определенной тематике, и создавались новые — с перспективными направлениями или под успешных сотрудников. И каждый раз у меня менялся заведующий лабораторией. После Лободы В. М. пришел Коваленко Игорь Иванович — бывший директор Днепропетровского завода металлоконструкций им. Бабушкина, у которого, кстати, главным бухгалтером работал отец моего мужа. Мир тесен — я в этом убеждалась на протяжении всей жизни.

Игорь Иванович оказался приятным собеседником, бодрым, общительным. Он быстро вошел в доверие к директору института и вскоре попал в состав парткома, где стал заместителем секретаря по организационной работе. Правда, внимательный глаз видел в нем явные признаки ограниченного и неповоротливого ума — растерянную улыбчивость, неестественную приветливость и излишнюю доверчивость, без способности анализировать то, чему доверял. Но это замечалось не всеми, а только хорошими психологами да теми, кто непосредственно с ним работал. На работе это сказывалось не лучшим образом, ибо в любом споре правым оставался тот, кто последним вдувал ему в уши свое мнение. И естественно, он за все брался с энтузиазмом, не понимая ни рисков, ни трудностей, ни уровня своей готовности с ними бороться. Его легко можно было сбить с толку, увлечь в любую авантюру. Собственно, от одной из них он и пострадал, потеряв кресло директора завода и по протекции жены, известного в городе врача, оказавшись у нас. Но об этой истории я не знаю, в чем она состояла, сказать не могу.

Зато тут он снова влип в неприятности. Вот о них расскажу, потому что я тоже была членом партийного комитета института и в общих чертах знаю суть дела.

Работал у нас в лаборатории некто Лавров, инженер, пришедший откуда-то с производства — несимпатичный, скользкий какой-то, всегда потный, неумытый. Он был постарше меня возрастом. Так-то он казался сереньким и не видным, но замечалось в нем одно мерзкое качество недюжинной силы: скептическое отношение к умникам, пытающимся сделать серьезное дело и честно вырасти на нем по должности, тем более к женщинам. Естественно, не видя пользы в достоинствах, он в людях больше примечал недостатки и играл на них. Короче, чувствовалась в нем склонность к низким мыслям и поступкам, нечистота на руку, вороватость, способность стащить то, что плохо лежит. У него даже походка была напряженная, подпрыгивающая, с оглядкой, будто он в любую минуту готов был сорваться и бежать прочь. Но тематикой я с ним не пересекалась, и он меня мало интересовал. Вот он и завладел воображением Игоря Ивановича. Чем? А вот чем.

В те времена горожане — вузы, организации, учреждения, да порой и производственные предприятия — обязаны были по разнарядке райкомов партии помогать подшефным колхозам в уходе за овощами и в уборке урожая. Весной мы пропалывали грядки кукурузы и подсолнухов, осенью собирали помидоры, выдергивали из земли и очищали корнеплоды, сахарную свеклу… Тонкостей, как уж там организовывались взаиморасчеты по оплате труда, я не знаю, но они обязательно существовали между городскими шефами и подшефными хозяйствами.

Новое «дело», организованное двумя простачками, Лавровым и Игорем Ивановичем, предусматривало то, что сотрудники института будут направляться в колхозы области на уборку яблок, а оплату — забирать они и те, кто способствовал афере. Оплату забирали яблоками, которые затем грузили в вагоны-холодильники и гнали на север, где продавали на рынках. При этом видимо, был нарушен и учет собранных яблок, имели место прямые их хищения. Из рассмотрения персонального дела Коваленко И. И. я помню, что размах их незаконной деятельности был грандиозный — поток яблок на северные рынки шел непрерывно и состоял не из отдельных вагонов, прицепляемых к составам, а из отдельных составов, пропускаемых по железной дороге вне графика. Кончилась затея печально — Лаврова судили, а Игоря Ивановича исключили из партии и выгнали из института. Но это было позже.

А в описываемое время он только что пришел к нам и обрадовался, что под рукой оказалась я, почти свой человек, на которого можно опираться хоть с какой-то степенью надежности — вместе с фамилией на меня легла и доля его доверия к моему свекру. Дальше его впечатлило то, что я пыталась сделать диссертацию в таком сугубо мужском деле, как агломерационное производство, за которое не каждый мужик взялся бы. Он поверил, что это легко, что я попала на золотую жилу. И решил следовать моему примеру. В аспирантуру он поступить не мог по возрасту, зато мог прикрепиться в качестве соискателя ученой степени кандидата технических наук к научному сотруднику, имеющему право курировать такие работы.

Жизнь подкинула ему шанс, словно указывая на правильность выбора. Ильмар Романович готовился отмечать 50-летний юбилей и наравне со всеми своими аспирантами пригласил меня на торжества по этому случаю, на официальное чествование и на банкет. Ехать я могла только со специального разрешения руководства института, оформив отпуск без содержания, ведь поездка требовала не менее недели отсутствия на работе. Ясное дело, что и траты я должна была нести сама. Все равно мне хотелось поехать — в те времена и проезд и оплата четырехзвездной гостиницы были по карману специалисту моего уровня, то есть рядовому советскому человеку. Я написала заявление на имя Гавриленко Н. Е., очень надеясь, что он мне не откажет, и подошла к Игорю Ивановичу за визой, его согласием отпустить меня. Так требовалось по закону. Он расспросил меня обо всем.

— Знаете что, — сказал, выслушав меня, — давайте сделаем иначе. Перед директором я выхлопочу вам командировку в Таллин, а вы согласуйте с Клейсом мое присутствие на банкете. Если что — смело скажите, с какой просьбой я хочу к нему обратиться, — и он поделился своим желанием приобрести ученую степень через соискательство.

Выбора у меня не было. Я позвонила Клейсу, изложила возникшие обстоятельства, просила за Коваленко. Ильмара Романовича ничего не смутило, он отличался понятливостью, и срочно прислал в институт два официальных приглашения, на меня и на Коваленко, на какую-то мифическую конференцию, чтобы у нас появилось основание оформить командировки для поездки в Таллин.

Недели за две до этого, еще не зная о юбилее Клейса, мы с Юрой гуляли по проспекту и заглядывали в магазины. В магазине одежды, что был на углу улицы Горького, на нас снизошло вдохновение, и мы, за оказавшиеся в кармане деньги купили, мне обновки — два крепдешиновых платья в желто-древесных тонах и зимнее пальто с норкой темно-вишневого цвета. Надо сказать, первое, что мы никогда не планировали свои покупки — ни мелкие, ни крупные — и не копили специальные суммы на них. Приобретение вещей у нас протекало спонтанно, под настроение, в естественном потоке поступков, но всегда купленное попадало к нам в самый нужный момент, и мы ни в чем не испытывали нужды. И второе, принцип советской торговли не отличался сезонностью предложения — в магазинах всегда все было, что необыкновенно упрощало положение покупателя. Да и люди, совершая покупки, не ориентировались на сезон. Многие, наоборот, летом, когда уменьшались расходы на питание и топливо, подбирались с деньгами и покупали шубы, шапки, пальто, сапоги, другие дорогие зимние вещи. Летние одежды вообще покупались незаметно, они стоили столь дешево, что не приводили к финансовому напряжению в семьях.

И тут новые платья оказались в гардеробе очень вовремя — у меня было в чем ехать на юбилей.

От самого Днепропетровска у нас было приподнятое настроение, с оттенком нервозности. Я страшилась перелета, а мой спутник, возможно, встречи с новыми людьми. Его вид меня смешил. Игорь Иванович, подбоченясь, пытался ухаживать за мной, напоминая повадками петушка. Ему казалось, что он комильфо. Кроме того, он тут же начал изобретать миф о том, что его мать была эстонкой, и со всей серьезностью подыскивал убедительные интонации, обкатывая спектакль на мне. Как тут было не смеяться, в душе, конечно? Он так походил на эстонца, как африканская негритянка на меня.

Кажется, перелет я перенесла благополучно, потому что не помню его.

Нас встретили, привезли в весьма скромную гостиницу, правда, довоенной постройки, с высокими потолками и просторными холлами. И тут внезапно возникли трудности, нас не хотели поселять, невзирая на забронированные места и даже на то, что с нами были сопровождающие, пытающиеся договориться с администратором. В чем заключалась закавыка, мы понять не могли, а те эстонцы, которым поручено было устроить нас, только сдвигали плечами. Наконец, они повели меня на второй этаж, поселили в номер и уехали. А Игорь Иванович остался ни с чем. К месту будет заметить, что он явно относился к людям, приносящим не только огорчения своим несчастным характером, но и просто невезение, неудачи. Он сидел в коридоре под моей дверью, вздыхал и не знал, что с ним будет. Ясное дело, что я не могла бросить его одного и наслаждаться отдыхом в номере. Кое-как забросив туда вещи, я присоединилась к своему начальнику и тоже добросовестно вздыхала.

Наступал вечер, мы проголодались, но боялись выйти из гостиницы, понимая, что по возвращении Игорь Иванович останется вообще без крыши над головой, его просто сюда не впустят, потому что пропуск был только у меня. Где-то в местной забегаловке, где был только бар, мы купили по плитке шоколада и медленно сгрызали его на виду у блондинистой хозяйки этажа, прекрасно знающей о наших трудностях, но не подающей виду. После шоколада возникла жажда, пить было нечего.

Поздним вечером эта блондинка засобиралась домой и начала посматривать в нашу сторону. Понятно, ей надо сдавать смену, а мы представляли проблему, с которой она не знала что делать. Я подошла к ней и начала без обиняков:

— Вы знаете, я тут часто бываю в командировке, а мой начальник приехал впервые. Не пойму, в чем дело, но он не понравился вашим людям и остался без номера. Хотя номер ему бронировали. Вы меня понимаете?

— Наверное, он неправильно себя вел? — сказала женщина, не понятно, что имея в виду.

— Да, — согласилась я, — привычки начальника надо оставлять дома, когда едешь в чужое место. — А что еще я могла поставить ему в вину? О фантазиях про эстонку-мать его внешность умалчивала, пока что для внешнего мира это оставалось тайной.

— Вот именно! — тем не менее горячо подхватила эстонка. — Ему тут нечего командовать!

— Ну так вот, — сказала я, — что вы лично мне посоветуете?

— Сейчас будет смена персонала. Придет моя подруга. И внизу заступит другой администратор. Воспользуйтесь этим.

— Но как? — я захлопала глазами под ее взглядом, темнеющим от осуждения. Ей не нравилось мое непонимание. Но мужественно продолжала: — Я не знаю как. Подскажите, пожалуйста.

— Внизу ничего не говорите. А моей сменщице подарите шоколадку и попросите еще один пропуск, для него, — женщина показала на моего начальника. — Только, знаете, она все равно не сможет дать ему номер.

— А что сможет?

Дежурная по этажу замялась.

— Сможет сделать вид, что не знает о его присутствии в вашем номере.

— Что-о!?

— Сможет дать раскладушку, чтобы он переночевал в вашем коридоре, — она сказала она с опущенным взглядом, дескать, придется вам пойти на такие неприличные жертвы. А я округлила глаза и от ужаса хлопнула в ладоши. Да мне Игорь Иванович настолько не нравился внешне, что быть с ним в столь тесных обстоятельствах я даже без никаких там предположений не хотела! Спать рядом? Ужас какой!

Дело было безвыходное. Назавтра нам следовало иметь отдохнувший вид, а мы не могли устроиться на ночлег. Я прошипела в сторону Игоря Ивановича:

— Две шоколадки — быстро! — он убежал в буфет, а я вернулась к дежурной.

— Вы сказали, она ваша подруга…

— Да-да, она подруга, — с готовностью возобновила разговор симпатичная эстонка, видимо, поняв наконец, что я вовсе не добиваюсь возможности переночевать вместе с начальником. Мне действительно некуда его деть, и только.

— Мы приехали на юбилей к одному профессору, — сказала я. — Нас пригласили.

— Ах, вот как!

— Да. Не сможете ли вы замолвить словечко за нас перед вашей подругой? — появившийся с шоколадками Игорь Иванович, встал рядом с несчастным видом: — Это вам и вашей подруге, — продолжала я, с этими словами забрала шоколадки и передала эстонке. — Я совсем не умею договариваться.

Вскоре мы зашли в номер с двумя пропусками в руках. Наконец хоть какая-то пауза, позволяющая вздохнуть с облегчением и смыть с себя жару и пыль долгого хлопотливого дня! По очереди мы выкупались под душем. Игорь Иванович вновь приободрился, что я отметила — с учетом деликатных обстоятельств — без большой радости. Тем более что голод давал о себе знать все сильнее. Ясно было, что до утра мы живыми не дотянем. Но ресторан с нормальной едой можно было найти только в городе, в этой гостинице его не было.

Ночной Таллин! Июль! Еще продолжались белые ночи. На улицах, объятых мягким блаженством приглушенного сумраком света, покоем и тишиной, было полно гуляющих. Иногда от проходящей стайки людей слышался смех или приглушенный разговор. Где-то вдалеке от центра города плескалось таинственное прохладное море, раз за разом ухающее в берег разогнанной волной... Мы слышать гул моря не могли, но все же угадывали его близость по запаху и мягкости ветра, по его легким содроганиям в такт волн. Это была экзотика, будоражащая воображение, возносящая душу к неясной мечте о прекрасном будущем, о чудных странах, к которым мы давно уже имеем тайное щекочущее отношение.

Наша гостиница оказалась в самом центре Таллина, и ресторан мы нашли можно сказать в двух шагах от Ратушной площади. На удивление, не самый шикарный, именно, чтобы поесть — тесный, с говорливой публикой. Не сразу нашли свободный столик, но в итоге сели. Игорь Иванович снова принялся за свое — всеми способами демонстрировать, что он с женщиной и намерен ухаживать за нею вовсю. С видом успешного сердцееда он вскидывал голову, посматривал по сторонам, уверенными движениями и жестами утверждался на новой территории, словно уже приобрел тут участочек и закладывал фундамент нового особнячка. Кто знает, возможно, так проявлялась его ответственность за меня.

Подошла официантка, весьма не молоденькая. Игорь Иванович все в той же манере покорителя, завоевателя земель начал делать заказ, небрежно вертя каталог яств. Женщина бросила яростный взгляд на его руки и у нее затрепетали крылья носа, но она сдержалась, только заладила твердить одно: «Нет, этого тоже нет, это закончилось. Такие ответы она давала на заказываемые им блюда.

— Что же у вас есть? — вспылил мой спутник. — Мы хотим поужинать.

— Для вас у нас ничего нет.

— В каком смысле? — визгливо вскинулся Игорь Иванович, то ли оторопев от ее наглости, то ли не поняв ее.

— В таком, — поджала женщина губы. — Могу принести только коньяк и кофе.

— Вы будете? — Игорь Иванович растеряно посмотрел на меня.

— Да, — я улыбнулась, видя какое раздражение вызывает он у нордических людей. Вот вам и мама-эстонка! Нет, не пройдет у него этот номер, подумала я. — Только свою порцию коньяка я вам отдаю.

— А я вам — свой кофе.

Официантка даже глазом не моргнула на нашу попытку шутить, записала заказ и отошла к соседнему столику. Там ей начали диктовать те же блюда, что и мы, но она не отказывала, а все подряд записывала в блокнот. Я кивнула Игорю Ивановичу и произнесла громко, чтобы она услышала:

— Не расстраивайтесь, завтра с нами будут эстонские друзья. Уж им-то не откажут, и они нас основательно накормят.

Последовала нужная реакция, на которую я и рассчитывала. Женщина повернулась ко мне, будто все время только и думала о том, чем бы нам помочь. На ее лице блуждало выражение понимания:

— Если хотите, я принесу яичницу с беконом, — Игоря Ивановича она подчеркнуто игнорировала.

— Да, пожалуйста. И по две порции. Можно? — я снова улыбнулась, добавила в качестве извинения, хотя неизвестно за что: — Я-то у вас бываю часто, а мой коллега приехал в Таллин впервые.

— Да, можно, — мягче ответила женщина, записала заказ и продолжила: — Первого в такое время действительно нет. Еще дам вам салат, да?

— Отлично!

Назад мы возвращались медленным шагом, с успокоенным пониманием, что жизнь налаживается.

Старый город, самый центр Таллина, поражал разноцветием афиш и витрин, всевозможными оттенками серого, коричневого и карамельного на стенах классических европейских домов, выстроившихся в непрерывную линию, как бы сросшихся боками, реконструированных и заживших современной жизнью. Это была не теснота, а нечто большее, нечто сверх ее. Это было полное отсутствие незанятого пространства, лишнего, способного приютить еще хоть что-то, не касающееся пешеходов.

Ощущение необычного полуночного края не покидало. Того самого колдовского края, где по милости Йонаса Ли поселилась волшебная рыба и в стране солнечного заката, придуманной Сигфридом Линдстрёмом, под песню мельничного колеса Густава Сандгрена, волшебная птица Анны Валенберг дарила королю алмазы. Этими просторами когда-то дышал Туве Янссон и тут жил его Хемуль, который любил тишину, а также герои Андерсена и Линдгрен, знакомые с детства.

Несмотря на будний день на улице еще было много гуляющих, и все они казались безмолвными фантомами в зеркальной северной тишине, струящейся откуда-то с небес вместе с рассеянным призакатным светом.

Но город, сколь бы ни поражал игрушечностью и живописностью, не был хитроумной картонкой из театра теней или макетом из мастерской архитектора, не был восковым изделием из музея мадам Тюссо. Он дышал и жил по-настоящему. То тут, то там слышались тихие скрипы, хлопанья, открывались старинные двери подъездов, припрятывающие в сумраке своих зевов внутренние лестницы, и зажигались домашние огни — люди возвращались с вечерних моционов и их силуэты отчетливо рисовались на фоне незашторенных окон.

Говорят, что мир ветвится и множится в восприятиях людей. Нельзя не поверить в это, видя наш пример. После кофе я чувствовала бодрость, желание дольше вдыхать воздух этой экзотики, пройтись по любимым улочкам, полюбоваться белой ночью. А Игоря Ивановича, наоборот, от двойной порции коньяка, выпитого на голодный желудок, развезло и клонило в сон. В счастливом ощущении праздника я забыла о досадности, ждущей нас в номере, где еще предстояло устраиваться со вторым спальным местом. Интерес же моего спутника сосредоточился именно на том, чтобы прийти пораньше, пока дежурная не уснула, и попросить у нее раскладушку.

Но даже при этом, при этих подлунных докуках на него тоже просветляюще подействовали чары средневековья, усиленные магией белой ночи. Вдруг он остановился.

— Слушайте, я не могу спать у вас в номере! Какая чепуха! Это невозможно. Я храплю во сне.

— Мне бы тоже не хотелось... — я проглотила конец фразы, полагая, что сказала и так достаточно много. — Если не ограничиваться шоколадкой и заплатить сумму суточной стоимости номера, то можно в свое пользование получить диван, на котором отдыхают дежурные. Ну, или ту же раскладушку, поставленную где-нибудь в бельевой комнате, в кладовой, в бытовке. Есть же у них что-то подобное. Только заодно обязательно договоритесь, чтобы эта дежурная передала вас своей сменщице!

На этот раз на переговоры герой проблемы пошел сам и все устроил отлично. Он получил раскладушку и право проживания в гардеробе, как выразилась дежурная. Как по мне, так гардероб не тянул выше звания комнаты кастелянши, зато там был умывальник, избавляющий меня от некоторых неудобств и нежелательных вторжений в номер.

Преодолев проблемы утра и беготни по парикмахерским, суету сборов на праздник, покупку цветов и прочее, едем к месту чествования юбиляра. Сначала идем пешком по Пикк Ялг (в переводе с эстонского это «длинная нога»), самой старой улице Таллина, осиливая ее от конца к началу, потому что она начинается с Нижнего города и ведет наверх, к Тоомпеа. Мы же идем в обратном направлении, к выходу из старого города. Дальше едем. Сами, общественным транспортом. Троллейбус покидает окраину старого города и устремляется к городскому району Нымме. Мы смотрим в окно на расположенные поодаль друг от друга коттеджи и многоквартирные здания, прячущиеся в бору. Но вот редеет сосняк, и взору открывается новый жилой район. В какой-то мере я уже могу быть экскурсоводом:

— Это начинается Мустамяе, «Черная гора», — я тут же отмечаю в голосе нотки причастности, гордости за что-то свое, и эти притязания души кажутся мне самой и смешными и приятными одновременно. — Старейший жилой район Таллина. Известен тем, что отсюда начиналось крупнопанельное строительство жилья в Эстонии. Это было в начале 60-х годов.

— Так Мустамяе именно в этом смысле старейший район?

— Ну нет, — я задумываюсь... вспоминая Днепропетровск, ища аналогии. — На самом деле, пожалуй, застраивать начинали именно старые окраинные кварталы, как и у нас. Самые старые. А жилмассивов как таковых тогда еще не было. А вот с него начали формироваться, — и я удовлетворенно продолжаю: — Крупнейший по количеству студентов вуз — Таллинский политехнический институт, куда мы едем, находится как раз между двумя этими районами: Нымме и Мустамяе. А после Мустамяе появились жилые массивы в Хааберсти, Кельдримяе, Ласнамяе.

И вот — юбилей. Актовый зал института, где расселись студенты, коллеги, родственники и приглашенные, чуть слышно звенел перешептываниями в ожидании главного действа. Он убран в традиционные цвета: серый, белый и вишнево-красный. Серый символизирует стальную выдержку и упорство, проявляемые студентами в процессе познания. Белый — цвет мира, прогресса и высокой морали. Вишнёво-красный свидетельствует о жизнерадостности, жизнедеятельности и внутреннем огне. Под портретом улыбающегося юбиляра, укрепленного на сцене, висит девиз института «Mente et Manu!», что в переводе с латыни означает «умом и руками». Он призван передавать суть образования, получаемого тут: уметь принимать умные решения и претворять задуманное в жизнь.

В нужный час Ильмар Романович поднимается со второго ряда, где сидел с женой, и идет на сцену — как всегда, скромный, немного смущенный, похожий на троечника, который вдруг выучил урок и получил пятерку, а к похвалам подготовиться не успел. Дальше все протекает трогательно, но ожидаемо. Основной лейтмотив — молодой вид юбиляра, не отражающий его возраст. Объясняли по-разному: молодостью жены, благодатным влиянием серьезной науки, даже верностью Эстонии. Оказывается, Клейса приглашали на работу в США, а он отказался.

А дальше нас ждал банкет с началом в пять часов по полудню и рассчитанный на всю ночь. На место его проведения из института можно было пройти пешком, это не так уж далеко. Правда, тогда оставалось несколько часов свободного времени, которые некуда было деть, если не употребить да длительную прогулку по парку. Мы рассудили по-другому, что вряд ли такая долгая прогулка принесет отдых и бодрость, необходимые нам на всю ночь гуляния. Лучше было вернуться в гостиницу, отдохнуть, освежиться и переодеться. А к месту банкета, если нас не отвезут, добираться так: добраться до Нымме уже знакомым нам троллейбусом, сесть в центре Нымме на автобус и проехать в направлении Пяяскюла до остановки Вяяна, там прогуляться по лесу метров триста, дойти до улицы, повернуть налево, пройти еще двести метров. И тропинка приведет в парк, разбитый у замка барона фон Глена.

Закавыка заключалась не в этом, а в подарке, который оставался в гостинице. Представлял он собой большой дубовый бочонок ручной работы, выполненный под старину, литров на двадцать, и наполненный ароматнейшим подсолнечным маслом домашнего изготовления — из жареных семечек. Чистое сокровище для северян. Носить его с собой ни в одном из вариантов не получалось — что руки бы оборвались, что смешно было бы.

Короче, после восхвалений и славословий официальной части за нами приехали и повезли в царство барона фон Глена — так просто и мило. По словам именинника, тамошний замок пребывал в состоянии реставрации, целью которой было сделать из него Дом студентов. Но кое-что уже, дескать, готово и очень подошло для аренды на ночь под высокопоставленную гулянку. Однако мне показалось, что насчет Дома студентов это было изрядное преувеличение, объясняющее нам, слишком советским людям, на каком основании скромный профессор от инженерных наук празднует юбилей в старинном здании, являющимся одним из десяти основных памятников архитектуры Таллина.

А совсем недавно я узнала, что была права, — Дом студентов в Таллине появился только к концу 2006 года. Под него отреставрировали небольшое здание в центре, по адресу Ратушная площадь, 16. Таллину это строительство обошлось в 5,5 миллиона крон. Тогда же объяснение Клейса показалось убедительным и я свои сомнения приглушила.

Пока собирались гости, Клейс организовал нам прогулку по парку и экскурсию в самом замке, выполненном в средневековом готическом стиле, пропитанном романтическим духом.

Эта великолепная усадьба располагалась на склоне горы, давшей имя соседнему с Нымме жилмассиву. Парк вокруг нее был заложен владельцем, помещиком Николаем фон Гленом, и сейчас кишел призраками прошлого, засевшими в сплошных руинах и на каждом шагу поджидавшими посетителей. Естественно, главным объектом парка являлась сама бывшая резиденция, выстроенная бароном над высоким обрывом холма Мустамяги по собственному проекту. Въехал барон туда с семьей осенью 1886 года. С тех пор замок, кажется, не видел реставраторов.

Прямо напротив него виднелись развалины "пальмового домика" — зимнего сада барона. Человек этот жил с размахом — прорыл канал от Финского залива к своей усадьбе, сделал пруд с морской водой, где держал яхту и откуда выходил в море на прогулки. От всего этого тоже оставались только покрытые дерном рвы. Неподалеку на холмике стоял четырехгранный обелиск, посвященный любимому коню фон Глена, а рядом, между высокими живописными елями, когда-то смотрела вдаль гигантская скульптура "Гленовского черта", тоже теперь разрушенная. Эта огромная скульптура изначально предназначалась изображать эстонского этнографического персонажа Калевипоега. Однако народ прозвал рогатого великана «чертом», так оно и осталось. Разрушена она была еще в дни Первой мировой войны.

Неподалеку от "черта" бросался в глаза другой каменный великан. И опять же, по замыслу барона, это должен был быть дракон, а в народе его прозвали «крокодил". В ходе строительных работ по возведению этой скульптуры, где сам барон выступал и руководителем, и активным исполнителем, не получалась голова дракона. В конце концов она отвалилась и со временем превратилась в груду камней. Между двумя скульптурами остались следы широкой канавы — еще одного искусственно вырытого канала, который должен был стать рекой, питающейся водой из болота Пяяскюла. Река нужна была для того, чтобы протекать через парк к замку, а дальше срываться с обрыва вниз, образуя водопад. Затея эта, как и многие другие, страдала тем же — непродуманностью, и оказалась неудачной. Песочное дно канала всосало в себя всю воду, а парк так и остался с пересохшим руслом.

Мы прошли немалое расстояние от "крокодила" по направлению Пяяскюла и увидели на маленьком холмике еще одну постройку странного фантазера — смотровую башню. По изначальным планам она должна была возвышаться так, чтобы с ее вершины просматривался финский берег. Но все повторилось, отчего намерение не осуществилось, — у построенной наполовину башни оказался слишком слабый фундамент, она начала сползать в грунт, и от заманчивой идеи пришлось отказаться. Это единственное место, в котором я нашла какое-то отношение к науке — в башне располагалась обсерватория.

Неугомонный барон возводил в окрестностях своей усадьбы и другие достопримечательности, к сожалению, не сохранившиеся.

Порой его посещали совсем уж «наполеоновские» идеи. Например, план превращения поселения Нымме в морской порт — ни больше, ни меньше — посредством сооружения канала до Коплиской бухты. Была даже намечена его трасса, почти в точности совпадающая с теперешней улицей Эхитаяте теэ, на которой стоит политехнический институт. После этого банкета, где я так близко соприкоснулась с историей Таллина, я еще несколько лет бывала там. И всякий раз при возвращении из института в гостиницу, спускаясь с Мустамяэского холма на троллейбусе, думала о том, что здесь могли бы швартоваться корабли. Словно мало чудаку было моря. Не дорожил он столь дефицитной в Эстонии землей.

Усилиями фон Глена в Нымме появился первый санаторий, был выстроен общественный бассейн под открытым небом, заложен импровизированный ипподром и даже основана грязелечебница. Правда, лечебных грязей в окрестностях не нашлось и их пришлось доставлять из Хаапсалу, но железная дорога к тому времени уже связала этот город с Ревелем, а следовательно, и с Нымме.

Много еще можно рассказывать о бароне фон Глене, но главное, что он основал городок Нымме, впоследствии слившийся с Таллиным, и как неординарная личность стал легендой и главной достопримечательностью эстонской столицы. Кстати, я узнала, что недавно ему там поставили памятник.

Внутренность гленовского замка стояла в запущенном состоянии. Тут нас много не водили, опасаясь, видимо, того, что слишком уж странное и неубедительное впечатление останется от такого Дворца студентов, хоть и находящегося в состоянии реставрации. На самом деле отреставрированным был только холл внизу, лестница наверх и огромный зал приемов во втором этаже. В одном крыле этого зала были накрыты столы, а в другом устроена танцплощадка.

Но мы все-таки полюбопытствовали и прошли наверх по тесной винтовой лестнице одной из башен — пыльной, со сбитыми ступенями, обрушенными стенами, на которых видны были ржавые крюки для факелов. Этого нам хватило, чтобы испугаться густой мистики, исходящей отовсюду, и больше не рыпаться. Да и заблудиться можно было легко, замок только с виду казался маленьким, а внутри оказался большим и запутанным.

Ну а на банкете тоже было много интересного. Во-первых, главную стену занятого под него зала, у которой располагалось место юбиляра, украшал девиз фон Глена: «Выше таланта боги ценят пот». И больше ничего. Ни шаров, ни конфетти, ни плакатов с шаржами. Все строго и скромно.

Во-вторых, публика. Мужчины как мужчины — высокие и не очень привлекательные внешне. А вот женщины, наравне с этим, поражали и другими особенностями. Отмечу главные из них. Да, худые, поджарые, некрасивые. Но еще и в нарядах, кажущихся далеко не новыми, изношенными, вылинявшими, видавшими виды, словно их достали из прабабушкиных гардеробов. Прямо какой-то парад нищеты. Тогда мы не знали слова секонд-хенд, но это было самое то. Немногое в них подчеркивало торжественность момента — безукоризненное облегание фигуры и длинные юбки, как теперь говорят — в пол. Для нас это было необычно, и мне понравилось. Хорошо, что и мое платье, яркое по сравнению с их убранством, сидело на мне весьма симпатично и закрывало икры ног. Далее, ни на одной из них я не увидела красивых туфель. Все обулись в растоптанные босоножки, а тонкие жилистые ноги затянули колготками. И если удобную обувь я могла понять, все-таки предстояло долго находиться в вертикальном положении, более того — танцевать, то последнее обстоятельство, объясняющееся представлениями о приличиях, меня просто потрясло. Мы тогда не знали таких крайностей этикета. При нашем июльском зное смешно и даже вредно зачехлять открытые части кожи воздухонепроницаемым нейлоном. Правда, я тоже была в колготках, но по другой причине — по причине прохладности северных приморских ночей. Впрочем, они, может быть, тоже ощущали эту прохладность.

Бог знает что думалось, глядя на этот бомонд.

Но вот публику пригласили к столу, гости подошли ближе друг к другу, и на них замерцали бриллианты, в кольцах, кулонах и серьгах. Немассивные, скромные по форме, неброские с виду украшения, но дорогие. Позже женщины раскрепостятся и все как одна закурят, а у меня перехватит дыхание от этой вульгарности. Но потом я пойму, что это условность. Курение нужно было как повод поманерничать, повертеть в руках золотую зажигалку, украшенную платиной и натуральными каменьями. Холеные руки, длинные костистые пальцы, маникюр... и изысканные безделушки, сверкание драгоценностей. Все это заявляло о статусе обладательницы, кричало о возможностях мужа, выставляло наружу настоящую суть — в такой иносказательной форме свидетельствовало кто есть кто, расставляло всех по ранжиру. Наверное, во все времена люди чем-то подают знак о своей принадлежности к определенной общественной прослойке и доходах, о своей жизненной мощи, просто мы тогда не догадывались об этом. Теперь этот знак подается часами и мобильными телефонами, может, еще чем-то неведомым мне.

Показателен был и стол, странный, на мой взгляд. Например, в числе закусок подавались холодные отварные макароны и при них — ломти вареной колбасы, скрученные трубочкой. Ну, теперь бы эта колбаса явилась лучшим и желанным угощением! А тогда мы были избалованы разносолами и деликатесами, кулинарными изысками, и такая скромность показалась нарочитой. То же отношение к угощению как к чему-то условному повторилось и при подаче горячих блюд. И я поняла, что яства в этих кругах не служили показателем гостеприимства, не были желанием побаловать гостей вкусностями или выказать им свое благорасположение. Они служили поводом к выпивке. А выпивка — поводом поздравить юбиляра и вручить подарок.

Тосты произносились часто, и после каждого присутствующие энергично, со звоном сдвигали кубки, одобряя этим жестом сказанное, и пили из них. Мы старались не выделяться. Очень скоро Игорь Иванович толкнул меня локтем в бок.

— Куда они столько пьют? — прошептал измененным голосом. — Я тут умру.

— Почему?

— Ну как? Я уже пьян, а конца тостам не видно.

— Ну не знаю, — сказала я. — Надо понаблюдать.

Славословия и преподнесение подарков продолжались. Поздравляющие сыпали хорошо заготовленными остротами, экспромтами, читали стихи, пели и даже танцевали поодиночке и группами. По сути предоставление слова для произнесения тоста служило приглашением к выходу на сцену в этом концерте художественной самодеятельности. Потом вручался подарок, окончательно маскирующий мероприятие под юбилей. Мне было очень интересно наблюдать местные традиции и таланты. После каждого номера опять звенели чоканья, и ведущий вызывал нового тостующего.

За спинами сидящих неслышно ходил бармен и доливал в рюмки тот напиток, что там оставался. Смотрю, а у Игоря Ивановича он каждый раз спрашивает, чего ему налить. Всем наливал без вопросов, а у него спрашивал. Это означало только одно — гости на самом деле не пили, а отпивали по глоточку. Осушали питейные емкости только в том случае, когда хотели перейти на другой напиток. А мой начальник каждый раз все заглатывал до дна.

— Да они только пригубливают! — воскликнула я, поняв промах Игоря Ивановича.

— Что? — протянул он, уставившись на меня непонимающими, мутными глазами.

— Хватит пить!

— А я что? Я ничего. Лишь бы не обиделись.

— Не обидятся, — после этого я взяла под контроль действия кельнера в отношении своего начальника, а его самого прислонила к спинке стула, чтобы он незаметно вздремнул.

Через полчаса ему полегчало, но он, бедный да несчастный, больше не пил и не ел. Совместными героическими усилиями мы были готовы к своему выступлению, когда часа в четыре утра подошла очередь и нас представили:

— Гости с солнечной Украины! Аспирантка господина Клейса Любовь Овсянникова со своим заведующим лабораторией Игорем Коваленко.

Переговоры Игоря Ивановича с Клейсом о соискательстве прошли благополучно, и он с энтузиазмом взялся за подготовку к сдаче кандидатского минимума — трех обязательных экзаменов: спецкурс, философия и иностранный язык. Не знаю, на что он рассчитывал. Если курс философии, который составлял диалектический и исторический материализм, можно было выучить, а о спецкурсе просто договориться с будущим руководителем, то иностранный язык оставался почти нерешаемой проблемой. Смешно же думать, что 55-летний мужчина, не имеющий навыков обучения, мог его выучить так, чтобы предстать перед серьезной комиссией.

Видимо, с целью облегчения своей участи он и решил задобрить Клейса, для чего в июне следующего года пригласил его в Днепропетровск. Программу пребывания у нас высокого гостя Игорь Иванович составил обширную и насыщенную. Уж не знаю всех пунктов, но общее время ее выполнения занимало четыре дня. Начиналось все пикником в районе одного из днепровских островов, где затевалась рыбалка и уха, сваренная на костре.

Конечно, мы все, ученики Клейса, взялись помогать принимающей стороне. Анатолий Михайлович занимался гостиницей и «пробил» отличный номер в гостинице «Днепропетровск», располагавшейся в живописном месте на Набережной Ленина в минуте ходьбы от Днепра. Константин Вячеславович — моторной лодкой и рыболовными снастями, выбором места для отдыха. А я — продуктами для обеда и приготовления ухи, поскольку была вписана в пикник в качестве куховарки.

Остальные мероприятия генерального плана меня не касались. Коваленко разъезжал на своей «Волге» как кум королю, сам встречал Клейса в аэропорту, возил по городу и окрестностям, кажется, сразу по приезде принимал у себя дома. Всему этому свидетелем я не была, знаю понаслышке.

Так вот утро того дня, что был посвящен выезду на природу, выдалось чудесное, солнечное, но не жаркое — как раз то что надо. Сбор был назначен на девять часов. Я успела сбегать на рынок, купить местных деликатесов и свежих овощей, которые только начали появляться, в частности сала и чеснока. Явилась в назначенное место, на набережной напротив гостиницы, с сумками, одета в полупляжный, полутуристический наряд. Остальные уже были там, тоже нагружены домашними яства от своих жен. Решили, что за гостем пойдет Ступницкий, благо, недалеко — перейти через дорогу. И скоро они вместе присоединились к нам. Компания в составе пяти человек разместились в одной лодке. Поехали.

Пока мужчины освежались в воде, плавали наперегонки и затем изучали окрестности необитаемого острова, на который мы приехали, я разобрала сумки, изучила их содержимое, приготовила завтрак, выложила на скатерть разные вкусности, такие как котлеты, вареные яйца, зелень, молодые огурчики, свежий лук и чеснок. А также порезала сало, которого Клейс никогда не ел и даже не видел.

— Не, — вредничал Анатолий Михайлович, видя, что Клейс ест сало просто с черным хлебом, — вы его с чесночком ешьте! Так вкуснее. Вот так, — и он энергично подавал пример.

— Наша не еля чесночок, — отнекивался гость. Но оборона его была непродолжительной. После пары стаканов сухого вина он уже поглощал хрустящие зубчики молодого чеснока и твердил: — О есс, это есть скусная!

Короче, завтрак гостю понравился. Потом он сидел на бережку, подтянув колени и обхватив их руками, смотрел на реку. Солнце освещало его непокрытую лысину, а он только жмурился от наслаждения. Мы со Ступницким бродили по острову, присматривались к кустам и собирали дровишки для костра, а остальные поехали ловить рыбу. Каждый занялся своим делом, так прошло немало времени.

Когда сооружение очага было закончено, Анатолий Михайлович поплыл к рыбакам за первой порцией рыбы — пора было затеваться с ухой. А я склонилась над кастрюлями — чистила овощи.

— Ой, ой! — услышала я сзади. — Мая уже умирайт...

Я обернулась: бедный Клейс обхватил живот руками и раскачивался из стороны в сторону. Он был чуть живой, бледный, с прорисованным на лице страданием.

— Что случилось? — я боялась двинуться с места, казалось, он от одного веяния воздуха упадет или рассыплется.

— Моя бегаль, бегаль...

— Куда?

— В куста бегаль, живот болеля.

На том наш пикник и закончился. Рыбу выпустили в воду, Клейса отправили в гостиницу и Коваленко срочно привез к нему врача — свою жену. К вечеру больному полегчало, но он не пожелал продолжать отдых, безотлагательно вылетел на Ленинград, добираясь домой ночными рейсами, да еще с пересадками.

И несмотря на то, что жена Коваленко поставила диагноз «солнечный удар», он впоследствии твердил мне: «Чеснока живот болеть, ево нельзя кушать», от чего я краснела и чувствовала себя виноватой, что купила и выложила на стол такой вредный овощ.

Позже, в последнее лето моей аспирантуры, Ильмар Романович помог мне показать маме Таллин. Он опять устроил нас в «Олимпии», возил на экскурсии, показывал морской порт и знаменитый паром «Эстония», который в годы перестройки затонул без видимых причин. Наверное, как и все аварии того времени, это была диверсия.

Клейс сделал неимоверно много для успешного завершения моей диссертации, но превозмочь внешние обстоятельства не смог и сам от них пострадал. Как заведующего кафедрой политехнического института его бы никакие неприятности не зацепили, но он, как и все в Эстонии, работал на двух работах, и вторым местом его работы было многострадальное КБ «Дезинтегратор». А эту организацию немилосердно громили в связи с надуманным делом Хинта. Неприятности были крупные. Может быть, спасением могла бы стать его верная высокопоставленная жена, но партия в то время уже теряла авторитет. Вскоре и сама Хэля осталась без работы. К сожалению, в том круговороте катастроф мы все были, как щепки, разнесенные в разные стороны, и потеряли друг друга из виду. Только в памяти осталась его щупленькая фигура с широким бледным лицом и узкими глазами, кажущимися прищуренными.

Печальная это история. И все же спасибо Богу, что мы жили в одно время и работали вместе.