1914

1 января

Спал до часу. Играл Шопена и Листа. В три часа долго добивался таксомотора: куда ни позвонишь – все разобраны. Наконец мотор приехал и я отправился с визитами. Накопилось несколько совершенно необходимых, где я не был с прошлой зимы. У Шурика, Андрюши. Годлевских, Сабурова и Орловых меня не приняли. У Коншиных и Корсак я немножко посидел. У Рузских обыкновенно в этот день парадный завтрак до шести часов вечера, гам, гости и шампанское, но сегодня никогосеньки, Ольга Петровна бледная, утомлённая, хотя и любезная; Таня злая; про остальных ни слуху, ни духу. Встречали Новый Год до восьми часов и только что встают. Заехал я к Луизе Захаровой, которая, как всегда, страшно любезна. Говорит, будто Лиде Карнеевой очень неприятно, что вышла такая ссора со мною. Последний визит был к Оссовским, очень милым. Говорят, что кавказское имение Рузских благодаря медной руде стало давать им колоссальные доходы, сделав их богачами. Кончив визиты, забежал на полчасика к Николаю Васильевичу и вернулся домой обедать.

Вечером был в Юсуповом саду на ёлке. Знакомых никого, но мне было весело: столько народу, весёлых раскрасневшихся лиц, столько движения, фейерверков и всяких развлечений.

2 января

Долго играл на рояле, катался в Юсупке и читал об Америке, продолжая моё «кругосветное путешествие». Сегодня консерваторский бал.

Оделся я тщательно: смокинг (фрак слишком параден для вечеринок), шикарный парижский белый жилет, страшно прозрачные чулки и новые лакированные ботинки. Приехал я к половине девятого, как требовала того Дамская, выигравшая у меня это требование в «66». Зато она притащила мне пузырёк с отличными, немного сладкими, духами «Коти», отлив от своего флакона, кормила шоколадом и вообще состояла при мне.

Концертное отделение было нескончаемо, но могло понравиться посторонней молодёжи, благодаря участию многих талантливых и крайне декоративных солисток, особенно Тили Ганзен. Элеонора играла на арфе и со своими локонами выглядела совсем поэтично. Вегман, изящная и интересная, продавала цветы. Я попросил Элеонору сменить её на время, а сам танцевал с Катей.

Получил несколько писем по летучей почте, хотя сам не писал. Перед концом вечера два разом. В этот вечер мне было очень весело, я пользовался успехом и не заметил, как вечер пришёл к концу. Я хотел было проводить Вегман, ей, по-видимому, тоже хотелось, но пришлось бедной девочке ехать с семейством и с мамашей. Тогда я отправился домой один и, выйдя на улицу, хотел сесть в свободный таксомотор. Едва я поставил ногу, как подлетел гимназист и стал кричать, что таксомотор его. За гимназистом следовали две закутанных фигуры. Я накинулся на бестолкового шофёра, но он признал, что автомобиль принадлежит мне. В это время я узнал в закутанных фигурах нашего инспектора научных классов и его жену. Я решил, что отнимать автомобиль у начальства невежливо и, сказав, что хотя мотор мой, но я с удовольствием уступаю его даме, сел в саночки.

3 января

Обедали родственники. Обыкновенно я скучаю, но сегодня сорганизовал бридж, прошедший очень оживлённо при участии Андреева, Мясковского, меня и Шурика Раевского, специалиста по бриджу. Я сегодня играл скверно и меня ободрали.

Милый Андреев прямо из-за стола уехал в Ревель петь. На лето он подписал двухмесячный контракт в Лондон (к Дягилеву). Зовёт меня приехать на месяц. Это обойдётся в 350 рублей. Я, право, подумаю - это неплохо.

Играл саркастические пьесы^{169}. Андреев в восторге от №2^{170}, говоря, что будто на рояле жарят в шестнадцать рук. Мясковский относится к ней холоднее, но хвалит №3, которая у остальных вызывает недоумение. В №4 оживлённые толки вызывают ключевые знаки в правой и левой руках, а также заключительный si-бемоль. Я его всячески отстаиваю.

4 января

Принялся играть пьесы для московского выступления. Обдумывал исполнение моей Сонаты. В первой части оттенки надо делать полутоновые, умерив forte, умерив темп, и играть всю часть с тонким налётом затаённой грусти.

Ходил кататься на коньках. Дома болтал по телефону с Дамской о прошедшей вечеринке. Вечером учил «Тангейзера» и писал дневник.

5 января

Спал без конца. Безобразие. Играл на рояле есиповское и московское. Лопнуло много струн. Ходил на каток. Вечером догонял дневник.

6 января. Крещение.

На рояле нет возможности играть из-за струн, которые он «лопает» (по выражению Ратке). Был у Мясковского. Надо сделать тематический анализ Сонаты и «Баллады» для «Музыки». Вечером учил Фугу Баха, благо ноты с оборванными струнами в ней не участвуют. Сыграл двенадцать раз наизусть.

Вечером играл в «66» по телефону с Дамской. Одну игру выиграла она, другую я. За свою она мне приносит в Консерваторию коробку пьяных вишен, которых ей подарили пять фунтов, а я должен был прочесть дневник путешествия с Максом в Крым. Чтение (в телефон) доставило удовольствие не только ей, но и мне.

7 января

Пошёл в Консерваторию, которая помалу оживает. Болтал с Крейслером, который пропьянствовал всё Рождество в обществе Торлецкого, с которым он, оказывается, приятель.

У Дамской стянул очень тёплые и мягкие перчатки. Я предлагал ей взамен свои. Теперь хожу в «дамских». Она хохочет.

Вечером в «Сокол».

8 января

Играл на рояле. Пошёл в Шахматное Собрание смотреть на турнир. Теперь я член (и очень доволен). Турнир течёт своим чередом, интересных партий сегодня не было. Играл со стариком Сабуровым. Он ветх и память начинает ему изменять, но за доской по-прежнему молод и после двухчасовой борьбы мои останки истощились и я проиграл. Затем выиграл две партии у гофмейстера графа Пален, с которым меня познакомил Сабуров. Часов в шесть заезжал в Собрание Капабланка. Он неотразим: живой, красивый, сообразительный, а главное - гениальный. Надо было видеть, с какой быстротой он доказывал ошибки наших петербургских маэстро, тут же, им же, сейчас же по окончании их партий! Я был в восторге.

Вечером играл на рояле и звонил Дамской, делясь впечатлениями о Капабланке. Она почему-то очень им заинтересована и знает решительно всё, что его касается. Мы проболтали больше часу.

16 января

Сегодня «по возобновлению» первого оркестрового класса оркестр собрался на три четверти. Черепнин читал «Шехеразаду» и возился с отдельными кусочками. Я от скуки с двумя юнцами играл на ударных инструментах, пока Черепнин не закричал: «Будет, одних вас только и слышно!» После урока столкнулся с Бушен. Она уже свыклась, что я с ней не разговариваю. Сегодня я остановил её и спросил, как она поживает. Она выпалила кучу новостей:

1) совсем выучилась кататься наконьках;

2) выучила мою 2-ю Сонату, которая ей безумно нравится и даже собирается нести её «Ляпе»^{171};

3) купила у Юргенсона первую - и она оказалась с моим автографом: «Н.С.Терещенко от автора в знак глубочайшего уважения».

Вот пассаж! Мои сочинения продаются с автографом?! Как она могла после того, как я послал её Терещенке, попасть к Юргенсону? И главное, так ещё попасть, что он её продал за новую? Какой-то фокус. Объяснив Бушен, кто такой Терещенко (один из чтимых основателей Шахматного Собрания), я высказал предположение, что, послав Сонату бандеролью, я, вероятно, забыл пометить свой адрес, Соната же пришла к Терещенко, когда тот уехал заграницу. За выбытием адресата, её должны вернуть отправителю, но так как адреса его не было, то, вынув Сонату и увидав «Издательство Юргенсона», её и вернули в магазин. Это тем более вероятно, что от Терещенко я благодарности не получил; чувствую некоторую обиженность и, встретив его недавно в Шахматном Собрании, на его любезное приветствие ответил сухо.

Вечером мне звонил Н. Штембер, говорил, что купил мою 2-ю Сонату, испытывает большое удовольствие, ценит логичность всех диссонансов и желает со мной потолковать насчёт Сонаты. В восемь часов он заходит ко мне, наигрывает Сонату, а затем мы пошли в «Сокол».

17 января

Утром поиграл мои сочинения для Москвы, приводил в порядок, особенно Сонату. Чудесная погода; я прогулялся в ожидании Черепнина вечером. У Черепнина проходили «Фигаро» и «Шехеразаду». Отношения наши как-будто совсем установились, но нет его прежней ласковости. Это меня иногда злит. Впрочем, я по-прежнему шучу, а когда мне что не нравится в его объяснениях, то возражаю.

Затем я зашёл к классным дамам и спросил, будет ли заниматься Блуменфельд со своим ансамблем. Те объявили, что занятие-то будет, а примут ли меня в класс - это неизвестно, потому что у него и так полно; он, взглянув в журнал, будто бы сказал, увидев мою фамилию: «Это ещё что за фигура?» Ясно, что нетерпящие меня классные дамы хотели сказать мне дерзость. Я ответил им: «Вот оттого-то он так и спросил, что меня не знает». Пошёл я к Блуменфельду несколько противувооружённый, но дамы болтали хлам - Блуменфельд оказался страшно любезным и, узнав, что у меня есть виолончельная «Баллада», предложил принести её в класс и даже играть на экзамене. Я доволен. Габель говорит, что экзамен по фортепиано с четвёртого марта, а не в конце марта, как я думал. Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! На целый месяц раньше. Впрочем, они продолжатся дней двенадцать, а класс Есиповой играет в последний день, значит, всё же выйдет после пятнадцатого.

Обедали у нас Раевские, но я удрал в Шахматное Собрание, где сегодня последний тур турнира. В Шахматном Собрании чрезвычайно оживлённо, партии в полном разгаре. И игроки, и зрители волнуются и нервничают. Нимцович с трудом отражает атаки Левенфиша, Зноско-Боровский крепко держится против Фл., который бледный, как всегда, и в обычной своей позе, с лицом, закрытым руками, сидит над доской и выжимает упорно партию. Алёхин храбро атакует старика Алапина. Перерыв. Нимцович отворяет окно, всем туловищем высовываясь на мороз - своеобразная манера освежиться. Зноско-Боровский сидит в соседней комнате, болтает ногой и читает газету. Я подхожу к нему.

Разговариваю о его партии с Фл. Я:

- Фл. так бледен и сед, а ведь он, кажется, не стар, ему должно не более тридцати пяти лет.

- Ему двадцать семь.

- Что вы говорите?!

Зноско смеётся:

- Это всё от страстей!

- А с виду он такой скромный...

- От страсти можно и в двадцать семь лет стать скромным.

Перерыв кончается. Нимцович выправляет свою партию и жмёт Левенфиша. Я встречаю Терещенко.

Я:

- Н.С., помните, мы весной музицировали у П.П.Сабурова? Я вам хотел послать мою Сонату, но вышел такой странный анекдот...

Терещенко:

- Как же, получил и играл с большим удовольствием... такая ещё любезная надпись.

Я совсем озадачен, но в этот момент по залу проносится, что Фл. сдался, и наш разговор прерывается и все спешат к месту сдачи. Я искренне огорчён за Фл.. он сегодня вызывал мои симпатии и я хотел, чтобы он взял первую премию. До конца турнира мне дождаться не удалось, в час ночи я ухожу домой.

18 января

Теперь я встаю рано и сейчас же сажусь за рояль - вопрос серьёзный: до экзамена менее двух месяцев, а программа далеко не готова. Так как я буду волноваться, то просто знать вещи мало: надо, чтобы они гвоздём сидели в голове. В полдвенадцатого пошёл на репетицию - послушать глазуновский Скрипичный Концерт и проветриться: на этих репетициях толчётся пол-Консерватории. Концерт Глазунова совсем неблестящ для исполнения и я мой сделаю шикарней. Первая тема очаровательна, но она целиком из «Царской невесты» Корсакова. Малыш Хейфец - отличный скрипач. Голубовская просит аккомпанировать ей Концерт Сен-Санса на экзамене (пикантно, если принять во внимание, что мы до некоторой степени конкуренты на рояле). «Пикантная дама» вертелась передо мною, видимо, ожидая нового комплимента. Дамская узнала её фамилию, она оказалась: Спивак. Какая проза! У нас в Сонцовке был мужик Спивак. Наконец порхнула Бушен, хорошенькая, гибкая и изящная, как первый раз, когда я увидел её осенью. Она опять переменила причёску и на этот раз очень удачно.

Я вернулся домой и сел за рояль. Вечером мама тащит на бал к Потоцким, но я отказываюсь. Надо было ещё позаниматься. Но вечером я мало занимаюсь, зато звоню Дамской и мы поставили новый рекорд продолжительности разговора по телефону: два часа десять минут! Я прочитал ей дневник моего путешествия по Швейцарии, читал я с большим удовольствием.

Нурок сообщает, что наш концерт, по причине концерта Метнера, с двадцать седьмого переносится на третье февраля. Новость: Дягилев хочет со мной познакомиться. Быть может, он закажет мне балет для постановки в Париже?! Ого!

В «Вечернем времени» заметка об успешном выступлении Захарова во дворце у австрийской эрцгерцогини. Однако, Борюся, с верхов начинает!

19 января

Утром играл на рояле.

Урок у Черепнина. Черепнин говорит, что такая вокально-подвижная опера, как у Моцарта, возможна только при его простой гармонии.

Идея: написать такую оперу на ерундовом, на запутанном юмористическом сюжете, с ансамблями, быстрыми номерами, с простой гармонией и инструментовкой, но не такой простой, как у Моцарта. Это может выйти интересно, ибо Моцарт далеко не всегда совершенен в истолковании текста.

Вечером хотел на концерт Скрябина, потом махнул рукой - хватит музыки - и собрался на сеанс Нимцовича, но потом предпочёл остаться дома: по крайней мере, кончил клавир 2-го Концерта и позанимался «Шехеразадой»: чтобы дирижировать вторую часть, надо её подзубрить, а то сядешь в калошу.

20 января

В оркестре Черепнин продирижировал сам всё время. Это, верно, всё в отместку за «аидин» инцидент.

Цыбина вовсе нет, он надеялся на дебют в балетном дирижировании Мариинского театра, но дебют не получился и он огорчился. Крейслер собирается ехать со мной в Москву. Мясковский уезжает сегодня; я с Белоусовым еду завтра. После Консерватории я ездил за билетом, также покупал себе чемодан. Мне ужасно нравятся небольшие ручные чемоданчики, в которые можно положить фрак, смену белья и который можно без труда таскать в руке.

В сегодняшней «Музыке» появились анализы Мясковского и мои. Вообще номер посвящён нашему вечеру и много толкуется о нас. Анализ я написал страшно старательно и любовно иллюстрировал моей нотной каллиграфией, но, воспроизведённые фотографическим путём, мои нотные примеры выглядят отвратительно, криво и косо.

В том же номере заметка о беляевском концерте. Сообщается программа, но мой Концерт отсутствует. Черепнин, который в своё время хлопотал о нём и даже не без эффекта говорил, что дело поставлено ребром и, если мой Концерт не пойдёт, то он не станет дирижировать, преспокойно дирижирует. Вообще Черепнин хорош как дополнение, пока и без того всё хорошо, а так он иезуит и я теперь понимаю, почему у него столько врагов.

Вечером заходил Николай Штембер и мы вместе отправились в «Сокол». После «Сокола» всегда очень хорошо пить, в частности, шампанское. Мы решили выпить и зашли в какой-то трактир. Но там оказалось только две бутылки и обе очень дорогие. Тогда мы пошли на Варшавский вокзал и пили нарзан.

21 января

Играл на рояле.

В Консерватории никого интересного. С Черепниным кончил прохождение «Шехеразады». Он показывал с увлечением и очень интересно. Когда я разговаривал с Дамской, с ней под руку была, кажется, Соломон, очень славная и неглупая девочка.

В шесть часов мне подали срочную телеграмму из Москвы. Я разозлился, решил, что вечер опять откладывается. Но в телеграмме стояло «Остаюсь. Сараджев». Я уложил мой маленький, приятный чемоданчик, и отправился на вокзал. Я не люблю ездить один, а тут в компании с Белоусовым - и я отправился с полным удовольствием. Белоусов оказался очень милым и рассказывал про свои заграничные турне. Теперь он приглашён в Будапешт, Норвегию и... Испанию. Чёрт возьми, это уже совсем интересно! Благо мы ехали с Северным поездом, в нашем распоряжении был вагон- ресторан и мы посидели в нём.

Год тому назад с тем же поездом мы с Максом ехали в Крым. Очень хорошее воспоминание.

22 января

В Москве поезд стоял восемь минут, надо было не проспать. На улице слякоть и дождь и я, шикарный, приехавший в ботиночках, первым делом должен был зайти в «калошную» и купить калоши. Белоусов поехал в отель «Люкс», а я, взяв в руку чемодан, сел в трамвай и отправился к Сараджеву, впрочем сначала к Держановскому. Поболтав с Держановским и Мясковским, который остановился у них, я поехал в магазин Мюллера поиграть на рояле Ибаха, на котором мне предстоит подвизаться. Эту фабрику я недолюбливаю, а тут рояль был и вовсе противен. Впрочем, через полтора часа я попривык и кое-что звучало недурно. Затем я отправился в Малый зал Консерватории, где собирались все участники концерта и где, между прочим, репетировал оркестр для «Японской лирики» Стравинского (дрянь пьесы). Мне хотелось проникнуть в учебную Консерваторию, посмотреть - как это в Москве, но не удалось. Что касается «Малого зала», то он в двадцать раз хуже нашего. Соната Мясковского звучит очень славно и начала мне нравиться. От моей «Баллады» в восторге Мясковский, Сараджев и Держановский, особенно Мясковский. На обратном пути я заезжал к родственникам и С.И.Танееву, которого не видел два года. Не застал его дома и оставил ему карточку с просьбой прийти завтра на концерт. Дома опять репетиция с Белоусовым, проявившим изумительную добросовестность. Играл он великолепно. Вечером с Мясковским был у Юрасовского. Он развёл болтовню о музыке и в этот раз я злился на его тон.

23 января

Спал я у Сараджева и еле утром раскачался. Поехал поиграть к Мюллеру, а потом к Держановскому ещё раз проиграть «Балладу». От Держановского - с Мясковским к Яворскому, очень хороший теоретик и довольно известный московский музыкант. Я с ним знаком давно и даже уже был у него после московского исполнения моего 1-го Концерта, но с тех пор не видел, хотя знаю через Мясковского, что он в большом восхищении от моих сочинений. Мясковский с ним приятели и теперь потащил меня для компании. От Яворского я отправился к Катюше Шмидтгоф-Лавровой. Я знал, что меня там очень ждут, но как-то боялся к ним ехать. Она и её прибаливающая мать устроились очень уютно в Денежном переулке. Катюша выглядит здоровой и весёлой девочкой, мать болезненной дамой с печатью горя на лице. Меня встречали такой неподдельной любовью, которая меня даже смущает. Их любовь к ушедшему от них Максу перенесли целиком на меня. У нас было много общих тем для разговоров: всё, что было связано с Максом, хотя прямо его я старался не затрагивать, видя, как сейчас же лицо матери подёргивается грустью. Но я спешил к Держановскому обедать и через полчаса ушёл, обещая зайти завтра. У Держановских суетно перед концертом. Mme возится с парикмахером, «сам» носится от телефона к письменному столу, мать возится с программами, Мясковский одевает смокинг. Приглашения разослали всей музыкальной Москве, но билетов продано мало. Я дразню Держановского, делая вычисления, сколько человек придёт на концерт и прихожу к заключению, что сорок человек обеспечено.

Я ухожу к Сараджеву (два шага), одеваю фрак и еду на концерт.

В артистической шумно. Я разговариваю с Юргенсоном, Юрасовским и композитором Акименко, с братом которого я знаком по Консерватории. Письмо Танеева. Наконец, я должен начинать. Выхожу, чуть-чуть аплодируют, я кланяюсь и сажусь за Ибаха. Зал не полон, но публики немало. Я играю 2-ю Сонату (первый раз публично). Знаю её недурно. Первая часть выходит ничего, скерцо очень мажу, но звучит оно с шиком, Andante проходит неплохо, финалом я прямо доволен. Соната имеет успех, меня вызывают дважды и дружно аплодируют. Несколько романсов Стравинского^{172} - и я выхожу с Белоусовым играть «Балладу». Сегодня она мне почему-то не очень нравится и выходит хуже, чем утром. Впрочем, принимали её тепло и мы с Белоусовым выходили раскланиваться. Антракт. Толпится довольно много народу: Юрасовский, Мясковский, Шеншин, Юргенсон; я разговариваю о «Балладе» с бывшим профессором Белоусова, с которым он меня познакомил. Второе отделение: Белоусов с Ламмом (которого здесь было прозвали «Хламом», но который оказался отличным пианистом) играют Сонату Мясковского^{173}. Я сижу в партере с Mme Держановской и её молоденькой сестрой (от другой матери) Лелей. Леле тринадцать лет, но ей можно дать восемнадцать; она ростом с меня, в плечах косая сажень, Держановский её называет Валькирией. Белоусов кончил и его сменил Держановский с романсами Мясковского^{174}. Я сижу в артистической с Белоусовым и с Валькирией, прислушиваясь к романсам Мясковского, которые мне страшно нравятся. Романсы имеют успех, автора вызывают, но он прячется в углу партера. Выхожу я с фортепианными пьесами^{175}. Теперь я играю почти совсем спокойно. И всё выходит. Некоторые вызывают аплодисменты и я встаю кланяться (Этюд №3, Прелюд, «Ригодон»). Но на последней - «Наваждении» - я сбиваюсь, пробую выпутаться, но память как отшибло, никак не попасть в колею. Тогда я останавливаюсь, прикладываю руку ко лбу, соображаю и начинаю с начала. Играю немного нервней, но с большим шиком, особенно когда дело доходит до двух глиссандо: прямо как по морде! Публика аплодирует довольно дружно и я ухожу с эстрады. Говорят, моя остановка в «Наваждении» не произвела особенно скверного впечатления. В артистической страшенный гам; все собираются к Держановским ужинать. Мясковский страшно не хочет ехать с дамами, поэтому я еду с ним. Я восхищаюсь его романсами, он расхваливает мой пианизм, особенно в мелких вещах, находя, что я играю безукоризненно. Это первый раз, что я - пианист - получаю от него такую похвалу. Я ему и говорю, когда-то настанет тот момент, что он похвалит во мне дирижёра. Мясковский скептически качает головой. За ужином непринуждённо и весело. Я постарался усесться рядом с Лелей. Мне она нравится, но я держу себя осторожно из уважения к её годам. На бумаге от конфеты я написал ей значок, сказав, что если она всё время над этим будет думать, то только через пять лет додумается до того, что это означает. Она всё время приставала и чисто по-детски умоляла: «Ну скажи...ите!»

В четыре часа я с Сараджевыми удалился спать.

24 января

Утром беседовал с Сараджевым, который рассказывал историю Свободного театра и историю, происходящую в нём («Маддалена», Марджанов, Суходольский). Телефон к Кусевицкому. Рецензия Сабанеева. Я к Держановскому. Леля скучала. Опять «скажи...ите». Я удрал к С.И.Танееву. Он потрясён Сонатой. Кое-что ему понравилось. Он сделал несколько благодатных замечаний и слегка подтрунил над модернизмом. Обедал у Сараджева. Наконец в полвосьмого мы с Мясковским сели на извозчика и уехали. Все стояли у окна и махали руками. Я с Мясковским еду в первый раз. У нас были две нижние плацкарты, мы отлично расположились и, почитав журнальчики и книжицы, завалились спать.

25 января

В полдевятого утра мы с Колечкой были в Петербурге и, распрощавшись, поехали по домам. На прощание он очень любезно сказал, что ему было очень приятно провести со мной время. Дома у меня все спали и я отправился на симфоническую репетицию в Большой зал Консерватории - больше чтобы посмотреть знакомых, чем для того, чтобы слушать музыку. Натолкнулся я на Марусю Павлову, при виде которой я всегда радуюсь. Сегодня она была мила и снова выразила желание, чтобы я послушал, насколько лучше она стала петь. Затем я беседовал с неизменной Дамской. Вернувшись домой, с удовольствием учил мой Des-dur Концерт. Вечером собрался заниматься, но зазвонил Андреев и так ласково стал звать, что я не утерпел и поехал - бриджевали и меня облапошили на четыре рубля.

26 января

Мама именинница, по этому случаю я подарил ей хорошей бумаги для корреспонденции, а то она всегда пишет на отвратительной. Днём играл на рояле Концерт и экзаменационную программу. Вообще я принялся серьёзно за фортепиано. Кроме того, учил «Шехеразаду» на случай, если завтра Черепнин заставит дирижировать.

Нурок о Дягилеве - уехал, а я уже строил всякие фантазии о балете и Париже и о европейской знаменитости. Концерт (я играю то же, что в Москве) перекладывают на седьмое. Вечером гости, «винт», ужин, шампанское, которое я первый раз открываю и разливаю.

27 января

Лёг в четыре, встал в девять - явно не выспался. А надо было в десять быть в Консерватории, чтобы в классе оркестра продирижировать сочинение ученика Ясина, который на манер, как я лет пять назад выпрашивал, выпросил «попробовать» его «Monast?re myst?rieux»^{176}, удивительно бессодержательную пьесу, хотя и складно сшитую и хорошо звучащую. Пьеса длилась минут десять, а остальное время Черепнин учил с оркестром «Шехеразаду». Мне он не даёт - это всё за старое. Я попросил Дранишникова аккомпанировать мне на экзамене мой Концерт. Я давно его наметил и думал, что выбор будет удачен. Он охотно согласился. Вернувшись домой, я спал, а вечером я было собрался на концерт Метнера, но потом мне не захотелось музыки. Сеанс Нимцовича? Нет, лучше заниматься: лучше кончить переложение второго фортепиано во 2-м Концерте, что я и сделал, проработав с большим оживлением весь вечер.

Надо посылать Концерт в РМИ, чего ему киснуть дома.

28 января

Учил 1-й Концерт. Хорошо, что его ещё не награвировали - пришёл в голову целый ряд переделок. Всё-таки как с течением времени вырастаешь из пьесы и начинаешь видеть её недостатки! У Черепнина в классе проходили «Фигаро», а после класса дирижирование в ансамбле, где опера уже идёт бойко. Дирижировать ансамблем нелегко, ибо темпы быстрые, а вступления надо показать чуть ли не в каждый такт и всё разным лицам. Я несколько раз влетал. Сусанну поёт Тимофеева и ещё одна ученица а la Попова (из Мариинского театра), но гораздо интереснее и очень славная, прелесть! Оказывается, она «сокол», но из первого «Сокола», а её сестра у нас в «Соколе» и знает меня. Теперь мы здороваемся «наздар». Забежал я к Блуменфельду в класс. Он познакомил меня с виолончелистом Безродным и сказал, чтобы с ним я приготовил мою «Балладу». Безродный отнёсся ко мне с большим почтением и сообщил, что летом он аккомпанировал мне в Павловском концерте.

Вечером был в «Соколе» с Николаем Штембер.

29 января

Всё утро занимался, играл, а также дирижировал, приводил в порядок «Фигаро» и «Шехеразаду». Сочинил начало Andante скрипичного Концерта, ничего, недурно. Уже о Концерте кое-кто знает и вчера профессор Налбандян даже просил показать, когда кончу. Увы, это будет не раньше осени, сейчас я себе не позволю - разве материал, которого у меня на клочках бумаги записано немало. Вечером написал Нине Мещерской, которая ругала за дерзкое предыдущее письмо, Mme Сараджевой, которая любезно прислала мне московские рецензии (впрочем, которые я уже и так достал) и Держановскому, который просил тематический анализ Концерта по случаю исполнения его шестнадцатого.

30 января

В оркестре Черепнин опять всё время провозился с «Шехеразадой», а потом сказал мне, что предполагаемый на двенадцатое февраля концерт сильно пошатнулся из-за посторонних причин и едва ли состоится, а если состоится, то позднее, а с будущего раза мы принимаемся за «Фигаро».

После класса я разговаривал с Бушен (это теперь редкость). Затем я пошёл к виолончелисту Розенштейну поиграть «Балладу» для нуроковского выступления. Я с Розенштейном уже не раз играл года четыре назад на Вечерах Современной Музыки; теперь я полагал, что будет много хуже, чем с Белоусовым, но Розенштейн выказал много темперамента, тон и живость - исполнение совсем приличное, а pizzicato даже скорее Белоусова. Домой я вернулся с головной болью и лёг полежать. Вечером уговорил Штембера пойти в «Сокол», где голова моя почти прошла. Каратыгин написал статью о Метнере, модерн-неоклассиках:

1) Скрябин, Стравинский;

2) Мясковский и я (!).

Молодчина, Каратыгин! Несомненно, что со временем меня будут считать самым заядлым классиком, но теперь, говорящий это - открывает Америку.

31 января

Утром занимался, а днём у Черепнина проходили «Фигаро» и был в классе ансамбля. После ссоры Черепнина с Палечеком никто из дирижёров в оперный класс не ходит, и Палечек часто бывает без аккомпанемента, очень этим изводится. Нам же, т.е. Цыбину и мне, выгода от этой ссоры та, что очевидно, как только начнутся серьёзные репетиции с оркестром, то есть как только Черепнин должен будет войти в соприкосновение с Палечеком, так Черепнин постарается уклониться и оркестровая часть перейдёт в наши руки, я думаю мои, потому что Цыбин сегодня оскандалился в классе, не зная «Фигаро», кроме того, едва ли Цыбину дадут первый спектакль, а вся тяжесть в первом, второй ерунда. Вообще же Черепнин с Цыбиным милее, чем со мною (хотя вполне со мной любезен), но Цыбин после декабрьского инцидента очень просит прощения, а я вместо того затеял крючковатое объяснение. Струве и Липинская стали закадычными подругами. Сегодня, спускаясь по лестнице, я увидел их, разговаривающими с Озеровым. Я любезно поздоровался с Липинской, а Озеров закричал: «Серж Сержович, а как пишется «ветхий»: ять или е?» Я не задумываясь ответил: ять. Впоследствии, когда меня уличили в этом, я сказал, что ответил так в насмешку. Струве мне нравится больше и больше; больше всех в Консерватории. Занятия в Консерватории идут crescendo, я начал беспокоиться надвигающимся экзаменом - зато в апреле буду свободной птицей. Если получу рояль - горд как сокол, если нет, то едва ли очень огорчусь, это для меня менее важно, чем кому-либо, хотя, конечно, кончить первым - кому не лестно!

Вечером я занимался, а у мамы играли в «винт». Концерт уже выходит.

1 февраля

Отправился встречать А.Г.^{177}, но она не приехала. Играл на рояле довольно много. Прошёлся по Морской. Юргенсон накануне выставил мою Сонату, должно быть, после каратыгинской статьи. Вечером занимался дома и думал, как бы хорошо в мае увезти Струве заграницу и прожить с ней лето в Швейцарии.

2 февраля

Утром играл программу и Концерт. Концерт, кажется, пойдёт хорошо и без особых трудностей. Кто-то позвонил по телефону и прервал мои занятия, я сердито подошёл к аппарату, но это оказался Олег, который вчера вернулся из-за границы. Я очень обрадовался ему и мы радостно беседовали. Он звал к себе вечером, но я уже собрался идти на ученический вечер и не мог. Уговор встретиться в один из ближайших дней, я продолжил мои занятия. Важная идея: когда играешь публично, надо забыть об окружающем и углубиться в музыку, в самою музыку, в чистую музыку: как выиграет от этого исполнение и как исчезнет всякое волнение, ибо публика, чинящая волнение, исчезает из кругозора. «Углубиться в исполнение» - совет весьма заезжен, но постичь его непросто. Сегодня я постиг. Вечером пошёл на ученический вечер. Не знаю, почему у меня было отличное расположение духа; хотя на вечере никого не было из моего «министерства» (Бушен, Струве, Вегман), но я не скучал с Дамской. Зеликман с большой выдумкой сыграл вторую и третью части Концерта Чайковского. Он, вероятно, кандидат на «рояль». У меня с ним весёлые, шутливые отношения, он относится ко мне с большим почтением, вероятно, вслед моей дружбы с Николаевым; вообще Зеликман довольно неотёсанный господин. Вечером, когда я лёг спать, мне с ужасом представилось, что моя программа ещё не готова. Концерт для Кусевицкого не выучен, «Фигаро» я не знаю, я даже вскочил с постели и должен был пить воду.

3 февраля

Именины Есиповой, всегда сто рублей на подносе, но в этот раз клали в разброде, я уклонился, и сегодня, заказав за четырнадцать рублей две дюжины отличных белых роз, послал их Есиповой. Черепнин в оркестре начал проходить «Фигаро», так как концерт определённо отложен. Я купил себе по случаю за семь рублей партитуру и сегодня следил. Черепнин стал ко мне значительно милей и мы совместно восхищались красотой Моцарта. После оркестра встретил Вегман и с полчаса просидел с ней. Она очень хороша в профиль: у неё классический нос, хороший рот, красивые волосы, брови. Она рассказала, что учась на коньках, упала и очень ушиблась. Я предложил ей мои услуги в обучении на коньках. Потом я занёс свою карточку Есиповой и вернулся домой. Дома играл на рояле. Вечером Н.Штембер спрашивал, пойду ли я в «Сокол». Я отказался, ибо хотел поиграть. Разговор с Т.Рудавской, которая была у них (мило) и с Надей: на ты, она очень заинтересована моим выступлением в пятницу на Вечерах Современной Музыки и очень хочет прийти с Соней. Очевидно, статья Каратыгина о Метнере (дядюшка) и обо мне произвела впечатление.

4 февраля

До часу играл и убедился, что. моя программа не идёт. То есть Бах и Шуман недурно, и я знаю, чего мне от них добиваться, а Бетховен и Шопен ещё не улеглись, особенно Бетховен: он как будто и выходит, но то слишком порывисто, то слишком классично и скучно. «Тангейзер» ещё не идёт технически. В два часа играл в Консерватории с Дранишниковым мой Концерт. Конечно, по рукописи, в первый раз и в быстром темпе он разбирался далеко не блестяще, но всё же аккомпанирует он отлично и я доволен, что выбрал его. Концерт выходит у меня довольно шикарно, а на Дранишникова производит прямо ошеломляющее впечатление. Я рассчитываю, что такое же впечатление произведёт и на экзаменаторов: Ляпунов будет фыркать в колени, Лавров запустит в меня стулом, а иные будут в восторге. С Черепниным дирижировал «Фигаро»: я и Цыбин, потом дирижировали в классном ансамбле. Черепнин сделал замечание моему жесту, вообще же был мил. В «Соколе» с удовольствием делал гимнастику, а вернувшись домой, играл мои сочинения для Вечеров Современной Музыки.

5 февраля

Сегодня я хотел проработать «Балладу» с Розенштейном, но он болен и лежит. Утром играл всю программу (кроме Моцарта). К «Тангейзеру» я страшно устал, но заставил себя сыграть его. Понятно, он вышел преплохо. Сегодня у меня была несвежая голова, днём надо было прогуляться. Я пошёл к Есиповой взять «Вариации» Моцарта, которые она мне выбрала для экзамена. По дороге заехал в Консерваторию. Я встретил внизу Цыбина, который отстаивал свою очередь к телефону. Я отвоевал ему очередь и он влез в будку. Через две минуты я полез в будку «навещать» его и незаметно привязал его шарф к ручке. Когда кто-то из нетерпеливых ожидающих дёрнул дверь, то вместе с дверью вытащил из будки и Цыбина, едва не задушив его шарфом. Поднялся общий хохот. Цыбин чуть не обиделся и сказал, что сделай это другой, он отнёсся бы иначе, но от души уважая меня, он принял это за невинную шутку. Я в хорошем расположении духа вернулся домой и до вечера занимался: играл, писал дневник и махал «Фигаро» по партитуре, которую я почти ещё не знаю.

6 февраля

Оркестровый класс; Черепнин читает второй акт. Я терпеливо высиживал, впрочем, слушал не без интереса. Дома занимался «Тангейзером»; трудная и тяжёлая штука. Заходил в Юсупов сад и натолкнулся на Бушен, разговаривали около часу. Она хотела показать, сколь хорошо она выучилась кататься, но я сказал, что у неё приём гувернантки, которая катается по обязанности с детьми. Бушен была крайне разочарована моим суждением. Вечером не пошёл в «Сокол», предпочитая поучить экзаменационную программу. Конечно, телефон с Дамской, которая умеет поддерживать интерес к своей болтовне.

7 февраля

Утром усиленно играл программу и учил партитуру «Фигаро». Прийдя в два в Консерваторию подцепил Николаева и сыграл с ним Концерт. Дебют ничего, кое-что идёт негладко (особенно новые переделки), но я за него спокоен. С Николаевым мы постоянно в любопытных отношениях: кандидатом на рояль является его ученик Зеликман и я. Николаев очень со мной дружен, но ему желательно, чтобы Концерт я провалил, потому что премия его ученику всё равно, что премия ему самому. Надо отдать справедливость Николаеву, что он очень мил, и когда я спрашивал у него, он всегда давал деловые советы по моей программе.

В два часа Черепнин и махание «Фигаро». Дирижёру ансамблей, пока их не выучит наизусть, очень непросто. В четыре часа пошёл к Розенштейну, который выздоравливает от своей жёлтой инфлюенции и хочет вечером играть «Балладу». Репетируем, он играет довольно вяло, но обещает к вечеру подбодриться. Вернулся в Консерваторию, дирижировал в ансамбле и совсем измученный вернулся домой. Начинает болеть голова, настроение было злющее, а вечером выступать. Лёг, но не спалось. Успокоился я и отдохнул, посидев за шахматной доской и переиграв ряд старых партий. Мама уехала раньше, а я переоделся, кое-что повторил и приехал на вечер свежий. Там уже началось первое отделение, состоящее из набора всяких композиторов: романсы Стравинского и соната НЯМ'а представляют интерес, но их исполнили плохо. Второе отделение было посвящено мне. Публика была по приглашениям. Я исполнил всю московскую программу с исключительным успехом. Мне пришлось услышать столько поздравлений, восхищений и превозношений, как никогда. Особенно за Сонату^{178}, арфный прелюд^{179} и 3-й Этюд^{180}.

«Баллада» понравилась меньше отчасти из-за посредственного исполнения Розенштейна и слишком громкого моего аккомпанемента. Дешевов сказал, что я гениален; Николаев расхвалил мой пианизм; Рузский, Нурок, Каратыгин, Крыжановский, Андреевы, Спендиаров, Черепнин, Кобылянский, Асланов, Полоцкая-Емцова выражали свои радости. В особенном восторге были представители Консерватории: Дранишников, Гаук, Дамская, Голубовская и Бушен, которая, по словам Дамской, корчилась от волнения во время игры. Меня познакомили с известным художником Бакстом, который очень серьёзно интервьюировал меня насчёт моих отношений к балету. Это опять запахло Парижем. Каратыгин пригласил меня играть сочинения на его лекции через полторы недели.

8 февраля

Утром не особенно, хотя занимался и пошёл на генеральную репетицию в Большой зал Консерватории. Репетиция скучная, публики интересной мало, Струве не видно. Впрочем, те, кого я встречал, продолжали расхваливать вчерашний концерт. Я поболтал с Элеонорой и, вернувшись домой, до вечера занимался, главным образом играл «Тангейзера». В одиннадцать часов поехал к Рузским на большой бал. Много народа и масса вкусных угощений. Ира сменила гнев на подобие милости. Я отвечаю выдержанно и сухо. От молодёжи Рузских я отстал, да и никак не люблю, находя её скучной. Я обрадовался, когда приехал Коншин. Бал и ужин длились очень долго и в седьмом часу я удрал задолго до конца. Шёл домой пешком и было странно смотреть, как светает, как выезжает трамвай и бегут газетчики.

9 февраля

Спал до часу и, конечно, не выспался. Остальное время большею частью играл на рояле.

Олег звал к себе «побрижжать»^{181} и я с удовольствием отправился к нему. Было очень славно. Олег мил и весел.

10 февраля

Когда я пришёл в оркестр, то Черепнин страшно расхваливал за мои сочинения, слышанные в пятницу. Сегодня он репетировал с певцами (!), а потом объявил мне, что первым спектаклем дирижирует он, я - вторым, а Цыбин - третьим, и что это новое правило, чтобы профессор дирижировал первым спектаклем, а ученик являлся бы его помощником, а то до сих пор выходило наоборот. Я ответил, что он ест мой хлеб, что первым спектаклем должен дирижировать я, что, может, он и прав в своём новшестве, но так было до сих пор, пускай же так и останется со старыми учениками, а с будущим годом - вместе с новыми учениками - пусть он введёт новую реформу. Он ответил, что так и могло случиться, но во время постановок «Аиды» и «Риголетто» дело приняло чудовищный оборот, и теперь надо это зло пресечь, тем более, что Палечек и многие из профессоров («- Кто?! - Например, Рааб! - Пфф!»), высказывались против того, чтобы я ставил оперу, да кроме того, я едва и смог хорошо продирижировать такую вещь, требующую крепкой дирижёрской техники, которой у меня нет. Во всяком случае разговаривать не о чем, это вопрос решённый, а второй спектакль, конечно, за мною. Я ответил, что требуя от меня массу работы на дирижёрском классе и давая мне мало настоящей практики, он тем самым как обанкротившееся предприятие платит мне по двугривенному за рубль. Черепнин пожимает плечами и разговор кончен. Я целый день злился, но ничего сделать было нельзя. Остаётся плюнуть и насесть на рояль. «Сокол», а вечером звонила Дамская и читала где-то выкопанную летнюю рецензию Бернштейна о моём Первом фортепианном Концерте, где он меня хвалил^{182}. Бернштейн-то?

11 февраля

Огорчённый отсутствием уроков Есиповой, я позвонил ей и она сегодня пригласила меня к себе, но, когда я пришёл, оказалось, что она едет по хорошей погоде кататься и урок откладывается на завтра. Я искренне обрадовался, что она настолько поправилась, что может ехать кататься.

На улице встретился с Черепниным и разговор наш носил совсем мирный характер. Ругаться и дуться глупо и бесполезно, но его первый спектакль я ему не прощу. Встретил в Консерватории Липинскую и довольно долго с нею разговаривал. Это очень хорошенькая, совсем молоденькая полька из Варшавы, не совсем чисто говорящая по-русски, что к ней даже идёт. Я как-то на её глазах весело болтал с её профессором - Венгеровой; это произвело на молодую ученицу, до смерти боящейся своих учителей, сильное впечатление. Теперь Липинская и ко мне относится с большим почтением. Нас прервал возвратившийся из Москвы Крейслер, который прилип ко мне и без конца оживлённо болтал. Вообще у меня со всеми дирижёрами установились отличные отношения: Дранишникова я очень уважаю, Гаук немного подлиза по природе, но музыку он ловит хорошо и научно дирижирует, Крейслер - рубаха-парень. Твордовский - сдержанный и любезный поляк. Я забежал в класс к Блуменфельду. Он объявил, что проиграл все мои сочинения, кроме 2-й Сонаты, но ничего в них не понял. И на том спасибо. Звонила Бушен и говорила, что на Масленицу она делала ?scapade^{183} и едет в Москву слушать мой Концерт. Она вообще поклялась присутствовать на всех моих премьерах. Как ни так, а это премьера моего выступления на большом столичном концерте. У меня начинают заводиться настоящие поклонницы. Вечером пошёл на учебный вечер, где дебютировали Крейслер и Гаук с малым оркестром. На манер, как дирижировал в прошлом году я. Оба с честью вышли из своего первого испытания; Крейслер махал немного четырёхугольно, а Гаук совсем хорошо. Я поднёс обоим по маленькой лавровой веточке, чем крайне им польстил. Первые лавры были от меня. Черепнин, очень довольный выступлением малого оркестра, сказал им спич. «Я вижу в вас рвение, горячее отношение к делу, от души желаю, чтобы так всегда продолжалось. А в среду, господа, мы сделаем отдых и занятий с оркестром не будет». «Слава Богу!» - бросил кто-то из оркестра. Потом Черепнин потащил нас пить по бокалу пива в буфет, угощая нас, много и красноречиво говорил, провозгласил тост за здоровье дебютантов и вслед за тем ни с того, ни с сего - за меня, «за процветание того, чем вы одарены, как никто из присутствующих; что, однако, не мешает процветанию вашему и на нашем общем поприще», - указал он на дирижёров. Черепнин сделал мне пакость, забрав себе первый спектакль, так теперь ему стыдно и он подлизывается ко мне. О, знает собака, чьё мясо съела. Я вернулся на учебный вечер.

12 февраля

В половину одиннадцатого я принимал у Есиповой урок. Сыграл Бетховена и Шопена: Бетховен почти без указаний, а в Шопене надо ещё подыграться. Программа, кажется, у меня в приличном виде. Выглядит Есипова плохо. Затем я на городской станции купил билет в Москву и заехал к НЯМу, у которого давно не был. Вернувшись домой, играл Концерт и делал кое-какие поправки.

Вечером пошёл на концерт Кусевицкого. Голубовская говорит, что, уходя с Вечера Современной Музыки, она слышит за собой такой разговор:

- Прокофьев? Очень милый молодой человек, - и ласково: - нахал ужасный!

Голубовская говорит, что только про меня может быть такое сопоставление.

Слушал я «Весну священную» Стравинского и слушал с обострённым вниманием. Во всяком случае, произведение это живо и почти увлекает. От «Восхваления земли» я пришёл в восторг. Но так крикливо сделано, а в иных тихих местах такая безудержительно-фальшивая музыка, что удивляешься, как это у талантливого и изобретательного Стравинского не хватает какого-то винта! В публике нашлись многие, которые усиленно аплодировали, но большинство растерялось или торжествующе-насмешливо смотрели по сторонам, что, мол, вот какую пакость пишут футуристы.

13 февраля

Утром поиграл Концерт, а в два часа пришёл Яворский, который приехал в Петербург и которого я встретил вчера в концерте. Сыгранная ему мною первая часть 2-го Концерта, по-видимому, понравилась ему, а про саркастические пьесы промолчал. Попросил у меня рукопись «Маддалены», я охотно дал. В четыре часа я ходил в Консерваторию в оперный класс, а потом сидел дома, догонял дневник и укладывал мой маленький чемоданчик.

Звонила Бушен, она завтра-таки едет в Москву. Ловко! В без четверти девять я собрался, простился с мамой и, помахивая чемоданчиком, сел в трамвай. На вокзале я думал встретить Спендиарова, который тоже ехал в Москву - послушать свои «3 П»^{184}. Он в необыкновенном восторге от моих сочинений, слышанных седьмого.

Спендиаров не оказия, зато я встретил знакомого шахматиста и, сидя в вагоне-ресторане, выиграл у него партию ? l'aveugle^{185}. Спал я на верхней полке плохо: было узко и жарко.

14 февраля

В Москве перво-наперво поехал в магазин РМИ узнать о репетиции. Репетиция в двенадцать, а пока отправился к Сараджеву, где был ласково принят его любезной супругой. Сараджев в прошлый раз звал меня остановиться у него, чем я и воспользовался. Дирижёр Орлов («Садовый, но опытный» - по словам Сараджева), с которым меня мельком познакомил Юрасовский год назад, заявил, что репетиций завтра будет две, но на первой мой Концерт сделать не успеют, а возьмут прямо на второй, на последней. Я просил постараться сделать и утром и ушёл до того злой, что решил отказаться от участия, так как с одной генеральной репетиции Концерт всё равно прилично не пойдёт. Партитуру Юргенсон не поспел-таки награвировать - готов был один клавир (и то не корректирован), а духовые были списаны от руки. Я забрал партитуру, немного скорректировал, а также внёс поправки вследствие изменений, сделанных во время учения Концерта. Прихожу к Держановскому.

Все очень ласковы, «самого» нет дома, но я говорю с ним по телефону. Узнав, что я готов отказаться от участия, он очень доволен и готов пропеть «скандал», хотя советует уладить миром. Скоро ухожу и корректирую партитуру у Сараджева. Вечером сидел у Лавровых-Шмидтгоф. Вспоминаем Кавказ, Ессентуки, Пятигорск и рассказываем друг другу всякие случаи и приключения с Максом. И она, и я рассказывали с увлечением. Мать меня без конца благодарила за посещение, говоря, что видя меня, она как бы видела Макса. Возвращался домой взволнованный, думая о Максе - и опять кажется неправдоподобным, что он больше не вернётся. Долго гулял вокруг храма Христа Спасителя и мне хочется почтить память Макса; посвящением всех моих сочинений.

15 февраля

Выспался хорошо в уютном сараджевском кабинете, но вставать не хотелось и я едва не опоздал на репетицию. Впрочем, торопиться было незачем, так как Концерт всё равно не репетируют, но Орлов успел сделать всю программу, оставив на вечер проиграть раз «Петрушку», и в оставшееся время – минимум полтора часа - учить мой Концерт. Я согласился и сидел со Спендиаровым, который расхваливал мои сочинения. После репетиции был у Орлова и проиграл ему Концерт, высказывая свои намерения. Посидев в кафе, пошёл в Благородное Собрание на репетицию. Пока Орлов делал «Петрушку» (в которой многое меня очень забавляет), я ходил по залу и мерил его шагами, стараясь определить, чей зал больше: наш Дворянский или их Благородное? Начал корректировать Концерт и сразу наскочил на бездну ошибок в партитуре. Я совсем смутился, потому что в таком случае всегда упрекают недокорректировавшего композитора. Но это случилось лишь в первых тактах, а затем всё пошло благополучно. Я очень волновался во время корректуры. Оркестр разбирал хорошо, Орлов делал дельные указания, я волновался, что машина пущена и что я недостаточно хорошо сыграю. Впрочем, когда я сел за рояль, то вскоре успокоился. Прошло почти хорошо, я только нетвёрд был в новых переделках. Я вернулся обедать к Держановским, а потом сидел у них за роялем и повторял Концерт и пьесу для бис. Леля не отходила ни на шаг.

16 февраля

Утром я забежал в Денежный переулок и отдал Кате Шмидтгоф билеты на концерт, затем вернулся, поиграл Концерт, одел фрак и вместе с женой Сараджева, Лелей и её матерью отправился в концерт. В артистической встретился с Юрасовским и вместе с ним глядели в партитуре исполнение симфонии Глиэра. Какая грузная и скучная вещь. Со второй половины симфонии я стал волноваться, ибо приближалась моя очередь. Симфония кончилась, я повертелся в артистической. Юрасовский взял рукопись клавира - смотреть;

Орлов пригласил меня на эстраду. Моему появлению похлопали, я раскланялся и сел за рояль, между прочим, весьма отвратительный. Орлов перед выходом сказал мне: «Когда сядете за рояль, посмотрите на моё лицо - и сразу успокоетесь, это все говорят». Я исполнил его совет: действительно, лицо было спокойное, благодатное и немного глупое. Созерцание его особы действовало непроизвольно, но всё же я волновался не очень сильно и Концерт сыграл ничего. То есть и блеск, и импозантность, всё было, но кое-что было и смазано. Я не вполне был уверен в аккомпанементе и не играл свободно, а постепенно следовал за ним. Успех был значительный, меня несколько раз вызывали и я трижды играл на bis: «Прелюд», 4-й Этюд и 3-й. Перед тем, как играть третий, я подумал, что: это или «Ригодон» и решил играть это, но выбор был неверный: я уже устал и едва дотянул Этюд, а «Ригодон» вышел бы лучше. Придя в артистическую, я уселся рядом с Юрасовским, который держал на коленях рукопись Концерта, и стал расспрашивать о моём исполнении. Рядом с Юрасовским сидел другой человек и одним глазом посматривал в ноты. Оказывается, это был «мой друг» Сабанеев. Когд он отошёл в сторону, Юрасовский спросил меня, желаю ли я, чтобы меня познакомили с Сабанеевым? Я ответил «ну его к чёрту» и ушёл из артистической.

Появилась Бушен и говорила: «Очень, очень хорошо». Спендиаров и несколько малознакомых и совсем незнакомых человек подходили с тем же. После концерта я ушёл с Юрасовским, сидел с ним в кафе, он говорил, что разочаровался в своей композиторской деятельности и будет дирижёром: спрашивал, неужели я собираюсь сделаться знаменитым композитором? Я ответил: да, и сказал, что напишу очень хорошую оперу. Простившись с Юрасовским, пошёл обедать к Сараджеву, а затем к Держановским, где я пользовался всеобщим успехом. Держановский объявил, что решил выставить Сабанеева из своего журнала и жалел, что в сентябре не напечатал мой резкий отзыв о его сочинении. От Держановских я, с чемоданчиком в руках, заехал к Смецким, просидел час, получил цветы и домашние пряники и поехал на вокзал.

17 февраля

Поезд мой пришёл в полдвенадцатого утра. Вернувшись домой, я немного отдыхал от московской суеты, на рояле не играл, потому что разбил себе большой палец на октаве моего Концерта.

Ходил в Консерваторию - посмотреть, что делается. Зашёл на минутку в оперный класс. Там всё шло своим чередом и Цыбин усердно махал.

Вечером был в «Соколе».

18 февраля

Утром меня поднял телефон: сегодня Есипова будет мне давать урок. Я привёл в порядок «Тангейзер» и в два часа понёс ей. Сыграл я наизусть довольно прилично, но грубовато, замечаний никаких. Пришёл в Консерваторию, и так как у Черепнина делали симфонию Моцарта, мало меня касающуюся, то разговаривал с Дамской и Вегман. А между тем наверху происходил следующий разговор: «Этот Прокофьев возмутителен! В хор не ходит, в ансамбль не ходит, а если соблаговолит, то всем недоволен, делает замечания, говорит дерзости». Потом следует перечисление всех, за кем я когда-то ухаживал. Дамская, которая мне рассказывала это, идя вместе со мной из Консерватории, говорила, что она просила их хоть не так громко кричать. Я решил, что коль так, то буду с хором ещё требовательнее и задиристее.

19 февраля

Играл. Днём пошёл в консерваторский хор, заинтриговал меня вчерашний выпад, но хор спел так ладно, что нечего было делать. Мне очень хотелось пить и как часто в таких случаях ничего иного, кроме шампанского. Пошли с Крейслером - алкоголь консерваторский пивать и с удовольствием выпили полбутылки Cordon vert. Я очень хотел «Кристаль», но его не оказалось. Вернулся домой и повторил 2-ю Сонату для сегодняшней лекции Каратыгина. В восемь вечера пошёл на класс сценических упражнений в Консерватории. Это очень полезный класс для певцов, готовящихся к оперной карьере. Давали «Сны» Пшибышевского, томительную драму не в моём духе.

Черепнин высказал массу внимания к моему московскому выступлению.

- Отлично, вас всюду теперь играют, а Концерт ваш я сам как-нибудь непременно продирижирую, он очень интересен.

Я мысленно возмущаюсь его двуличностью: а беляевский концерт, где он сказал, что если не пойдёт Концерт, то он не будет дирижировать?! Бархатистая змея! Я тащу Каратыгина на лекцию. Она оказалась в богатом частном доме, где собирается, по словам Каратыгина, богатая плутократия. Лекция длится очень долго. Про меня Каратыгин сказал, что я, по-видимому, тоже неоклассик, но слишком молодой, чтобы определённо высказаться о моём направлении. Я сидел в другой комнате с Крейслером и ел конфеты. Сонату я начал неохотно, но под конец сыграл хорошо и имел успех. Был Беллинг, второй дирижёр из Придворного оркестра и сказал, что это шедевр. Я ничего не имею против получения приглашения выступать в концерте Придворного оркестра. Вернулся я домой решив, что, в конце концов, не стоило играть, так, разве в виде любезности Каратыгину.

20 февраля

Утром оркестровый класс. Мне хотелось увидеть Струве, но она пробежала, очень торопясь в научный класс.

Вернувшись домой, играл и ходил поздравлять Раевских со днём свадьбы. Дома оказалось, что мне звонила Мещерская. Как, неужели приехала?! Я ждал их позднее. Я немного обрадовался, но появилось и смутное недовольство, что в то время, когда у меня столько дел, когда всё быстро идёт своим чередом и без того вытесняя одно другое, появляется новая притягательная сила, так как Мещерская несомненно сильная и притягательная. Но они очень звали сегодня вечером и я пошёл. Они въехали в свой новый дом в просторную и шикарную квартиру, занимая полтора этажа. На меня накинулись все, наипаче же Нинка, которая положительно имеет особое бесовское обаяние. Было весело, уютно, возились, кричали, словом - хорошо. Привезла подарок. Нина наговорила массу ласковых вещей и мы были дружны как никогда. Зайцев отсутствовал.

Я очень довольный вернулся домой.

21 февраля

Утром играл на рояле и смотрел партитуру «Фигаро», а к трём пошёл в Консерваторию прорепетировать «Балладу» с Безродным, с которым Блуменфельд назначил сыграть её в классе и на экзамене. Приходят мысли кое-где подчистить фортепианную партию. Хористкам я говорил всякие колкости или насмешки. Черепнин играл в любезность и просил не обращать внимания на критику, когда она разгорается. «Вот, например, я - говорит он. - даже никогда не читаю...». Да, но его так ругают, что лучше и впрямь не читать.

В ансамбле уселся дирижировать Цыбин; хотя Черепнин и хотел, чтобы я по партитуре продирижировал большим ансамблем, но я чувствовал себя утомлённым и ушёл домой.

Вечером «винтили»: Мясковский и Сараджев, приехавший в Петербург устраивать свои дирижёрские дела. Сараджев был мил и очень понравился маме. Олег надул.

22 февраля

Играл; право, программа почти идёт. А главное, хорошо, что всего не будут спрашивать - только три вещи; стало быть, вопрос об утомлении и выносливости отпадает. Вечером играл, разговаривал с Элеонорой по телефону, играл по телефону в шахматы с Голубовской (партия прервана в пикантном и выигрышном для меня положении) и наклеивал рецензии, которые теперь сыпятся, как горох. В последнем номере «Музыки» обо мне говорят в четырёх местах. В.Беляев, так разухабисто обругавший мою 1-ю Сонату, теперь с большой горячностью хвалит вторую. А петербургский корреспондент (Крыжановский?) о Вечерах Современной музыки пишет, что на «Наваждении» «печать гения». Я хвастаюсь, что меня произвели в гении. Приятно, Каратыгин благодарит за участие в его лекции и вручает двадцать пять рублей за участие. Я пробую отказаться, но говорит, что так дано всем участникам. В конце концов я доволен, что заработал двадцать пять рублей.

23 февраля

Так как я относительно программы поуспокоился, то сегодня проспал до одиннадцати. Играл довольно много. Днём отняли время господа из Международного Банка, с которыми мама советовалась относительно биржи. Вечером пошёл на драматический учебный спектакль. Встретил Голубовскую и, пользуясь Нининым подарком, доиграл партию в шахматы. Я выиграл. Наши консерваторцы довольно бойко разыгрывали отрывки драм и комедий. Я сижу с Дамской, была и Белокурова, но мне не удалось с нею поговорить: мне нравились больше ограниченные поклоны. Дамской, которая знает о моих симпатиях к Белокуровой, я заявил, что у меня «перемена министров» и новый премьер-министр. Я имел ввиду Струве, но на все просьбы Дамской не называл её.

Дамскую я произвёл в министры иностранных дел, а на её вопрос, кто же Бушен, я ответил, что она товарищ министра путей сообщения, намекая на наши прогулки и на совместном возвращении из Москвы.

24 февраля

Утром оркестровый класс, в котором Черепнин с певицами делал «Фигаро». В следующий понедельник он даёт репетицию мне. Встретил Алперс и заговорил с нею: она была готова болтать без надежды на прекращение. Вернулся домой, но во время завтрака отлетел кусочек зуба и пришлось пойти к дантисту. Играл программу и всё шло очень хорошо, я страшно доволен и главное, что почти все вещи идут одинаково; разве похуже Шопен, да ещё, пожалуй, Моцарт, которого я не выучил. Вечером с Николаем Штембер был в «Соколе». Николай заходил ко мне, я играл ему Бетховена. Я боялся играть ему, зная его критикантство, но он похвалил - это много!

25 февраля

Помахал партитуру «Фигаро» и играл «Тангейзера». В три часа пришёл в Консерваторию, но у Черепнина делали «Сербскую фантазию» с младшими дирижёрами. На учебном вечере играли Серёжа Алперс и Николаев, который в этом году совсем не виден в Консерватории. Из Серёжи Алперса может выйти значительный пианист, он имеет задатки, хотя пока ещё много комкает. В антракте мелькнул изящный силуэт, но скрылся в противоположном от наших мест конце зала. После антракта сидим так: Серёжа Алперс, я, Дамская, и какой-то весёлый певец. Николаев ничего, играл бойко, многие в зале вскакивали смотреть, я оставался неподвижен. Струве, которая, очевидно, пришла слушать Серёжу (с семьёй Алперс она, кажется, познакомилась на даче в Финляндии) ушла из зала, а потом вдруг вернулась и уселась прямо впереди нас. Для меня - приятный подарок. Наша компания была хорошо настроена, я болтал глупости, острил - все смеялись. Понемногу мы её ввязали в разговор. Оказывается, она сегодня после вечера сдаёт экзамен у Глазунова в кабинете, которому в денные часы некогда. Струве волновалась и скоро ушла. Стало скучно. Уходя с вечера, я с Дамской наткнулся на Струве, которая стояла в коридоре, в унылой позе ожидая экзамен. Мы подошли, разговорились и проболтали довольно долго к большому моему удовольствию.

- Ну вот, подите же, я три года назад всё время повторял вашу фамилию! - говорил я.

Струве краснела и недоумевала, вообще она часто краснеет, когда я говорю. Подразнив её, я объясняю, что переигрывал шахматные партии с шахматистом Струве, с которым был знаком лет шесть назад и которого потерял из виду. Вообще Струве как-то держалась со мной настороже, как бы готовясь услышать дерзость и принимая каждую шутку всерьёз, готовила ответ на неё. Струве ушла вниз, а я с Дамской отыскали ключи от концертного зала и влезли туда. Книгу экзамена, хорал Баха спрятали в рояль, заперли зал и удрали. Завтра не по чему экзаменовать. Проводив Элеонору, возвращаясь домой, я думал о Струве. Мне нравится её внешность, у неё очень неправильное лицо, может это мне и нравится. В чём эта неправильность, я пока сказать не могу.

26 февраля

Сегодня надо было сдать экзамен по транспонировке хорала, чтению с листа и учить пьесы. Экзамен ерунда и не имеющий значения, но сдать всё же было надо. Идя в Консерваторию, я волновался по поводу спрятанных хоралов, но в библиотеке нашёл ещё один том и экзаменовался по нему. Хорал я транспонировал под началом Винклера, он, улыбаясь, дал мне в дорийском ладу, но я сдавал транспонировку быстро и точно (я, смеясь, предложил транспонировать правую руку на терцию вверх, а левую на умеренную кварту вниз). О том, что с листа нечего говорить, а учить мне дал «Поэму» Скрябина. Я её проиграл три раза и принёс через пять минут. Найденные мною две опечатки произвели сильное впечатление и, поставив мне по всем статьям 5+, меня отпустили. Я был очень доволен - экзамен ерунда, но 5+ меня ободрил. Похваставшись встречным моими отметками, я пошёл домой и сел за программу. Программа шла хорошо. Вечером «винт»: Сараджев, НЯМ, Олег, мама и я. Было оживлённо и мило.

27 февраля

Утром «Фигаро», которым дирижировал Черепнин. Тимофеева сказала мне, что она слышала от Голубовской мои сочинения, что она в них влюблена, а через них и в самого автора - и хочет петь мой романс на экзамене, если я ей дам.

Я обещал принести «Отчалила лодка». От Сараджева я слышал, что Глазунов вчера на репетицию пришёл невыспавшийся, так как до двух часов у него был экзамен. Я говорил Струве - что же вы Глазунова огорчили?

- Яаа?

- Он на следующий день утром пришёл на репетицию совсем измученный, говорил, что ему спать не дают. Такая, говорит, неделикатная ученица Струве - в два часа ночи экзаменоваться приходила!

Струве вспыхнула и, буркнув, что-то вроде «что вы говорите», быстро ушла. Я вернулся домой и играл на рояле. Вечером пошёл к Мещерским, ибо Нина говорила, что каждый день меня ругает, что я не рад их приезду и не прихожу. Встретили меня все очень ласково и радостно, так что я был даже удивлён. Для того, чтобы привыкнуть, я играл «Тангейзера». Вера Николаевна сделала пару метких указаний. Потом в уютной биллиардной играли в бридж. Таля и Серж Базавов против Олега и меня с Ниной. Собственно, играл я, а она сидела рядом и страшно кокетничала и нежничала. Я питаю большую симпатию и к Тале, и к Олегу, и к Сержу - и провёл в их компании вечер с большим удовольствием.

28 февраля

Проснувшись утром, я вспомнил одну вчерашнюю фразу Веры Николаевны про меня: «Ведь он композитор, а фортепиано изучает дополнительно». Я стал думать об игре и мне стало казаться, что я действительно не пианист, а все мои исполнения намеренно не выходят из границ обыкновенного добросовестного зубрилы. Да и действительно, сегодня программа шла как-то хуже.

В три часа пошёл в Консерваторию - в понедельник я дирижирую «Фигаро» с оркестром и певцами - надо было сегодня помахать в ансамбле, чтобы попривыкнуть к партитуре. Перед классами на лестнице сконцентрировалась приятная компания: Струве - Липинская - Дамская - я. Липинская страшно волнуется и говорит, что готова выдрать бороду учителю истории. Мы смеялись и задевали её. Струве опять держится как-то настороже. После ансамбля я показал Тимофеевой романс «Отчалила лодка», предварительно объяснив ей, как я представляю себе романс: чуть свет, утро, предрассветный холодок, у ног - свинцовое, отдалённо шумящее море, на душе чувство чего-то неожиданно радостного и вместе с тем невозвратного - и всё это в серой мгле едва наступающего утра. Тимофеева, кажется, оценила романс, но высказала сомнение, позволят ли ей его петь строгие требования.

Вечером я был в «Соколе». Потом звонил Дамской, она рассказывала про своих подруг. Мельком про Струве, что та всё принимает всерьёз: «Вы ей вчера полушутя про Глазунова, а она уже сегодня спрашивала у меня, неужели это действительно так».

1 марта

Играл главным образом Моцарта. В пять часов уехал в Выборг.

2 марта

Встав в восемь, чувствовал себя бодрым и свежим, а погода отличная. Взяв извозчика, поехал на кладбище. Сторож привёл меня на могилу Макса, которая находилась на финском кладбище, рядом с православным. Ряд бедных могил, белый деревянный крест, окружённый снегом, и на кресте карандашная надпись: «Максимилиан Шмидтгоф». Дав сторожу несколько марок, чтобы он привёл в порядок могилу, когда стает снег, я остался один и долго простоял, глядя на крест и думая всякие думы. Была умная, удивительная голова, был шикарный Макс, был эффектный, художественно задуманный конец - и остался скромный белый крест. Я стоял у креста - и вместе с печалью на душе было какое-то тепло, приятное чувство, что я попал на эту могилу, как будто сама могила была другом. Ослепительно ясный солнечный день, аккуратные ряды могил и шумные манёвры поездов товарной станции, которая лежала внизу пригорка, на склоне которого расположено кладбище - всё это спасало могилу от вида запустения и, снявши шляпу, я пошёл к ждавшему меня извозчику. В вагоне я стоял у окна и ждал, когда мы проедем мимо кладбища. Оно лежало у самого полотна, в нескольких верстах от вокзала, по правую руку, и отлично видно из окна вагона. Сперва следует расположенное по склону пригорка православное кладбище с зелёной церковкой посреди, за ним, отделённое забором, финское, с правильно спускающимися рядами могил. Кресты ясно видны, но я не успеваю увидеть крест Макса - поезд идёт слишком быстро и, приехав в три часа в Петербург, я поехал домой, где завалился спать. Проснулся с головной болью, но всё же занимался фортепиано для завтра и отказался от приглашения Субботина и редактора «Речи» (!)^{186}, который интересуется мною и передал приглашение через Каратыгина. Я смотрел в дневник, что было прошлым годом в этот день.

3 марта

В десять часов я был в Большом зале, где состоялась моя репетиция «Фигаро» с певцами, расположенными на стульях на сцене. Я чувствовал себя спокойным, довольно опытным и продирижировал оперой очень прилично, Черепнин был доволен и хвалил, хотя и указал на несколько недочётов. Я боялся, что очень устану, но этого не случилось. Слушателей никого не было, кроме Вегман, которая сидела, забившись в глубине полутёмного зала. Остыв после репетиции, походил по коридорам Консерватории, но Струве не было и я ушёл домой. Проиграл не отходя от фортепиано всю программу и форменно вогнал себя в гроб, хотя «Тангейзер» всё же звучал. А Калантарова говорит, что требование играть программу по частям - отменено, и надо играть всё. Я всё собирался для тренировки пальцев взять на прокат тугое пианино. Походил по магазинам и так-таки ничего не нашёл. Теперь жаль, но всё равно не стоит, поздно. «Сокол», а потом телефон Дамской, которая по обыкновению болтала о всех консерваторских действующих лицах. Для меня было интереснее всего, когда она говорила о Струве, хотя я и не показывал виду. А она рассказывала, что Струве, по-видимому, меня боится и всё ждёт какой-нибудь насмешки или дерзости, надо быть мягким с нею.

4 марта

Получил корректуру Концерта, которой страшно обрадовался. Взял синий карандаш (ибо, говорят, гравёр не любит, когда поправляют красным) и с удовольствием принялся за поправки. Утром меня пригласила Калантарова на урок Есиповой. Поиграл «Вариации» Моцарта и понёс их. Анна Николаевна как будто бодрее, хотя не сравнить с прежней - как-то похудела и сморщилась. У «Вариаций» дала такой медленный темп, что я пришёл в отчаяние. А сколько шума с моей идеей играть piano и не очень акцентировать, заставила играть forte и сильно акцентировать. Я был несколько разочарован. Заставила сыграть мой Этюд №3, который прошёл очень бойко, и с улыбкой сказала:

- Точно кошки скребутся!

Вернулся в Консерваторию, где Черепнин указал вчерашние недочёты в «Фигаро».

В шесть часов прихожу домой. Чудесная идея: инструментовать мои «Сарказмы». Вечером с мамой едем на концерт Романовского, который играет мою Сонату. Миллион знакомых, точно в светском салоне. Две враждебные семьи. Рузских и Мещерских, спорят из-за гегемонии. Обе семьи близки с Романовским, обе привели много знакомых, обе поднесли аристократический букет, наконец, обе гордились знакомством с Ершовым, которого поделили так: он сидит с Мещерскими, а дочка с Рузскими. Я говорю Вере Николаевне, что я с Ниной изображаем слона и моську. Вера Николаевна возражает, что в таком случае Нина маленький слон, а я большая моська. На концерте: Алперс, Бушен, Крейслер, Дамская. Когда Романовский начал играть Сонату, все стали оглядываться на меня, что, мол, я чувствую. Сначала забавно такое внимание, а потом противно. Романовский играл Сонату хорошо, разве лишь в двух местах не то выделил. Под конец я начал волноваться, потому что чувствовал, что сейчас меня будут вызывать. Действительно, Соната имела большой успех, дружно кричали автора, я выходил кланяться и думал: влезть мне на эстраду или поклониться около неё. Решив, что первое будет слишком «по- сокольски», кланялся у эстрады. Мама, видимо, очень волновалась, но довольна успехом, вспоминала о папе. В конце концерта много поздравлений и восхвалений. Н.П. Рузский искренне доволен. Крейслер объявил себя горячим поклонником. Мещерские страшно довольны. Когда я захожу поблагодарить Романовского, в артистической какая-то девица делает мне подобие овации и закидывает всякими вопросам о 2-й Сонате и о Концерте. Усадив маму на извозчика, я заезжаю с Крейслером к «Пивато» и выпиваю с ним полбутылки шампанского.

5 марта

Немного проспал, потом играл на рояле, а в три часа пошёл в Консерваторию. Пока Черепнин доканчивал занятия с хором, я пошёл в Малый зал, где экзамены уже пятый день шли на всех парах. Во время игры входить в зал воспрещается, а потому я пошёл в артистическую - послушать оттуда. Едва я хотел открыть дверь, как она сама распахнулась и я очутился лицом к лицу со Струве, которая шла ко мне навстречу. «Это очень шло, что вы мне открываете дверь», - сказал я и ушёл в артистическую. Играл ученик Венгеровой сонату Шумана (мою) и так плохо, что я скоро ушёл.

С Черепниным мы пошли в магазин «Беккер», где я ему проиграл мою экзаменационную программу. Я ждал от Черепнина интересных художественных указаний - и не ошибся. В Бахе, Моцарте и Бетховене он высказал много любопытных взглядов, которые я принял к сведению. Вообще он отнёсся с большим интересом и сеанс продолжался три часа. Возвращались мы домой очень дружественно разговаривая, как в былые времена. Он даже сказал печальным тоном:

- Так мне и не удалось, Сергей Сергеевич, устроить ваш Концерт в Беляевском концерте!

Впрочем, я очень мало поверил этой фразе, а за его указания относительно исполнения программы - большое спасибо. Вечером я с Олегом бриджевал у Мещерских. Играл сонату Шопена, Таля сказала, что я играю её лучше, чем Романовский на концерте. Это меня неожиданно и очень сильно ободрило.

6 марта

Сегодня утром дирижировал Цыбин, но я не пошёл смотреть, а предпочёл заниматься роялем. В три часа пришёл в Консерваторию, чтобы дирижировать «Фигаро» в оперном классе. Как раз в Малом зале, где экзамен, был перерыв, зал проветривался и толпа ждала у двери. Струве стояла и очень мило беседовала с каким-то пиджаком. Я ушёл в Большой зал и дирижировал «Фигаро»; репетиция полностью состоялась, но под фортепиано.

Вечером «Сокол».

7 марта

Утром кончил корректуру клавира Концерта, которую сделал с большим удовольствием в промежутках между занятиями. Пошёл в оперный класс, в котором сегодня распределяли - кто в первом спектакле, кто во втором. Это всегда проходит горячо и оживлённо: все ругались и волновались. Но сегодня как-то распределяли втихомолку - и каждому сказали на ухо. Я дирижирую.

Первый спектакль под управлением Черепнина идёт пятнадцатого, второй - мой - двадцать четвёртого, третий - Цыбина - тридцатого. Все бесплатные, публика только по приглашениям. Возвращаюсь домой и играю на фортепиано. Записался в шахматы по переписке. Фрибус просит Сонату для библиотеки, лестно и приятно. Сегодня я сыграл всю программу и не очень устал - прогресс. Вечером играл на рояле и писал дневник.

8 марта

Проспал до одиннадцати. Играл, а в три часа прошёлся по хорошей погоде по Морской, купил Сонаты для Фрибуса (у Юргенсона теперь всюду выставлены мои сочинения, но мне неудобно было спросить - идут ли они) и пришёл в Консерваторию. Я хотел послушать Голубовскую, которая сегодня уже экзаменуется, но её экзамен кончился в два часа (5+). Я сидел в библиотеке, а Черепнин, очень хорошо настроенный, рассказал анекдот из своих заграничных путешествий. В поезде Берлин - Париж какие-то двое русских принимают его за немца и уверенные, что он ничего не понимает, ругают его, не стесняясь его присутствия, а в заключение с коробкой конфет и с любезным видом обращаются к нему, сказав: «Жри, собачий сын, жри!» «Нет, благодарю вас, мне что-то не хочется», - ответил Черепнин на чистом русском языке. Картина.

9 марта

Выгрывался в фугу Баха и в сонату Бетховена; догонял дневник. Голова что-то была не очень свежей и я в четыре часа пошёл гулять. Очутившись у Новодевичьего монастыря, зашёл туда посмотреть на могилу Римского-Корсакова и папы. Я люблю кладбища. Настроение было притихшее, а мысли - о том, как жизнь всё же приведёт меня к старости и смерти.

Вернулся домой и читал об Америке, продолжая «кругосветное путешествие», которое я начал месяц назад. Ах, как меня тянет поехать в Америку и объехать весь шар. В семь часов зашёл за мной Штембер и мы пошли в Малый зал Консерватории на репетицию экзамена, но ни Анна Николаевна, ни Калантарова не пришли, но собрались все шестеро экзаменующихся и поиграли в пустом зале на эстраде. Девицы относились ко мне довольно враждебно, я же - посмеивался над ними, потому что играли они прескверно. Есипова дала им мало уроков и прошла программу поверхностно, а эти дуры сами ни до чего не додумались: играли вяло, серо и глупо. Зато успешно играл я и, не отходя от рояля, в полтора часа сыграл всю программу. Штембер выслушал всё и нашёл, что хорошо; прежде он всегда относился к моей игре иронически, потому я его похвалу ценю. Перед игрой мне удалось сосредоточиться - если удастся на экзамене, то и на экзамене будет хорошо. Потом я поехал к редактору «Речи» Гессену, который приглашал меня через Каратыгина. Там собралось любопытное общество. Я играл кое-какие пьески и с Каратыгиным в четыре руки «Петрушку», которая местами отлично выходила. Случайно увидел сонату Регера, которую я не смотрел года три. Боже, как просто и ясно, а ведь не так давно это была непроницаемая чаща! Как музыка скачет вперёд:

Каратыгин сказал, что он намекал Зилоти о моём Концерте и тот просил его прислать ему. Отлично.

10 марта

Сегодня первая сценически-оркестровая репетиция «Фигаро» под управлением «ученика Черепнина». Я пошёл и довольно исправно высидел почти пятичасовую репетицию, дабы ознакомиться и с оперой, и с mise-en-sc?ne^{187}. Я знаю все арии и ансамбли, но не знаю их взаимосвязи. Вообще выходит оживлённо и занятно, хотя много нелепостей и сценически эту оперу можно написать в двадцать раз интереснее, чем это сделал Моцарт. Когда я примусь за сочинение оперы, то не буду брать глубоко драматический сюжет, а возьму лёгкий, живой, французскую комедию с запутанной интригой и напишу настоящую живую оперу.

Во время антракта я вышел в учебную Консерваторию и натолкнулся на Дамскую со Струве. Разговор коснулся моего экзамена; Струве собиралась прийти.

- Ну, вы 5+ получите, - сказала Дамская, - я считаю, что это более или менее нормально, если всякие ученики получают 5+. Если я получу 5++, то это совсем хорошо, а если просто 5, то это будет мне пощёчина.

Струве спохватилась, что ей надо повторять историю, и собралась уйти от нас.

Я сказал:

- Если бы география, то я мог бы вам помочь, объяснив Америку. Я вчера сделал туда книжную экскурсию.

- Америку-то я сама знаю, - просто сказала Струве, - я жила в Канаде, - и ушла.

На меня, рвущегося за океан и с увлечением читающего об Америке, эти слова произвели впечатление. Правда, я не показывал виду, но... Струве - Америка! А?! Положительно, я страшно заинтересован. Вернувшись с репетиции, я играл, а вечером был в «Соколе», хотя многие мне и не советовали туда соваться перед экзаменом, вдруг ушибёшь руку, палец.

11 марта

Спал добросовестно, а потом добросовестно повторил всю программу. В час неожиданно позвонила Есипова и пригласила меня сыграть всю программу. Есипова сидела невидимая в другой комнате, Калантарова и Позняковская служили парламентёрами и сообщали «высочайшее» мнение. Я, в конце концов, был рад сыграть программу, потому что не вполне был удовлетворён в градации темпов сонаты Бетховена и в том, не тяжело ли я играю шестнадцатые в фуге Баха (ритм от начала до конца), ибо для достижения некоторой важности и органности я играл шестнадцатые потяжелее, но, с другой стороны, боялся переборщить. Однако, опасения были излишни и никаких замечаний не последовало. После Шопена высказалась Позняковская и прочувствованным голосом сказала: «Очень хорошо». Я приободрился и сыграл сонату Шумана, «хорошо» - выскочила Калантарова. После моего Этюда - просто «дальше», а после «Тангейзера» много похвал, а от Калантаровой лично, что мою игру нельзя узнать. На завтра меня поставили последним в программе. Я очень утомлённый зашёл в Консерваторию, где после фортепиано делали репетицию «Фигаро» Черепнин и Цыбин. Я немного повертелся, зашёл в Малый зал, где играл ученик Николаева. Хорошо, но не выдающеся. Завтра и мне на «эшафот», но сегодня я не волновался, сидя в зале. Вернулся домой, поупражнялся к завтрашнему дню, выиграл у Голубовской партию по телефону и улёгся спать. Завтрашний день меня, конечно, беспокоит, я знал, что это очень важный день, но спал.

12 марта

Утром не хотелось вставать - в постели уютно и спокойно, а как встану, сразу погружаюсь в область волнений и беспокойств. В одиннадцать я встал и сел за рояль, начав повторять программу с конца, т.е. с Листа, медленно продалбливая трудные места. Сыграв Листа, себя, Шумана и Шопена, я пошёл гулять по чудной погоде. По Загородному проспекту я вышел за город и вернулся назад в трамвае. В два часа мне позвонила из Консерватории Голубовская, потом «министр иностранных дел» Дамская о том, что теперь антракт, отыграли два ученика Калантаровой и два Есиповой: Ганзен (плохо) и Малинская (довольно хорошо), народу масса, многие ждут моего появления. Я то волнуюсь, то успокаиваюсь. Сел за рояль продолжать повторение программы: Бетховен, Моцарт и Бах. Вчера вечером я попытался по своему рецепту: написать фугу наизусть, но спутал, написал фигуру из другого места. Теперь я всё боялся, что собьюсь на Бахе. Но тут пришла отличная мысль: я твёрдо запомнил три места в фуге, откуда я могу безошибочно начать в любой момент, если собьюсь. Потом стал делать «репетицию»: нарочно сбиваясь и импровизируя в стиле Баха, подходя к тому или другому месту. Так как эту фугу знают мало, то я при искусной импровизации мог сбиваться совершенно безнаказанно. Это меня вдруг успокоило и я решил, что бояться нечего. Надо только сосредоточиться на музыке при выходе на эстраду и не обращать внимания на обстановку. В четыре часа мне позвонил из Консерватории служитель и сказал, что сейчас будет играть Тиц, после которого моя очередь. Я одел пальто и пешком пошёл в Консерваторию. Настроение довольно беспокойное, но я встретил сестру Подушки, очень красивую даму, которая так нравилась мне летом; мы весело поговорили, она посетовала, отчего я не приходил к ним. И ко мне вернулось хорошее настроение. В Консерватории тихо, все сбились в Малом зале. Я сидел в партере; ко мне пришёл Крейцер и делал комплименты. Я не особенно волновался, когда вышел на эстраду. Зал был набит битком. За экзаменационным столом сидела комиссия более приятная, чем я ожидал: Глазунов, Калантарова, Венгерова, Дроздов, Медем, Габель - это всё друзья; зато по другую сторону от Глазунова - Ляпунов, враг класса Есиповой - и его я больше всего боялся, кроме того, Лемба, Миклашевская. Подойдя к роялю и поклонившись комиссии, я вынул из рояля пюпитр, чтобы он не торчал перед глазами, и положил его рядом на стул. Я некоторое время посидел, вперив взор себе в колени, стараясь забыть зал и сосредоточиться на Бахе, решил, что я относительно спокоен и довольно внимателен - и начал фугу. Фуга вышла хорошо, Моцарт тоже порадовал, Бетховен начался совсем хорошо, но в экспозиции, там, где главная партия идёт довольно контрастно, левая рука заиграла тему, а правая отказалась играть и я начал сбиваться. Сообразив, что скоро за этим следует побочная партия, я постарался подойти к ней и заиграл побочную, но по ошибке в es-dur вместо as. Дело выходило плохо, но мне удалось подимпровизировать к тому месту, откуда я сбился - т.е. к концу главной партии - и тут я попал на рельсы - дело пошло ладно. Доиграл я сонату хорошо, но волновался, боясь, что снова напутаю. В сонате Шопена я в первой фразе попал мимо клавиши, но дальше мне понравилось, как я играл, и к чрезвычайному моему удовлетворению я успокоился. Шопен сошёл, по-моему, лучше, чем когда-либо у меня. Перед Шуманом я спросил у Глазунова, всю ли сонату играть или только одну часть. Глазунов посоветовался с Ляпуновым и сказал: всю. Это выходит весьма утомительно, принимая во внимание, что далее следует «Тангейзер».

Я спросил:

- Сполна?

- Сполна, - ответил Глазунов.

В зале весёлая публика засмеялась. Я стал играть сонату. Я остался не вполне удовлетворённый ариеттой, первая часть вышла хорошо, третья и четвёртая совсем блестяще. В финале, когда левая рука переходит через правую, лопнула струна. По счастью, это была такого рода струна, которая на один колок наверчена, а на противоположный просто накинута петлёй. Когда струна лопнула, то петля соскочила и струна целиком вылетела из фортепиано в публику, - своеобразный эффект и публика заржала от удовольствия. После Шумана мне стали аплодировать, но это запрещено и аплодисменты быстро унялись. Я чувствовал себя очень утомлённым и боялся, что пальцы не побегут в моём Этюде. О «Тангейзере» не хотелось думать. Я отдохнул минуты две, - больше было неприлично - и сыграл Этюд, взяв немного умеренный темп; всё же он был достаточно быстрый и произвёл впечатление. Затем следовал «Тангейзер». По счастью, у него спокойное начало и я успел отдохнуть. В «Тангейзере» вся техника была в порядке, он «шёл», а на грохот в конце всё же хватит сил. Последний аккорд сопровождался треском всего аплодирующего зала. При выходе с эстрады в артистическую, мне навстречу хлопали Позняковская, Берлин, Вегман. Пожав руку Вегман, я ушёл в артистическую. Через открытую дверь видел, как из зала выходили Струве и Липинская. Первым явился Черепнин и дирижёры: Крейцер, Дранишников, - все были в полном восторге. Штембер торжественно сказал:

- Ну! Поздравляю, очень хорошо!

Черепнин очень расхваливал за все вещи, Дранишников захлёбывался. Мы проболтали довольно долго. На смену им явилась другая партия: Дамская, Алперсы и прочие. Выходя из артистической, я встретил Глазунова. Он поздравил меня с удачным экзаменом и сказал, что далеко не всюду соглашаются с моей интерпретацией, он всё же по обязанности экзаменатора должен быть объективен, - и отдать должное моей талантливой передаче. Особенно хорошо была сыграна фуга. Сначала его фраппировало^{188}, что я сыграл piano, он думал, что это случайно, но когда увидел, что это проведено через всю фугу, то очень оценил это. Моцарт был сыгран хорошо, Бетховен - слишком пёстрые оттенки, которые отваливались от целого (?!), Шуман хорошо, Лист очень хорошо. Я поблагодарил и остался доволен директорским приговором. Габелю особенно понравился «Тангейзер», говорит, что он слушал с чрезвычайным увлечением. Увидев Ляпунова, я подошёл к нему и с улыбкой сказал:

- Сергей Михайлович, вы уж извините меня, что я попотчевал вас такой штукой, как мой Этюд!

- Да уж... хе-хе... ужасная вещь... ужасная... Но сыграли вы её отлично, всё до единой нотки звучало. Очень хорошо, я вам 5 с орденом поставил. У вас большие пианистические способности.

- Благодарю вас, я вас больше всех боялся! - воскликнул я.

Действительно, 5+ от Ляпунова - это большая победа. Ляпунов придира и большой враг нашего класса. Говорят, он оттого поставил мне 5+, что я играл совсем не по-есиповски. Так, пока блестящая победа, посмотрим, что будет в апреле. Крейцер, Штембер и я отправились в «Вену» обедать. Мило болтали, Крейцер предложил мне пить на брудершафт, я охотно согласился. Он решил, что в Консерватории это произведёт фурор. После обеда шёл с Кокочкой по Невскому и он с увлечением обсуждал свой будущий выпускной экзамен. Зашёл к НЯМу, поболтал с ним и вернулся домой. Рассказал маме об экзамене и измученный лёг спать.

13 марта

Уф! Приятно с плеч свалить такую тяжёлую вещь, как этот экзамен. Но второй ещё впереди. Спасёт меня мой Концерт или погубит? Разозлятся ли экзаменаторы на его «диссонансы» или, наоборот, он ошарашит их своим блеском и стремите пьностью? И не лучше ли, пока не поздно, взяться за какой-нибудь другой. Нет я думаю, что его можно сыграть так, что экзаменаторы ошалеют - и в том победа. Да кроме того, это первый случай: до меня ни одни человек в санктпетербургской Консерватории не кончил «своим» концертом. Итак - мой. Я пошёл в Консерватории», где шла репетиция «Фигаро». Отметки по новым правилам не говорят, Габель хитро улыбается и говорит: - Уж будете довольны! Но Черепнпн узнал от Глазунова, что 5+ и что Глазунов особенно остался доволен Бахом: «Проникновенно сыграна фуга». Черепнин, очень довольный, опять поздравлял меня и уже строил планы, как он будет ставить мои Концерт на акте. Я заходил на экзамен Кусковой, где на меня обращали внимание всякие девицы как на героя вчерашнего экзамена. Но, к сожалению, не слышал ученика Гальперина, который, говорят, с необычайным треском сыграл «Исламею», получил 5+ и является моим конкурентом на рояль. Дамская говорит, что теперь среди учащихся масса толков, дадут ли мне рояль. Мне приходится выслушивать много поздравлений со вчерашним экзаменом. Вечером «винт» с опять приехавшим из Москвы Сараджевым и Колечкой Мясковским. Сыграли не более не менее как десять робберов, очень оживлённо. Я звонил Олегу, но он говорит, что теперь строго готовится к экзамену.

14 марта

В одиннадцать часов генеральная репетиция «Фигаро». Хотел прийти Сараджев, но очевидно, проспал после вчерашнего «винта». На репетицию сначала никого не пускали, потом пустили всех, но запретили сидеть ближе десятого ряда. Я разговаривал с Дамской, а когда началась репетиция посадил её с собой в первый ряд. Служитель было сунулся, предлагая ей выйти, но я послал его к черту и он повиновался. Репетиция продолжалась пять часов, ибо опера шла далеко не гладко и Черепнин многое повторял. Я внимательно слушал, присматриваясь к mise-en- scene. В антракте выходил в учебную Консерваторию. Струве, покраснев, довольно несвязно поздравила меня с успешным экзаменом.

Вечером я пошёл в Шахматное Собрание, где немного поиграл в шахматы с каким-то депутатом Государственной Думы.

15 марта

Принялся за переделку «Осеннего». Я очень люблю эту пьесу и мне кажется, что её можно хорошо сделать. Пока за учёбу 1-го Концерта не принимался, но я так привык играть, что меня уже тянет к роялю и я играю мою «Токкату». Capriccio, которое надо выучить для Веры Николаевны Мещерской, дабы убедить ее. что это хорошая пьеса. Днём пошёл на экзамен пения посмотреть, как оканчивают наши певцы. Вчера Цыбин сказал мне. что в день, когда назначен его третий спектакль, он занят и потому просит меня поменяться с ним и отдать ему второй спектакль. Я сказал, что не согласен и посоветовал ему устроиться иным путем. Сегодня Черепнин обратился ко мне и сказал, что, конечно, вторым спектаклем должен дирижировать я, но если Цыбин не может, то придётся обратиться к моему великодушию. Я остался этим очень недоволен и сказал, что мне было бы крайне неприятно, если бы обратились к моему великодушию. В самом деле свинство, уже довольно, что отняли первый спектакль - и я второго не уступлю, а если Черепнин настаивает, то не буду дирижировать вовсе. Вечером пошёл на первый спектакль; встретив Белокурову, сел рядом с ней и провёл очень приятный вечер, впрочем, вполне внимательно слушая «Фигаро» и поучаясь пластике Черепнина. Белокурочка была очень славной и радовала меня. Я был в отличном настроении. Необычайный фурор произвёл, когда я назвал её по имени и отчеству. Она клялась, что никто в Консерватории не знает её имени и отчества, а между тем её имя и адрес я подсмотрел в книжке классной дамы, а по адресу во «Всём Петербурге» узнал имя её отца. Что касается до «Фигаро», то опера прошла гладко и прямо хорошо. Черепнина вызывали и поздравляли, а он отфыркивался: «Позвольте, господа, ведь я же, слава Богу, не первый раз...». Вообще сегодня было всё «министерство» и даже «министры в отставке»: Рудавская, Никольская, Ганзен и прочие.

16 марта

Сегодня я целый день занимался: с одиннадцати до половины пятого писал новую партитуру «Осеннего», которое ползёт медленно, но выходит славно. Получил две корректуры Концерта. Я всегда с удовольствием получаю корректуру. Гениальный проект на лето: если я получу рояль и продам свой старый, и ещё получу от мамы субсидию, то подбиваю Крейцера и еду с ним по Европе: Швеция, Норвегия, Дания, Голландия, Рейн, Швейцария, Милан, Ривьера. Испания, Неаполь, Венеция, Тироль, Пешт, Вена, Санкт-Петербург (два месяца, тысяча рублей), а на август - в Кисловодск, где будут мама и Мещерские. Вечером с мамой поехали в концерт Жеребцовой-Андреевой, где она пела мой романс «Есть иные планеты». Я слушал с величайшим интересом, ибо в первый раз слышу мой романс. Ничего, очень хорошо, хотя, конечно, не для большой публики (успех, впрочем, был хороший). Анна Григорьевна спела отлично и лишь квак, но после нот, но Дулов аккомпанировал сухо и не всюду брал верные басы. В антракте он сказал мне:

- Ну что, ведь я. кажется, разобрался в вашем романсе?

Я что-то мычал.

- А разве были неверные ноты?

Я (смеясь):

- И не то, чтобы очень мало!

Дулов задевается:

- Ну, знаете, это уже подвиг, что я и так одолел романс, такой запутанный! И почерк у вас уж, прямо куриный.

Я смеюсь:

- Что вы мою каллиграфию обижаете! Наоборот, я пишу очень чётко.

- Ну уж нет. я много читал, но.... - и т.д.

Когда я ухожу, он обрушивается на романс. Мещерская защищает! Вообще, Мещерские были очень милы. После вечера я был на чашке чая у Андреевых и мило разговаривал с Калем, профессором музыки в университете, который очень меня любит и говорил, что сегодня где-то читал лекцию о новой музыке, закончив мною.

17 марта

Позанимавшись «Осенним» (по-моему, оно будет инструментовано очень славно), я в два часа пошёл в Консерваторию на экзамен оканчивающих жеребцовский класс. Увидев Крейцера, рассказал ему о моём проекте ехать по Европе и развил ему мой маршрут. Он пока не имеет планов на лето, но думал пожить на юге Германии и послушать Вагнера. Мой план ему нравится, и возможно, что я его подобью, ибо solo я, конечно, не поеду.

Экзамен был скучный, «министерство» отсутствовало, но надо было дождаться конца, дабы с Габелем и Черепниным обсудить мои предстоящие репетиции второго спектакля. С третьим спектаклем Цыбина дело как-то уладилось и о перестановке меня с ним нет больше речи. Первая репетиция в среду. Вечером играл «Токкату» и ходил в «Сокол».

18 марта

Утром учил партитуру «Фигаро» и махал оперу. В три часа у Черепнина собеседование о «Фигаро», очень интересно, ибо он сообщает свои совсем свежие впечатления о частных случаях дирижирования этой оперой. Потом оперный класс. Струве мелькнула и быстро исчезла. Очень мне нравится её элегантная фигура. Сегодня я объяснял Крейцеру и дирижёрам мой Round-reise-проект^{189}, но в обратном направлении: сначала Италия и Испания, потом Рейн и Скандинавия. Проект имеет успех. Крейцер облизывается на бой быков.

19 марта

В десять часов была первая репетиция второго состава с оркестром. Черепнин мне сказал:

- Будьте требовательны и ничего не спускайте ни оркестру, ни певцам. Я не говорю - орите на них, но вы знаете все оттенки, все темпы и не позволяйте отступаться от них.

Я чувствую себя за пультом вполне хорошо, конечно, кое- где волнуюсь, а кое-где не был вполне уверен. Ансамбли шли довольно посредственно - много певиц первый раз пели с оркестром и сбивались или забывали смотреть на меня. Черепнин сказал, что финалы второго и четвёртого актов оставляют желать лучшего, но вообще я показал, что могу продирижировать оперу хорошо, лишь надо привести себя в порядок. Вообще же я очень устал - чтобы провести всю оперу надо всё же иметь навык. Вечером сидел на репетиции. В антракте я выходил в учебную Консерваторию выпить стакан молока, встретил Струве и Липинскую и пообещал им билеты на спектакль. Обе просиявшими голосами крикнули «merci». В шесть часов пошёл к Мясковскому, который проверял мне корректуру Концерта и выловил несколько пропущенных диезов и бекаров, а также неверные ноты. В девять вернулся домой, играл на рояле.

20 марта

Утром повторял «Фигаро», ансамбль и некоторые речитативы перед партиями. В два часа репетиция, которая прошла сегодня очень неплохо, обещает хороший спектакль. Только в трудном ансамбле второго акта, где певцы поют по реплике друг другу, ибо в оркестре один невнятный шорох, у меня тупоумный садовник Мандельбаум, который не знает ритма, путает, не смотрит на дирижёра и грозит провалить весь ансамбль. В антракте встретил Оссовскую, которая назвала меня «господин лауреат» и говорила, что общее мнение, что я играю более зрело и интереснее всех. После репетиции я поспешил домой, переоделся во фрак и поехал к Мещерским в ложу на премьеру Мариинского театра «Мейстерзингеры».

Эта опера меня всегда прямо подавляет удивительной красотой своих тем, хотя приёмы оперного письма в «Мейстерзингерах» мне и не нравятся, равно как и длинноты. Андреев был очень мил в роли Давида. Мещерские очень любезны. Домой я возвращался под сильным впечатлением оперы и счастливый любовью, которую во мне вызывает эта музыка.

21 марта

Очень устав за вчерашний день, я сегодня немного проспал, а в час пошёл в Консерваторию сыграть с Безродным «Балладу». Струве, которую я встретил у лестницы, мило разговаривала со мою, очень меня тем радуя. Кажется, она начинает меньше меня бояться и обижается не на каждое слово.

Я ушёл в класс репетировать с Безродным. Он говорил, что ему нравится «Баллада»: играет он ничего и я думал, что при некоторой настойчивости мы выучим «Балладу» и сыграем хорошо. Габель говорит, что столько желающих посетить наш спектакль, что нет возможности давать много контрамарок и я получил только пятнадцать. Вернулся домой, звонили Мещерские, предлагал им достать билеты через Андреева. Просмотрел ещё раз корректуру Концерта, ещё нашёл несколько ошибок и отнёс его на Николаевский вокзал для скорейшего следования в Москву. Надписал посвящение Н.Н.Черепнину. Я давно собирался посвятить ему этот Концерт, который он очень любит и которым всегда интересуется, а также как прощальная благодарность при уходе из Консерватории, ибо исполнением этого Концерта я прощаюсь с Консерваторией. Но контра со времени «аидного» инцидента заставляет несколько раз менять это решение то в положительную, то в отрицательную стороны. Теперь я решил в положительную и, надписав в последней корректуре «Николаю Николаевичу Черепнину», приписал, что прошу внимательно награвировать посвящение.

22 марта

Встал рано, просмотрел трудные места в «Фигаро» и в десять часов был на генеральной репетиции «Фигаро». Провёл Н. и С.Штембер, которые желают познакомиться с моим дирижированием. Опера шла гладко, если не считать хора в первом действии, который довольно порядочно развезло. Дело в том, что я с хором ни разу не занимался и на предыдущей репетиции его не было - мы не знали друг друга. Я взял темп несколько иначе, чем хористы привыкли, а те не смотрели и жарили в своём, но так как они были в глубине сцены, за декорациями, то я их плохо слышал и не пошёл за ними. Во втором акте Мандельбаум спутал всю сцену. Пришлось повторить. Он - чёрное пятно на спектакле. В антракте он обиженно говорит, что я не показываю ему вступления, но как же я могу показать ему вступление, когда он вступает всегда раньше, чем следует? В третьем акте разложен секстет, четвёртый прошёл ничего. Вообще же я был крайне утомлён репетицией и недоволен её результатом. Оставшуюся у меня корректуру Концерта я аккуратно склеил, сшил и сегодня отдал в ведение Дранишникова. Тот с видимым интересом взял её. Выйдя после репетиции в учебную Консерваторию, я узнал, что сейчас будет играть «программу» Зеликман, мой конкурент, который играл программу с опозданием на десять дней вследствие болезни Николаева. Я натолкнулся на Дамскую со Струве, очень обрадовался и уселся с ними. Публики собралось довольно много. Зеликман играл уверенно и хорошо, зал дружно хлопал. У него хороший удар, большая техника, хотя несколько смят слишком быстрый темп, отделка подробная и интересная; мне показалось, что игра не всегда содержательная. «Карнавал» Шумана оставляет желать лучшего исполнения. После окончания экзамена поднялись оживлённые толки. Учащиеся из моей партии говорили, что он не может сравниться со мной, другие, наоборот, демонстрировали восхищение. Я разговаривал с Харитоном, учеником Венгеровой. Он сегодня утром тоже играл, говорит, хорошо и получил не то 5+, не то 5. Вообще он невероятный нахал и самохвал, но сегодня он усердно расхваливал меня и Зеликмана. Говорил, что Зеликман, конечно, 5++, а что я сыграл феноменально «Тангейзера», а фуга, по словам Венгеровой. лучше всех, игравших фугу с основания Консерватории. Но в этот момент появилась сама Венгерова и, став рядом с нами, стала захваливать Зеликмана, по-моему, преувеличенно, желая поддразнить меня, хотя я, право, не знаю, с чего бы ей дразнить меня. Вообще, по-моему, резюме такое: первые кандидаты на рояль Зеликман и я с равными шансами, т.е. с равноценными, хотя и совсем различными. Говорили так: Зеликман играет пластичней, а я интересней. Одни говорили, что меня предпочитают потому, что я шире образован: другие говорили, что предпочитают Зеликмана, потому что он пианист-специалист, а я нет. На третьем месте я считаю Голубовскую, у которой, говорят, круглое 5+ и которая несомненно очень достойная и отлично играет, но её минус - недостаёт мужской импозантности. На четвёртом и пятом - Харитон и Гальперин. Домой я вернулся в пять часов, усталый, страшно голодный и злой, поел и лёг спать. А в восемь часов поехал к Мещерским, где играли «Китеж», «Мейстерзингеры». Я мою пьесу посвятил Вере Николаевне, которой ещё не очень нравится, но, я уверен, понравится со временем. Играл в бридж, но больше дурил. «Супруги Прокофьевы», как называли Таля и Олег меня с Ниной, потому что мы за бриджем сидели рядом и играли одним карманом. Сегодня ругались. Я попал бумажным шаром Нине в щёку, она злилась и требовала, чтобы я извинился, я не хотел, она дулась. Вероятно от усталости у меня сделалось сквернейшее настроение, а воспоминания о Максе и его конце ещё усилили его - и я вернулся домой в полной хандре, которая слегка осталась и на утро, несмотря на то. что я недурно выспался.

23 марта

Утром занимался на рояле, добросовестно играя Концерт, пускай Зеликман меня побьёт, но зря сдаваться я не буду. В три часа пошёл гулять по восхитительной погоде. Зашёл в цветочный магазин и послал дюжину белых роз Дамской по случаю её конфирмации. На карточке надпись: «Г.м.и.д.^{190}- жалуется орден Белых роз». Потом прошёл по Морской. Невскому, занёс Мясковскому билет на завтрашний «Фигаро» и вернулся домой. Вечером было выступление нашего «Сокола», но мне не хотелось идти и я отправился в Шахматное Собрание, где и продул две партии. Начинающийся через две недели Международный турнир обещает быть безумно интересным: Ласкер, Капабланка, Рубинштейн и все великие шахматисты без исключения! Словом, если во время этого турнира Петербург провалится, то на свете не останется ни одного великого шахматиста!

24 марта

Надвигающийся сегодня оперный спектакль отныне не радует меня. Я боялся, что будут какие-нибудь гадости или с хором, или с Мандельбаум, или ещё с чем-нибудь иным. И только изречение Штембера успокоило меня: «Помните, что ни один спектакль не проходит без инцидента». Вообще мало приятного дирижировать оперой, выученной под руководством других и с чуждыми темпами и оттенками. Утро просидел над партитурой и убедился, что с моей стороны всё в порядке. Днём зашёл в Консерваторию - взять билеты, если дадут ещё, и посмотрел, нет ли кого хорошего. Билетов мне больше не дали, а встретил я Черепнина, который шёл с Цыбиным проходить оперу для третьего спектакля. Я вышел в третий этаж и у Малого зала встретил Дамскую и Струве. Мы приятно поболтали. Между словами Дамская спросила:

- А как поживает премьер-министр?

Я:

- О, сегодня я на него любовался.

Струве:

- Какой премьер-министр?

Дамская:

- Это из министерства Сергея Сергеевича.

Дамская и не подозревает, что премьер-министр стоит перед нею!

Завтра в Консерватории вечеринка, я навёл разговор на эту тему и случайно бросил Струве:

- Вот приходите, я с вами буду первый вальс танцевать.

В это время открылась дверь в Малый зал и Струве, ждавшая экзамен, помчалась туда, я же пошёл домой. Хотел дать контрамарку Вегман, но её не было, и я дал Вере Алперс. с которой у нас установились вполне мирные отношения.

Вернулся домой, вздремнул и к восьми часам приехал с мамой в Консерваторию. Но спектакль начался в полдевятого и мне пришлось ждать. Говорят, первое представление вызвало большой интерес к нашему «Фигаро» и сегодня зал был полон. Палечек сказал, что можно начинать и я, разговаривая с Черепниным, стал спускаться в оркестр. «Посмотрите, есть ли у вас пианист, который бьёт аккорд, без него не начнётся!» - закричал кто-то сверху. И кстати, ибо пианиста не оказалось. Поднялась беготня, поиски, Черепнин взволновался и хотел сам играть, но вместе с пианистом исчез и клавир. Выскочил Габель, ушедший уже в зал. Наконец нашли сначала клавир, потом пианиста. К своему удовольствию я встретил моего старого, «аидиного» концертмейстера, которого не было на репетиции, и очень обрадовался ему. Мы пожали друг другу руки и, сказав: «Ну, мы с вами старые ветераны», пошли в оркестр. Увертюру я продирижировал с удовольствием и на первом же forte сломал палочку в куски. Глазунов, сидевший в первом ряду, встал, посмотрел на пульт и, увидев, что у меня нет запасной, велел сторожу принести. Тот притащил целых три. До хора всё шло хорошо, но хор абсолютно не смотрел на меня, я его слышал очень плохо и мы на полтона разъехались, так что их поспешно убрали до конца их партии. В антракте Габель накинулся на меня, а я на хор. В конце концов я очень огорчился событием и Черепнин пришёл меня утешать и успокоить. Второе действие я начал со скверным настроением, но понемногу оно разошлось. Финала я очень боялся, особенно Мандельбаума. И действительно, он пел неритмично, приходилось то ускорять, то замедлять темп, ритм качался, и я был счастлив, когда он ушёл со сцены. Второй акт таким образом кончился благополучно, а Габель в антракте был страшно нежен, вероятно, сконфузился, что налетел на меня за хор. В третьем акте хор уже внимательно смотрел на меня, а некоторые девки широко улыбались, глядя на моё сердитое лицо. Четвёртый акт сошёл тоже хорошо. В последнем антракте я выходил в буфет, встретил Колю Мясковского и получил от него похвалу, что и ритм есть, и хор веду, и не заглушаю. Это победа! До сих пор он меня только ругал. Я очень подбодрился. После конца оперы всех - Габеля, Пале чека. Черепнина. Глазунова - вызывали. Я опоздал выйти. Затем распрощался с ними. Глазунов похвалил «два последних акта». Я получил розу от «графини» и пошёл домой, довольно усталый и не слишком довольный - почему?

Мама была очень довольна спектаклем, бывшие там родственники - тоже.

25 марта. Благовещение.

Сегодня я проснулся свободным от оперы. Занялся переделкой «Осеннего» и с большим удовольствием проработал часов до четырёх. В четыре позвонила Дамская и спросила, не желаю ли я пойти на вербы. Я был очень рад прогуляться и мы отправились. На вербах, благо что праздник и солнечный день, была невообразимая давка и мы скоро свернули на набережную, потом в Летний сад и отлично прогулялись. Сегодня начался «Юбилейный турнир по переписке членов Шахматного Собрания», в который записался и я; пока участников мало, всего пять человек, но, говорят, прибавятся. Я люблю играть по переписке и с удовольствием принимаюсь за это занятие. Вечером пошёл на вечеринку. Я пришёл к одиннадцати часам, к концу отделения, и застал полный зал. К моему удивлению, были все дирижёры: и Дранишников. и Крейцер, и Твордовский. Вообще же публика оказалась менее интересной, чем показалась с первого взгляда. Немного украшали вечер Клингман и Блувштейн. Началось «кабарэ», нововведение в наших вечерах, но оно было неостроумно, скучно и донельзя неудачно. Все скучали. Скучала и Белокурочка, которую я рассмотрел в одном из углов с каким-то кавалером, но когда злосчастный кабарэ кончился, от Белокуровой не осталось и следа. Я тщетно искал её по всем залам, гостиным и коридорам - она скрылась. На вечере ничего не осталось дельного и я уехал домой.

26 марта

До двенадцати я спал, потом играл на рояле и кое-что переделал в «Балладе», которую с завтрашнего дня начну репетировать с Безродным к экзамену. В три часа пришёл в Консерваторию отнести ноты Фрибусу. На площадке лестницы встретил сначала Вегман. с её очаровательным греческим носиком, потом Липинскую, Струве, Дамскую. Образовалась целая толпа. Оказалось, что Струве и Дамской сейчас нечего делать, мне тоже, и я предложил идти на вербу, предложение было принято и мы отправились. Узнал я следующее: зовут её Л.Н. (я боялся, что Лидия Густавовна или Лидия Генриховна), ей шестнадцать лет, летом будет жить где-то в прибрежном краю. Раньше жила в Канаде, потом на Женевском озере, говорит на многих языках. По-русски не ладит с буквой «р». На вербе опять толкучка и мы, выйдя на набережную, повторили вчерашний рейс, уходив непривычную Л.Н. до того, что она то покраснела, то побледнела и, наконец, попросила посидеть на скамье в Летнем саду. Прогулка доставила мне большое удовольствие. Вернулся домой, повторил 2-ю Сонату и поехал к барону Дризен, на среду, «иллюстрировать» лекцию Каратыгина о новой музыке, так же, как в феврале. Но на этот раз он обо мне сказал подробнее и повально уложил на месте много моих знакомых, сказав: «Я считаю, что неоклассиков у нас в России только два - Метнер и Прокофьев. Последний ещё очень молод, но принадлежность его к неоклассикам несомненна, потому что...» - и т.д., всё что раньше говорилось в его рецензии обо мне. Я лежал в соседней комнате в глубоком кресле и очень забавлялся. Моя Соната имела обычный успех, впрочем, публики на сегодняшней среде было не слишком много - человек двадцать.

27 марта

Учил «Балладу» и кое-что в ней скоблил. Отлично идёт. Черепнин посоветовал дать за неделю до фортепианного экзамена всем профессорам экземпляр моего Концерта - с одной стороны, они познакомятся с вещью, с другой, увидят, что вещь напечатана, а как ни так это всегда производит более солидное впечатление. Сегодня написал Юргенсону, чтобы прислал никак не позднее десятого апреля.

В три я пошёл играть с Безродным, который меня порадовал. Ему нравится «Баллада», играет он её хорошо - надо лишь немного сыграться. А в восемь часов я с мамой винтил у Андреевых, откуда в девять часов удрал на Беляевский концерт послушать «Нарцисс»^{191} Черепнина. Это очень интересная вещь, часто с хорошей музыкой, иногда с водянистой заимствованной иллюстративностью, но необычайно занятно, а местами ошеломляюще интересно. Балет имел успех, а мы, ученики дирижёрского класса, поднесли корзину с нарциссами, весьма удачно выбранными Гауком. Зайдя в артистическую, где толпилась масса народу, мы поздравили профессора с успехом. Я сказал:

- Это бесподобный урок инструментовки!

В этом была доля ехидства, ибо Черепнин часто увлекался инструментовкой в ущерб музыке. Черепнин ответил задетым тоном:

- Но уверяю вас, что я никаких педагогических целей не преследовал!

В.Н.Мещерская очень довольна «Нарциссом», а так же хвалит моё дирижирование «Фигаро». Дочки тоже говорят, что они не ожидали, что я так проведу «Фигаро», и остались очень довольны спектаклем.

Сегодня я сидел с Крейцером и думал, что хорошо бы в самом деле летом сделать путешествие по Европе и привлечь бы Крейцера для компании.

28 марта

Утром занимался, а днём пришёл в Консерваторию, чтобы с Безродным играть «Балладу» у Блуменфельда. Блуменфельд сказал, что он ничего в ней не понял, а если что и понял, так то ему совсем не понравилось. Однако заставил нас повторить «Балладу» и сделал целый ряд любопытных указаний, не только касательно исполнения, но и о разных удвоенных басах, и прочее. Велел поучить и принести ещё раз. Вечером отправился к художнику Раушу, который приезжал меня приглашать к себе играть Сонату, которая многих заинтересовала. Приезжал он ко мне в стареньком пиджачке. Я одел смокинг, но у него, оказывается, парадный вечер, все во фраках и я в смокинге чувствовал себя неловко. Сами Рауши очень милы и просты, а их общества я совсем не знал: Соната имела успех. В двенадцать часов ночи я поспешил покинуть их особняк, оставив шумную компанию, собиравшуюся танцевать.

29 марта

Первая цыбинская репетиция не состоялась, потому что не собрался оркестр, вчера прошла ничего, а сегодня, когда я в двенадцать пришёл в Большой зал посмотреть, что будет на генеральной репетиции, то оказалось, что это уже спектакль, «скоропостижный спектакль», ибо завтрашний (хотя он и назван «экзаменом») запрещён градоначальником. Я счастливо успел проскочить, а бедный Цыпочка попался. Хотя публики и набралось с ползала - всякие учащиеся, забежавшие на огонёк, но всё же ни критики, ни посторонней публики, ни настроения. Хорошо, что я не поменялся с Цыбиным. Цыбин дирижёр ничего, но мне он не нравится. А первый хор у него не разошёлся, а просто вступил на восемь тактов раньше, когда ещё должен был играть один оркестр! Черепнин и Глазунов отсутствуют.

После окончания оперы, в три часа, я пошёл играть «Балладу». Безродный играл очень прилично и, главное, с удовольствием.

30 марта. Вербное воскресенье.

Сидел, играл «Балладу» и клеил всякие переделки, которые очень интересно показать Блуменфельду. Погода испортилась, льёт осенний дождь. Тем не менее я в три часа соскучился по воздуху и, одев калоши и старое пальто, пошёл гулять по дождю и лужам. По дороге с большим удовольствием думал о моём Скрипичном концерте. К семи часам поехал обедать к Гессен. Оказывается, сегодня еврейская Пасха и я не без интереса попробовал некоторые национальные кушания и пития. У них, по обыкновению, оживлённо, говорят обо всём - и как-то находишься ближе ко всему миру и его новостям.

Гессен ко мне очень любезен и говорит, что в будущее воскресенье, в первый день Пасхи, у них будут артисты Московского Художественного Театра, это любопытно. Каратыгин сообщил о Вечере новой музыки, где исполнят Сонату Мясковского и хотят так же. чтобы выступил я. Я предлагаю играть с Безродным «Балладу».

31 марта

В час дня приехал в Консерваторию играть Блуменфельду «Балладу». Блуменфельд опять очень внимательно прослушал «Балладу», остался доволен ею, мною и Безродным, которого потрепал по щеке и сказал, что более приходить не надо. Мы в свою очередь остались довольны, а Безродный предложил мне сунуться с нею к Глазунову и проиграть до экзамена. Глазунов как раз оказался в коридоре и я подошёл к нему со словами:

- Александр Константинович, вас очень огорчит, если бы мы попросили у вас позволения сыграть вам мою «Балладу»?

Он любезно согласился и обещал послезавтра позвонить по телефону с указанием времени для аудиенции. Мы поблагодарили и ушли. Дома обдумывал шахматные ходы. В нескольких партиях уже завязалась катавасия. Вечером пошёл в «Сокол», в котором не был целых две недели. Хорошая вещь «Сокол»! Борис взял мой Марш и будет отдавать его гравёру. Права издания я подарил «Соколу».

1 апреля

Встав в девять и увидев, что погода хорошая, позвонил Дамской, та Струве, и решили ехать в Павловск. В без четверти одиннадцать, за четверть часа до отхода поезда, я был на вокзале и ждал обеих барышень, в особенности Струве. Дамская появилась за семь минут и мы спокойно стали ждать Струве. Без двух минут одиннадцать нами овладело беспокойствие, а в одну минуту двенадцатого мы были злы и недоумевали. Стали звонить Струве - нам сообщили, что она полчаса как уехала. Прошло полчаса - Струве не приезжает. Решили махнуть рукой и ехать в Павловск с поездом в час дня. Мне без Струве не особенно хотелось, но возвращаться домой было глупо. Перед отъездом я догадался позвонить на Павловский вокзал и попросить телефониста посмотреть на платформу, нет ли тонкой чёрной барышни в сером пальто, а если да, то сказать ей, что мы приедем с первым же поездом.

Приехали в Павловск и... нашли Струве на платформе. Оказывается, она действительно примчалась за минуту до отхода одиннадцатичасового поезда, пробежала через третий класс и, вскочив в поезд, уехала. Ждала нас в Павловске со следующим поездом, но видя, что мы не приехали, решила что мы сыграли с ней шутку первого апреля и пришла в полное негодование. Села в поезд, чтобы возвратиться в Петербург, но тут к ней подошёл телефонист и сказал, что мы едем. Таким образом само первое апреля сыграло с нам фарс, но кончился он к общему удовольствию - и мы все отправились гулять по парку. Был третий час и все хотели есть. Обе барышни припасли домашние бутерброды с ветчиной. Мы выбрали скамейку посуше, я подложил Струве под ноги чурбан и мы принялись за завтрак. У Дамской сверх ветчины были ещё конфеты - это уже совсем хорошо. Затем отправились в Павловск-2 чай пить. По дороге я в качестве «сокола» легко перепрыгивал через канавы. Струве пыталась следовать за мной, но поскользнулась и села у берега канавы, а муфта полетела в воду. После поднятия первой и извлечения второй, обошли канаву в обход и чай пили на вокзале Павловск-2. Струве с удовольствием вспоминала Женеву, где прожила пять лет. Из Павловска-2 мы пришли в Царское село и в шесть часов вечера вернулись в Петербург, все очень довольные прогулкой. Я очень устал, но позвонил Мещерским, те стали звать меня к ним играть в бридж, поручив мне притащить Олега. Я долго его убеждал, ибо он настойчиво готовился к экзаменам. Потом я прочёл в газете о сеансе одновременной игры Капабланки. Меня уже потянуло, но я решил, что с Капабланкой надо сражаться со свежими силами, а сегодня я утомлён - и поехал к Мещерским. Вера Николаевна на другой день после «Нарцисса» обедала в обществе Черепнина, который ей очень понравился. Разговор с ним обо мне. Черепнин сказал, что считает меня очень талантливым, но его смущает та самоуверенность, с которой я иду по моему музыкальному пути. Такая самоуверенность не должна сопутствовать таланту. Будто бы? Играл в бридж. С Талей у меня последнее время чрезвычайно дружеские отношения на почве музыки, совместном исполнении «Китежа», чтения биографии Чайковского и прочее. А у Веры Николаевны чрезвычайный успех: за чаем она сама перевязывала мне галстук, а я, стоя на одном колене, распевал из «Фигаро»: «Посмотрите на малышку, как бегают глазёнки и как сложены ручонки». Мои акции в доме Мещерских сильно поднялись даже в сравнении с Гурзуфом.

2 апреля

До двенадцати должен был позвонить Глазунов с назначением аудиенции мне и виолончелисту, но звонок не последовал, и я самостоятельно пошёл в Консерваторию. Там мне сказали, что Глазунова нет и не будет. Я позвонил Дранишникову, прося его приехать в Консерваторию порепетировать Концерт, и стал ждать его. Пришёл Дранишников и репетировали Концерт. Репетировал он охотно, но жаль, что трудно. На стене вывешено распределение экзаменов. Я играю Концерт в последний день последним: почётное место, за которое другие много бы дали. Вместе со мной играют мои конкуренты: Зеликман, Голубовская, Гальперин и Кинд. Последние два - едва ли, кандидаты - Зеликман и Голубовская, главным образом Зеликман. Я знаю, что я выучу Концерт, что я сыграю хорошо, что если Зеликман сыграет так же хорошо, то рояль будет за мной, потому что я шире образован Консерваторией. Если же рояль присудят Зеликману, то, значит, он действительно играет лучше меня, а, стало быть, я недостоин рояля.

3 апреля

Играл Концерт, «Балладу», обдумывал ходы и ходил в Консерваторию к концу обеда, дабы взять билет на заутреню для Струве и для мамы. Дома писал всякие пасхальные поздравления: письма Моролёву и Черепнину, открытки Кате Шмидтгоф, Кате Игнатьевой, Леле Звягинцевой, Н.Реберг; карточки: Каченовскому, Дамской, Глебовой, Клингман.

В пять часов пошёл пройтись, долго стоял у витрины с иноземными брошюрами («Спальный вагон», Бюро Северного пути). Очень тянет путешествовать, я заходил и смотрел всякие брошюры: набрал с полдюжины.

Заходил к Коле Мясковскому; ему вернули его 2-ю Симфонию из РМИ^{192}: остались две симфонии, «Симфоньетта». «Аластор» и т.д. Играл с ним его 1-ю Симфонию, которую я уговорил дать летом Асланову в Павловск, очень славная симфония.

Вечером обдумывал ходы и дописывал поздравления. Сговорились через посредство Дамской ехать завтра втроём со Струве в Териоки.

4 апреля

Я встал в восемь часов. Стояло солнце и я позвонил к Дамской. Та к Струве и в половину десятого, за четверть часа до отхода скорого поезда, я был на Финляндском вокзале. Дамская уже ждала, а Струве опять не явилась к уходу поезда. Через десять минут ушёл и второй, а Струве всё не было. И досадно было, и смешно, что каждый раз со Струве такая история. Опять стали звонить ей на квартиру, но опять ответили тоже самое: барышня полчаса как уехала на вокзал. Не зная, что делать, вышли мы из телефонной будки и на платформе столкнулись с опоздавшей Струве. Она появилась с таким невинным видом, что Дамская стала безудержно смеяться, я за ней. Струве ничего не понимала, чувствовала себя глупо и начала сердиться. Я тоже разозлился на неё и, повернувшись спиной, ушёл брать билеты.

В Териоках не всюду стаял снег и ледяные корки сменились лужами, а лужи скользкой грязью. Мимо дачи Алперс, Захарова и той, где жила Струве прошлым летом, мы вышли к морю. Но море ещё не оттаяло и представляет неровную снежно-ледяную пелену. Я их привёл в парк, где мы решили съесть наши бутерброды. Струве предлагает влезть на сложенные в кучу леса, из которых летом строилась захаровская купальня. Проделала она это с большой ловкостью. В четвёртом часу вернулись на вокзал чай пить. Там я взял тарантас и мы очень весело поехали в Тюрисяви. Я сидел с кучером, но лицом к барышням. Приехали в Тюрисяви, погуляли, я предлагал послать открытку Липинской. чем привёл Струве в отличное расположение, затем подкладывали копейку под проходящий поезд и сидели на полустанке на деревянном заборе. Струве рассказывала, что она родилась во Франкфурте-на-Майне. где жила до четырёх лет, говоря по-немецки, потом переехала в Монреаль (французский-немецкий), потом через пять лет в Италию, в Сан-Ремо (итальянский и русский), и наконец полтора года назад в Россию. Ей Богу, сие прелюбопытно. На обратном пути я дремал, причём Струве прилагала всякие усилия, чтобы меня не разбудить. Весело смеялась в трамвае. Дамская упрашивала, чтобы я не стригся под нулевой номер, как прошлой весной, а то очень безобразно. Струве тоже подошла и сказала:

- А то ещё весь ваш успех в Консерватории потеряете (!).

Дома меня ожидал подарок от Рауша за игру у них - хрустальный, очень элегантный кубок. На меня он особенного впечатления не произвёл, но мама, кажется, осталась чрезвычайно довольна. Я же был в полном удовольствии от нашей поездки и очень усталый лёг спать.

5 апреля

Играл Концерт, делал шахматные ответы. Днём ездил с мамой на папину могилу. Утром я заходил в Консерваторию к концу обеда взять билеты на заутреню для мамы и для Струве. Я очень люблю консерваторскую заутреню: все нарядные, все знакомые, толкотня, но это ничего - все свои. Вообще же у нас очень шикарно, кавалеры все во фраках, бывает много артистов, певцов и прочих. Мама стояла в церкви, а я ниже, на лестнице, с Торлецким и Крейцером. Видел брата Захарова, но ничего не спросил у него о Борисе, потому что Борюся свинья, ничего мне не пишет. По обыкновению, были обмороки, но сегодня мало, всего трое: одну я даже отпаивал водой. После конца заутрени я. поднимаясь вверх по лестнице, столкнулся со всем выводком Николаевских. Вернулся домой немого недовольный, что не повидался со Струве.

6 апреля. Пасха.

Хотя немного проспал, но всё же успел часок поиграть Концерт, я почти вполне уверен за него. От Юргенсона открытка, что Концерт мой издан и высылается через петербургский магазин. К сожалению, теперь праздник и магазин три дня закрыт. Во всяком случае я очень рад, это мне красное яичко к светлому дню. В два часа вызвали мотор и поехали визитировать. Я почти не делал визитов во время года, но на Новый год и на Пасху объезжали многих. Благодаря автомобилю это не особенно утомительно. Сегодня, впрочем, я побывал лишь в девяти домах, но, о ужас, везде приняли. Первым номером поехал к Корсак и отвёз туда маму, затем к Сабурову, который аппетитно рассказывал про Шахматный конгресс. У Мещерских я просидел сорок минут, они завтракали, галдели и я чувствовал себя у них отлично. Особенно весело себя чувствовал Алексей Павлович, который сегодня уезжал заграницу и которому я должен был играть его любимую «Сечу при Керженце». От Мещерских к Рузским, у которых, наоборот, тишь и никого. Сделал визит Раушу в благодарность за их чашку. Николай Васильевич Андреев сидел дома с кашлем. У Коншиных мило и немого чопорно. Вернулся я домой не в четыре, как думал, а в шесть, немного вздремнул и поехал обедать к Раевским, а оттуда к Гессен (впрочем, не сказав правоверным Раевским, что еду на первый день Пасхи в еврейский дом). У Гессен очень интересно и много публики: артисты Московского Художественного театра: Станиславский, Качалов и другие, академик Бенуа, с которым мне было очень приятно познакомиться. Он один из главных пионеров русского искусства за границей (вместе с Дягилевым, Бакстом), а я почему-то думал, что именно здесь я сделаю мою музыкальную карьеру. Бенуа с большим интересом слушал мои сочинения, очень хвалил их и заговорил о том, что из моих небольших пьес хорошо бы удалась балетная сюита.

7 апреля

Играл на рояле; заходил в Консерваторию узнать, когда мой экзамен по ансамблю, но Консерватория заперта на ключ. Заходил к Анне Николаевне поздравить и узнать о здоровье, но она никого не принимает. Я хотел прогуляться, но ботинок стёр ногу и я вернулся домой. Писал дневник и разговаривал с пришедшим С.Себряковым. В восемь часов поехал на открытие Шахматного конгресса и сразу попал в зачарованное царство. Невероятно оживлённое царство во всех трёх коматах Шахматного Собрания и ещё в трёх, уступленных нам Комитетом Собрания. Устроен турнир парадно, во фраках, тут же маэстро, окружённые толпой народа.

Ласкер, немного поседевший со времён турнира 1909 года, со своим своеобразным лицом, с маленькой фигуркой и с сознанием собственного достоинства: Тарраш - типичный безукоризненный немец с усами а la Вильгельм и с надменным лицом; наш Рубинштейн - морда грубая, неинтеллигентный, какой-то лавочник, но сравнительно с предыдущим - скромный, талантливый, для всех опасный, но не всегда надёжный; Бернштейн, цветущий мужчина, с дерзким, красивым лицом, обритой головой, огромным носом, ослепительными зубами к нестерпимо блестящими глазами. Наш талантливый Алёхин в своей правоведческой курточке, с немного потасканным правоведческим лицом не особенно приятного склада, обычно самоуверенного, но тем не менее немного смущённый столь великолепным обществом. Американец Маршалл, типичный янки, что-то вроде Шерлока Холмса, необузданного в игре и до смешного молчаливого в жизни. Парижанин Яновский, дезертировавший от воинской повинности и которому в виде особого исключения позволили беспрепятственно приехать на турнир, одетый в невероятно шикарный светло-серый костюм, покоритель сердец и бывший красавец, теперь стареющий и надевший на своём пятом десятке золотые очки. Спорщик, скандалист, вегетарианец Нимцович, типичный немецкий студент, и, наконец, два старика, обречённых на всеобщее съедение: толстенький Гунсберг и с написанной на лице обидой Блэкберн, сохранивший, однако, несмотря на свои семьдесят два года, свежесть в комбинациях и элегантность в ведении партий. Общий фаворит Капабланка, молодой, элегантный, красивый, весёлый и вечно улыбающийся, появлялся во всех концах зала, смеялся, непринуждённо болтал и заранее чувствовал себя победителем. Итак, я очутился в этом притягательном царстве и сразу был захвачен предстоящим состязанием. Начались речи, в которых особенно подчёркивалась небывалая важность предстоящего события ввиду исключительного подбора участников. Корреспонденты из Англии, Германии, Москвы, Киева, Вены, шахматисты из Германии, фотографы - всё это увеличивая парадность. Завтра первый тур!!!

8 апреля

Поиграв полтора часа Концерт, я зашёл в Консерваторию, где узнал, что экзамен уже завтра. Я заехал к Безродному, но его нет дома, оставил ему записку, прося приехать прорепетировать сегодня вечером. Винклер очень хвалил Голубовскую, считая её тонкой пианисткой, важной конкуренткой на рояль. В без четверти два я был в милом Шахматном Собрании. У барьера, поставленного перед столами играющих, стояла толпа в несколько рядов (впоследствии в пять рядов, много на стульях). Для входа за барьер надо платить пять рублей, что я и сделал. Два часа, звонок, маэстро занимают свои места. Я разместился у стола Ласкера. Старикашка Блэкберн, в первом туре наскочивший на Ласкера, делал свой ход: Ласкер вместо ответа встаёт, небрежно гуляет по залу, затем возвращается, берёт пешку, делает ею свой ход и щёлк часами. Величайший турнир начался. За соседним столом Нимцович играл с Капабланкой. Капабланка уже два раза разбил его и теперь играет быстро, легко и элегантно. Нимцович делает хитрый манёвр ферзём, нападает на пешку. Капабланка отдаёт. Все удивлены. В соседней комнате оживлённо комментируют партию, все кричат, спорят, находят, что Капабланка зря отдал пешку, что у него нет компенсации, а если есть, то слишком малая. Престарелый Гунсберг закатывает против Алёхина какой-то рискованный вариант гамбита Эванса, очевидно заученный, и отдаёт качество. В публике ропот, что Гунсберг выжил из ума. Другой говорит, что, наоборот, это тонко, что он заранее придумал такую штуку. Алёхин сидит с красными ушами, но ловко отбивает. Яновский в своём великолепном сером костюме пришёл с опозданием и как сел с Бернштейном, закрыл лицо обеими руками и, уткнувшись в доску, просидел не двигаясь до конца. Бернштейн, наоборот, вскакивал, волновался и иногда кричал на публику, чтобы не шумели. Между тем публика всё прибывала и заполнила весь зал. Сбор в четыре часа равен семистам рублям, но всё приходили новые и новые лица. Капабланка уже получил атаку и, вопреки мнению всех петербургских корифеев, не только отыграл у Нимцовича пешку, но форменно насел на него. Нимцович сидел растерянный, уткнувшись в доску и. видимо, теряя голову. Капабланка наоборот поражал лёгкостью, с которой давалась ему игра: он вскакивал, глядя, что делается на других досках, гулял по залу, смеялся. Алёхин разгромил старика Гунсберга и публично сделал ему овацию, гордясь тем, что первая победа великого турнира досталась петербургскому игроку. Ласкер играл очень медленно и вдумчиво и постепенно одолевал старого Блэкберна. У Маршалла с Рубинштейном получилась скучная партия - все усилия Маршалла разбились о каменную крепость Рубинштейна. Хотя в соседней комнате Д. и кричал, что он клянётся, что у Маршалла выигрышное положение, но это не помогло и партия окончилась вничью. Бернштейн, улыбаясь, подошёл к Сабурову, и сказал:

- Яновский по отношению ко мне порядочный человек, он верен себе.

Я спросил у Сабурова, что сие значит, он ответил, что раньше Яновский всегда проигрывал Бернштейну. Но в Бернштейне, несмотря на его внешний блеск, есть что-то неприятное, и я от души сочувствовал элегантному Яновскому, имеющему обаяние в своём прошлом. В пять часов я ушёл и обрадовался, очутившись на свежем воздухе. Поехал я в «Вену», где Крейцер ждал меня обедать. Я очень не прочь вовлечь его летом в европейское Round-reise. Мило пообедав, я вернулся домой репетировать с виолончелистом «Балладу», но тот сообщил, что сегодня не может, а будет завтра с десяти часов в Консерватории. Ну и отлично, «Баллада» у нас идёт. Вечером я немного играл и писал дневник, вообще же чувствую себя утомлённым и болтал по телефону с Дамской, рассказывая ей про турнир. Она очень заинтересовалась Капабланкой и с величайшим интересом внимала всем подробностям.

9 апреля

В десять часов я был в Консерватории, но моя очередь играть лишь в полтретьего. Безродного рвали на части и я едва успевал с ним проиграть два раза. Играл он несколько вяло, но обещал разойтись на эстраде. Мы репетировали в конференц-зале. рядом с помещением для классных дам. Вдруг появляется Екатерина Николаевна и начала выражать свой восторг «Балладе». Я заявил, что мы занимаемся и она мешает. Она просила позволить посидеть и послушать. Я выходил из себя и закрыл ноты. Она смущённо уходила и говорила:

- Ну, вы потом мне хоть ноты покажите.

- Потом что угодно, но сейчас ничего, дайте нам заниматься.

Сегодня я получил мои пять авторских экземпляров Концерта и, конечно, уже нашёл две опечатки, впрочем пустяшные. Вообще же выглядит очень славно. Я тешил привести в исполнение совет Черепнина и раздал нашим профессорам. Сегодня отдал Дубасову, Лаврову и Ляпунову. Первые два с чрезвычайной любезностью благодарили меня, а Ляпунову я сделал длинную надпись: «Предлагая благосклонному вниманию глубокоуважаемого Сергея Михайловича этот скромный опус, прошу верить искренности и серьёзности тех намерений, которые с первого раза могли показаться звукостранностью автора».

Приехал Колечка Мясковский после «Баллады». Вечером, по случаю окончания начного класса, Струве сбросила своё гимназическое платье и одела белую блузку, - кроме того, она за Пасху как-то выросла и теперь выглядит совсем взрослой барышней. Мы очень обрадовались друг другу, но успели обменяться лишь десятком слов. Играл я «Балладу» ничего, но виолончелист не отличался уверенностью, и кое-где отставал. Говорят, Ляпунов разводил руками, а Блуменфельд кое-где посмеивался. Публика встречала и провожала молча (впрочем, на ансамбли публии не превышает двадцати-тридцати человек). Я был несколько смущён, хотя я ведь шёл на такой приём, ибо как мне ни странно, а «Баллада» обречена на первоначальное непонимание (отметки не говорят). Мама приехала меня слушать, но я играл не в свою очередь, мама по близорукости меня не рассмотрела, а «Балладу» не узнала и решила, что я не играл. Вечером я отправился в Шахматное Собрание, где кончался второй тур. Я думал, что публики будет меньше, чем вчера, но не тут-то было: толпа загружала все комнаты, а у барьера по обыкновению стояла плотная толпа, многие на стульях. Играло только два стола, остальные кончили. Капабланка загнул блестящую комбинацию своему соотечественнику Маршаллу, но тот вывернулся и партия кончилась вничью. Bravo, mister Marshall вчера ничья с Рубинштейном, сегодня с Капабланкой, он здорово держится против главного фаворита. Нимцович после бойкой резни с Ласкером тоже сделал ничью. Очень довольный этим событием, он явился вечером в чёрном сюртуке, надетом поверх светло-серых пиджачных брюк и палевого жилета. Безвкусие кричащее! Бернштей в полтора часа скушал Гунсберга, и старик целый день без дела скитался по Собранию. Два ветерана, два элегантных джентльмена, Тарраш и Яновский, медленно тянули нудную партию, а рядом Алёхин из кожи лез вон, стараясь натянуть ничью с расхрабрившимся стариком Блэкберном. Наконец ему это удалось, публика аплодирует, другие кричат «тише!», чтобы не мешать партии Тарраш - Яновский, но там безнадёжная скука. Бударина. наша консерваторка, очень славненькая барышня, с которой я играл в шахматы ещё в Ессентуках, пришла, встала на стул и внимательно следила за игрой. В соседней комнате большой стол, чернила, бумага, журналы и человек восемь корреспондентов пишут телеграммы, письма, газетные статьи не только в пределах России, но и всюду за границей.

Сегодня я послал Зилоти письмо о возвращении им Концерта. С месяц держит.

10 апреля

Сегодня утром мне подали мой Концерт и письмо от Зилоти. Я думал, это случайное совпадение и пожалел, что вчера послал ему письмо. Но это как раз был быстрый ответ. Он не без ехидства говорил, что его мнение о Концерте меня интересовать не может, и что ему интересно знать, когда я «найду себя». А мне любопытно знать, когда он найдёт меня. Во всяком случае сегодня утром я был очень зол. Днём был в Консерватории, где занимался раздачей экземпляров Концерта (Штейнберг, Блуменфельд, Габель. Глазунов). В надписи Глазунову я, кажется, сделал ошибку: написал «от глубоко чтущего», потом спросил у Габеля - может быть «чтящего », тот сказал: «Ну конечно - чтящего». С Габелем за Концерт мы расцеловались. Хорошо играл сегодня Зеликман (ансамбль) и очень бойко Серафима Кинд. Я ей сказал комплимент, а она осталась им чрезвычайно довольна. Я сижу, разговаривая с Дамской и показывая ей мой Концерт, сказал, что буду играть его на экзамене. С этими словами я ушёл, а её сосед стал смотреть ноты, сказал, что он много слышал про этого автора, что Прокофьев пишет очень трудно - и он удивлён этому молодому человеку, который решил играть Концерт на экзамене. Дамская расхохоталась, потому что он не знал, что я и есть автор. Дома писал письма, дневник и приготовил к отправке 2-й Концерт в РМИ, а «Балладу» Юргенсону. Мясковский вчера убедил меня снять наклейку - новый ряд нисходящих аккордов - и сегодня даже прислал на эту тему письмо. Я исполнил его желание.

11 апреля

Сегодня мне 23 года. Совсем напрасно, что так много. На самом деле я чувствую, что мне совсем не 23, а только 20. День рождения и именины я не люблю праздновать, не праздную и сегодня. Утром получил от мамы подарок - десять рублей «для пополнения фонда», весьма кстати, а то у меня совсем нет денег, а за «Балладу» я получу не ранее, как дней через десять. От Элеоноры Дамской мне подарили шикарное золотое самопишущее перо. Это внимание - за цветы к её конфирмации. Она получила массу денег в подарок. Жаловалась, что не знает, что с ними делать, и вот теперь делает мне дорогие подарки. Сегодня в Шахматном Собрании партия Рубинштейн - Капабланка. безумно интересно. Этот турнир положительно захватывает - и очень не вовремя. Я то там, то дома учу Концерт, очень утомлён и сегодня, например, чувствую себя совсем разбитым. В час дня я зашёл в Консерваторию отдать Концерт Гелеверу и Кусковой. Я взял Дамскую, которая очень хочет посмотреть на турнир, главньгм образом на Капабланку, и с ней поехал в Собрание. Дамская, правда, немного трусила, когда входила в непривычное для неё помещение, но потом очень заинтересовалась. Дам бывает мало, но всё же с десяток можно насчитать. Я с удовольствием объяснял Дамской всякие достопримечательности в Собрании. Народу набилось пропасть. Мы заранее заняли два стула у стола Рубинштейн - Капабланка. Звонок - и игры начались. Я первый раз видел Капабланку нервничавшим: он дёргал бровью, морщился, утыкался в доску. Он играл чёрными, а в зале говорили: «Не завидую тому, которому приходится играть против Рубинштейна чёрными дебют ферзевой пешки». И действительно. Капабланка сразу попал в самое стеснённое положение. Дамская, ничего не понимая в игре, вертится и вкривь и вкось, рассматривая Капабланку, спрашивает, скоро ли он выиграет, а я очень интересовался, как он распутает игру. Один момент мне показалось, что Капабланка ловко развернулся, но в ту же минуту я услышал за спиной, что это стоит ему пешки. Я решил, что это жертва, другой говорил, что он легкомысленно зевнул. Но второе выходит вернее, так как Капабланка не только очутился без пешки, но и получил отвратительное положение. Я с трудом протиснулся в соседнюю комнату, где свободен в этот день Яновский, окружённый плотным кольцом зрителей, шлифовал партию Капабланки. Во всех вариантах, по его мнению. Капабланка проигрывал и притом очень скоро. Я пошёл посмотреть на другой стол: поругавшиеся Алёхин и Нимцович играли холодно и злобно. Тарраш с красными ушами и весьма неспокойным лицом (вчера он проиграл Яновскому) выжимал Гунсберга. Маршалл имел отличную партию против Ласкера, а Бернштейн что-то путал с Блэкберном и постоянно кричал на публику: «Господа! Тише! Невозможно же играть!» и сердито говорил соседу: «Ведут себя, точно это не Шахматное Собрание, а какой-то сарай». Почему сарай - неизвестно. А публика действительно шумела как улей. За барьером тоже было густо и жарко. Художник зарисовывал шахматистов. Элеонора попросила вывести её к швейцару. Она устала и куда-то торопится. Между тем Капабланка держится и не думает сдаваться. Я определённо ему сочувствовал и в соседней комнате изыскивал варианты в его пользу. Он играл довольно быстро и имел значительный запас во времени. За полчаса до перерыва он встал и сказал, что больше играть не будет, а записывают ходы в шесть часов. Сосницкий рассказал мне, что он вчера до пяти часов кутил в «Аквариуме », его путала какая-то дама, которая не даёт ему покоя. Сегодня у него тяжёлая голова и он играет лишь бы не проиграть. Я взволнован за Капабланку. Толпа собирается вокруг доски Маршалл - Ласкер. У обоих нет времени, а положение острое. Оба волнуются и тревога передаётся публике, которая плотным кольцом окружает их стол, беспокойно взглядывая то на доску, то на часы. Но оба успевают сделать ход. Звонок и перерыв. Я усталый выхожу на свежий воздух, возвращаюсь домой и ложусь вздремнуть. В половину восьмого приезжают Раевские обедать. Как ни так, а моё рождение. После обеда я переодеваюсь во фрак для вечера у Мещерских и еду в Шахматное Собрание. Первое, что я вижу - Рубинштейн; ему кто-то что-то говорит, а он смеётся. Выиграл у Капабланки и рад, - решил я с досадой и отправился к доске, где вывешены результаты партий. Но к огромному удивлению и радости вижу 1/2. Ничья! Ура, Капабланка сделал против Рубинштейна ничью в таком положении, это гениально, и я теперь не сомневаюсь, что он возьмёт первый приз, если его дама не очень закрутит. Другая пара тоже благополучно закончила ничьей, лишь старый Гунсберг по обыкновению проиграл. В Собрании жаловались, что много ничьих - турнир приобретает вялый характер. Ласкер и Бернштейн, окружённые огромной толпой, показали друг другу свои партии. Приходит Mme Ласкер и зовёт мужа домой. Это сдобная немка с ординарным лицом. Я еду к Мещерским. Там уже танцуют, хотя сегодня небольшой вечер и народу немного. Я ещё под впечатлением турнира и если с кем говорю, то о шахматах. Нина зовёт танцевать, я отказываюсь. Меня знакомят с очень славной подругой Нины, к которой она едет на май месяц, с Mme Филиппьевой. Мы с ней танцуем, потом беседуем в кабинете и за ужином сидим рядом. В три часа я уезжаю домой с очень приятным воспоминанием о славной кругленькой Наталье Николаевне.

12 апреля

До двенадцати спал, до половины третьего играл на рояле, в три часа пришёл в Консерваторию сыграться с Дранишниковым. Табель сообщает, что Черепнин в Монте-Карло и возвращается послезавтра.

- А ведь проигрался? - смеясь спросил я Табеля.

- И по-моему, тоже. - ответил он.

Глазунов очень мило поблагодарил меня за Концерт. Я спросил, как он нашёл «Балладу». Он прямо ничего не сказал, но много рассуждал о pizzicato, не надо ли его перенести на октаву выше, чтобы лучше было слышно? Вообще это pizzicato очень всех занимало. Дранишников ещё не знает своей партии, но подаёт большие надежды и я за него спокоен. Концерт выходит и обещает выйти ошарашивающе-блестяще, эффекту хоть отбавляй. Мы занимаемся в конференц-зале. Вдруг входит Ольга Борисовна. Я извиняюсь и говорю - наше громкое соседство вам мешает, мы сейчас уйдём. Она отвечает, что нисколько, но что она хочет со мною поговорить. Несколько удивлённый, я последовал за ней. Ольга Борисовна заговорила о том, не повредит ли мне то. что я играю на экзамене мой Концерт. Я сначала подумал, что это политика и что мой Концерт хотят деликатно отстранить, но вскоре выяснилось, что разговор самый благожелательный и что цель его действительно помочь мне взять премию. Идея такая - пускай мой Концерт очень талантливая вещь, но он слишком нов для ушей наших профессоров, они будут слушать сочинение, а не исполнение, возмутятся музыкой, а рояль присудят другому. Нет ли у меня другого Концерта: Листа. Чайковского, и не лучше ли мне приготовить его? Я поблагодарил за сочувствие и возразил, что. увы, слишком мало времени - в десять дней не приготовить концерт Чайковского, а играть неготовую вещь я не решусь. Что руководило таким внезапным сочувствием? Ведь с классными дамами я жил далеко не в ласке и согласии. Порешили мы на том, что я попрошу Глазунова послушать мой Концерт и спрошу- его мнение. Глазунов как раз появился и мы втроём обсудили дело. Глазунов про Чайковского и Рахманинова сказал, что уж больно оба заиграны, а с моим Концертом действительно надо познакомить кое-кого из профессоров. А потому будет очень хорошо, если я сыграю его в Малом зале, например, во вторник в половину-первого. Можно будет собрать тех профессоров, которые будут в этот день в Консерватории. При этом Глазунов похвалил исполненную мною программу и отметил отличное звучание «Тангейзера». Браво! За меня принимаются. Это опять пахнет премией, а то последние дни я вращаюсь в обществе Голубовской, Зеликман и их партии и там так уверены в своих победах, что я и сам помирился, что премия за ними!

После обеда я был у НЯМ, с которым в четыре руки демонстрировал Асланову 1-ю Симфонию. Очень славная симфоша. В первой части я люблю темп, а финал прямо великолепен (кроме побочной партии): живой, весёлый, яркий. Асланову симфония тоже понравилась и он будет играть её двадцатого мая в Павловске. Я очень рад. что двадцатого мая. потому что я в это время буду в Петербурге. А то мне до сих пор не удавалось послушать сочинения НЯМ'а. Он возмущён отказом Зилоти и написал в «Музыку» великолепную, ядовитую статью, самым тонким и злым образом высмеивая в ней Зилоти. Вернулся домой и занимался просмотром 1-го Концерта перед посылкой его в РМИ.

13 апреля

Итак во вторник у меня будет вроде экзамена, значит надо играть Концерт хорошо, а потому сегодня я усердно принимался за него. Вообще же чувствую себя утомлённым, когда утром просыпаюсь - руки, ноги болят. И турнир, и экзамен - всё вместе подкатило. Я давно не был в таком увлекательном водовороте: когда я в Консерватории или дома за роялем, то я погружаюсь в мой Концерт и экзамен; попадаю же в Собрание - тамошняя жизнь так захватывает, что забываю обо всём и экзамен кажется ерундой по сравнению с борьбой шахматных титанов. Как ни так сегодня я до трёх часов занимался, а потом пошёл в Шахматное Собрание посмотреть на партию Ласкер - Рубинштейн. Я пришёл, когда партия была в полном разгаре. По обыкновению, густая толпа народа в облаках табачного дыма и в душной атмосфере. В «Новом времени» - большая статья, в которой нападки на неудачные условия игры: шум, толкотня и жара. Статья крайне озаботила устроителей и теперь изыскиваются средства устранения неудобств. Пока на стены вывесили большие доски, на которые немедленно вывешивают ход, сделанный игроком. Благодаря этому публика не так жмётся к барьеру и в любом месте зала можно наблюдать сразу за всеми партиями. Кроме того, на стене висят записи всех партий, куда немедленно заносится каждый ход. Я пришёл около четырёх часов и противники сделали ходов пятнадцать. Я решил прежде всего ознакомиться с партиями и, быстро списав их на лист бумаги, сел за доску и посмотрел их, а потом уже прилип к столу в соседней комнате, где толпа обсуждала течение партии Ласкер - Рубинштейн. Партия была позиционной, осторожной и сухой, и если-б в ней не боролись такие две силы, то просто неинтересной. Но в ней боролся тот самый Рубинштейн, который пять лет назад уже победил Ласкера, -- и все с захватывающим интересом следили за ней. Предсказывали ничью. Другая партия тоже протекала незаметно. Живой Капабланка сегодня был свободен и отсутствовал. Тарраш благополучно выжимал Блэкберна, а Яновский, элегантно закрыв лицо своими загорелыми руками с безукоризненными ногтями, с чистыми манжетами и платочком, засунутым за рукав, медленно играл с Гунсбергом. Довольно оживлённо сцепились Бернштейн и Нимцович, да Алёхин, к радости многих патриотов, выиграл у Маршалла. В шесть часов - перерыв. Я ушёл домой и вечером сидел дома: поправлял 2-й Концерт для посылки в РМИ.

14 апреля

Вчера вечером у меня разболелась голова, но сегодня я встал довольно свежим и, поиграв час. пошёл в Консерваторию репетировать с Дранишниковым. Ольга Борисовна, увидев меня, сказала: «Ну как? Ведь вы наш герой, наша надежда (!!)». Подумать! Я попал в герои и надежду наших классных дам! Я очень обрадовался, когда увидел Струве, она сегодня держит какой-то экзамен и шла на него. Я пожелал ей успеха и не стал её задерживать разговором. Неаронова кричала мне, что я получу рояль. Затем спросила меня: вы будете преподавать в Музыкальной студии?

- Что вы говорите? - засмеялся я.

- Ну да. одна моя подруга уже мечтает к вам в класс поступить!

Я:

- В таком случае узнайте у вашей подруги, что это за Студия и что за класс Прокофьева. Я по крайней мере ничего об этой Студии не знаю.

Неаронова обещала узнать и рассказать мне о своей справке.

С Дранишниковым Концерт выходил хлёстко. По окончании он едва мог прийти в себя и говорил, что людям с пороком сердца нельзя аккомпанировать мой Концерт. Дома я догонял мой отставший дневник (как раз хочется побольше написать, а некогда), делал шахматные ходы по переписке (турнир имеет на меня хорошее влияние: я стараюсь обдумать положение и пока во всех партиях имею хорошую игру) и немного отделываю Концерт. Звонила Нина Мещерская, спрашивала, когда я прийду к ним. и говорила, что летом они будут жить в Кисловодске - приехал бы и я. К сожалению, они к себе пригласить не могут, потому что у них снята совсем небольшая дача, но я ведь человек богатый (!) и мог бы снять по соседству комнату. Мне начало это улыбаться.

15 апреля

Сегодня «большой день», как говорил Макс. Во-первых: демонстрация Концерта перед профессорами, во-вторых: партия Капабланка - Ласкер. В двенадцать часов я пришёл в Консерваторию и явился к Ольге Борисовне. Она сказала несколько ласковых слов и прибавила, что через полчаса собираются профессора в довольно большом количестве, и действительно, скоро стали появляться в коридоре то один, то другой профессор, когда же появился Глазунов и Габель. то их было больше двадцати, почти весь преподавательский персонал по фортепиано. Дело происходило в Малом зале - совсем экзамен. Хотя я не очень волновался, но зато Дранишников совсем перетрусил; Глазунов уселся, многие из профессоров раскрыли ноты, с которыми пришли, и я сыграл Концерт. Дранишников аккомпанировал хорошо, а я играл, по-моему, тоже хорошо. Кончив, я спустился с эстрады. Некоторые одобрительно кивали, другие рылись в нотах, третьи обсуждали между собой. Я подошёл к Глазунову; он сказал: немного отдохнём и сыграем ещё раз. Я вышел поболтать с Дранишниковым. который был в восторге от Концерта, выпил стакан молока и вернулся в зал. Сыграли ещё раз - Глазунов сказал: теперь надо попросить вас уйти, а мы обсудим между собой. В зале набралось довольно много учащихся. Их тоже выпроводили из зала и они собрались толпой у двери, ожидая результат, а я ушёл во второй этаж, где меня с интересом расспрашивала Ольга Борисовна. Я ничего определённого ответить не мог. Вообще же это слушание моего Концерта приобретает характер целого события. Все учащиеся, из классов которых собрались профессора в Малом зале, бродили по Консерватории и толковали о слушании моего Концерта. Никольская всё время вертелась и фиксировала меня своими блестящими глазками. Ко мне подошёл служитель и сказал, что директор просит меня в Малый зал. У двери продолжали толпиться любопытные, которые посторонились и дали мне дорогу. Я вошёл в зал. Вся комиссия стояла толпой; Глазунов впереди. Я подошёл к нему. Он сказал:

- Я должен сказать вам следующее. Сергей Сергеевич... Так. кажется, ваше имя и отчество? Прослушав ваш Концерт, пришли к принципиальному решению, что ваш Концерт нежелателен для экзамена, потому что судить по нему об исполнении крайне трудно и неудобно. Но ввиду того, что приготовить новый концерт у вас не осталось времени, то комиссия решила предложить вам сыграть «Тангейзер» из вашей программы, а затем и ваш Концерт. Конечно, вы можете сделать передышку. Это решение вас устраивает?

Я ответил:

- Соглашаюсь. Да. - и, поблагодарив за то большое внимание, которым удостоили меня сегодня директор и комиссия, я поклонился и быстро вышел из зала.

Но это отлично! Кажется, это для меня самое выгодное решение, которое могло прийти комиссии: «Тангейзер» и Концерт - и волки сыты, и овцы целы. А главное, я теперь не буду бояться играть на экзамене, ибо и то и другое уже играно. Некоторые из профессоров, шедшие из Малого зала домой и встречая меня, поздравляли меня, другие любезно жали руку, третьи неловко молчали и спешили уйти. Но я чувствовал себя героем. С этим настроением я поспешил в Шахматное Собрание, где уже началась партия Капабланка - Ласкер. Оба чемпиона сидели на том же месте, где сражались Капабланка с Рубинштейном. Толпа тесно окружила их, но вообще в Собрании народу было меньше, чем на Пасху. Наступили будни: одним надо учиться, другим служить. В углу трещал электрический озонатор и везде было значительно чище. Ознакомившись по записи на стене с ходом партии Капабланка - Ласкер и сделав беглый осмотр остальных досок, я вышел в соседнюю комнату, где обсуждалась и шлифовалась партия Капабланка - Ласкер. Вчера Ласкер дожал Рубинштейна и эта победа произвела форменную сенсацию. Все были уверены, что Ласкер раскатает Капабланку. Но я горячо держал пари за Капабланку. В его игре столько таланта, что он должен постараться и выиграть у Ласкера. Ласкер пользуется королевской пешкой впервые. Его поклонники с восторгом заявили, что он хочет прямо высечь выскочку-Капабланку. Капабланка долго думал, однако использовал легкомысленный манёвр Ласкера в свою пользу и перешёл в солидную атаку. Я сидел в соседней комнате с целой толпой шахматистов и внимательно следил за каждым ходом, который нам моментально сообщали с поля битвы и который мы обсуждали и вкривь и вкось, подчас очень горячо. Капабланка избрал самый солидный способ, пожалуй, несколько вялый, и к пяти часам выяснилось, что Ласкер защищается от атаки. Положение получилось равное и переходило в Endspiel. Я вернулся в зал. На всех досках шла горячая резня: Тарраш, обдумав длинную комбинацию, быстрым движением цапал пешки Нимцовича, храбро жертвуя слонов. Бернштейн с Маршаллом на моих глазах запутали партию до полной невозможности разобраться на доске - все фигуры стояли под ударом, приведя меня в полный восторг. Но это длилось недолго: Бернштейн проиграл ферзя, виновато улыбнулся и принялся читать какие-то письма. В это время по залу прокатилось, что Рубинштейн сдался Алёхину. Сенсация. Алёхин, бледный и усталый, встал из-за стола. Я как-то мало питаю к нему симпатии. Шесть часов - звонок. Тарраш выгнал короля Нимцовича на середину доски и цепкими движениями заматовал его. Мат действительно блестящий. Тарраша окружили с поздравлениями, жмут руку, публика потихоньку, стараясь не мешать остальным играющим, аплодирует Таррашу. Тот сияет и раскланивается на все стороны. Нимцович с недовольным видом свёртывает свою запись, ворча под нос: «Die ganz zeit man geht hin und her. Lasker - Capablanca, Capablanca - Lasker! Unm?glich zu denken...».^{193}

Я возвращаюсь домой, а вечером иду в «Сокол». Не был там две недели и соскучился. Вчера я получил корректуру моего Марша, который они печатают, и, сделав её, сегодня вернул. Поправил не только музыку, но и текст с его переносами и знаками препинания.

16 апреля

Вынул «Тангейзера» и принялся за его повторение. После экзаменационной «программы» я забросил все ноты в шкап и сказал, что больше никогда не буду играть их. Судьба судила иначе. Впрочем, за «Тангейзер» я принимаюсь с удовольствием. Принимаюсь я осторожно, играя всё в медленном темпе и внимательно повторяя его технику. Вскоре я убедился, что он у меня пойдёт и не хуже, чем на предыдущем экзамене. Может быть и лучше.

Часа в три зашёл в Консерваторию. Там уже начался исполнительский концерт, но было пусто и скудно. Дранишников с интересом слушал мои шахматные рассказы. Мещерские проводят лето в Кисловодске. Вечером Олег и я играли у них в бридж. По дороге зашёл в Шахматное Собрание, но смотреть на окончание партии, начало которой не видел, не так интересно. Рубинштейн выжимал Бернштейна, а Яновский что-то вяло путался с Нимцовичем. Я попросил показать мне партию Капабланки, блестяще разнёсшего Алёхина, порадовался за успех моего любимца и пошёл к Мещерским. Веры Николаевны не было дома, когда я пришёл, Нина уже час как флиртовала с чьим-то чужим женихом по телефону. Мы налетели на неё толпой. Произошла драка, сломали телефон, вырвали штепсель, переломали ножки. Затем играли в бридж. По обычному я с Ниной играли за одного человека.

17 апреля

Сегодня я продолжал мои занятия с «Тангейзером» и отчасти с Концертом. Но я вижу, что центр тяжести лежит в «Тангейзере» и надо налечь на него. Концерт идёт достаточно хорошо, а изложить тонко - всё равно не оценят.

Когда устал, то пошёл пешком в Шахматное Собрание и, по обыкновению, первым делом осведомился по стенной записи о течении партий. Не успел я остановиться против доски Капабланка - Бернштейн, как тот начал блестящую комбинацию и, атакуя по всей доске, разгромил своего страшного противника. Как ни так, а Бернштейн штучка, и с ним справится не всякий. А рядом Маршалл жертвует фигуру Яновскому. Ласкер ужасно путает с Алёхиным. Я подхожу к Зноско-Боровскому:

- Вот что значит очистить воздух и улучшить условия игры - что ни день, то пятьдесят жертв.

Зноско смеётся:

- По-моему, слишком много кислорода!

Турнир прямо теряет свой серьёзный характер. Все довольны и потирают руки.

Время приближается к перерыву. У Алёхина остаётся две минуты на восемь ходов. Он нервничает, смотрит на часы и демонстративно качает головой. Я отхожу от его доски и в это время слышу, что он вечным шахом сделал ничью. Его поздравляют и трясут ему руку. Он бледен, помятый, выходит от стола. Капабланка выгоняет короля Бернштейна на серую доску- и матует его хитрой комбинацией из коня и слона. Вокруг в восхищении шепчутся: это гениально! Шесть часов, я ухожу домой.

Вечером повторяю 2-ю Сонату для завтрашнего выступления. Говорил по телефону с Дамской, делал шахматные ходы по переписке.

18 апреля

С одиннадцати до часа играл «Тангейзера», а днём пошёл прогуляться на консерваторский экзамен. От Черепннна открытка из Монте-Карло в ответ на моё поздравление с Пасхой. Я очень доволен его вниманием. На экзамене я встретил Дамскую и Бударину (которая все дни торчала в Шахматном Собрании) и сидел с ними. Но дома меня ждала неприятность: во-первых, Юргенсон прислал письмо - отказ «Балладе» (всякие планы об иных изданиях); во-вторых. Мясковский, с которым я говорил по телефону, сказал, что ему говорил Габель, что у меня после демонстрации профессорам Концерта нет никаких шансов на рояль, ибо полкомиссии совсем отреклась и от Концерта, и от меня, а другая половина разбита пополам - и если одна часть приемлет Концерт, то другая относится равнодушно, а стало быть, я имею только четверть голосов и что, конечно, должен был играть не свой Концерт, а чужой. Но ведь сам Мясковский, когда я спрашивал, согласился, что надо играть мой?! Во всяком случае он был очень неосторожен, сказав мне это, это равно, что сказать чахоточному: «Вы думаете, что вы выздоровеете? Ошибаетесь, вы умрёте через три дня». Во всяком случае слова Мясковского произвели на меня крайне обескураживающее впечатление, под которым я пробыл весь вечер. Повторил Сонату и поехал на Вечер современной музыки. Там исполнялась виолончельная соната Мясковского (так себе, медленно и скучно); Медем играл свои мелкотушки. Я у него выспрашивал о моих шансах, но он, хваля меня, отвечал уклончиво и прибавил: «Да на что вам рояль?» Эти слова тоже мне показались дурным признаком. Mme Винклер с обычной любезностью и темпераментом клялась, что только я получу рояль. Штейман, которого я встретил на вечере, получил дебют в Мариинском театре. Он познакомился с Коутсом и говорил тому о моей «Маддалене». Коутс будто бы заинтересовался, и Штейман говорит, что такую вещь делать либо очень трудно, либо невероятно легко. Сам Коутс пишет однако оперу - а почему бы «Маддалену» не исполнить ей в пару? Сонату я играл, думая о другом, об экзамене и об Юргенсоне. Впрочем недурно и с обычным для неё успехом. Бисировал «Прелюдом».

Перед началом концерта Каратыгин сказал слово о новых течениях в музыке, по обыкновению, лестно отозвавшись обо мне. После концерта я говорил с ним об издательствах, спрашивал про петербургского Юргенсона, небольшом издательстве, самостоятельном от Москвы. Он говорит, что там не стоит, а лучше у Бесселя, который всегда слушает, что говорит Каратыгин, и которому он порекомендует «Балладу». Я сказал, что на гонорар менее двухсот я не согласен.

19 апреля

Проснулся я под впечатлением вчерашних разговоров о плохих шансах на рояль. Мною овладела полная апатия, не хотелось заниматься и я провалялся до двенадцати часов. Кроме того, мне нужны деньги, а непринятие «Баллады» и отсутствие премии лишит меня всяких ресурсов. В двенадцать часов сел за рояль. «Тангейзер» шёл хорошо и это подняло мой павший дух. Немного я забыл темпы, но это вернётся. Шахматное Собрание я сегодня решил пропустить, чтобы не отвлекаться. Но, устав работать, пошёл пройтись, занёс 2-ю Сонату, «Сказку» и оперу Штейману, который хочет послать их Коутсу заграницу для ознакомления. В Консерватории, куда я зашёл, столкнулся с Черепниным. с которым была необыкновенно радостная и нежная встреча. Он загорел, как араб, ходил по солнцу без шляпы и выглядел весёлым и довольным. Говорили о моём Концерте и экзамене. Хочет непременно поставить Концерт на акте. На всякие мои сомнения отвечал: плюнь на всё это и играй хорошо. Вообще он возвратил мне мою прежнюю если не уверенность, но бодрость, а в понедельник я с Дранишниковым буду ему демонстрировать Концерт. Я всегда жду от него ценных указаний. О посвящении я ему ещё не говорил. Прошлой ночью снился Захаров - дурная примета - не получу премии.

20 апреля

Играл «Тангейзера» и немного Концерт, а в два пришёл в Консерваторию прорепетировать с Дранишниковым. Я думал в праздник найти пустое здание, но встретил почти всех моих конкурентов. Все репетируют, пользуясь пустым залом. Тут же был и Глазунов, к которому все лезли с просьбой прослушать их и он всех терпеливо выслушивал. Дранишников привёл свою сестру, очень милую барышню, и мы стали играть Концерт. Ничего, выходит. Потом с Голубовской. Кинд и с Глазуновым обсуждали - не взять .ли другой инструмент от Беккера, а то этот уже поразбился. Любопытно, что все конкуренты действовали как-то сообща, не как враги, а как товарищи по трудному делу. Не было и тени вражды. Немного обособленно держался лишь Зеликман, видно уверенный в победе. Другие, «простые» оканчивающие, смотрели на нас с долей уважения, а мы говорили, что завидуем им: им надо просто хорошо сыграть, а нам - непременно лучше всех! Трудные и неприятные условия. Профессора конкурентов заметно волновались и иногда не могли воздержаться от ядовитых замечаний друг другу. Я один был без профессора и действовал самостоятельно в обществе верного Дранишникова. С Голубовской я был у Беккера и хотел «28002», мой любимый, на котором я играл на выставке Добычиной. Голубовской тоже он нравился, обещали прислать. С Голубовской у нас сохранились самые отличные отношения, и от Беккера я потащил её в Шахматное Собрание. Недалеко от Шахматного Собрания пронёсся Яновский; пожалев, что он уже кончил с Капабланкой и несколько волнуясь за исход партии (ибо Капабланка раз проиграл Яновскому), мы вошли в Собрание. «Капабланка - это какое-то чудовище, - галдели там, - тридцать два хода и от Яновского буквально ничего не осталось». Между тем остальные партии шли вовсю. Алёхин штурмовал Бернштейна, но тот, выиграв вчера у Ласкера, бойко отбивался от наскоков горячего правоведа. Ласкер имел, к удивлению и моему удовлетворению, отвратительную партию против Тарраша. Рубинштейн раздавливал Гунсберга, а Маршалл что-то утомлённо путался с Блэкберном. Голубовская прилипла к партии Ласкер - Тарраш, а я списывал партию Капабланка - Яновский и рассматривал её за доской. Теперь уже все говорили, что конкурсный первый приз обеспечен за Капабланкой, но я это говорил уже после его первой партии. Шесть часов, звонок: у Бернштейна осталось полминуты на два хода.

Сабуров громко начинает: «Meine Herrn! Die Komitet...».^{194}

- Не мешайте играть!!! - громко орёт Бернштейн.

Сабуров пресекается, в публике смех. Бернштейн доделывает свой ход и, проходя мимо Сабурова, сердито делает ему замечание. Тот невозмутимо и несколько взволнованно продолжает свою речь о том, что завтра игры нет.

Вечером я ничего особенного не делал и на рояле не играл - отдыхаю.

21 апреля

В два часа собрался в Консерваторию: Черепнин, Дранишников и я. Я с Прянишниковым сели за рояли, а Черепнин устроился напротив нас и развернул ноты Концерта. Он удивлённо сказал:

- Сергей Сергеевич... я и не знал, что Концерт посвящен мне! Благодарю вас!

Затем мы с Дранишниковым начали играть. Черепнин останавливал нас в тех местах, где музыка сама собой делала остановку. Я не ошибся, ожидая от него интересных указаний - он сделал их гораздо больше, чем я полагал. Многое касалось Дранишникова, частью меня, обоих вместе и ансамбля. Словом, его замечания несомненно улучшили наше исполнение. Я поблагодарил, он, очень интересуясь завтрашним днём, обещал прийти. Я отправился в Малый зал, где шёл экзамен оканчивающих, играло много хороших учеников, некоторые есиповские ученики, словно это уже было «почти завтра». Публики было много, полно. Ещё до игры Черепнину, я зашёл к Малому залу. Там был перерыв и публика ждала продолжения в фойе. Когда я вошёл туда, на меня сразу обратили внимание, стали оглядываться и шептаться. Как ни так, я герой завтрашнего дня! Среди толпы мелькнули Лида и Зоя.^{195} Они пришли слушать Эльфриду Ганзен. Теперь, после занятий с Черепшшым. я как раз попал к есиповскому классу. Играл очень славно Тиц; Ганзен, Берлин и Цейтлин - так себе, неярко. На меня опять все оглядывались. Это было мне приятно и неприятно, потому что я не был уверен за завтрашний рояль. Вернувшись домой, почти не играл, а лишь просматривал указания Черепнина. Звонила Голубовская, болтали с ней о наших настроениях. Я ей на днях предложил сыграть вечером накануне экзамена партию в шахматы по телефону для отвлечения от беспокойных мыслей. Но она теперь предпочла позаняться концертом. Решили сыграть завтра «историческую партию в шахматы» после конкурса, в тот момент, когда профессора удалятся для присуждения премии. Момент будет действительно для шахматной партии пикантный. Перед сном пошёл пройтись. Был славный вечер, луна ярко светила. Скверная речка Фонтанка, подёрнутая рябью, серебрилась под яркими лунными лучами и выглядела красавицей. Хотелось сесть на пароходик и прокатиться.

22 апреля

Настроение, которое было у меня утром, не принадлежало к числу хороших. Оно было смутное. Я боялся за плохой исход конкурса, боялся, что вся эта работа, всё стремление завершится поражением. Я повторил Концерт и «Тангейзер»; оба шли хорошо. Я нервничал, но неособенно волновался. В конце концов решил, что даром не сдамся, конкурс конкурсом, а я буду стараться сыграть хорошо. Не думать о публике, о конкурсе, а думать о музыке во время исполнения - вот главная задача. Мама и родственники уехали раньше, к началу конкурса, я остался один дома. Я люблю оставаться один перед моим выступлением. Но тут явился полотёр, кроме того мне уже не сиделось и в два часа я вышел из дому. В Консерваторию было рано - всё равно раньше пятого часа мне играть не придётся. Дойдя до Фонтанки, я сел в пароходик и поехал, не без удовольствия. Пароходик причалил к конечному пункту, к Калинкину мосту. Я вышел на берег и очутился на Петергофском проспекте. Ровно год с этого проспекта отправлялся на такой же бой Борис Захаров, тоже гордо желавший победы. И почему меня сегодня невольно занесло сюда же? Чтобы я тоже не получил рояля? Было пыльно и скверно в этом чернолюдном квартале. Я зашёл в скверик, где впрочем не было лучше. Зелени ещё не было, куча грязных ребят и женщин рылись в песке. Мимо меня прошёл один из незначительных преподавателей Консерватории, Пузыревский. с удивлением покосившись на меня. Я сел в пароходик и поехал обратно. Пешком прошёл от Фонтанки до Консерватории. Я принял деловой, холодный вид. В Консерватории тихо, все на экзамене, наводняя Малый зал. И только у лестницы толпятся безбилетники, которых не пускает стража. Я вошёл в артистическую. Там была Малинская, тоже ученица Есиповой, и Позняковская, аккомпанирующая ей и заменявшая Анну Николаевну. С Малинской мы всегда ругаемся. Сегодня я попросил её выйти, чтобы остаться перед выступлением одному. Она и Позняковская, не прекословя, вышли. Сегодня честь класса не позволяла возражать мне.

Конкурирует всего семь человек:

1) Херсон, ученик Оссовской, не представляющий ровно ничего;

2) Кинд, бойкая пианистка и милая барышня, играла сегодня с блеском и произвела эффект, оборвав толстую струну;

3) ученик Гальперин, игравший неплохо, но грубо.

Далее следуют настоящие конкуренты:

4) Голубовская. Когда я пришёл, она только что кончила. Говорят, играла очень хорошо.

5) Зеликман, который играл в настоящий момент.

После него была моя очередь с «Тангейзером»; затем Малинская, не имевшая никаких шансов, и снова я с моим Концертом. Подобное двоекратное выступление на конкурсе случалось первый раз в жизни Консерватории и вызывало разговоры. Итак, я остался один в артистической. До меня из Малого зала доносились урывки раскатов Концерта Листа, который, как мне казалось и как следовало ожидать, с блеском играл Зеликман. На столе лежали ноты Концерта. Я, чтобы убить время, разверну л их, и по доносившимся урывкам пробовал следить за течением концерта. Последняя страница была покрыта аплодисментами зала. В коридорчике, отделявшем зал от артистической, поднялся шум, стали прибегать из зала - Зеликман кончил. Я растворил дверь и, увидев его, протянул ему руку:

- Поздравляю вас, звучало блестяще, насколько мне удалось отсюда слышать.

В ответ жестокое отчаяние. Я решаю, что это чрезмерная самокритика и боязнь за исход конкурса. Весь коридорчик набит публикой, прибежавшей из зала. Я злюсь, что негде уединиться и сосредоточиться перед выходом. Подходит Харитон и говорит:

- Поздравляю вас!

- С чем?

- Ваш главный конкурент побит.

- ?

- Зеликман сбился пять раз, путал и мазал весь конец.

С этим известием я вышел на эстраду. Не знаю, хорошо или плохо оно на меня повлияло. Вот почему плохо: шансы увеличиваются, значит увеличивается и обязательная необходимость сыграть непременно очень хорошо, тогда рояль мой. Мне аплодируют, затем в зале долго шумят, а я сидел и ждал, чтобы начать pianissimo. Последние дни я колебался - играть ли начало «Тангейзера» только piano и певуче, как сказано у Листа, или же pianissimo и беззвучно, как раздаётся издалека хор странников в опере. Решив в пользу последнего, я начал очень тихо, и, как говорят, начало «Тангейзера» было сыграно лучше всего. Далее следовала вакханалия, во время которой я почувствовал, что руки мои быстро утомляются. Рояль был тугой. Тот самый милый «Беккер» №28002, который я так хотел и которого так добивался, и которому так радовался, когда его специально для меня привезли на экзамен! Теперь я чувствую, что гибну, и вся моя задача состоит в том, чтобы доиграть вещь до конца, по возможности сохранив блеск. Блеск удалось сохранить, но кое-что вышло грубо. Руки у меня ломило от усталости. Зал громко аплодировал. Кто-то, верно приверженец Голубовской или Зеликмана. шикал. В артистическую явились Черепнин, Дранишников. Штембер. Первые два очень хвалили, последний сказал, что хорошо, хотя хуже, чем на экзамене, и уехал в свою Тулу. Чтобы скрыться от толпы, наводнившей и артистическую и все окрестности по случаю десятиминутного антракта, я взял под руку Дранишникова и ушёл с ним в один из дальних классов, чтобы перед выходом ещё раз просмотреть Концерт и всякие придуманные эффекты. По дороге встретил Голубовскую и спросил, как надо держать руки, вверх или вниз, чтобы они скорее отдохнули. Руки у меня не только устали, но болели, и я очень боялся, что к Концерту они не отдохнут.

- Вверх, конечно вверх, пусть кровь отливает, - сказали Бушен и Голубовская.

Кто-то посоветовал опустить их в тёплую воду, но я боялся этого эксперимента. Я спросил, как себя чувствует Голубовская после игры. Она ответила, что ничего, хотя были многие недочёты. Я уединился с Дранишниковым и просмотрел мой Концерт. Дранишников восхищался моим исполнением «Тангейзера» и говорил, что Зеликман погиб безвозвратно. Я неуверенно отвечал:

- В таком случае дело совсем не так плохо...

- То есть совсем хорошо! - говорил Дранишников.

Это был мой первый проблеск уверенности в победе. Малинская кончила. Настала наша очередь. С тех пор, как я кончил «Тангейзер», прошло полчаса, а руки мои всё ещё не совсем отдохнули. Я заметил при моём появлении на эстраде, что многие профессора (а их сидела армия человек в тридцать) развернули экземпляры моего Концерта, которые я раздавал в течение недели. Концерт прошёл отлично. Я не боялся его играть, потому что уже неоднократно исполнял публично. Дранишников аккомпанировал бесподобно: то гремел как настоящий оркестр, то стушёвывался с очаровательной скромностью, и всё время следил, как человек искренне понявший и полюбивший эту вещь. Мой девиз исполнения - сдержанная нежность в анданте и безудержная стремительность во всём остальном Концерте - была строго выполнена. Вообще исполнение удалось на редкость. По окончании - аплодисменты, шиканье и страшный шум. Совсем как после моего летнего исполнения 2-го Концерта в Павловске. Экзамен кончен.

Всюду толкотня и невообразимое оживление. Много профессоров поздравляют меня с «великолепным» исполнением. Меня окружают Мясковский, Каратыгин, ещё другие музыканты, Раевские и прочие родственники. Я на время выгляжу совсем победителем. Затем всё редеет. Профессора мало-помалу удаляются в конференц-зал. Часть слушателей расходится по домам, но большая толпа остаётся ждать решения у двери конференц-зала. Я предлагаю Голубовской начать нашу «историческую» партию и вынимаю карманные шахматы. Она соглашается. Бушен, Шандаровская и маменька Голубовской липнут тут же и мешают играть. Я попадаю в компанию лагеря, настроенного за Голубовскую, то есть против меня.

По-видимому, мы главные конкуренты, так как Зеликман сорвался в середине и доиграл плохо. Впрочем, говорят, что комиссия не обратит внимания на ту случайность, что он сбился, тем более, что это по вине Николаева, который, желая пофорсить, аккомпанировал наизусть и будто бы первый и напутал. Я уступил Голубовской белые и партия начинается. Мало-помалу нам удаётся сосредоточиться и «мешающий элемент» ушёл к конференц-залу. Конечно, мы играем немного в растерянных чувствах, партия иной момент казалась какой-то ненужной, иной раз от конференц-зата доносился шум и мы прислушивались, но всё же партия мало-помалу затягивала и сосредоточивала интересы на себе. Я сказал:

- Помните, ставка - рояль: проигравший партию и получивший рояль, отдаёт рояль выигравшему.

Голубовская засмеялась:

- Конечно!

Мы играли довольно долго. От конференц-зала доносился гул ожидающей толпы.

- Я слышу, кричат - Зеликман! - сказал я.

- Ну? - вскочила Голубовская.

Но оказалось, что это сторож носил профессорам чай, а учащиеся бросились к нему с расспросами, не слыхал ли он чего, пока был в конференц-зале. Между тем Голубовская сделала ошибку и начала проигрывать партию. Через час игры она сдалась.

Мы спустились к конференц-залу. Там сидела большая толпа, притащившая скамейки, стулья, рассевшись по всей лестнице. Многие нервно ходили или оживлённо спорили. Преобладали ученики классов Николаева и Ляпунова, стало быть, враждебные мне элементы. Появился Крейслер и взял меня под руку, спрашивая, не могу ли я дать ему двадцать пять рублей.

- Голубчик, да у меня самого ничего нет. Вот если рояль дадут, тогда с удовольствием.

- Так ведь тебе и дадут, ведь сейчас обсуждается вопрос, тебе или Кинд, остальные кандидаты уже отпали.

- Откуда ты знаешь? !

- Кто-то из профессоров вышел и сказал.

Я очень встрепенулся, хотя не совсем верил словам Крейслера. Вскоре я увидел профессоршу Кускову, которую окружало несколько её учеников и учениц. Она вышла из конференц-зала сильно взволнованная, что её ученика Гальперина не допускают к окончательному голосованию на рояль.

- А кого же допустят? - спрашивают ученики.

- Из сегодняшних Голубовскую и вот его, - указывает она на меня. - Да ещё кого-то из вчерашних.

- А Зеликман? А Кинд?

- Не допущены.

Ясно, дело близится к развязке - спор из-за Голубовской и меня. В это время прямо ко мне быстро направляется Бударина, с ней Дамская. Бударина протягивает руку и говорит:

- Поздравляю! Вам!!

- Что мне? - спрашиваю, не желая ещё верить.

- Рояль ваш, - повторяет Бударина.

Дамская поздравляет. Я, боясь на случай ошибки попасть в дурацкое положение, сдержанно благодарю и спрашиваю, откуда они узнали. Они отвечают, что Лемба вышел из конференц-зала. В это время в конце коридора показался Винклер. Я иду к нему навстречу. Он говорит:

- Поздравляю вас. Это замечательно: за - тринадцать голосов, против пять.

Огромное большинство, я никак не ожидал.

Я иду дальше к конференц-залу, все встречающиеся профессора поздравляют и трясут руку. Но я себя так подготовил на дурное, что как-то не решаюсь обрадоваться победе. Наконец появляется Глазунов и классные дамы и монотонно читает протокол. Глазунов невнятно сообщает, что рояль присуждается «ученику заслуженного профессора Есиповой, Сергею Прокофьеву» и, не останавливаясь, переходит к чтению отметок. По окончании чтения ученики Николаева и Ляпунова немного шикают. Раздаются голоса «несправедливо!». Ко мне друзья подходят с поздравлениями. Шиканье меня смешит и напоминает Павловск: хотя я, конечно, предпочёл, чтобы аплодировали, но николаевцы и ляпуновцы. конечно, не могли радоваться поражению своих героев. Голубовская с изумительной выдержкой подходит ко мне и поздравляет. Я с улыбкой извиняюсь. Дамская, Бударина, Крейслер и прочие торжествуют. Я говорю Дамской: если хотите заслужить расположение моей мамаши, позвоните ей сейчас о рояле, а я должен разыскать Глазунова и Габеля. Дамская отправилась к телефону, а я, кратко поблагодарив Глазунова, отправился к Есиповой. Выходим с Дамской, ибо по пути. У Есиповой уже Штейнберг, Миклашевская, Венгерова. Калантарова с цветами и поздравлениями. Но Есипова взволновалась и доктора запрещают пускать кого-либо. Профессора оживлённо обсуждают между собой результаты голосования. Глазунов был страшно против меня и даже не хотел допускать к голосованию. Однако постановили допускать к голосованию только имеющих круглую 5+. Такими оказались: Голубовская и я от сегодняшнего дня, и Берлин и Келлер (ученики Лаврова) от вчерашнего. Голосование: я - тринадцать голосов, Голубовская - пять, Берлин - два. Келлер - один. Глазунов не хотел объявлять результатов конкурса, так он был расстроен ими. Классные дамы еле убедили, говоря, что это неудобно. За меня, по-видимому, были: Штейнберг, Миклашевская, Венгерова, Калантарова, Дроздов, Гелевер, Лемба, Медем, Винклер и другие. Лавров и Ляпунов не голосовали, так как их ученики играли. Дубасов был против. Ясно, что получил я премию не за «Тангейзера», а за мой Концерт.

Я отправляюсь домой в девять часов вечера, где поздравляют, шампанское, приехали Раевские и полное торжество. Постоянные телефоны от Каратыгина, Мясковского. Мещерских. Андреевых. Да, это была победа, дорогая мне тем, что она произошла в столь любимой мною Консерватории, и ещё тем. что я не был поглажен по головке, как исправный ученик, а одержал победу новым словом, моим словом, поставленным наперекор рутине и закаменелым традициям Консерватории.

27 апреля

Встал в двенадцать. Идея поехать в Лондон! Я сказал маме и мама особенно не протестовала. А между прочим, в Лондоне можно сделать целую карьеру, только надо подучить свои сочинения. Раз я премирован, так играть плохо нельзя, noblesse oblige^{196}, ничего не поделаешь! Принялся за учение «Токкаты». Немного сочинял Скрипичный концерт. Я примусь за него, как только покончу с актом. Делаю шахматный ход и смотрю партитуру Щербачёва. Ради прогулки ходил к НЯМ. Он меня очень поздравлял с премией и говорил, что, конечно, у меня конкурентов не было: все играли как ученики, я - как законченный музыкант. А вообще у меня в игре только один недостаток, но может быть, непоправимый - жёсткий удар, не только в кантилене, но всюду.

По дороге обратно заходил в «Вечернее время», где выставляет партии Шахматное Собрание. Сегодня началась вторая половина турнира. В малом помещении «Вечернего времени» толпы шахматистов перед стенной доской. Ходы сообщаются по телефону. Алёхин имеет отличную партию против Ласкера. Я доволен.

Вечером Сергей Себряков поздравил меня с новым талантом - стихотворческим. Он находит моё четверостишие образцовым и безукоризненным. В одиннадцать часов, когда я уже подумал, не лечь ли спать, позвонил по телефону Оссовский и сказал, что он, Каратыгин и Черепнин только что сразились с Зилоти - и моя «Симфоньетта» идёт в его концерте осенью, дирижирую я сам. Варвара Александровна предложила мне сейчас же приехать. Я застал у них, кроме жён названных лиц. несколько окончивших учениц и пианистку, известную больше красотою, чем пианизмом. После поздравлений с премией Зилоти подтвердил своё приглашение, а затем принялся ругать «хулиганскую» статью Мясковского. Но нет сомнения, что она тут сыграла важную роль. Я очень доволен.

28 апреля

В десять часов я пришёл в оркестровый класс. Начали с «Шествия» Щербачёва, Черепнин взялся его поучить, а я был свободен. Выйдя в учебную Консерваторию, встретил Струве и стал расспрашивать её о том, какую французскую надпись сделать для Кальвокоресси. Она очень серьёзно принялась за дело. Затем я, к чрезвычайному удивлению и удовольствию, увидел на программе романс Мясковского и остался послушать. Пела его моя бывшая Аида, друг Дранишникова, и пела очень хорошо. Романс имел успех.

В семь часов я проводил Мещерских (Талю и Веру Николаевну) в Берн. Весть о приглашении меня к Зилоти произвела форменную сенсацию. Таля и даже Вера Николаевна просили им писать. По отъезде Нина и Алексей Павлович звали меня завтракать к ним и ехать с ними на Острова, но я сердит на Нину за её нотации и отказался.

29 апреля

За Симфонию, в том виде как она сейчас, я боюсь - многое не будет звучать. Я её всю переделаю, не только оркестровку, но и музыку. Это моя ближайшая работа. Играл «Токкату». В половину второго пошёл к «Ратке» насчёт рояля, не примет ли он свой обратно с известной скидкой, но говорит, что ему и так ставить некуда. Советует публикацию в газете - за шестьсот рублей могут купить.

В Консерватории всё время подходили ко мне и поздравляли. Черепнин сказал, что с моим Концертом опять заминка, Глазунов против его исполнения на акте и будет обсуждение комиссии. Я сказал, что если не назначат Концерт, а «Тангейзер», то я играть не буду. Черепнин согласился. Кроме того, я звонил Калантаровой, прося Анну Николаевну заявить о том же.

Затем заходил к Андрееву, который стоял без пиджака и стягивал чемодан, уезжая в Лондон. Анна Григорьевна едет через месяц. Отдал для Кальвокоресси 2-ю Сонату и 1-й Концерт с надписью в такой редакции: «Mr Calvocoressi en signe de d?vouement sinc?re. Serge Prokofieff»^{197}. Анна Григорьевна опять настаивает на моей поездке в Лондон. Коль так, то надо за этот месяц позаниматься английским языком. Всё равно я его собираюсь учить с осени. Вечером я был в «Соколе». Там прочёл о моей премии, поздравляли и хотели качать. Гимнастику я делал с удовольствием.

30 апреля

Написал письмо Захарову. Играл 2-ю Сонату Глазунова с величайшим удовольствием. Я её выучил и буду играть. Как странно, я не особенно люблю его музыку, кроме того, сам автор мне строит всякие козни, а его Соната доставляет мне массу приятного. В два часа пришёл в Консерваторию, куда меня пригласил Черепнин. Просмотрели партитуру моего Концерта. Он дал несколько полезных советов. Вообще же партитура производит на него, по его словам, приятное впечатление. Видел Зеликмава, который, видимо, ещё не свыкся со своим поражением и держит себя нахмуренно.

В четыре часа я приехал в «Асторию», куда получил печатное приглашение: в одном из салонов отеля две ученицы Дункан демонстрировали свою элегантную пластику вместе с целым рядом маленьких девочек. Несколько откровенные, красивые греческие костюмы и пластические движения были очень милы. Публика - все приглашённые, много знакомых. Ко мне подошёл какой-то господин и окликнул меня по фамилии. Он рекомендовал себя от имени Музыкальной студии и стал спрашивать о моих намерениях поступить к ним. Учреждение это совсем новое, началось с прошлой осени, имеет цель уничтожить ту рутину, которая царствует везде, даже в Консерватории. Преподаёт молодёжь - Бихтер и прочие. Я сказал, что:

1) я не хотел бы себя связывать в смысле концертных поездок - он ответил, что, конечно, всегда можно будет на месяц уехать;

2) я не могу преподавать то, что в Консерватории называется низшим курсом - он ответил, что у меня будут только старшие курсы:

3) я буду занят только раз в неделю - он сказал, что это моё желание;

4) я не хотел бы иметь много учеников - он ответил, что их много и не будет. Условия - семьдесят пять рублей с ученика в год, это очень прилично, потому что старший преподаватель в Консерватории имеет восемьдесят рублей, но занят два раза в неделю. Тогда я ответил, что благодарю за честь и согласен.

Каратыгин с Бесселем ещё не успели повидаться. Про «Симфоньетту» и Зилоти он рассказал так: у Оссовского был обед, на котором Зилоти возмущался статьёй Мясковского и, главное, тем, что тот цитирует «частное письмо». Каратыгин, сидевший рядом, сказал, что, может быть, частное письмо цитировать и не следует, но по существу он согласен с Мясковским, ибо Зилоти не прав, что не играет Прокофьева.

- Но это бездарность! В его музыке нет аромата! Вот я нашёл композитора (он назвал неизвестную фамилию) - музыка такая, что ничего не понять, но зато есть аромат, я чувствую, что это талант, а от музыки Прокофьева прямо воняет!

Оссовский, разливая вино, наклонившись через плечо Зилоти, говорит:

- Саша, я с тобой не согласен, Прокофьев очень талантливый и его следует играть.

А Черепнин. который сидел напротив и пил много вина, заявил:

- По-моему, теперь только три композитора двигают музыку вперёд, это Шёнберг, Стравинский и Прокофьев: и самый талантливый из них Прокофьев!

Эффектно. Зилоти озадачен. Он слабо возражает:

- Пусть так, но я сам должен буду аккомпанировать его Концерты, между тем как же это противно. Были бы у него симфонические вещи, пусть бы себе сам дирижировал, а в данном случае...

Черепнин:

- Ловлю тебя на слове: у него есть отличная «Симфоньетта», приглашай его дирижировать «Симфоньетту».

Зилоти был сбит со всех позиций и сдался. После этого пошли ко мне звонить. Вечером я сидел дома, писал дневник, делал шахматные ходы. В Консерватории происходило заседание, где решалась программа акта и моего Концерта. По-моему, всё должно кончиться благополучно, а если Концерт не поставят в программу, то «Тангейзера» я играть не буду и моё отсутствие на акте произведёт скандал. Решено, с завтрашнего дня я учу английский язык, для чего приглашается Mlle Sanb, которая учила десять лет назад всех Раевских и которую мы знаем давно как близкого друга дома Раевских.

1 мая

Репетиция акта.

Цыбин репетирует «Магдал» Ясина, необычайно бессодержательная музыка. По словам Черепнина, это хорошо инструментованный музыкальный ноль. Я репетирую «Шествие» Щербачёва, которое звучит громко и уверенно, а после музыки Ясина и совсем содержательно. Мой Концерт идёт на акте без всяких препятствий. Черепнин объявляет, что всеми аккомпанементами он будет дирижировать сам, таким образом, я имею только «Шествие» Щербачёва, которое можно продирижировать ногой. Не много для ученика, окончившего дирижёрский класс, о чём я ему, во всяком случае, заявляю.

Крейслер летом будет жить с матерью или в Крыму, или в деревне, или во фиорде в Норвегии. Я ему советую ехать в Норвегию - от Лондона до Норвегии не так далеко, можно будет съездить друг к другу в гости.

После акта болтали со Струве и Дамской, в воскресенье едем в Шлиссельбург. Тимофеева спела на 5+ и назначена на акт.

В шесть часов пришла Mlle Sanb и я погрузился в английский язык. Я думаю, что выучу его скоро, раз взялся с охотой и вниманием. Сначала чувствую себя весьма нелепо, всё как-то произносится не так. Я думал итальянский было бы учить много легче. Во всяком случае, занимался я с большим интересом и удовольствием.

2 мая

Играл Сонату Глазунова. Обдумывал переделки «Симфоньетты», выходит совсем славно, а главное, с одной стороны — классично. а с другой - легкомысленно и весело.

В два часа с Черепниным и Дранишниковым разбирали Концерт: я играл. Дранишников аккомпанировал, а Черепнин дирижировал. Черепнин с таким увлечением проходит и так старательно, что я решил махнуть рукой на разговор о том, что он не имеет права отнимать на акте дирижирование у оканчивающего ученика дирижёрского класса. Всё равно - продирижировать как-нибудь скверно аккомпанемент не представляет для меня большого удовольствия.

В шесть часов английский язык - ничего! Несколько слов уже знаю и при случае начал ими форсить. Вечером был в «Соколе», по обыкновению, с удовольствием.

3 мая

Утром репетиция акта, но так как ни «Шествие» Щербачёва, ни мой Концерт не идут сегодня, то я предпочёл посидеть утром дома, подучить английский язык и подумать над «Симфоньеттой».

Около часа я зашёл в Консерваторию, репетицию кончили. Я попросил Черепнина^{198} репетицию моего Концерта перенести с понедельника на вторник, потому что в понедельник партия Ласкер - Капабланка. я давно не был в Шахматном Собрании и хотел непременно пойти на эту решающую партию. Та барышня, которую я нотобенил^{199} несколько дней назад, ходила сегодня по-королевски. Мне не совсем понравился её голос, а так она весьма интересна.

В пять часов английский. Кто-то звонил мне по телефону, анонимная барышня, которая очень мило интригует, а главное, меня поразило, что отлично знала все результаты шахматного турнира, а кроме того, говорила по-английски.

В восемь часов я поехал к Нине Мещерской, которая осталась совсем одна с немкой. Третьего дня она мне звонила и горько жаловалась на скуку, чем и тронула моё сердце. У Нины собрались: Олег, Серж Базавов и кузен Саша. Играли в открытый «винт». Нина по традиции сидела рядом со мной и как-бы играла. Спрашивала, приеду ли я в Кисловодск и буду ли я ей писать. Послали Вере Николаевне письмо - смеялся, что через три дня придёт телеграмма: «Момент разойтись!»

Звонил Дамской относительно Шлиссельбурга.

4 мая

Без четверти десять я был на пристани у Летнего сада. Был жаркий день, праздничная толпа спешила на пароход и быстро заполнила его, а моих барышень всё не было. Без пяти десять явилась Струве, а Дамская едва поспела к самому отходу. Пароходик крошечный, палуба небольшая и вся заполнена пассажирами. Мы едва сыскали себе место. Солнце жгло и было душно. Мы порадовались, когда пароход отчалил и потянул свежий ветер. Потянулись набережные, потом фабрики и лишь через два часа мы увидели незастроенные берега. Ехать было очень приятно, а моими компаньонками я был доволен. До Шлиссельбурга четыре часа езды: половину дороги на юго-восток, половину на северо-восток. Первую половину пекло солнце, а во вторую подул ветер, который в конце концов прогнал нас с палубы, В два часа мы прибыли в Шлиссельбург, сделав путь незаметно и приятно. Осматривали канал Александра II, грелись на солнышке и, валяясь на траве, завтракали бутербродами. Чтобы пересечь канал, садились в лодку. Хотя Шлиссельбург и уездный город, но это скорее посёлок, интеллигенции - никакой. По случаю праздника - карусель и Петрушка. Это забавно. Я вспоминал Стравинского. Пили чай в какой-то ужасной гостинице, в шесть часов сели на пароход и поехали обратно. Становилось холодно и мы больше сидели внутри парохода, наблюдая разные забавные парочки и троечки. На обратном пути прошли через кишащую толпу Летнего сада и простились на углу Садовой и Инженерной.

Я зашёл к Мясковскому. Держановский устраивает мою «Маддалену» во всякие театры в Москве и пишет о том и Мясковскому, и мне. Я что-то не очень верю в осуществление всех его планов.

5 мая

Я решил не ходить на репетицию акта, а отправился в Шахматное Собрание посмотреть на решающую партию Ласкер - Капабланка. По обыкновению густая толпа народа. Теперь, после моего выступления с «Тангейзером» на рауте, меня многие знают, смотрят на меня. С одной стороны, это как-будто приятно, но с другой - стеснительно. Со всеми Maestro я знаком. Тарраш как-то осунулся: он проиграл подряд четыре партии и только вчера наконец сделал ничью. Сегодня он загнул рискованный вариант против Алёхина, но потом сам испугался и стал осторожно переводить фигуры, укрепляя свою позицию. Ласкер позволил себе опоздать на четверть часа. Я. к сожалению, прозевал, как они сели за доску; кажется, они en froid^{200} и еле здороваются. Ласкер играл белыми и начал разменный вариант испанской партии, тот, каким он выиграл первую партию матча с Таррашем. Начало партии они сыграли молниеносно, затем Ласкер стал бесконечно думать. Капабланка же играл мило и легко и... вскоре попал в стеснённое положение. «А ведь это не совсем хорошо... » - неуверенно говорили вокруг. Ласкер начал заметно давить его. Теперь уже Капабланка уткнулся в доску, стал нервно дёргать себя за волосы и настойчиво изыскивать способы выпутаться. Между тем Алёхин воспользовался нерешительностью Тарраша и начал атаку. Все считали партию безнадёжной. Я ему сочувствовал. Перерыв в шесть часов. Капабланка будто придумал контратаку и остроумно полез вперёд. Одни восхищены. Другие говорят, что это только кажется, что хорошо, а вслед за тем последует гибель. Башкиров, очень любезный молодой человек, который на рауте всячески восхищался моей игрой и звал меня к себе на именины (я не поехал), теперь зовёт меня к себе обедать. Он меня сам повёз в своём автомобиле и к восьми часам привёз обратно в Собрание. С нами ездил ещё его кузен и Рубинштейн, между прочим - молчаливый, скромный человек, не вполне чисто говорящий по-русски. Башкиров живёт у чёрта на куличиках, на Калашниковской набережной, но в огромной квартире, у матери в ушах тяжёлые бриллианты, а, по-видимому, всем заправляет в доме старший брат, который вышел к посторонним людям и к обеду без галстука и в ночной рубашке, чем вызвал во мне чувство брезгливости. К восьми часам мы едва поспели в Собрание, где партии уже продолжались. Предсказавшие неудачу вылазке Капабланки оказались правы - из неё ничего не вышло. Конец партии доиграли очень быстро и Капабланка перевернул своего короля. Дикие аплодисменты приветствовали победителя доселе непобедимого Капабланки. Ласкер делал ручкой, а Капабланка с надменным лицом старался форсить и, задрав нос, прогулялся по Собранию. Всюду шли горячие обсуждения события. Капабланка проиграл!! «Так и надо наказать легкомысленного юношу, - говорил Зноско-Боровский. - С Ласкером шутки плохи». Вскоре сдался Тарраш, но это не произвело впечатления.

Башкиров тащил меня к себе, но я был страшно утомлён и поспешил домой.

Дамская рассказала, что сегодня в Консерватории было очень интересно. Черепнин, хотя обещал мне начать мой Концерт завтра, но сегодня Глазунов оказался больным и Черепнин два часа провёл, уча с оркестром мой Концерт, страшно старался, а в начале сказал оркестру целую речь, что это замечательное произведение. которое скоро будут исполнять повсюду и которое надо знать всякому музыканту, и если с первого раза что покажется странным, то при дальнейшем знакомстве оно станет понятно. Дамская говорит, что в оркестре тем не менее многие находят музыку безобразной. Теоретики же наоборот были очень довольны. Вообще было много публики, которая внимательно слушала Концерт.

6 мая

Ввиду того, что вчера так торжественно учили Концерт, я должен был сегодня утром подучить его, чтобы не играть скверно, тем более, что со дня конкурса я его совсем не трогал. В два часа пошёл на репетицию. Черепнин радостно сообщил, что он вчера уже «попробовал» Концерт, а сегодня начнёт прямо с него. В ожидании, пока соберётся оркестр, он сидел с тромбонами и разучивал с ними всякие медные выкрики из Концерта, которые оглашали всю Консерваторию. Слушающей публики было немного по случаю праздника. Репетиция происходила в Малом зале. Черепнин проиграл Концерт сначала без меня, вслед за тем со мной. Удалось сыграть без остановки. Черепнин увлёкся и гнал все темпы так, что я в некоторых пассажах не поспевал и должен был глотать целые четверти. Кое-где он не следовал за мной. Но я решил не останавливать его и не раздражать замечаниями, а сказать после, тем более, что репетиций предполагалось четыре и Черепнин обещал играть Концерт на каждой из них. Он очень старается, увлекается Концертом и считает его самым интересным номером акта. Оркестр, к удивлению, играет совсем не так плохо, нисколько не хуже, чем у Кусевицкого или в Павловске, а старания Черепнина и шесть репетиций обещают совсем хорошее исполнение на акте. Концерт имел успех у всяких теоретиков, которые слушали; некоторые говорили: «Ваш Концерт - одна прелесть!» Отыграв Концерт, я сейчас же уехал к Раевским поздравить дядю Сашу с рождением (звали вечером, но я предпочёл идти в «Сокол»). По дороге зашёл в «Вечернее время», где на стенной доске были выставлены партии Шахматного турнира: все ходы немедленно сообщаются из Собрания по телефону. Но что за притча? У Капабланки против Тарраша не хватает фигур. Гениальная жертва? Нет, положение явно плохое. Событие меня крайне взволновало и я от Раевских поспешил в Шахматное Собрание. Там публика была расстроена: Капабланка зевнул Таррашу фигуру, путал, пытался спасти, но это мало помогало: партия явно стояла на проигрыш. Зноско-Боровский стоял, уткнувшись в стенную доску. Я подошёл к нему:

- Эх, Евгений Александрович, и стоило вам печатать книгу про такого игрока, который партию за партией проигрывает!

- Это что. - ответил Зноско, - я уже вторую написал!

- Печально видеть, когда развенчиваются кумиры, - говорили в Собрании.

- Нет, вы скажите, чем же он развенчан?! - яростно возражают им, - схватился не за ту ладью, так от этого он хуже играть стал что ли?!

Вечером я был в «Соколе».

7 мая

Учу «Токкату», вообще немного поиграл для Лондона, между прочим Сонату Op.1, а то мне всё время кажется, что Романовский играл её лучше меня. Я хочу доказать, что я могу ещё лучше его. На репетиции Черепнин возился с Концертом Сен-Санса, который играла Голубовская, и, к удивлению, не особенно ладил с Голубовской. Очень мило играла ученица Лаврова Келлер. Вот уж не ожидал, что от Лаврова может быть что-нибудь хорошее! С моим Концертом сегодня были всякие остановки, потому что я сегодня не уступил темпов Черепнину и кое-где заставил его идти за мной. Концерт продолжает пользоваться успехом и между прочим сегодня его весьма хвалила Голубовская.

8 мая

Мой английский язык помалу подвигается, но помалу, потому что учить урок мне некогда. После акта буду свободен. Занимаюсь я с большим удовольствием! Сегодня на репетиции Черепнин решил пропустить мой Концерт, благо он идёт лучше остальных номеров. Говорят, дирекция решила с будущего года отменить стипендию, а потому многие в оркестре взволнованы и не хотят играть. Черепнин очень нервничал, со всеми ругался и только со мною мил. Очень недоволен Цыбиным, говорит, что, к сожалению, всё, что я говорил про Цыбина, верно и он не дирижёр, ибо одних рук мало, чтобы быть дирижёром. В восемь часов пришёл Вальтер, критик, скрипач и музыкальный писатель о «Кольце» Вагнера, дабы познакомиться с моим Концертом, о котором он собирается писать после акта. Очень приятно, и я играл и подробно объяснял Концерт. Вечером я намерен был сидеть дома и писать дневник, но меня с необычайной настойчивостью и потоком любезностей стал звать к себе Башкиров. Я поехал. Было довольно мило. Я играл «Тангейзера», в которого Башкиров влюблён, затем с его кузеном в шахматы. Сестра Башкирова с мужем держат пари на семьдесят франков, но партия благополучно кончилась вничью. Домой Башкиров обещал отвезти меня в своём автомобиле, но потом оказалось, что не в порядке шина, я вызвал такси и доехал в нём, считая, однако, что шина есть обман.

Мой турнир по переписке идёт солидно и прямо удачно для меня. Международный турнир приносит мне пользу. А вот рояль не продаётся, «Баллада» не издаётся, а денег у меня нет, это плохо!

9 мая

Утром играл Концерт, а то я его со времени экзамена совсем мало поиграл, а ведь с оркестром кое-что надо играть не совсем так. как со вторым роялем. Сегодня на репетиции народу было совсем мало по случаю праздника, но зато появился Глазунов. Он уже давно собирался аккомпанировать Голубовской и Берлин, вероятно, ввиду протеста мне, но заболел. Теперь выздоровел и принимается за дело. Оркестр его встречает тушем. Я успел сыграть Концерт до его прихода - ничего, хорошо, если оркестр был бы не ученический, то это было бы лучшее исполнение моего Концерта.

Я сидел с Дамской и Струве. Дамская заметила, что она сегодня едет на открытие Сестрорецка. Я сказал, что если турнир окончится в шесть часов вечера, то я, может быть, тоже соберусь. Приятно было бы проветриться. Я обратился к Струве:

- Поедемте?

- Нет, - ответила она.

Без всяких мотивов и очень коротко. Через некоторое время тот же вопрос и тот же ответ. Я страшно разобиделся и рассердился на Струве (хотя, конечно, не показывал этого). Вообще Струве не оправдала ни моих надежд, ни моих желаний. Всё, что я думал о ней, глядя издали, оказалось не тем. Правда - она барышня не шаблонная, очень милая, но... кипучести и дерзости, которые я искал в ней, не оказалось, да и ко мне она совсем равнодушна. Итак, премьер-министр получает отставку.

Я поехал в Шахматное Собрание, где последний тур. Капабланка играл с Алёхиным, Ласкер с Маршаллом. Ласкер стоял на пол-очка впереди Капабланки. Когда я в пять часов пришёл на турнир, то партии были в полном разгаре. Капабланка с Алёхиным играл страшно быстро труднейшую партию и, по-видимому, выигрывал. Ласкер при моём приходе пожертвовал фигуру. Никто не мог понять - какую вьподу он в том видит, но говорили: «Раз Ласкер пожертвовал, значит он выигрывает». Вот какая вера в солидность его игры. «Алёхин сдался». - пронеслось среди публики. Я сидел в соседней комнате со Зноско-Боровским, который изучил партию Ласкера и нашёл в конце концов, что у Маршалла защиты нет. Все столпились против стенной доски, следя за последними минутами шахматной эпопеи. Маршалл сорганизовывал контратаку. Ласкер тем временем штурмовал его позиции. Наконец Маршалл атаковал позицию короля Ласкера, но тот просто ушёл. У Маршалла не осталось защиты. Он перевернул своего короля и пожал руку Ласкера. Ласкер получил первый приз. Горячие аплодисменты всей толпы. И действительно - одержать победу в таком турнире и как: семь очков с призёрами из восьми - это действительно показать себя королём шахматной игры. Я аплодировал Ласкеру и пожимал руку ему и его жене. Капабланка стоял в стороне и с капризным видом беседовал с Сосницким. Я с Будариной вышел из Собрания. Сия барышня целый турнир провела в стенах Собрания, влезла в долги, но ходила. По дороге мы встретили Тарраша, который нёсся по направлению к Шахматному Собранию. Я остановил его и сообщил результат и характер партии. К удивлению, у меня хватило познаний немецкого языка, чтобы свободно объясниться, но заметил, что в немецкую речь стали затёсываться английские слова, выученные на днях и похожие на немецкие. Тарраш с обычной любезностью поблагодарил за приятные известия (благодаря проигрышу Маршалла он получает четвёртый, а не пятый приз) и мы расстаёмся.

Я было хотел позвонить Олегу и отправиться с ним в Сестрорецк, но предпочёл идти в «Сокол», а также написать заметку в шахматный отдел газеты «День», опрашивающей разных «знаменитостей» об их мнении о турнире, в том числе и меня. Я был крайне польщён возможностью опубликовать высказывания о моих милых маэстро, которых я знаю десять лет - не лично, но по таблицам их турниров, над которыми я ещё в Сонцовке просиживал целые вечера. Мне хотелось, чтобы моя заметка была бы интернациональна, и я по дороге в «Сокол» тщательно её обдумывал.

По возвращении домой написал и отправил в «День».

10 мая

Генеральная репетиция. Я решил пофорсить и одел, несмотря на дождливую погоду, светлый костюм. В прошлом году на генеральной репетиции акта я был в нём же и тоже шёл дождь. Сначала народу в зале было немного, но потом набились. Пришёл Глазунов и уселся с Соколовым. Николаев был очаровательно мил. Мы сидели с ним и слушали сочинения композиторов. Симфония Цыбина также скромна и незначительна, как и сам автор. Ясенский удачно инструментовал необычайно бессодержательную музыку. Затем вышли мы с Черепниным играть Концерт. Я знал, что меня ждёт весь зал, и перед выходом меня охватывает вроде робость - не относительно того, чтобы играть, но относительно того, как выйти. Играл я ничего, а ансамбль был совсем хорош. Оркестр и зал аплодировали. Затем я дирижировал мой незначительный номер - «Шествие» Щербачёва. Оркестр относился ко мне мило и любезно. «Шествие», благодаря моим случайным знакам, было исполнено со многими фальшивыми нотами, но повторять было некогда - и так репетиция обещала затянуться до ночи.

Оказывается, Глазунов сказал Черепнину про Концерт: «И как всё это выходит!» Выходит специфическое музыкальное выражение, крайне лестное. Очень хорошо играла Тиля Ганзен. Я сказал ей. что делаю ей предложение: она выгодная невеста с приданым, я выгодный жених с роялем, оба мы лауреаты Консерватории - сам Бог велел. Она смеётся и мило болтает. Я под руку с Николаевым прогуливался по коридору и расспрашивал о впечатлениях от Концерта. Николаев хвалил. Появился Зеликман и даже обменялся несколькими любезными словами со мной. Вообще он со дня своей гибели почти не появлялся в Консерватории, а если приходил, то держал себя невозможно заносчиво. Но Бог с ним, я не хочу смеяться над ним, пианист он хороший. Итак, мир праху его.

Вечером я сидел дома и посылал билеты всем знакомым.

11 мая

Перед актом я всё-таки нервничал. Впрочем я не боялся за исход. Когда я пришёл в артистическую, там царило своеобразное ожидание: Черепнин волновался, потому что не было бас-кларнета и литавриста, Габель и Францис волновались, потому что не была готова программа. Цыбин уже дирижировал. Зал был набит нарядной публикой. Вскоре наступила и моя очередь, я волновался очень немного.

Мой выход был приветствован дружными аплодисментами. Я играл Концерт с удовольствием, хотя несколько раз начинал волноваться, впрочем не очень. Черепнин аккомпанировал хорошо. Концерт имел большой успех, я дважды выходил кланяться. Даже Глазунов и Арцыбушев были приличны и похлопали. Оркестр аплодировал.

Затем я продирижировал «Шествием» Щербачёва, которое было сыграно весьма плохо, даже Дранишников, игравший партию фортепиано, врал. Антракт. Артистическая наполнена народом. Хвалят: Боровский, Блуменфельд, много профессоров. Арцыбушев подходит и рекомендует (!), говорит несколько милостивых слов и справляется про 2-й Концерт (sic!). Я пытаюсь доказать , что моя музыка - классическая и благодарю его за внимание. Антракт кончается, артистическая и коридор пустеют. Я встречаю Мясковского, Саминского, Розенштейна - все хвалят. С последним словесная схватка, ибо он хвалит дирижёра Цыбина и ругает Черепнина. Миклашевская знакомит меня с пианисткой Михельсон - она хочет играть мой Концерт в марте в Лондоне под управлением Коутса, с которым она в самых дружеских отношениях. Я очень доволен - и Лондон, и Коутс - он мне нужен для Мариинского театра и для моих будущих опер. С Тимофеевой, которая сегодня очень интересна и мило пела «Золотого петушках я слушал Голубовскую. Голубовская играла интересно, но её не всегда слышно. Акт обещает затянуться до бесконечности. А вечером мне играть с Капабланкой. Я отправился в пустое фойе Малого зала и, сняв фрак, полчаса дремал в уголке на диване. Я бы совсем ушёл, если бы не выдача дипломов. Но ожидание напрасно: Ольга Борисовна выкликает длинный список фамилий, среди которых меня нет - я ведь имею диплом и на второй не имею права. Таким образом мне не удаётся пофорсить перед публикой. Иду в Малый зал сниматься. Глазунов облепляется девицами и не думает приглашать меня на почётное место как лауреата, но я образую новый ряд впереди и сажусь с Тимофеевой и Цыбиным. Съёмки тянутся очень долго. Мне очень весело, хотя я и не доволен Глазуновым. После этого девы по очереди пристают к нему с просьбой карточки и со всякими прощаньями.

Габель сам говорит мне:

- А вот этому я дам! Вместе ведь работали!

Проходя мимо Глазунова, я кланяюсь и решительно говорю:

- До свидания, Александр Константинович.

К удивлению, он начинает мямлить мне какую-то любезность, которой я совсем не намерен был наслаждаться. Поэтому я быстро смял развивающееся вторично прощание и ушёл. Когда я подъехал к дому, то к ужасу увидел: без четверти восемь. А сеанс одновременной игры Капабланки в восемь. Я, как сумасшедший, скинул фрак, одел пиджак и, не пообедав, помчался на случайно подвернувшемся автомобиле в Собрание. Там Сабуров, оказывается, уже рассказал про акт и многие меня поздравляли. Ласкер спросил меня, с чем поздравляют. Я ответил по-немецки:

- Вот вы третьего дня взяли первый приз, а я первый приз получил сегодня, - объяснил, в чём дело.

Ласкер ответил, что в музыке он ценитель небольшой, но я такой милый молодой человек, что он искренне радуется моим успехам. Начался сеанс. Пришли смотреть Дранишников, Бориславский, Бударина - все толпой за моей спиной и даже волновались. Капабланка ходил с чрезвычайной быстротой. Много партий он начал королевским гамбитом и я боялся, чтобы и со мной он не разыграл этот дебют, но мне повезло. Партия была солидная, я уткнулся в доску, постарался не обращать внимания на окружающих и получилась приличная партия. Далее Капабланка немного насел на меня, но потом партия выправилась. Дранишников и Бориславский с напряжённым вниманием следили за игрой и иногда решались предлагать советы, впрочем плохие. После двухчасовой игры партия совсем выправилась и стояла на ничью. Но горе в том, что осталось всего пять-шесть игр, а потому Капабланка играл с такой скоростью, что совсем не было времен подумать. Он как-то прорвал цепь моих пешек и выиграл партию. Объявил результаты сеанса: +27 -1 =2, причём одна из ничьих - по любезности старику Сабурову. Последнюю партию кончил Башкиров. Он пришёл с опозданием, игра по консультации с Рубинштейном и Маршаллом и всё-таки продул. Я был несколько огорчён проигрышем - до сих пор я не проигрывал в сеансе одновременной игры - и для реванша записался в четверг. Уходя, я простился с Ласкером, который завтра уезжает. Ласкер был очень мил и звал меня к себе в гости, когда я буду Берлине. Я очень гордился этим приглашением. Моя заметка со сравнением с Моцартом и Бахом ещё не появилась, но кое-кто уже знает про неё и улыбается мне.

12 мая

Утром валялся и читал рецензии. Обещал пойти на экзамен Алперс и Гаука, но был урок английского и я не попал. Днём гулял по Невскому и Морской.

Вечером заехал на своём автомобиле Башкиров и повёз меня к себе. Он говорит, что сам он и Капабланка собираются ехать в Лондон и тоже через Швецию - шикарно, поедем все вместе.

У Башкирова меня опять заставили играть; потом я выиграл партию в шахматы у его знакомого, очень любезного князя из Симбирска.

13 мая

Опять рецензий целая куча и все хвалят, даже маленький листок захлёбывается. Днём я ходил на экзамен Ирецкой, вообще чувствовал себя героем, хотя впрочем ничего интересного на экзамене не было.

Я сидел с Дранишниковым. Аккомпанировала Голубовская, по обыкновению очень хорошо. Я налетел на неё по поводу неверного темпа в арии Кащея. Она чуть было не обиделась, но дело уладилось. Неаронова пищала, а Мореншильд пела очень хорошо.

Я отправился к Бесселю, к которому меня послал Каратыгин и с которым он уже говорил обо мне. Старик Бессель принял меня очень любезно, долго расхваливал свою фирму и сказал, что очень рад издать меня, но не сразу 2-й Концерт (я и не собираюсь), а сначала что-нибудь поменьше. Я предложил «Балладу», он охотно согласился, но больше пятидесяти рублей дать не хотел. Но это слишком мало и я, сказав, что подумаю, ушёл очень недовольный обстоятельствами, потому что деньги нужны, а никак их не получишь. Вечером был в «Соколе», где меня поздравляли с блестящим актом. Звонила Дамская, так, вообще, а между прочим рассказала о том, как Струве высказалась обо мне. говоря, что я, по-видимому, сержусь на неё. Она дала мне характеристику - и Дамская подивилась, насколько она была наблюдательна. По словам Дамской, Струве находит у меня все недостатки, кроме одного: я не горжусь и не заношусь, а держу себя просто. Но в моих недостатках она винит не меня самого, а окружающих, которые меня балуют и портят.

14 мая

Асланов просит сообщить Мясковскому, что сегодня он ждёт его и меня к себе в Павловск для повторения в четвёртый раз 1-й Симфонии Мясковского, которая двадцатого идёт в Павловске и партитуру которой Мясковский ещё не дал Асланову. Отыскать НЯМ'а было нелегко, так как вчера всё семейство переехало на новую квартиру, куда - я не знал. Я час пробыл у телефона, звонил всюду, где могли знать о Мясковском, и с большим трудом отыскал его.

Вообще же днём подсочинил Скрипичный концерт и экспозиция первой части почти выяснилась. Я очень люблю его темы, Концерт обещает быть трогательным. В семь часов мы поехали с Колечкой в Павловск. Я с большим удовольствием взялся поиграть с ним в четыре руки. Симфония эта писалась одновременно с моей е-moll'ной и я питаю к ней давнюю привязанность.

В Павловске зелено и ароматно. Асланов живёт далеко от вокзала, но занимает отличную просторную дачу. Дама, исполняющая обязанности его жены, очень мила и интеллигентна. Собака, французский бульдог, тоже мне понравилась, хотя я терпеть не могу собак. Сам Аслашка по-прежнему самоуверен, любезен, хитёр и не очень умён.

Продемонстрировали мы с Колечкой очень обстоятельно всю Симфонию и в одиннадцать поехали обратно. Он говорит, что в Москве где-то Сараджев серьёзно хочет ставить «Маддалену». Колечка заговорил об инструментовке, предлагая свои услуги, но при совместной со мной работе.

15 мая

Занимался английским языком. Вечером отправился в Шахматное Собрание на второй сеанс Капабланки: Дранишников, Бориславский, Бударина опять явились смотреть на состязание. По четвёртому ходу Капабланка попал в некую ловушку, которую я вышлифовал в одной из партий по переписке: 1. d4, d5; 2. К f3, С f5: 3. С4, К с6 с угрозой К b4. Он стоял перед доской минуты две-три, морща лоб и теребя волосы. Я был в полном восторге, что задал задачу господину чемпиону. Действительно, он проиграл качество, но вывернулся и так насел на меня, что мне пришлось пускаться во всякие авантюры, чтобы спасать партию. Так длилось два часа. Партия начала упрощаться и становиться будто совсем недурной, но тут он цапнул ферзём ладью, защищенную королём, а когда я взял ферзя королём, то, конечно, сделал шах королю и королеве. «Ах ты чёрт!» - вырвалось и у меня, и у Дранишникова с Бориславским, принимающих горячее участие в партии.

- Ну отчего вы два хода назад не сделали ему шах, тогда ваш ферзь стоял бы на другом месте!

- Действительно жаль, подождите, мы переставим, он, может быть, забыл...

- Ну что вы, что вы, - испугался Дранишников.

Но я поставил и, когда Капабланка подошёл, сделал шах. Капабланка хотел ответить, но потом заметил, что я вновь поставил партию и засмеялся. А затем тут же показал, что и при этом шахе он выиграет почти тем же способом. На этот раз я был меньше огорчён проигрышем, чем в прошлый раз, но решил прийти завтра. Я уже мало надеялся спасти свою честь, но очень уж интересно было сыграть.

16 мая

Без четверти девять я был на вокзале и в девять с Колечкой поехал в Павловск. Andante, с которого начинается, звучало отлично, особенно середина. Финал не выходил, в первой части - не всё, и Асланов затянул темп непомерным ritardando. Я следил по клавиру. Симфония мне нравится, хотя, конечно, она выиграла, если бы было больше живости, порывистости, если бы ярче была инструментована. В час дня мы поехали обратно и я поспел на мой английский урок. Занятия этим языком идут немного медленнее, чем я полагал, ибо я совсем не успеваю учить уроков. Сегодня я не доспал, за уроком зевал как гимназист и днём отсыпался, а вечером опять в Шахматное Собрание играть с Капабланкой. Неизменный Дранишников на этот раз остался недоволен:

- Вы недостаточно серьёзно играли сегодня, - сказал он.

Но на самом деле я играл серьёзно. Началась партия как и вчера, но немного солидней - Капабланка не проиграл качества, но зато и не выиграл фигур. Он повёл атаку, весьма для меня стеснительную, которую я добросовестно отражал. Иные фигуры Капабланка выводил с шиком, ставя прямо под удар, но сохрани Бог взять их - проиграешь сразу. Направо от меня волновалась Бударина, а налево сидел безукоризненный джентльмен Яхонтов - beau-fr?re^{201} Башкирова. После упорной двухчасовой игры я вдруг усмотрел великолепную комбинацию и заявил Яхонтову:

- Я выигрываю партию.

Тот встрепенулся, я ему показываю комбинацию, но для верности попросил Капабланку пройти ещё тур. Когда он подходил вторично, я уже волновался, потому что обдумал ловушку с матом в три хода. Я сделал ход, Капабланка хотел ответить, но вдруг остановился, усмотрев ловушку, постоял, подумал и отдал мне фигуру - иначе он спастись от ловушки не мог. Итак, у меня лишняя фигура, теперь надо использовать её. Был такой момент, где я очень испугался - мне показалось, что Капабланка вывернулся, но вывернуться ему всё же не удалось и Капабланка быстро проиграл. Я торжествовал победу, меня поздравляли. Дранишников был в полном восторге и говорил: «Качать! Качать!» Башкиров звал к себе чай пить, я говорил, что поздно, но узнав, что поедет и Капабланка. я принял приглашение. Результат сегодняшнего сеанса был: 24: +20 -2 =2.

Мы сели в автомобиль и приехали на Калашниковскую набережную. Башкиров ввёз нас в самый гараж, похваставшись таким образом, что у них ещё два автомобиля. Затем мы втроём пили чай. Я с интересом рассматривал Капабланку, мне было интересно, как он держит себя запросто. Но Капабланка, который лёг в восемь утра и встал в двенадцать, выглядел донельзя утомлённым и больше молчал, уткнувшись в свой стакан. Башкиров сыпал длинным потоком красноречия о русской истории, а мы слушали. Затем стал просить сыграть «Тангейзера». Я, конечно, не играл бы, но мне интересно было знать, как относится к тому Капабланка. Он слушал с видимым удовольствием, но обнаружил много непонимания, сказав, что эту вещь он где-то слышал, но не знает, что это. Мой Прелюд для арфы очень одобрил. Мы вместе вышли на улицу. Я сказал, что пойду пешком, он тоже. Обменялись двумя словами о рассвете, я решил молчать, раз и он молчал. Мы быстро шагали, причём я строго следил, чтобы идти в ногу. Минут через двадцать ходьбы Капабланка, наконец, заговорил и спросил, правда ли я еду через Швецию в Лондон и когда? Французский выговор у него не совсем чистый, но говорит он правильно. Я ответил ему подробно, но не спрашивал его, едет ли он. Далее мы весело обменялись замечаниями насчёт окружающего. Капабланку особенно забавляла ночная публика на Невском проспекте. Мы бойко дошагали ни более ни менее как до угла Садовой и Вознесенской, где распрощались - он в «Асторию». я на 1-ю Роту. Было три часа утра и совсем светло.

17 мая

Я долго спал и встал с больной головой. Урок английского и зубной доктор заняли мой день. Вечером я сидел дома и сочинял Симфонию. Голова болела, но проходила, когда я увлекался сочинением.

18 мая

Моя победа над Капабланкой произвела сенсацию, «сокол» Бориславский приезжал поздравлять н говорил, что «соколы» гордятся моей победой. Сегодня я сочинял Скрипичный концерт, гулял по Фонтанке, немного нервничал, а обедал у Анны Григорьевны, которая послезавтра уезжает в Киев - Париж - Лондон. Мы очень хорошо беседовали, она приедет в Лондон первого июня и позаботится о комнате для меня.

19 мая

Встал в восемь часов и с удовольствием поехал с Колей в Павловск. Я люблю встать рано и куда-нибудь прокатиться, а тут ещё симфония, которую я готов послушать с удовольствием. К нам присоединился ещё Саминский. В Павловске, по обыкновению, благодать и жаркое солнце. Асланов высказал массу провинциализма в непомерном ritardando в первой части симфонии, за что я на него наскочил с упрёками, так как тихий НЯМ молчал. В конце концов Асланов начал изводиться и просит меня пойти прогуляться. Как раз в это время появились сестры Дамские и я отправился с ними гулять. Они несколько дней как переселили на лето в Павловск. Я очень весело болтал с ними. Элеонора, кажется единственный человек, с которым я встречался постоянно всю зиму, постоянно говорю по телефону и всегда с интересом, ни разу не поссорившись.

Забавное открытие: у Дамской есть сходство с Максом:

1) в манере рассказывать о каком-нибудь пустяке с чрезвычайным увлечением и с убедительностью, которая заставляет считать этот пустяк действительно интересным;

2) в манере подчёркнутого шика, в частности, по швырянию денег. В Максе и то и другое выходило так увлекательно, что нравилось мне совсем бессознательно. В Элеоноре то же было выражено слабее и нравилось мне по воспоминаниям о Максе.

Погуляв до часу, я поехал в Петербург. Мясковский отправился раньше. Дома мне сообщили, что заходил господин Черепнин и просил непременно прийти в четыре часа в Консерваторию. Меня это весьма заинтересовало. За уроке английского языка я отчаянно зевал, так как рано встал и много был на воздухе, в четыре часа явился в Консерваторию. Оказывается, что Черепнин хочет проиграть Зилоти свою «Красную маску», которая в будущем году пойдёт у Зилоти. Но так как всего нельзя было сыграть, то он просил меня помочь. Я с удовольствием согласился, так как, кроме всего прочего, «Красная маска» мне очень понравилась, когда года два назад Черепнин играл мне по рукописи. Теперь он дал мне корректуру кое-что показал и просил просмотреть дома и тогда ему позвонить. Черепнин был страшно любезен и как будто стеснялся, что утруждает меня. В Консерватории тихо и пусто.

20 мая

Сегодня я отправился на экзамен Жеребцовой-Андреевой. Она просила внимательно послушать её учениц и потом сказать мнение. На экзамене собралось довольно много народа. Я сидел с Дамской, которая приехала из Павловска проветриться и на программе записывала свои впечатления, ставила отметки. Еще присутствовали: Неаронова, Алперс и «Тигресса», - так мы с Дамской прозвали одну крупную и сильную ученицу, с хищным взглядом и острыми зубами, красивой какой-то животной красотой.

В семь часов мама, Mlle Roblin и я поехали в Павловск. В Павловске много публики: Каль, окруженный своими друзьями-музыкантами: Саминский, Шапошников, Крыжановский и прочие. Мясковский обещал через Крыжановского устроить мою «Балладу» в издательство Циммермана, а то у меня в кармане ни гроша, а отдать за пятьдесят рублей Бесселю не хочется.

Идём в зал. Я сижу отдельно от Мясковского, со своими. Симфония начинается очень хорошо. 4/6 на si бемоль звучит великолепно, но Allegro мне кажется скучным. Побочная партия восхитительна. Вообще же я боюсь, что Симфония покажется публике скучной. К тому же Асланов тянет её очень медленно. Много дефектов по вине инструментов. Вторая часть звучит отлично. Финал хуже, но довольно бойко и не скучно, хотя в всё выходит. К удивлению, Симфония имеет некоторый успех. Хлопают довольно дружно. Я страшно радуюсь. В артистической и около собирается вся компания музыкантов. Критику из «Речи», который писал про мой Концерт после акта, что он в четырёх неравномерных частях, я говорю:

- Ну, батенька, сели вы в калошу: мой Концерт в одной сонатной части, а не в четырёх.

Он слабо возражает, я разношу его неоспоримыми доводами. Мне становится жаль его и я прекращаю разговор. Мясковского окружают музыканты, дама подносит ему розы. Я сообщаю ему, что у меня особое мнение, которое я сообщу ему после. НЯМ со всей компанией уезжает в Петербург, зовёт меня, но я иду с сёстрами Дамскими гулять по парку. Гуляли и весело болтали. В одиннадцать часов мы возвращаемся на вокзал. Я показал на Зайцева и говорю Элеоноре: «Вот это мой бывший враг...». Затем мы прощаемся и я иду в вагон, где встаю рядом с Зайцевым. Мы обменялись любезностями, затем он знакомит меня с длинным джентльменом иностранного склада, рекомендует его дирижёром из Нью-Йорка Шиндлером. Сидим все вместе и болтаем по-немецки. Шиндлер приехал в Россию в качестве туриста. В Нью-Йорке в чрезвычайной моде русская музыка и он заинтересовался, что за страна Россия. В Петербурге пробудет несколько дней. Я пригласил и его, и Зайцева к себе, думая, что одинокому путешественнику приятно провести вечер в семейном доме. Я хотел показать ему мои сочинения и познакомиться с его. Он охотно согласился и мы любезно расстались до завтра.

21 мая

Разговаривал по телефону с Анной Григорьевной. Она была очень довольна моим подробным разбором её экзамена. Звонил Башкиров, зовя вечером к нему играть, может быть, в шахматы, либо в азартные игры: будет и Капабланка. Но, во-первых, у меня нет денег, а во-вторых, сегодня у меня Зайцев и американец. (Я очень доволен, что у меня «настоящий американец» из Нью-Йорка). Они явились часов в десять. Шиндлер притащил толстую переплетённую тетрадь своих романсов, отлично напечатанных американским издательством.

Он играл их - очень грамотно, умно, толково, местами оригинально, но в большинстве случаев неоригинально. Вообще же мне понравились. Пили чай, угощал его русскими продуктами: сигом, рябиновой наливкой. Особенно ему понравилась последняя. Он бойко болтал по-французски и разговор носил оживлённый, непринуждённый характер. После чая я сыграл ему 1-й Концерт и 2-ю Сонату. Вторая Соната привела его в полный восторг. Он нашёл, что это «asiatische musik»^{202} и что это восхитительно. Я ему подарил экземпляр Сонаты, а он мне - весь толстый том своих романсов. Уходя, он очень благодарил за русское гостеприимство и был тронут бутылкой наливки, которую ему подарила мама. Он отправляется в Крым, а через две недели рассчитывает быть в Лондоне, где проведёт месяц и где мы встретимся. Зайцев не нахвалится на 2-ю Сонату и считает её огромным шагом по сравнению с первой.

22 мая

Зубрёжка английского языка и игра на фортепиано заняли мой день. Написал Нине Мещерской открытку с джентльменом, к которому липнет полдюжины девиц. Я думаю, она разозлится и очень доволен. Вечером отправился к Колечке Мясковскому на его новую квартиру на Васильевском острове. У него очень славные две комнаты. Играли «Красную маску» и нашли, что ужасно мало материала. Я хотел, чтобы он написал в «Музыку» отзыв о сочинениях Шиндлера, но он, отдавая должное их грамотности, всё же нашёл их незначительными и сказал, что если напишет, то выругает. Играл с ним кусочек его 3-й Симфонии по делаемому клавиру. По-видимому, будет совсем хорошо. В 1-й Симфонии обратил внимание на целый ряд переделок, но он упрямо их отрицает. НЯМ обещает (полушутя) написать мне очень трудный фортепианный концерт. Я обещал его исполнить. С Крыжановским и Циммерманом клеется очень лениво, а мне нужны деньги.

23 мая

Написал Черепнину, что «Красная маска» готова к исполнению. Пошёл в магазин Юргенсона и, рассматривая его издания (петербургские), как-бы всколь заметил ему, что они отлично выполнены и что я с удовольствием готов издать у него что-нибудь моё, например «Балладу». Он с живостью затеял серьёзный разговор и просил дать подумать, так как я дал понять, что я отдаю её дёшево, двести рублей, но не желал бы получить только сто рублей. Мы простились на том, что через три дня я зайду. Это хорошо, чёрт с ним, что это издательство хуже. Я бросил открытку в Москву, прося вернуть «Балладу».

Дома мне позвонил вдруг Дидерихс и предложил дирижировать двумя концертами в Москве в Сокольниках двадцатого и двадцать второго июня. На эти концерты приглашался Черепнин, но он не мог и посоветовал обратиться ко мне. Я, во-первых, был очень польщён - как ни так это всё же солидно, кроме того, мне предлагают поставить в программу мои сочинения. Но... как же с Лондоном - надо было отказаться от поездки, торчать в Петербурге до пятнадцатого июня и неизвестно, куда деваться после двадцать второго. Кроме того, из моих сочинений мне, кроме «Снов», нечего было играть. Симфония не поспеет. Вознаграждение по сто рублей за концерт; это, конечно, не много, но при моём безденежьи это было не лишнее. Я поблагодарил Дидерихса за честь, мысленно поблагодарил Черепнина за любезность и просил дать до завтра подумать. Делая вечером «Соколе» гимнастику, я всё обдумывал, как быть - Лондон или Москва, и склонился в пользу Лондона. Конечно, в Москве продирижировать приятно, я поставил бы 1-ю Симфонию Мясковского (хотя не знаю, чем я наполню второй концерт), но в конце концов, раз меня приглашают один раз, то пригласят и второй, а между тем неизвестно, когда мне представятся столь благоприятные условия для составления знакомств в Лондоне, а дорожка в Лондоне будет пошире, чем в Москве!

24 мая

Утром, когда я занимался английским языком, кто-то позвонил по телефону. Я, очень недовольный, что прерывают урок, подошёл. Мужской голос сказал:

- Здравствуйте, Сергей Сергеевич.

- Кто говорит? - спрашиваю я.

- Неужели не узнаёте?

- Кто такой?

- Забыли?

Я рассердился и повесил трубку. Через минуту зазвонил опять. Пошла мама. Потребовали меня. Я сказал, что занимаюсь английским. Незнакомец сказался «Захаром из Вены» и повесил трубку. Я сначала рассердился, а потом обрадовался и по окончании урока позвонил ему. Мы побеседовали очень весело, приятно и большой непринуждённостью. Он поздравил меня с премией, сказал, что очень хочет посмотреть на меня. Сегодня он в два часа забежит в Консерваторию, советовал ему забежать в пять, потому что в это время я приду туда для исполнения «Красной маски». Вечером он уедет в Териоки, а в понедельник вернётся и позвонит мне. Он собирается учить Концерт Черепнина, чтобы сыграть его в Москве, просил прозондировать почву у Черепнина. В июле он играет в Павловске. В России остаётся до октября-ноября, а затем едет в Берлин, в Лейпциге, кажется, концерт. Итак, мы пока распрощались. Потом Консерватория, куда Захаров не попал. Зато с Черепниным мы проиграли «Красную маску» и побеседовали о московском приглашении. Я сказал, что отказался от него. Черепнин ответил, что, конечно, очень интересно сейчас же со скамьи и на концертную эстраду, но в Лондон тоже полезно. Дидерихс обещал переговорить, нельзя ли мне выступить во второй половине лета. Затем явился Зилоти и Черепнин с моим подыгрыванием исполнил «Красную маску». В авторском исполнении выходит очень эффектно. Со мной Зилоти говорил о том, что желательно поскорее получить мою рукопись для переписки партитуры, а когда состоится концерт - неизвестно, распределение будет зависеть во многом от иностранных гастролёров. Меня Черепнин очень благодарил за помощь, просил помнить, что у меня всегда есть друг, готовый мне всюду помочь. «Вот вы мне посвятили Скерцо для 4-х фаготов, а я вам в отместку посвящаю пьесу для одного фагота». Мы, смеясь, расстались.

Вечером я сидел дома, писал дневник, кое-что повторял на рояле для Лондона.

25 мая

Со времени охлаждения отношений с Рузскими-девицами я почти перестал бывать в этом семействе. Перед конкурсом и перед актом я звонил Николаю Павловичу; он был любезен, обещал непременно прийти после, но оба раза что-нибудь мешало. Звал меня к себе, я обещал, но, предвидя сухие физиономии «Иродиады» и Татьяны, не особенно стремился. Сегодня утром я позвонил Николаю Павловичу, он позвал меня завтракать. Я живо собрался и поехал. Но девы оказались почти совсем любезными, родители страшно милы, а после завтрака, когда весь женский персонал уехал, Николай Павлович приказал подать шампанское и стали тянуть одну бутылку за другой. Первый бокал за мою премию. В шесть часов я удрал. На улице была чудесная погода, много нарядных людей, на Каменноостровском солнечно и зелено. В голове у меня шум, я терпеть не могу этого; мне нравится шампанское как напиток, но опьянение не доставляет никакого удовольствия. Я пошёл пешком выветрить часть хмеля из головы. Дома никого не было, я завалился и проспал два часа. Затем делал шахматный ход, писал дневник, играл на рояле.

26 мая

Очень здорово спал. После завтрака загнул Mlle Roblin семь матов подряд. Догонял дневник, читал о Швеции, Дании и Ганновере. Вечером играл в «винт». Звонил Захарову, но он ещё не вернулся из Териок.

27 мая

Захаров вернулся и звонил. Опять очень милый разговор; он предлагает повидаться сегодня у Шредера, а я ответил, что до сих пор не мог собраться выбрать себе рояль и мне стыдно к Шредеру показываться. Я предлагаю завтра отправиться к Мясковскому, на чём и порешили. Есипова в Луге. Говорят, ей очень плохо. Может быть, мы вместе поедем навестить её. Один бы я не отправился - очень уж скучно трястись четыре часа в поезде туда и четыре обратно, а вдвоём с Захаровым с удовольствием.

Приняв урок английского, я отправился к Юргенсону за ответом о «Балладе». Я не знал, что скажет Юргенсон, я думал, что он будет морщиться на тему о гонораре, но он без всяких согласился на сто пятьдесят рублей и только просил в течение зимы уступить ему опус из фортепианных пьес или романсов, как компенсацию за не особенно выгодную виолончельную пьесу. Я очень обрадовался, коогда получил сто пятьдесят рублей. Ура, я снова богат, а то очень уж мне надоело иметь сорок две копейки в кармане.

Итак, вполне довольный, я отправился по Невскому, зашёл в бюро «Северного пути», навёл всякие справки о моём маршруте, купил себе преинтересный указатель расписания поездов всей Европы, гид по главным городам Европы, подал в градоначальстве прошение о заграничном паспорте и вернулся домой. Дома эффект, когда я из бумажника вытащил толстую пачку денег. Колечка, которому я звонил о завтрашнем визите с Захаровым, чрезвычайно доволен за «Балладу» и поздравил с хорошим гонораром. Дома я сидел и изучал путеводитель. Звонила из Павловска Элеонора и звала приехать в Павловск. Я очень не прочь, если поспею до отъезда. Сегодня я в «Соколе», завтра у НЯМ'а. Как только удастся, пойду к Мещерским. Я их очень люблю. Нина ещё гостит и вернётся в конце недели.

1 июня

Я люблю, когда поезд уходит рано утром: как-то бодро себя чувствуешь при утреннем отъезде. Сегодня я велел разбудить себя в семь, да и сам проснулся к этому времени, но это вышло рано: чемоданы были уложены (их всё-таки вышло два) и делать было нечего. Отправлялся я в путь с полным удовольствием и без былых сомнений. Жаль было только, что мама оставалась на две недели одна в Петербурге. Швейцар долго кричал извозчика (в эту поездку мне надо беречь деньги и таксомотор нельзя). Наконец извозчик явился и я поехал. В руках чуточный саквуаяжечек, два же жёлтых чемодана предназначались в багаж. У Пяти углов удовольствие: новый нотный магазин и в нём моя Соната. Приехал я, против моего правила, задолго до поезда, но и хорошо: день воскресный, толкотня безобразная и я еле сдал мои чемоданы. До Стокгольма, потому что после того, как сбил меня Б.Захаров, я всё ещё не знал, как я поеду из Стокгольма: его путём или моим. Поезд уже стоял. Я разыскал вагон, место, положил чемодашку и вышел на платформу. Mlle Roblin, которая спала, когда я уезжал из дому, уже успела примчаться на вокзал и теперь трогательно меня провожала. Далее явление: лауреата Ганзен и «сестры знаменитой Ганзен», обе с ног до головы ослепительно белые, а с ними Жорж Захаров - везёт их в гости в Териоки. Они покосились на Mlle Roblin, а когда я после отхода поезда подсел к ним в их третий класс (!), то не утерпели спросить, как я простился с моей барышней? Я довольно неожиданно для них ответил вопросом:

- А правда хорошенькая?

Дорога до Териок прошла незаметно, потому что мы оживлённо тараторили, причём сёстры выказывали милое внимание. Рассыпались восторженными комплиментами по поводу музыкального письма Борису, которое теперь, по-видимому, успешно демонстрируется. «Даже Зорюсе очень понравилось». Гм, она там весьма недвусмысленно высмеивается. Приехали в Териоки. Ганзята думали, что их встретит Борис, я тоже полагал, что он догадается прийти со мной попрощаться, но он либо заартачился, либо прозевал - жаль, но, во всяком случае, это неважно. Я отправился завтракать в ресторан. Публика уже интернациональная: и шведы, и немцы, и финляндцы. Накормили до отвалу и я вернулся в купе. Перед Выборгом прилип к левому окну и видел кладбище с могилой Макса. Т.е. совершенно отчётливо его креста я не рассмотрел, но группу крестов, среди которых был его, я видел ясно. И опять солнце, зелень, оживление как-то успокаивали от участи моего друга. Но поезд дымил и быстро бежал вперёд.

Становилось жарко и душно. Копоть досаждала. В купе было по-заграничному – шесть человек, да ещё ребёнок, Божье наказание. Но поезд шёл, время тоже, жара падала. Копоть тоже куда-то исчезла и стало вовсе славно, когда мы стали приближаться к Або. Если кто-нибудь попытался доказать, что Або находится в России, то его нетрудно было сбить с позиции: народ, дома, вывески - всё было чужое. Поезд на минутку приостановился у вокзала и сейчас же повёз нас на пристань, остановившись против белого парохода, уже набитого публикой. От парохода нас отделял небольшой сарайчик, который надлежало пройти, прежде чем попасть на пароход. В сарайчике стояли два полисмена в касках, которые отобрали паспорта, пообещав их вернуть во время пути на пароходе. В наивной надежде достать каюту получше, я поспешил на пароход и тут сразу почувствовал, что я попал в иностранию: пароход был шведский и я не мог объясниться ни на каком языке. У лестницы, ведшей внутрь парохода к каютам, я увидел шведку с большим листом бумаги, а вокруг неё толпу пассажиров. Она, по-видимому, заведовала каютами. Тут я вспомнил, что в Северном Бюро мне предлагали удержать место на пароходе, и храбро сунулся к шведке, заявив: «bestellung»^{203} и назвав свою фамилию. Действительно, место мне было записано и я получил отличную каюту. Каюта была двухместная, но в ней не было верхних полок, как в черноморских пароходах или в вагонах, а обе койки были нижние. Я поспешил на палубу и принялся писать маме открытку, но успел написать один адрес. Машина загудела, пассажиры замахали платками, ехавшая экскурсия сельских учительниц запела псалом и мы медленно двинулись вперёд. Я надел пальто и устроился спереди на верхней палубе. Пароход заскользил по гладкой как зеркало воде, выходя из бухты. Но за этой бухтой последовала вторая, потом какие-то острова, заливы, и так без конца. Тут только я понял, что значит заметка в путеводителях: «Только полтора часа в открытом море». Весь наш путь лежал среди таких островков и лишь ночью на полтора часа мы от них освободимся. Островки были то маленькие, то средние, каменистые, в большинстве случаев покрытые хвойными деревьями. Разбросанные в полном беспорядке, они очень занимали глаз. Я чувствовал себя великолепно и был страшно доволен путешествием.

Становилось холодно, публика с палубы куда-то разбежалась. Я спустился вниз и увидел, что ужинают. Шведский обычай: посередине стоит стол с массой закусок, иногда простых, но в большом количестве. Все подходят, берут себе и угощаются, а потом уже следует ужин из одного или двух блюд. Я этого не знал и, придя, когда уже все сидели на своих местах, не знал, что надо делать и чувствовал себя неловко. Но в конце концов я всё-таки поужинал. Вышел на палубу - было холодно и ветрено. Я вспомнил, что в Стокгольме мы будем рано и что перед ним будет интересно - и пошёл спать.

2 июня

Я проспал на целый час дольше, чем предполагал, но это оказалось как раз кстати, потому что часы надо было перевести на час назад - мы ехали на запад и теперь уже жили по среднеевропейскому времени. Я вышел на палубу. Было весьма прохладно и. к сожалению, не солнечно. Мы шли шхерами, приятными на взгляд, но про красоту положения Стокгольма столько болтали, что глаз становился требовательным. Въезд в Стокгольм не произвёл на меня никакого впечатления - может, из-за погоды. Пароход пристал к берегу, я долго ждал, пока выволокут мои чемоданы. В таможне (такой же сарай, как в Або) налепили пропускные тикетки, которые тут же у выхода содрали обратно. Я, не зная языка и обременённый чемоданами, окликнул представителя первого попавшегося отеля, тот взвалил чемоданы в автомобиль, что-то сказал шофёру и я быстро поехал через город, действительно очень красивый. Мы остановились против отеля средней эффектности, я вошёл внутрь и храбро заговорил по-немецки. Меня отлично поняли, дали комнату и заплатили таксомотору, между прочим, забыв мне поставить это в счёт (я вспомнил уже уехав из города). Оставив вещи, я отправился в город.

Первым делом в Reiseb?ro^{204}, где мне наменяли шведских денег (весьма невзрачных, вроде финских), подарили маленький план города и где я не без труда узнал про пароход в Англию и заказал билет на всё последующее путешествие.

Затем я пошёл по улицам, с интересом оглядываясь по сторонам, дабы рассмотреть Швецию и шведов. Мы привыкли к немцам, французам, англичанам, но про шведов у нас знают как-то мало, а потому тем более было интересно на них поглядеть. Они производили приятное впечатление. Мужчины были рослые, женщины хотя не особенно красивые, но в большинстве случаев отлично сложённые. Я спустился в маленький ресторанчик под мостом около дворца и натолкнулся на бритого русского субъекта вроде актёра, который тоже путешествовал и с которым я познакомился на пароходе. Теперь он был уже не один, а ещё с двумя русскими. Народ был молодой, простоватый, весьма бесшабашный, но весёлый и полный желания как можно больше увидеть и обойти. Я присоединился к ним и мы отправились по извивающимся набережным. Линия этих набережных очень хитрая, ибо Стокгольм разбросан на полуостровах и островах, соединённых несколькими, хотя и немногочисленными, мостами. Дома на набережных местами великолепны. Вообще под лучами появившегося солнца Стокгольм выглядел шикарно. Мы пришли в Северный музей, внушительное здание с красивыми бульварами у подножья. Но содержание музея не очень привлекло меня. Все эти убогие комнатки, утварь, деревянные вещицы северных народов, собранные в необычайном количестве, нагоняют тоску однообразием, бедностью и некрасивостью. Интересней всего большая зала налево от входа. Здесь остатки прежнего шведского величия: рыцарские кольчуги, разные трофеи. Я думал о тех диких временах, когда один рыцарь, закованный с ног до головы, хватал мечом по кольчуге другого и та раскалывалась под тяжестью здоровенного удара. Произвели на меня впечатление простреленные и залитые кровью рубашки Густава-Адольфа. Я плохо помню историю, но трагическая смерть близорукого короля осталась у меня в памяти. Музей я осматривал без моих компаньонов. Выйдя из музея, я вновь присоединился к ним и они потащили меня в Сканцен. Что это было, никто в точности не знал, но они утверждали, что очень интересно, и мы пошли. Оказалось, что это большой гористый сад с разбросанными в нём историческими древностями и убогостями. Было скучно, длинно и неинтересно. Солнце теперь жарило беспощадно. Двое из наших компаньонов решили идти купаться, а я с третьим переплыл залив и пошёл осматривать дворец. Внутренность, как у всех дворцов: длинный ряд покоев различных стилей с картинами, расписными потолками и вазами в углах. Для бегло осматривающего туриста гораздо интересней наружный вид дворца, красивого мрачной северной красотой.

Было полчетвёртого дня. Я так устал, что едва добрёл до гостиницы и повалился спать. А когда проснулся, то едва раскачался. Затем меня ждали разочарования: я пришёл в гостиницу, где тоже отсыпались мои компаньоны, но опоздал на полчаса против назначенного времени и они уже ушли. Затем я потерял карту города. Наконец, в Reiseb?ro мне приготовили билет, но он оказался очень дорогой: сто тридцать пять крон, т.е. семьдесят пять рублей до Нью-Кастля. У мамы биржа плохая, денег мне дано не так много, а потому, если я здесь разбросаю, то мне мало останется на Лондон.

Помирившись со всеми несчастьями, я поднялся на Катарина-Хиссен, местную Эйфелеву башню в миниатюре, и оттуда с чрезвычайным удовольствием обозревал город. С приятностью прокатился в открытом автомобиле, которые тут носятся с бесподобной скоростью и ловкостью; в кафе, чтобы поглядеть на стокгольмцев, которые, как говорят, все с семьями высыпают по вечерам в кафе и сады. Впечатление то же, что и утром: мужчины рослые и сильные, женщины красиво сложены, часто свежи и недурны лицом, но красивых не видел.

3 июня

В половину десятого я с моими чемоданами поехал на пристань для следования на пароходе по Готскому каналу до Трольхеттенского водопада, т.е. почти через всю Швецию. Эта поездка меня привлекала. Мне было интересно посмотреть на Швецию; интересен был сам процесс езды по каналу, шлюзам, озёрам; наконец приятно было в течение двух суток отдыхать, так сказать, на лоне природы, по которой я соскучился, да и чувствовал я себя всё же утомлённым и после экзаменов, и после Петербурга, и после осмотра Стокгольма.

Пароход был небольшой и тесный, но по мере возможности комфортабельный. Большой не поместился бы в шлюз. Зато он был довольно высок и имел несколько этажей, так как плавание по каналу исключало качку, а с ней и заботу об устойчивости судна. Пароход имел две палубы, салон и довольно много кают, двухместных, немного маленьких, но вполне переносимых. Мы отчалили, провожающие долго махали платками и по-шведски одною кистью, держа остальную часть руки горизонтально, пока мы не скрылись за поворотом. Оказывается, нам предстояло до вечера идти шхерами и только под вечер мы вступали в канал и углублялись внутрь страны. Это представлялось немного скучным, потому что шхеры я уже видел и у Або, и у Стокгольма - и они начинали надоедать. В них было ветрено, а солнце, так беспощадно жарившее во время вчерашнего осмотра Стокгольма, сегодня спряталось на весь день. Было серовато, и, главное, холодно.

Публика на пароходе была не очень шикарная, весьма разнообразных национальностей. Шведского и английского языка было больше всего, хотя иногда можно было слышать и немецкую речь. Моим каютным соседом оказался очень любезный господин немецкого происхождения, говоривший комплименты по адресу России и оказавшийся приятным собеседником на всю дорогу. Интересных женских лиц не было. Разве молоденькая шведская девчонка лет пятнадцати, собственно, некрасивая, но с такой бездной кокетства, вертлявости и ломания, что, казалось, у неё не было ни одного естественного жеста. Смотреть на неё было занимательно. Она не говорила ни на одном языке, кроме шведского, и ехала с сердитого вида родителями.

Днём я крепко спал. После спанья мёрз на палубе, Реомюр показывал 8°. Мы пересекли небольшой кусочек «совсем» моря, где пароход покачивался и кое-кто болел (не я, это мне важно - я боялся поболеть между Норвегией и Англией), а под вечер вступили в канал. Ветер стих, природа стала красивой, было хорошо. Канал узенький, двум пароходам не разъехаться, вокруг красивый, мирный, безмятежный зелёный ландшафт. Пароход медленно скользил по совершенно неподвижной воде канала. Курьёзная, какая-то взъерошенная волна встревоженной винтом воды, сердито журча, бежала за пароходом. Мы вступили в первый шлюз. За нами закрылись толстые ворота. Другие такие же ворота преграждали нам путь спереди. Пароход привязали канатами к тумбам, чтобы он не шевелился, и в нижней части передних ворот открыли дыру, через которую хлынула вода и закипела вокруг парохода. Мы незаметно поднялись до уровня воды следующего канала; затем впереди нас растворились ворота и мы поплыли дальше.

Я отправился спать, потому что немецкая брошюра гласила, что завтра рано утром будет интересно.

4 июня

Мой сосед, очень милый господин, но встал в пять часов, долго одевался и не давал мне спать, пока наконец не ушёл. Я вздремнул ещё часок, но проспал до половины девятого и когда вышел, то целая лестница шлюзов была уже пройдена; мой сосед объявил, что было очень славно и пока пароход проходил шлюзы, можно было гулять по прелестному шведскому gr?n'y^{205}. Очень досадно. Солнце сегодня светило ярко, обещая погоду на весь день - это утешало. Я спустился в столовую пить кофе. Там была только одна молодая особа, американка, судя по виду. Все прочие уже отпили. Мне подали кофе рядом с ней. Я поклонился, сел и уткнулся в мою чашку. Тогда она заговорила первая по-английски. Я ответил, что ничего не понимаю. Она - по-французски, и мы довольно мило проговорили минут десять. Я вышел наверх. Пароход медленно плыл по каналу среди живописного ландшафта, дышащего спокойствием благосостояния и благоустройства. Случалось, канал шёл выше уровня земли, причём с обеих сторон нас держали плотины. Днём мы пришли в Моталу, город при соединении канала с озером Vattern. Пароход стоял час, а пассажиры гуляли. Недалеко, у канала, стоит памятник над могилой строителя канала. Я с почтением осмотрел его. В компании утренней барышни, оказавшейся не американкой, а немкой («суфражисткой» по словам моего соседа, потому что она ездила в Стокгольм на съезд женского равноправия), я осматривал сонный провинциальный городок. Едва ли кто- либо из обитателей переступал порог своих палисадников и огородов - так всё было тихо, уютно и сонно. И вероятно, они с чувством удивления и соболезнования смотрели на странных людей, которых зачем- то носит по всему земному шару, которые всё осматривают, всюду лезут и имя которым «турист». Мы очень славно пробежались после тридцатишестичасового сидения на пароходе, вернулись «домой» и поплыли дальше. Пароход пересекал большое озеро, красивые ландшафты исчезли и я отправился всхрапнуть. Когда я снова очутился на палубе, то дело шло к закату. Пароход скользил по каналу, который сменялся маленькими озёрами, какими-то водяными разливами, неглубокими, потому что путь пароходу был отмечен вехами. Затем следовал опять канал с деревьями, склонившимися в его неподвижные воды, пара шлюзов ради развлечения и снова разлив с вехами. Всё это, озарённое и позолоченное косыми лучам заходящего солнца. Воздух был тих и тёпл. Я нашёл себе восхитительное место на самом носу парохода и, закрытый от остального парохода деревянной будкой, сидел на куче верёвок, мечтал и наслаждался путешествием. Мы прошли самую высокую часть канала. После ужина начались опускающие шлюзы. Сразу серия из восьми штук, чтобы пройти их пароходу требовалось больше часу. Я предложил юной суфражистке пойти гулять. Она охотно согласилась и мы, оживлённо болтая по-немецки, сделали хорошую прогулку. На последнем шлюзе мы вернулись на пароход. Он выглядел красиво, когда стоял в шлюзах - такой белый и высокий. На палубе было тихо, пассажиры спали. Несколько человек дышали воздухом, лёжа в chaise-longue'ax. Улыбались, глядя на возвращающуюся парочку. Улыбались, конечно, зря. Я отправился спать. Мой сосед уже сладко посапывал.

5 июня

Проснувшись утром и выглянув в иллюминатор, я констатировал, что мы идём по озеру, берегов которого почти не было видно. Я знал, что оно длинное, ничего интересного нет, а потому не спешил с вставанием. Когда я вышел на палубу, мы снова входили в канал, а около полудня пристали к Трольхеттену, городу при большом водопаде и месту моей пересадки с парохода в поезд для следования в Христианию. Пароход в Трольхеттене одолевал вереницу шлюзов и все пассажиры хлынули осматривать водопад. Я с моим соседом одними из первых уселись в экипаж и покатили к водопаду, который находился совсем близко. Водопад красив и стремителен, хотя поменьше Рейнского. Мы сначала сбежали по камням вниз и поглядели оттуда, я, стараясь поддаться впечатлению несущейся массы. Потом смотрели с высоко над ним перекинутого моста. Сильное зрелище. Затем мой компаньон уехал, боясь опоздать на пароход, а я пошёл вдоль берега, ибо ниспадание воды продолжалось на большом расстоянии. Вода то бурливо хлестала через камни, то гибко извивалась вокруг впадины на дне. Пассажиры живописно разбрелись по камням, окружающим водопад. Я вскоре догнал мою суфражистку, которая, к удивлению, шла обнявшись со шведской ломакой-барышней. Когда я присоединился к ним, то последняя была очень не прочь поболтать со мной, но увы, кроме шведского, она не знала иных языков. Я пожалел. Мы дошли до нижнего шлюза, куда должен был спуститься и пароход. В ожидании гуляли по полю и лежали под деревом. Я даже позволил себе пощекотать шею ломаки-барышни длинной соломинкой, в ответ на что она капризно поводила головой, а суфражистка строго сказала мне:

- Nicht ergern^{206}.

Подошёл пароход и я простился с нею очень мило и любезно. Я хотел было попрощаться и со шведкой, но та, заметив моё движение, сказала, что у неё руки грязные и руки мне не подала. Я сначала был немного шокирован, но потом узнал, что заграницей вообще не всегда прощаются за руку, тем более с молодыми людьми почти незнакомыми.

До моего поезда оставалось полтора часа и я медленно пошёл вверх по берегу. Тишина леса сочеталась с мятежностью водопада. Камни и сосны напоминали Финляндию. Я думал о Максе. Мне хотелось посвятить его памяти симфонию, которую я задумываю. Я сидел на камне и смотрел на несущуюся воду.

Однако надо было искать вокзал. Чемоданы уже были там. Всё ещё под впечатлением моих мыслей о Максе, под нестирающимся, а порой особенно ярко вспыхивающим обаянием его личности, я пошёл к вокзалу, нашёл чемоданы, поел и сел в подкативший поезд на Христианию.

Было три часа, солнце жгло, я находился и растянулся на диване. Вагоны здесь восхитительные, лучше всех других стран: широко, просторно, удобно. Конечно, стало хуже, когда насело шесть человек в купе. Но ничего не поделаешь - во втором классе всюду так. Я пошёл в вагон-ресторан пить пиво, но тут правило - не давать алкоголь. И даже пиво дают только к еде. Нечего делать, спросил к пиву бутерброд; пиво выпил, а бутерброд оставил мухам (впрочем, их было не более двух на весь поезд).

Наконец солнце спустилось, стало прохладнее и приятнее. Мы переехали норвежскую границу и вступили на родину Грига. Какие-то таможенные чиновники сунули нос в мой саквуаяжик и отправились дальше. Я вышел на площадку и пробыл на ней почти весь остальной путь, несколько часов. Норвегия радовала глаз. Зелёная, свежая, то гористая, то ровная, то лесистая, то полевая - она была мила и интересна. Я очень радовался, что я в Норвегии, в стране чуждой, но привлекательной. Я вспоминал Пер-Гюнта и жалел, что мало читал Гамсуна, Ибсена и прочих северных писателей. Иногда попадались каменистые горы, иногда мы ныряли в туннели, один раз пересекли у большого города восхитительный водопад. С наступлением вечера стало совсем холодно. Я сначала натянул пальто, а потом пришлось совсем уйти в вагон. По левой руке показался большой залив на котором стоит Христиания. Мы долго его огибали и наконец выехали под сень большого вокзала. С моим чемоданчиком в руке вышел я на улицу, предварительно прочтя в моём всеевропейском путеводителе, что «главная улица Карлиохансгаде, на которой находится и большинство отелей, начинается от самого вокзала». Однако никакой главной улицы от вокзала, по-видимому, не начиналось. Я взял налево к какому-то бульвару, но и тут ничего хорошего не предвиделось. Я вернулся к вокзалу и прочел название небольшой улицы, шедшей прямо от него. С трудом сообразив, что Karl Johans Gade и есть та самая главная улица Карлиохансгаде, о которой говорится в путеводителе, я обругал Христианию «дырой» и «Харьковом» и с чемоданом в руке пошёл но «главной» улице. Однако вскоре она начала расширяться, заполняться магазинами, хорошими домами и походить на большую улицу благовоспитанного города. Я чувствовал себя усталым и мне хотелось покомфортабельнее устроиться на ночлег. Хотя мои финансы не блистали избытком, я полез в лучшую гостиницу Grand Hotel и был крайне доволен получить недорогую комнату. Приведя свой вид в порядок и поужинав в комфортабельном ресторане отеля, я вышел на улицу и Христиания мне сразу очень понравилась. Из подъезда я попал в самую оживлённую часть Karl Johans Gade, красиво украшенную зеленым бульваром. Бульвар кишел нарядной весёлой толпой. И эта толпа мне во много раз понравилась больше шведской. Свежие, часто хорошенькие, всегда хорошо сложённые норвежки были чрезвычайно привлекательны. Норвежцы тоже были лучше шведов. Это был какой-то свежий, цельный, сохранившийся народ, который сразу внушал к себе доверие, расположение и симпатию. С большим удовольствием толкался я по бульвару среда весёлой нарядной толпы. Впрочем недолго. Усталость становилась невыносимой. Пришлось пойти в отель и лечь спать.

6 июня

Отлично выспавшись, я вышел с удовольствием на улицу, достал в бюро путешественников карту города и, сев на скамейку в тени бульвара, ознакомился с расположением городских достопримечательностей. При карте был маршрут для желающего ознакомиться с городом, чем я и воспользовался и в точности выполнил его. Город не представляет собой ничего замечательного и мил лишь сад, лежащий на горе на северной окраине. Сад интересен и красив, с привлекательным четырёхугольным бассейном на верху пригорка и с башней у бассейна, с которой интересный вид на залив, город и окрестности. Но странное дело, город мне нравился, город был мне симпатичен и я радовался, что попал в него. Я забрел наудачу в маленький ресторанчик на Kongens Gade, где меня накормили отличным завтраком. Его специальность - огромные крабы и омары, красовавшиеся в витринах, но мне надо было беречь деньги и я не решился спросить этого зверя. После завтрака я отдыхал от жары, вернувшись в Grand Hotel, где устроился в большой прохладной читальне писать открытки добрым знакомым. Их набралось более двух десятков, я извёл пропасть чернил, открыток, времени и красных норвежских марок, больших и украшенных картинкой по случаю юбилея. Оказывается, что Христиания существует сотый год, устраивает по этому случаю выставку на эту выставку съехалось много норвежцев с разных концов государства, оттого улицы так оживлённы, а толпа так нарядна. Я попал удачно и повидал норвежцев в более полном виде, чем можно увидеть обыкновенно. Итак, написав целую стопку открыток, я отправился на пристань и, сев в небольшой пароходик «Турист», поехал вокруг залива на берегу которого лежит Христиания. Прогулка была немного однообразная и длилась более двух часов, но попадались хорошие виды, большую же часть пути я дремал в chaise-longue. Вернулся в город, поел в славном ресторанчике на Kongens Gade, написал в отеле несколько страниц этих «дорожных впечатлений» и отправился на вокзал для следования в Берлин. К моим услугам было крайне комфортабельное купе спального вагона. Я поспешил спать ввиду планов на раннее вставание.

7 июня

Поезд, пересекая Скандинавский хребет между Христианией и Бергеном, поднялся на высоту вечных снегов. Хотя мне очень хотелось спать, я заставил себя подняться в пять часов утра и с живейшим интересом наблюдал зимний ландшафт. На остановке я вышел погулять. Под ногами хрустел снег, было свежо, но в одном пиджаке нисколько не холодно. Поехали дальше; начали изводить бесконечные коридоры, построенные над полотном в видах защиты его от снежных метелей и обвалов. Горы, их очертания - проще, чем в Швейцарии или на Кавказе, но снег, снег и снег - это превосходно! Начали спускаться, стало теплей, зажурчали ручейки, наступила весна. Очертания гор стали острей и интересней. Появились озёра, шумные водопады, зелёные обрывы. Ещё ниже восхитительные виды Швейцарии, но в более диком, нетронутом, виде: глубокие озёра замысловатой формы, по берегам которых, прорезывая срывающиеся в воду утёсы, извивался наш поезд. Ещё пара часов спуска и мы прибыли в Берген. Берген оказался пыльным и дрянным городом. Оставив вещи на вокзале, я отправился на пристань узнать, скоро ли придёт пароход на Нью-Кастль. Спросил я по-английски - первая моя фраза на этом языке. Меня с трудом поняли и я, в свою очередь, с трудом понял, что пароход опаздывает на несколько часов. Делать нечего, пришлось почти целый день протолкаться по скверному городу. Мне предстояло тридцать шесть часов ехать открытым морем. Сначала меня пугала качка - я знал, что Немецкое море не из спокойных, и боялся проболеть весь путь. Одно время неврастенично подумал - а вдруг утонем в открытом море, но вид множества пароходов, стоящих у пристани, успокоил и устранил эти мысли. На пристани суетилось много рабочих. Мне пришло в голову, а что если Макс не застрелился и это был кто-нибудь другой, а он удрал заграницу и где-нибудь ищет счастья?! Что было бы, если бы я встретил его сейчас на пристани? Фантазия услужливо рисовала картину за картиной и я долго бродил по городу, погружённый в мечты. Затем встряхнулся и пошёл в кафе с садиком, тянуть пиво и царапать путевые записки. Хотел найти могилу Грига, но она за городом, надо ехать поездом.

Наконец прибыл пароход, большой, просторный и удобный. Я привёз мои чемоданы и занял каюту. Мой сосед, старичок англичанин, был замечательно мил, но мои уроки не спасли меня, я почти ничего не понимал, что он говорил мне, и мы объяснялись больше на манер глухонемых. Он познакомил меня ещё с несколькими своими знакомыми англичанами, но и там дело ограничилось больше любезными улыбками. Всё население парохода было исключительно английское.

Тут меня постигла неприятность: утром, в Скандинавских горах, когда я всё время высовывался в открытое окно вагона, мне продуло глаз и теперь он время от времени начинал слезиться. Ужасно противно, особенно за обедом, когда приходилось иметь безутешно рыдающий вид.

Море было спокойное и нас ничуть не качало.

8 июня

Мне суждено иметь милых каютных соседей, но непременно встающих в пять часов! Так сегодня поступил и мой англичанин, добрый сын своей церкви, ради воскресенья читавший с рассветом молитвы. Глаз мой то проходил, то опять слезился и очень портил путешествие. Мы шли открытым морем. Чуть качало, но не укачивало. Дул сырой ветер и я однажды, желая согреться, но не желая уходить с палубы, пил виски. Днём обыграл каких-то коммивояжёров в шахматы. Вечером качало сильнее, но я свыкся и мне хотелось, чтобы была буря. Я долго гулял по палубе, все уже ушли спать. Палуба длинная и приятная для прогулки. В двенадцатом часу я наконец устал и пошёл разыскивать каюту.

9 июня

В семь часов мы причалили к Нью-Кастлю. Я простился с моим англичанином, который уже успел познакомить меня со своими племянницам, сухими, но не лишёнными интереса англичанками, немного напомнившими Умненькую, и звал меня к себе в гости. На пристани вскрытие чемоданов в таможне с поверхностным осмотром. Затем я в каком-то допотопном фаэтоне поехал по скверному городу на вокзал. Здесь меня удивили две вещи:

1) второго класса в Англии нет - первый и третий, причём третий удобный, мягкий, чистый и все едут в нём; первый класс для людей определённо богатых или солидно предубеждённых;

2) за багаж с меня ничего не взяли и не выдали квитанции: просто поставили в багажный вагон, а приехав в Лондон, я пришёл и, ни слова не говоря, взял.

Итак, поезд отбыл из Нью-Кастля, от которого было четыре часа езды до Лондона. Мчались мы с замечательной бойкостью: приятно было глядеть в окно и покачиваться в мягком кресле, хотя и третий класс. Виды в окно зелёные и симпатичные, красивее Германии, среднее между Швецией и Францией. Публика в вагоне интеллигентная и чистая, лучше второго класса провинциальной России. Нас пригласили скушать ленч и путь до Лондона проскользнул живо. В Лондоне я обошёлся без носильщика. Вспомнив, что я «сокол», забрал оба тяжёлых чемодана и маленький саквуаяжик, нанял такси, чётко произнеся адрес, и приехал в Clifton Gardens. Меня встретила сначала Мария Ивановна, а потом милые Андреевы. Лондонская жизнь началась.

9 июня - 7 июля. Лондон.

Андреевы устроились на Clifton Gardens у своей знакомой Марии Ивановны, старой девы, помешанной на светских приличиях, но очень резкой и, в сущности, невежливой, русской по происхождению, но живущей двадцать лет безвыездно в Англии, однако обожающей всё русское, и в том числе особенно чету Андреевых. Для меня была найдена комнатка в соседнем подъезде, а завтракали, обедали и проводили время мы вместе. Сначала симпатия Марии Ивановны по инерции с Андреевых была перенесена и на меня, но на всякую её резкость я отвечал тем же и мы часто ссорились. Андреевы же были ко мне всё время замечательно милы.

В кармане я имел письмо от Черепнина к Отто Клингу, директору музыкального магазина «Брейткопф и Гертель» и большому ценителю русской музыки. Клинг, к которому я явился в цилиндре и визитке и с письмом Черепнина, оказался очаровательным господином, предложил мне прекрасную комнату для занятий в его магазине, с несколькими роялями, креслом, стулом и восхитительными карикатурами на музыкантов на стенах. В этой комнате в своё время работали и Черепнин, и Скрябин, и Рахманинов, и прочие русские музыканты.

Так как моим ближайшим музыкальным планом была переделка совсем заново «Симфоньетты» для концерта Зилоти, то я немедленно и принялся за работу, тем более, что комфортабельная комната располагала к ней. Каждый день около десяти часов я являлся туда и до первого часа работал, затем возвращался домой завтракать.

Дягилевский сезон был вовсю; Николай Васильевич через день должен был петь в опере. Я знал, что в Лондоне Нувель и, помня его склонность повертеться вокруг русских спектаклей, просил Николая Васильевича узнать в театре, не знают ли его адреса. Николай Васильевич спросил у Дягилева, а Дягилев, услыхав мою фамилию, сказал, что он хочет познакомиться со мной и имеет ко мне дело. Это произвело на меня чрезвычайное впечатление. Я ехал в Лондон, зная, как там гонятся теперь за русской музыкой, и надеялся завязать сношения. К Дягилевской антрепризе я давно относился с большим интересом и без сомнения очень хотел бы иметь дело с этим блестящим предприятием; когда же теперь само предприятие захотело иметь со мной дело, то это было не в бровь, а в глаз. Дягилев просил Андреева привести меня за кулисы и на другой день мы отправились. Предстоящее знакомство меня даже волновало. Дягилев, как личность, меня крайне интересовал; кроме того, я знал, что он крайне обаятельная личность.

На первый раз Дягилева за кулисами не оказалось, но через день на «Соловье» мы встретились. Он был страшно шикарен, во фраке и цилиндре, и протянул мне руку в белой перчатке, сказав, что очень рад со мной познакомиться, что он давно хотел этого, просит меня посещать его спектакли, интересуется, какое впечатление производит на меня «Соловей», а в один из ближайших дней надо серьёзно потолковать со мной и послушать мои сочинения, о чём мы сговоримся через Нувеля. На этом расстались. Я скоро встретил Нувеля, который сообщил мне, что Дягилев хочет заказать мне балет. Между тем Клинг познакомил меня с Бантоком, директором Бирмингемской консерватории, милейшим господином, который увёз меня к себе на пару дней. В Бирмингеме было очень хорошо, я провёл приятно время и всех обыграл в шахматы. По возвращении в Лондон я получил от Нувеля письмо, что Дягилев приглашает нас завтракать. В означенный день я зашёл за Нувелем и мы отправились в ресторан. Дягилев по обыкновению запаздывает и мы минут двадцать ожидали в гостиной при ресторане. Нувель поддразнивал меня, что я в сущности чрезвычайный карьерист, и воображал, как я сейчас буду стараться устраивать свои дела с Дягилевым. Наконец появился Дягилев в сопровождении Мясина, это была последняя любовь Дягилева. Мясин был совсем молодой юноша; очень недурно танцевал в «Иосифе» Штрауса.

Завтрак был очень хорош и начался дынею, что мне понравилось. Начался разговор о балете. Я с подчёркнутой независимостью высказывал мои мнения, но Дягилев мало слушал и говорил о всяких тонкостях и подробностях новейших балетных течений, мало меня интересовавших. Например, что одни балетмейстеры придумывают движения вполне согласованные с музыкой, а другие делают из сценических движений как-бы контрапункт к музыке. При первом же удобном случае я постарался перевести разговор с балета на оперу. Поговорили об «Игроке», которого я назвал как замечательный оперный сюжет, но Дягилев не выразил никакого интереса к опере и сейчас же вернулся к балету.

После завтрака поехали в магазин Брейткопфа слушать мои сочинения. Я сыграл:

1) Вторую сонату,

2) «Маддалену»,

3) Второй концерт.

«Маддалена» понравилась меньше всего; в Сонате две последние части; а 2-й Концерт привёл Дягилева в полный восторг.

- Вот теперь надо завтракать сначала! - воскликнул он, желая сказать, что теперь он понял, о чём и как со мной надо говорить.

Мне было предложено кресло на все спектакли, а через несколько дней я был приглашён в салон отеля «Сесиль» для дальнейших разговоров. Всё было как следует: салон был ослепительно шикарен, Дягилев очень неаккуратен, затем подали чай и мы начали разговаривать. Дягилев придумал не более не менее, как поставить мой Концерт со сценой, т.е. чтобы я играл, а на сцене танцевали. Он даже имел ввиду сюжет, т.е. собственно не сюжет, а сферу, где можно искать его, что-нибудь вроде Леля и Снегурочки, только Леля не «мальчонку-пастушонка», а слегка гротескного, насмешливого.

Я сразу решил, что всё это нелепость, однако же нашёл политичным сразу этого не высказывать, постарался же навести Дягилева на мысль, что лучше и удачней выйдет, если мне заказать совсем новый балет.

- Я хочу обязательно, чтобы в будущем сезоне у меня шло что-нибудь ваше, а новый балет вы, пожалуй, не успеете сделать.

Был и ещё проект: сделать балет на сюиту из моих фортепианных пьес, которые я мог бы инструментовать. Во всяком случае мы должны ещё обсудить это вместе с Нижинским, который на днях приедет в Лондон. При упоминании о Нижинском у Дягилева неестественно заблестели глаза. Однако Нижинский не приехал, а вместо него Дягилев приходил слушать 2-й Концерт в обществе испанского художника Серт, который после каденции первой части, думая, что я не понимаю по-французски, закричал:

- Mais c'est une b?te f?roce^{207}, - и очень извинялся, узнав, что я понял его.

Оба шумно восхищались Концертом, причём Дягилев, по моему мнению, поступил неосторожно: так расхваливать перед заключением контракта было с его стороны просто необдуманно. Между прочим, одним из моих достоинств он считал склонность к национальному стилю, который кое-где прорывался очень определённо, обещая много в будущем, но пока тонул в музыке интернациональной.

В промежутках между этими вечерами я довольно часто ходил в театр, где меня всегда ждало одно из четырёх кресел седьмого ряда, резервированных для Дягилева. В этот раз «Петрушка» мне доставил больше удовольствия, чем в прошлом году в Париже, и прямо-таки понравился. «Весну священную» в этом сезоне, к сожалению, не давали.

В следующий раз Дягилев познакомил меня со своим главным балетным дирижёром Monteux, очень милым господином, и мы вместе должны были завтракать у Бичема, лондонского миллионера, с которым Дягилев был в компании и который имел огромное влияние в лондонской музыке, но Бичем куда-то экстренно уехал, а потому мы завтракали втроём в отеле «Савой». Затем у Брейткопфа я играл Дягилеву и Monteux 1-й Концерт, который их крайне обрадовал, не столько музыкой, сколько быстротой бега. Monteux пригласил меня будущей зимой играть в Париже; у него симфонические концерты от хорошей марки. Затем мелкие пьесы из Ор.12 и первый «Сарказм». Так как дело близилось к моему отъезду, то Дягилев сказал:

- Не уезжайте, не поговорив со мною.

Я надеялся, что уеду с подписанным контрактом, однако этого не случилось. Когда я за день до отъезда зашёл за кулисы, Дягилев, будучи чем-то очень расстроен - кто-то не мог петь или танцевать - был крайне рассеян в разговоре со мной. Вообще же сказал, чтобы я по приезде в Петербург обратился к Нувелю и Каратыгину, они меня познакомят с настоящим русским писателем, например. Городецким, который и сделает мне балетный сюжет. Сам он, Дягилев, в августе месяце приедет в Москву и Санкт-Петербург, и если я буду в Кисловодске, то выпишет меня туда же для окончательного выяснения и подписания контракта. На этом мы расстались.

Итак, я неожиданно сделал в Лондоне очень хорошую карьеру. Действительно, сразу, минуя всякие наши учреждения, выйти на европейскую дорогу, да ещё такую широкую, как дягилевская - это очень удачно. Мне всегда казалось, что эта антреприза как раз для меня и я тоже нужен для этой антрепризы. А эта поездка в Лондон, которая не имела собственно никаких определённых перспектив, почему- то очень меня привлекла и представилась могущей принести мне много. У меня несомненно есть чутьё. Я давно чувствовал, что с Дягилевым должно получиться. Когда я готовился к конкурсу я, несмотря на протесты всех друзей, родственников, профессоров, решил играть свой Концерт, ибо чувствовал, что только этим Концертом смогу ошеломить экзаменаторов и что только ошеломлением, а не добросовестным изучением, можно отбить рояль. Несколько слов о том, как я проводил остальное время в Лондоне.

В девять часов вставал, пил кофе с хлебом, маслом, и, по английской манере, с мёдом или вареньем. Садился на верхушку автобуса и ехал в магазин Брейткопфа, где оживлённо переделывай «Симфоньетту». Однако за месяц пребывания мне удалось сделать одну первую часть. В первом часу надо было складывать ноты и на автобусе возвращаться завтракать, ибо, сохрани Бог, если опоздаешь. Днём часто играли в бридж с Николаем Васильевичем и Марией Ивановной, или отправлялись куда-нибудь с Андреевыми, или я писал письма. Впрочем я часто бывал в русском театре, иногда гулял по Хайд-парку, где влюблённые парочки с очаровательной непринуждённостью нежились на травке. Раз мы были в мюзик- холле, где очень занятно, но, к сожалению, без знания английского языка не всё понятно (а я за месяц пребывания так и не научился «спикать»). Были с Николаем Васильевичем на боксе. Это было великолепно и весьма ново. В особенно решительные моменты зал форменно выл. По воскресеньям мы, как всякие порядочные обитатели Лондона, отправлялись за город. Марию Ивановну не брали, чем, кажется, её огорчали. Очень хороша была поездка в Виндзор, затеянная по моему проекту на верхушке автобуса. Это был довольно длительный переезд по гладкому, как паркет, шоссе, затем прогулка по замку, завтрак, несколько открыток и возвращение в город в поезде. Другая прогулка была в чудесный Кью-гарденс с его ошеломляющими оранжереями для тропического леса, где ходишь по лестницам и мосткам среди такой чащи диковинных гигантов, точно находишься в самом деле в дебрях Бразилии. Сам сад очень мил и прогулка вышла отличной. Однако, редкая прогулка обходилась без того, чтобы мы с Анной Григорьевной не повздорили; вообще к концу месяца мы с ней ссорились довольно часто и даже последовало некоторое охлаждение друг к другу. У Николая Васильевича же был такой удивительный характер, что мы с ним сцепились только один раз, и то из-за Марии Ивановны. Анна Григорьевна уехала из Лондона раньше остальных и самая интересная прогулка была последняя, без неё: Андреев, я и его приятель Роксиков, случайно заехавший в Лондон. Андреев сказал:

- Ну, черти, уж идёмте, я вас сегодня угощу завтраком в итальянском ресторане.

Мы страшно обрадовались и пошли. Пили «кианти». повеселели, поехали в Ричмонд-парк, оттуда на пароходе вверх по Темзе в какой-то старинный дворец и вообще это было очень хорошо. Последние дни я бегал с Роксиковым по Лондону, делая покупки: рубашки, пальто, костюм (замечательный, белый с чёрным), ракетку для Кати Шмидтгоф и т.д. Денег не хватило и Николай Васильевич дал три гинеи взаймы. Седьмого утром я с Роксиковым отправился в Россию. Андреев должен был приехать через неделю. Я увозил с собою отличное впечатление от Лондона, не говоря о том, что здесь было сделано важное дело, но и вообще мне город понравился чрезвычайно и англичане тоже, хотя их самовосхваление и самовосхищение меня злило и я расхваливал Россию вовсю: русскую музыку - это без всяких разговоров теперь лучшая и прямо единственная, а когда мне в Бирмингеме восторженно говорили:

- Ну посмотрите, как у нас здесь восхитительно! - я с живостью отвечал:

- Замечательно! Почти так же хорошо, как у нас, в России.

Итак, мы с Роксиковым выбрали путь на Остенде, где провели конец дня и вечер, гуляя по пляжу, любуясь публикой, смущаясь, что мы в дорожных костюмах. Осмотрели курзал, я было сунулся в игровую залу, но мне сказали, что входную карточку с целым рядом формальностей можно получить только завтра, так я и не попал. Купили себе купальные костюмы, получили удовольствие от купания в море, а вечером выбыли через Брюссель на Кёльн. Утром пересели в Кёльне на D-Zug^{208} на Берлин, предварительно осмотрев подавляющий собор. В четыре часа прибыли в Берлин, где, первым долгом, потеряли друг друга. Этому обстоятельству я особенно не огорчился, взял автомобиль и поехал в мой любимый Tiergarten^{209}, много гулял и пил пиво. Ни одной хорошенькой немки. Обедал у Кемпинского и поехал в подземной железной дороге неизвестно куда, так, вообще - сравнить, где андерграунды^{210} лучше: здесь или в Лондоне. В Лондоне гораздо лучше, а приехал я в часть города, называемую Schoeneberg, и тут попал в такие комфортабельные улицы, каких нигде не видал: широкие, длинные, тихие, усаженные деревьями, с огромными тротуарами, с гладкой как лёд мостовой, с импозантными домами, большие, относительно редко поставленные окна которых свидетельствовали о просторе квартир. Замечательные кварталы.

Воздух был тёплый и неподвижный. Я взял открытый автомобиль и поехал на вокзал, где нашёл скучающего Роксикова. Мы выбыли в Россию, в Александрове имели багажный осмотр, но после него попали в тот же вагон, ибо колея от Александрова до Варшавы узкая, как заграницей, и вагоны ходят прямо от Берлина до Варшавы. Было любопытно ехать по матушке-России в иностранном вагоне. Мы переехали через пыльную Варшаву на другой вокзал. Город, центра которого я, положим, не видел, мне не понравился, но поразили меня евреи в национальных долгополых нарядах, с бородами и пейсам. Таких экземпляров в других больших городах не сыщешь! В Варшаве мы с Роксиковым расстались, причём денег мне опять не хватило и пришлось занять у Роксикова пять рублей!

Я направился в Петербург, но через Москву, ибо там надеялся услышать «Сны» в исполнении Юрасовского. После утомительных суток пути среди зноя и засыпавшей вагон пыли, я под вечер приехал в Москву, где был встречен Катюшей Шмидтгоф. О концерте я имел неверные сведения: он происходил лишь завтра, но мне не захотелось ждать и я в тот же вечер уехал в Петербург, предварительно проведя пару часов в обществе Катюши. Её матери опять плохо и на этот раз очень серьёзно, ибо это рецидив рака. Я горячо жалел бедную девочку и, сидя у открытого окна вагона, который быстро нёс меня на север и обдавал чудесным свежим воздухом, думал о её судьбе и нельзя ли её, умри её мать, устроить как-нибудь при моей маме.

11 июля

В половину девятого утра я высадился на дебаркадере Николаевского вокзала. В Петербурге африканский зной, на улице не пыль, а какой-то самум, по окраинам забастовки с переворачиванием трамваев. Пакость ужасная, впрочем как всегда летом в Петербурге.

Мама страшно мне обрадовалась, после чего пошли бесконечные разговоры: я - про Лондон и про Дягилева, мама про забастовки и про её скучное житьё в Петербурге. Действительно, прожить месяц в таком зное и одиночестве штука нелёгкая. Маме поскорее хочется уехать из Петербурга, но мне желательно пробыть хотя бы неделю в городе и его окрестностях, а окромя всего прочего нельзя и уехать, не выяснив либреттный вопрос. Поэтому я прежде всего позвонил к Нувелю. Тот закричал, что у него дел выше горла и что до вторника он ни о чём ином думать не может. А дело о либретто надо вести всё равно через Каратыгина, так не проще ли мне прямо к нему и обратиться. Правильно, проще и приятнее, чем путаться с форсистым Нувелем. Звонил к Каратыгину два раза, но полное молчание было ответом.

День провёл с мамон, разбирая мои вещи и показывая ей всякие покупки.

12 июля

Так как сегодня я опять не мог дозвониться до Каратыгина, то отправился самолично на его квартиру. Квартира была глухо заперта и внизу швейцар сказал, что Каратыгин живёт у Гессена на Каменном острове. Благо с Гессеном я знаком, я, дабы не терять времени, немедля туда отправился и застал всю семью завтракающей в обществе Каратыгина. Узнав, что Дягилев заказывает мне балет, он сказал:

- Очень рад, я ему давно об этом говорю, но он всё боялся, что вы не сделаете крупной вещи и что плохо сынструментуете. Вашу инструментовку и я ему не хвалил.

Я заговорил на тему о либретто и обратился за содействием к нему. Он ответил, что лучше всего либретто сделает пожилой Сергей Городецкий и, благо он в Петербурге или около Петербурга, то к Городецкому лучше всего и обратиться. Гессен любезно обещал справиться в своей редакции о местонахождении Городецкого и послезавтра пригласит его и меня к себе для разговора о балете.

После этого заговорили о всемирной войне, висевшей в воздухе, находя её неотвратимой. Это было для меня полной неожиданностью и под впечатлением надвигающегося ужасного бедствия я вернулся домой. Вечерние газеты носили тревожный характер. Дома только и было разговоров, что о всеевропейской войне.

13 июля

После отчаянной жары полил дождь. А я как раз собрался в Териоки к Захаровым. Я решил плюнуть на дождь и поехал, расставшись, однако, с желанием пофорсить новым костюмом. Надел резиновое пальто и столь нелюбимые мной калоши и отправился в путь. Как и следовало ожидать, пока я доехал до Териок, дождь перестал. Когда я вступил в просторную захаровскую дачу (приехал я с большим удовольствием), то увидел всю семью за столом. Восклицания неожиданности и радости, особенно любезный приём со стороны Бориса и меня усадили за стол. Я едва успевал есть, разговаривая со всеми и рассказывая про Лондон, Дягилева и про свои намерения. С Борисом мы были милы и просты, все старые тени сгинули. После обеда он потащил меня сыграть ему 2-ю Сонату, которую он от меня ещё не слышал и которую он, по-видимому, сам не очень разобрал. Я сыграл, Соната ему очень понравилась. Тут же были сестры Ганзен, постоянные гости этой дачи. Гуляли, пили денной чай, Боря много расспрашивал про Лондон, довольно много говорил о войне. Пришёл Лёва Карнеев. Лида и Зоя сегодня уехали в гости в Юкки. Борис говорил, они будут жалеть о своём отсутствии. Играли в крокет. Я кряхтел и вспоминал старые времена моего чемпионства. Я - Лёва: +1 -2; я - Боря: +2 -1. Странно, я прежде всегда проигрывал Борису. Лёва занумеровал всех своих любимых барышень, так что теперь идут разговоры например:

- А что поделывает №20?

В своё время он перенял мои чемпионаты в крокет, теперь - фронты. Вечером были с Ганзенами в местном театре, откуда я отправился на поезд. Захаров приглашал меня к ним гостить. Очень мило с его стороны, но вряд ли мне удастся воспользоваться этим летом его приглашением.

Вполне довольный, я вернулся в Петербург.

14 июля

По-видимому, энергично выступила Россия с угрозой войны, это произвело впечатление на Австрию и Германию, там заговорили умиротворяюще, и европейской войны не будет.

Я звонил на Каменный остров к Гессену, который сегодня обещал устроить мне свидание с Городецким, но оттуда ответили, что, хотя Городецкий в Петербурге, но до него никак не дозвониться. Придётся подождать. Писал дневник. Скучновато без рояля. Мой старый увезли продавать, а нового я всё ещё не беру. Н.В.Андреев переслал письмо от Нины Мещерской, которому я очень обрадовался. Я буду рад повидать Нину. Она жалуется, что временами скучно, хоть удавись. Я в ответ послал ей юмористическое стихотворение на тему о её удавлении.

Заходил на Николаевский вокзал опустить это письмо и кстати купить московские газеты. В одной из них отчёт Держановского о концерте Юрасовского, длинный, хвалебный, но бестолковые рассуждения о 1-й Симфонии Нямочки и вскользь о «чудесных «Снах». А жаль в самом деле, что я не подождал сутки в Москве и не послушал «Снов». Если бы звучало хорошо, так можно было бы осенью отдать Юргенсону, а теперь опять будут лежать.

15 июля

Утром звонил Захаров, просивший проаккомпанировать ему 2-й Концерт Рахманинова, который он двадцать пятого играет в Павловске. Я удивлён, как это он не может выучить нового Концерта и уже пятый год играет всё тот же рахманиновский. Впрочем, Концерт в самом деле очень очаровательный. Я охотно согласился и в три часа пришёл к Шредеру. К моему удивлению, захаровская игра улучшилась во много крат - появилась мягкость, естественная задушевность, которая раньше заменялась каким-то искусственным, крайне неприятным пафосом. Я его поздравил с успехом, по-видимому, доставив этим искреннее удовлетворение. Он, по крайней мере, сделался исключительно мил. Мы вместе отправились к Юргенсону, где я хотел справиться о корректуре «Баллады». Пожилой и крайне бестолковый руководитель этого магазина, один из семьи Юргенсонов, долго писавший в мае на клочке бумаги, где я буду летом, теперь всё перепутал и послал корректуру в Кисловодск, где она и валяется на почте. Теперь мне нечего делать и я мог бы её проверять, а в Кисловодске буду заниматься «Симфоньеттой» и будет некогда. Расставшись с Захаровым, я отправился к швейцару Сергея Городецкого узнать, где господин поэт, а то ни Каратыгин, ни приехавший в Петербург Нурок не могут дозвониться по телефону. Дворник сказал, что они только что приехали в город, чем я и удовлетворился и, не зная его лично, а потому не желая заходить, попросил Каратыгина попытаться позвонить ещё раз.

Одел новый костюм, производивший необычайно шикарное, «английское» впечатление, и поехал в Павловск в компании Бориса и Василия Захаровых. В Павловске я был встречен Дамской, но, не желая сразу накидываться, остался с братьями Захаровыми. Дирижировал Глазунов, и Боже, какой скучной, какой «безликой, домашнего изготовления» показалась его 3-я Симфония после лондонских новшеств. Вообще вкусы Дягилева и безобразия Стравинского в его «Соловье» уже оказали на меня своё влияние, и мне как-то мелко и тесно в аккуратненьком блюдечке глазуновской логики. Мой балет будет большим прыжком в модернистском смысле по сравнению с моими предыдущими сочинениями; к моему лирическому Скрипичному концерту, который я так нежно любил перед поездкой в Лондон, я теперь поохладел - теперь надо сделать аховый балет, а потом отдохнуть на нежном Скрипичном концерте. Второе отделение Глазунова я, конечно, не стал слушать, предпочтя поболтать со знакомыми. Мелькнула Бушен, наскочил Володя Дешевов и сказал восторженным тоном:

- Серёжа, ты знаешь, я женился!

Пфф!! Я так и присел.

- Да ты с ума сошёл? Вот несчастный человек!!

Странно и дико, хотя, собственно говоря, ему двадцать пять лет, но восторженность и юркость не позволяют ему дать больше пятнадцати. Я был поражён.

Встретив многих знакомых, я столкнулся с сёстрами Дамскими, с которыми отправился гулять. Элеонора заявила на мои рассказы, что я стал до противности знаменит. Вернувшись на вокзал, пили чай. Концерт кончился, ходило много публики. Мимо прошёл Борис, но ничего не сказал. Когда чай окончился, я распрощался и уехал в Петербург. В Петербурге на вокзале столкнулся с Глазуновым. Идя мимо, я остановился и поздоровался. Он любезно улыбнулся, но так как разговаривать мне было не о чем, то я немедленно отправился дальше. У Глазунова был бледный и слегка пьяный вид. Я оглянулся - он шёл в буфет.

Мама с прислугой ходила на манифестацию и в огромной толпе путешествовала по улицам Петербурга, пока их не разогнала полиция, чуть не сшибла с ног и очень напугала маму. Политический горизонт сгущается. Австрия объявила войну Сербии.

16 июля

Скоблил новую редакцию «Симфоньетты». Когда я пишу чернилами, я никогда не выскабливаю ошибки, а отмечаю их крестиками, скоблю же после, все сразу. Так делал и сегодня. Это довольно утомительная работа: устаёт глаз от фиксации в одну точку, где мелькает нож, и устаёт рука.

Днём ходили с мамой на Невский посмотреть, что там делается относительно демонстраций и патриотизма, но ничего особенного не видали. Каратыгин сообщил, что свидание с Городецким наконец состоится: завтра в семь часов, у Гессенов на Каменном острове. Слава Богу.

У Царскосельского вокзала встретил Шуру Фролова и рассуждал с ним о войне.

17 июля

Писал дневник, не более не менее, как о моём конкурсе на рояль. Этот день у меня ярко врезался в память и я не боялся что-либо забыть; наоборот, я отложил отчасти оттого, чтобы всё поулеглось и чтобы яснее можно было написать. Сегодня, когда писал, то события этого дня не оставляли меня равнодушным, и я заново переживал весь жар борьбы.

Днём была Надя Раевская, говорили о войне. Андрюшу Раевского забрали в полк. Колечка Мясковский, как бывший офицер, наверное тоже пойдёт. Ну какой он вояка!

В пять часов я отправился на Острова, погулял и в семь явился к Гессенам. Там, конечно, только о войне и вполне естественно для еврейской семьи, более пессимистично и менее патриотично.

Пришёл Городецкий. Мои сведения о нём были таковы: читал его мало, но читал; считал одним из наиболее талантливых теперешних поэтов: как внешность знал за человека с длинным носом. Оказался он не только с длинным носом, но и с длинным ростом, так что я, будто и не маленький, смотрел на него снизу вверх.

Но что важнее, под некрасивостью черт скользила какая-то нежность лица, голоса, манер, производя весьма очаровательное впечатление. Одет с некоторой экстравагантностью. Итог - привлекательный.

После обеда, за которым говорили только о войне, Каратыгин предложил Городецкому и мне выпить кофе на терассе и там поговорить о наших делах. На терассе я изложил положение вещей сначала с внешней стороны, т.е. для чего и когда должен быть сделан балет, а затем с внутренней, т.е какой балет желательно было бы сделать:

1) из русской жизни;

2) драматичный или юмористичный, но не просто так себе, т.е. чтобы был кипяток или лёд, но не тёплая водица;

3) сжато и сложно изложенный с быстро развивающимся действием;

4) чтобы не было моментов без действия;

5) чтобы он состоял из пяти-шести коротких картин в общей сложности на полчаса.

Городецкий, по-видимому; увлёкся идеей и сказал, что это как раз то, что он думал - написать вещь с одним сплошным действием. Затем я играл ему мои сочинения, он остался очень доволен ими, радостно сказал, что понял меня и знает, что надо, и, по-видимому, с удовольствием примется за балет. В дополнение я сказал, что хотелось бы начать балет с самого главного («так, чтобы зрители, опоздавшие к поднятию занавеса, уже не могли понять в чём дело». Городецкий: «Великолепно!!»). Кончить балет можно было бы дикой пляской, но сделать так, чтобы это была не пристёгнутая пляска, а кульминационный момент всей вещи, в которую бы влетела и на которой бы кончилась вещь. Городецкому это тоже понравилось. Как только он напишет черновые наброски сюжета, он пришлёт их в Кисловодск.

Распростившись с хозяевами, мы вместе вышли и на Каменноостровском расстались, крайне довольные друг другом. Вернувшись домой, я заявил маме, что мои дела с Сергеем Городецким готовы и я могу ехать хоть завтра. Даже лучше скорее выехать, а то дело клонится к войне и, случись таковая, начнётся такое движение по железной дороге, что не достанешь билета. Если начнут перевозить войска, то пассажирское движение может быть совсем прекращено. Дома обсуждали всякие планы и решили постараться завтра уехать.

18 июля

Ночью много просыпался, боясь проспать, а встав утром, пошёл на городскую станцию за билетом. Отложили отъезд ещё на два дня и я достал билеты на воскресенье в Кисловодск. Заедем в Москву, чтобы положить там в банке в безопасный ящик процентные бумаги, а то говорят, Петербург плох в стратегическом отношении и в случае чего его защищать не будут. Я же для себя возьму безопасный ящик в Петербурге и положу туда нотные рукописи, дневники, письма. На городской станции видел экс-Никольскую. Она, очевидно, замужем за рослым офицером, который брал себе билет у соседней кассы. На неё все оглядывались, но она заметно подделала лицо. Меня она заметила и рассматривает, я делаю вид, что не замечаю её.

Днём рылся в столе и шкапах, выбирая то, что надо положить в несгораемый ящик: дневники, переплетённые и непереплетённые письма, нотные рукописи, «Жёлтая книга» и прочее. Всего чёртова пропасть, целый чемодан.

Вечером поехал в Павловск, где играла Тиля Ганзен. Гулял с сестрами Дамскими, заходил в артистическую к Ганзен. Обе сестры очень милы. Несмотря на военные приготовления, они съездили в Вильно и дали концерт, но едва вернулись обратно, настолько набиты поезда: все уезжают из западной России. В Териоки мне тоже не удастся попасть: Финляндия усиленно комплектуется войсками и для дачников ходят лишь два поезда. Воображаю, что за толкотня. Цецилия играла хорошо и имела большой успех. Но второму отделению не суждено было кончиться: какой-то оголтелый тип стал громко читать телеграмму о разрыве сношений с Германией, публика взволновалась, стали кричать «ура», появились флаги и концерт сменился манифестацией. Какой-то любитель музыки обиделся, что мешают наслаждаться, но его побили и он еле убежал от воинственной толпы. Кто-то плакал, на улице громко кричали «Долой Австрию», какой-то знакомый скрипач испуганно держал меня за рукав. Я походил с Дамскими в толпе и, простившись и посоветовав приехать в Кисловодск, отправился в Петербург, где для меня была приготовлена ванна. В поезде все лица были серьёзны и озабочены - война с Германией дело солидное. На неё можно смотреть двояко: если посмотреть с нормальной точки зрения, то это ужас, от которого волосы дыбом становятся; если же посмотреть с исторической, то это страшно интересно!

19 июля

В утренней газете вчерашнее известие о начале войны с Германией не подтверждалось. Я взял мой чемодан с рукописями и, еле дотащив до извозчика, отправился в Волжско-Камский банк. Я выбрал этот банк отчасти оттого, что его директор - знакомый, Коншин, недавно перешедший туда из Государственного банка. Взял ящик величиной 6 ? 6 1/2 ? 11 вершков и набил его доверху чик в чик. Затем делал всякие предотъездные дела: часы из починки, русско-английская книжка и прочее. На улицах призывники: то и дело группы взятых на войну идут в участки в воинские части. Если их провожает бабьё, то идут понуро, а бабы ревут. Если идут без женщин, то бодро и поют песни. При встрече одной партии с другой кричат «ура». Вообще «ура» и «Боже, царя храни» слышно, куда ни повернёшь. Даже когда ничего нет, в ушах звенят взрывы «ура». Это нервное, конечно, явление. Вечером ездил на Николаевский вокзал узнать, нет ли перемен с поездом и можно ли завтра ехать. Расписание действительно иное, но, по-видимому, уехать можно, Николаевская дорога единственная ещё обслуживающая пассажирское движение, по остальным идёт один поезд в день, к которому, конечно, не подступиться.

Петербург на военном положении.

20 июля

Утром долго не было газет. Затем принесли какую-то «Петербургскую газету», в которой в конце длинной официальной статьи сказано, что вчера в семь часов десять минут немецкий посол, граф Пурталес, передал министру иностранных дел Сазонову объявление войны. Известие это нами было принято спокойно, этого ожидали со дня на день. Значит, объявление войны произошло в тот момент, когда я мирно ехал на Николаевский вокзал узнавать о поездах.

Всё утро укладывал вещи. Звонил А.П.Мещерскому, спрашивая, нет ли поручений к семье. Очень мило болтали, он хочет, чтобы я непременно остановился у них. На войну смотрел серьёзно, но довольно оптимистично. В двенадцать часов поехал на вокзал узнать о поездах, но, кажется, всё ещё в порядке. У Казанского собора молебен перед вынесенной из собора иконой. Огромная толпа. Чудесный ясный день с красивыми белыми облаками, плывущими по голубому небу. Встретил Н.П.Рузского. Таня и Ира, обучавшиеся при Красном Кресте, призываются и идут на войну. За это я им много прощу. Сам Николай Павлович хочет организовать лазарет и отправиться на театр военных действий. Дома у нас завтракали Шурик и Андрюша. Андрюшу забрали и он уходит в Лугу со своей бригадой.

Звонил всем Захаровым, желая узнать, где Борис, но ниоткуда не отвечали. Позвонил к Ганзен и узнал, что он приехал из Териок и ночевал у них, а сейчас пошёл с Тилей посмотреть, что делается на улице. Если война разгорится, то, вероятно, они собираются поехать на конец лета куда-нибудь на Дон, где поспокойней от угрозы войны. Перед отъездом на поезд я очень мило беседовал с Борисом. Он вызвался приехать на вокзал проводить меня, но, согласно своему обычаю, надул. Поезд наш шёл в восемь часов вечера, но по случаю военного времени, мы отправились в два часа, нагрузив мотор доверху всяким вещами. На вокзале порядочная давка, но благодаря заблаговременному приезду, багаж удалось сдать без спешки и у вагонов очутиться к самому началу. Здесь начались «военные» мытарства: в наш вагон, нарочно ли или по рассеянности продали двойной комплект плацкарт и, таким образом, на каждое купе оказалось по восемь кандидатов. В конце концов усесться можно, если отрешиться от ночного спанья, но у каждого оказался ворох вещей, которые не лезли ни в сетки, ни под диваны, и заполнили все коридоры. Двойной комплект публики набивался в вагон, в котором образовались заторы, давка, пассажиры волновались, начальник станции с другой стороны кричал, чтобы более никого не пускали в вагон - скандал полнейший. Наконец начальник станции махнул рукой и ушёл, заявив, что прицепит ещё вагон. Этому мало поверили и продолжали тесниться. Но вагон прицепили, мы переселились и устроились хорошо, когда бы не сосед-немец, портивший нам всё удовольствие, несмотря на старание вести себя возможно тише и незаметней. Патриотизм заставил нас его ненавидеть.

21 июля

В Москве проливной дождь, слякоть, носильщиков нет, извозчиков разобрали на войну (кого самого, у кого лошадь). Таща многочисленные вещи частью сами, частью при помощи какого-то частного мужика и мальчишки, шлёпая по лужам среди толпы марширующих запасных, перепутешествовали мы на соседний Рязанский вокзал и, узнав, что скорые поезда отменены, а вообще поезд идёт через два часа, сдали вещи на хранение и поспешили в город делать дела.

Дела состоят в том, чтобы взять безопасный ящик в Купеческом банке и уложить туда всякие процентные бумаги, которые я посоветовал маме перевезти из Петербурга в Москву. Вследствие отвратительного извозчика и даже почти полного отсутствия их, отвратительных мостовых и отвратительной погоды, мы еле успели сделать это и, когда вернулись на вокзал, наш носильщик заявил, что поезд подан, набит битком, но места нам заняты. Поезд шёл лишь до Рязани. По счастью, начальство догадалось назначить ещё один, до Козлова, в каковой все и устремились. Боже, что за штурм! Совсем германская граница. Затем перетаскивание вещей из того поезда в этот, отстаивание мест, пропихивание картонок через окно и прочее подобное. В конечном результате сидели мы так: четыре человека на одном диване и четыре напротив, двое на чемоданах в проходе и двое на отдельных креслах у противоположного окна. Итого двенадцать в одном отделении. Верхние полки были подняты и завалены багажом. Пассажиры на 50% офицеры, призываемые к своим частям: на Дон, Кавказ и прочее. 25% - офицерские жёны и семьи. Остальные - просто пассажиры. Не успел поезд ещё отчалить, как весь вагон заговорил о войне - и так продолжалось без перерыва до Козлова, т.е. с двенадцати часов дня до одиннадцати вечера. На улице лил дождь, в вагоне было душно и окна открыть было нельзя. Обрадовали первые телеграммы с театра военных действий: «Казаки разбили наголову германский драгунский полк». Восхитительно! Даже стройная немецкая кавалерия дрогнула, когда вихрем наскочила на них с гиканьем и с пиками наперевес лихая казацкая стая. Во всём вагоне было приподнятое настроение, все разговаривали между собой, спорили и увлекались. Но как ни так, одиннадцать часов подряд - это тяжело. И я, как дождь стихал, выходил на площадку подышать свежим воздухом.

Развеселила меня станция «Дягилево». Пахнуло Лондоном и милым балетом. В одиннадцать часов вечера - Козлов. Отсутствие носильщиков, куча вещей, густая толпа суетящихся людей и полное незнание, когда и куда будут поезда. Сверх того - проливной дождь и собачья усталость. Я действительно геройски достал носильщика и, не отпуская, держал под руку, узнал о существовании на запасном пути вагона первого класса на Ростов, по путям между паровозом и маневрирующим поездом с носильщиком и вещам добрались до него, привёл маму и заняв полукупе, заперся на все замки. Проводник получил рубль на чай, к нам ломились, что-то кричали, но мы были глухи и немы. Затем вагон начал маневрировать, нас прицепили к ростовскому поезду и мы заснули, страшно довольные, что наконец устроились прилично.

22 июля

Поезд шёл по расписанию военного времени, состоял из восемнадцати вагонов и одного паровоза и тащился, как черепаха. Лишь через ночь, день и ночь приехали мы в Ростов. Публики стало меньше, ехали медленно и спокойно. Раза два паровоз отказывался брать подъём и мы стояли в поле. Новых газет не имели, так как не проезжали больших центров. Я читал Городецкого, но мне попалась книжка со стихами из «Русской мифологии и поверий», слишком специально написанная.

23 июля

В одиннадцать часов утра приехали в Ростов и опять попали в кипящий котёл: огромный поезд с запасными, увозимыми на войну, то изрыгали, то поглощали тысячные толпы, кое-где провожали бабы и выли, кое-где играла гармошка и пели. Пришёл поезд из Кисловодска, нагруженный по семьдесят человек в вагоне вместо двадцати четырёх. Узнали мы, что оттуда больше разъезд, ибо среди лечившихся много офицеров и их семейств. Боже, какая сутолока, волнение, беготня, штурмы вагонов, крики и отчаяние непопадающих. У меня закружилась голова от шестичасового нахождения на ростовской станции, пока, наконец, в пять часов поезд не повёз нас дальше, и я был рад, что можно было на время забыть о войне. На улице была тёплая южная ночь.

И только на маленьких станциях с жадностью набрасывались служащие и выспрашивали у нас, нет ли новостей с войны.

- Мы тут живём в степу и ничего до нас не доходит.

Я с удовольствием рассказывал про победу казаков и про присоединение к тройственному согласию Японии. Больше этого я сам ничего не знал.

24 июля

В семь часов утра мы подъезжаем к Минеральным водам.

Стали вырисовываться старые знакомые: Бештау, Змейка, Железная гора. На горизонте с удивительной ясностью снял Эльбрус. Воспоминания о Максе вступили в свои права. Я боялся, что по приезде в эти места они особенно властно заявят о себе, но война и миллионы жертв, над которыми она подняла руку, как-то примирили, заставили более философски смотреть на людскую жизнь. Вот и Минеральные воды, вот и стол, за которым мы с Максом наскоро выпили бутылку шампанского перед моим отъездом в Москву, когда я ехал играть в первый раз мой Первый Концерт. И мне стало как-то приятно и ласково, что я снова вижу те места, где два года назад я так хорошо проводил время.

Пересели в дачный поезд и поехали. Вот станция Бештау, где мы с Максом стреляли из револьвера; вот Каррс - немецкий посёлок, стало быть, ныне проклятый; вот пышная зелень у самого полотна, где мы с Максом проектировали прогулки с нашими фронтами; вот, наконец, и Пятигорск. Но что за вид у платформы?! Все, ждущие поезда на север, те, кого война зовёт в дело, с багажом и волнением, что не получат места. Я еле узнал пятигорскую платформу.

Мы поехали дальше. Маленькая остановка у Скачек, затем Ессентуки. Тут выгружалась мама, которая оставалась на три недели в Ессентуках в обществе Смецких и целебных источников. Пришлось суетиться, подавать многочисленные чемоданы и картоны в окно, и простившись, наконец двинуться в Кисловодск.

Итак, поезд пришёл в Кисловодск, я сдал свои вещи на хранение и через парк пошёл разыскивать дачу Цветкова, где жили Мещерские. Была восхитительная погода. Солнце нежно жгло, небо было не голубое, а почти синее, облака ярко белые, зелень сочная и свежая. Говорили, что вся публика бросилась вон, едва началась война. Но это не совсем так: многие уехали, но многие остались, а до «войны» отсюда так далеко, что спокойствие курортной жизни было удивительно по сравнению с кипящим Петербургом и суетящимися железными дорогам.

Я невероятно обрадовался, что я в Кисловодске. Из сгущённой атмосферы я попал в вёдро и солнце. Милый Кисловодск, ты старый друг! Я с удовольствием пересёк Нарзанную галерею и пошёл по парку. Первым долгом меня, конечно, потянуло к шахматным столикам, над которыми десятка два согнутых спин приятно манили к игре. Вдруг меня кто-то окрикнул, смотрю - Нина, Таля, их кузина, Серж Базавов, правовед Томкеев, словом - вся мещерская молодёжь. Восклицания, расспросы, рассказы и мы всей компанией отправляемся на дачу.

24 - 31 июля. Кисловодск.

По приглашению Веры Николаевны я поселился у них, в одной комнате с Сержем Базавовым, студентом, изысканную любезность которого я имел удовольствие констатировать ещё в Гурзуфе. Мещерские занимали этаж дачи Цветкова с просторным, высоким комнатам минутах в пятнадцати ходьбы от Нарзанной галереи.

В этом году было тише, чем в прошлом - отсутствовал Олег, взятый на войну, Бобровский, Надя Плансон и прочие. Зато присутствовала тонная англичанка, которая решительно связывала все прогулки и выходки. Я чувствовал себя в Кисловодске восхитительно. Война не беспокоила: больших столкновений не было, а мелкие стычки были в нашу пользу. Льеж держался, в победу все верили и, потирая руки, говорили о семимиллионной русской армии.

Первую неделю пребывания в Кисловодске я решил отдохнуть от занятий и наслаждался бездельем. Центральным моим занятием была игра в шахматы в парке. Я попал к началу турнира. Играло одиннадцать человек по две партии, игроки средней силы (третьей-четвёртой категории), а двадцать партий, которые надо было сыграть для турнира, обещали занять порядочное время. Я начал четырьмя выигрышам, продолжая славный ряд побед, начатых победой над Капабланкой. Но в конце концов пришлось и проиграть (выиграл партнёр). Результат первых десяти партий всё же хороший: семь с половиной очков. Я бриджевые супруги - Нина и я, по обыкновению вместе.

С Ниной мы встретились никак, впрочем шло; иногда ссорились, иногда были очень нежны, но в итоге интересовались друг другом много меньше, чем в Гурзуфе. После долгого отсутствия, малорослая Нина показалась мне не очень интересной. Я чувствовал себя удивительно приятно и спокойно, был весел, жил текущими пустяками, был уверен в интересном будущем и ничего не желал. С Талей у меня была самая отличная дружба. Однако по прошествии недели мои отношения с Ниной перешли в полосу большей нежности. Произошло это после большого разговора, в котором с неподдельной тревогой она вспоминала о минувшей любви к «Америке» (понимай к Зайцеву). Роман этот разыгрывался в Гурзуфе перед моим приездом, а завершился в сентябре, когда Нина после полного разрыва с горечью уехала в Берн. Там она очень мучилась, пока чувство не утихло, хотя и теперь иногда ноет старая рана. Её рассказ, набросанный полуштрихами и полунамёками, произвёл на меня неожиданное впечатление и вызвал чувство нежности к его героине. Вообще Нина не очень примечательна, но иной раз в ней накапливается электричество, которое может притягивать и при прикосновении давать яркие искры.

Возвращаюсь к дачной жизни. Мирное её течение вскоре нарушило неполучение известий от главы семейства. По случаю войны и железнодорожной сутолоки срочные телеграммы еле доходили, а простые - не доходили вовсе. Однако внять этому Вера Николаевна не желала, каждый день сыпала в Петербург срочные телеграммы и, не получая на них ответов, сходила с ума от тревоги. В довершение всего из Петербурга перевели ей двадцать пять тысяч - тогда решили, что Алексей Павлович умирает, запретили играть в бридж, появились заплаканные глаза, небрежность и т.д., пока не получили сразу пачку телеграмм, пересланных по почте, извещавших, что Алексей Павлович жив, здоров, а двадцать пять тысяч послал ради успокоения. Все вновь повеселели и принялись за подготовку большого благотворительного концерта в курзале для семей запасных. Собственно концерт устраивали какие-то дамы-благотворительницы. Вера же Николаевна принимала лишь косвенное участие, заявив им о существовании в Пятигорске двух балерин, а в Кисловодске - лауреата санкт-петербургской Консерватории, сиречь меня. Кроме того, участвуют в концерте: Сафонов, всегда проводящий лето в Кисловодске, Тартаков и всякие другие местные и не местные знаменитости. С Сафоновым Мещерские знакомы довольно хорошо. Сафонов женат на Вышнеградской, с семьёй которой Мещерские довольно близки. Меня привели к Сафонову во время обдумывания программы. Там обо мне немного знали как о человеке, быть может, талантливом, но главным образом - расхваленном. Мне было интересно познакомиться с этой семьёй, так как Сафонова я, наравне с Рахманиновым, считал лучшим русским дирижёром. У него оказалось большое множество детей - несколько великовозрастных сыновей и N-ное количество дочерей: очень славная старшая, замужняя, довольно любопытная вторая, Варя, лет семнадцати, затем целая лестница более молодых. Я болтал всякую ерунду. О музыке с папашей не говорили: я в их мнении революционер, а они народ консервативный.

1-10 августа. Кисловодск.

Благотворительный концерт состоится первого августа, причём нерасторопные дамы-устроительницы собрались выпустить афишу лишь за десять часов до начала вечера, а потому публика ничего не знала и, несмотря на здешнюю популярность Сафонова, наполнился зал в числе, кажется, семидесяти человек. В день концерта на даче Мещерских царила толкотня: приехали глупенькие девочки из Пятигорска (балерины), я мерил фраки, так как мой остался в Санкт-Петербурге, девицы Мещерские волновались, что не будет публики. К моему выступлению я относился в высокой степени безразлично - меня здесь никто не знает, а сочинений никто не поймёт, разве если бы написали в афише, что «лауреат Консерватории», но до этого не догадались. Вообще же вся комедия занимала. Приехала из Ессентуков мама, зашла в первый раз к Мещерским и попала к обеду, за которым стоял такой шум, что можно было ошалеть. Нина зашла в мою комнату осмотреть, хорошо ли я оделся, поправила галстук и сказала, что я мил, «можно прямо поцеловать». Я наклонился и поцеловал её. Нина засмеялась и убежала.

Так как в благотворительном концерте никто по обыкновению не хочет начать, а мне было наплевать, то я согласился начать концерт 1-й Сонатой, мелкие пьесы сыграл во втором отделении. Огромной гурьбой мы отправились в курзал. Я пришёл за кулисы, позволив себе опоздать на пятнадцать минут, но ещё не было ни публики, ни артистов, ни устроительниц. Гуляли. Прошёл час. Собрались: пятьдесят человек публики, все артисты и две устроительницы. Госпожа Васильева, единственная музыкальная устроительница, так как когда-то она училась у Сафонова, явилась за кулисы (остальные продавали цветы и сладкие пирожки) и взволнованно спросила у собравшихся артистов, делать ли концерт перед пятьюдесятью слушателями или нет. Решили делать и я вышел играть Сонату на специально для меня привезённом из Минеральных вод «Стейнвее». Но, о ужас, он звенел, ибо на струнах лежало что-то металлическое, которое перекатывалось из одного конца рояля в другой и отчаянно дребезжало. Только соображение, что в публике это не так слышно, как мне, дало мне доиграть Сонату до конца. Вообще же было так противно её играть под звон прыгающего гвоздя, что я еле сдерживал себя, чтобы не встать и не уйти. Встал из-за рояля я в полнейшей ярости и, сердито исполнив формальности поклонов публике, выругался за кулисами. Затем ушёл из курзала. Я сначала решил не продолжать во втором отделении и только немного успокоившись и стоя на предыдущей точке зрения на этот концерт - «наплевать», вернулся за кулисы. Mme Васильева:

- Вы, кажется, высказывали недовольство по поводу рояля?

Я ответил, что считаю непростительным халатность со стороны устроительниц, дающих рояль, в котором насыпаны гвозди.

- Вы, кажется, делаете мне замечание? - спросила Mmе Васильева.

- Если вы считаете себя устроительницей, то да, - ответил я.

Mme Васильева очень взволновалась и сказала, что я ещё не так знаменит, чтобы возмущаться из-за гвоздей, насыпанных в рояль, а как человек воспитанный должен раскаяться в своих словах.

Затем служитель извлёк из рояля настоящий винт (что дало мне повод предположить, что это как раз тот винт, которого не хватает в голове Mme Васильевой) и я стал играть «Гавот», скерцо из 2-й Сонаты, Прелюд для арфы и Этюд №4. Мне хлопали и я раза два кланялся, а затем сидел в артистической с артистами Мариинского театра Тартаковым и Валицкой и мило с ними беседовал.

В Кисловодске всё же нашёлся мой поклонник, который знает все мои сочинения, и приходил за кулисы выражать радость познакомиться со мной. После концерта я проводил маму в Ессентуки и вернулся на мещерскую дачу. В программе, оказывается, перепутали мою фамилию и написали Покровский вместо

Прокофьев. Далее жизнь вступила в обычное мирное течение. Я решил, что гулять довольно - надо заниматься. Кстати, мой шахматный турнир заглох, так как многие из участников разъехались, а устроители не сумели довести его до конца. Я успел сыграть из двадцати партий шестнадцать, выиграв из них тринадцать, и находился на втором месте, так как нашёлся чиновник Мельников с девятью очками из девяти. Деньги пожертвовали на Красный Крест, а турнир бросили.

Итак, я стал заниматься: 1) «Симфоньеттой», 2) английским у мещерской англичанки мисс Эйзекс, той дамы, которая не отставала ни на шаг от девиц и мешала всем затеям. Впрочем, преподавательницей она оказалась очень хорошей и я даже начал разговаривать. Девицы фыркали, слушая мой прононс^{211}, а я отвечал:

- Подождите, через год я буду над вами смеяться.

В «Симфоньетте» я занялся второй и третьей частью, переделывая их существенно. Во второй середина совсем новая, впрочем из материала современного «Симфоньетте», предназначавшегося для оркестровой пьесы «Пейзаж», но неиспользованного. В третьей части я сочинил новую первую тему, а остальное изменил до неузнаваемости. Пока выходит мило и складно. Были у Мещерских на чашку чая Сафоновы, Mr и Mme. Я не сомневался, что Mme Васильева наговорила им про меня всяких пакостей, поэтому держался r?serv?^{212}. Тем не менее я начал было сообщать относительно винта, попавшего из её головы в фортепиано, но Вера Николаевна вовремя замяла разговор. Снимались, а мы с Ниной ссорились.

На другой день в шесть часов утра снялись с якоря и пошли гулять в горы. Молодёжь: Нина, Таля, я, Серж Базавов, правовед - довольно милый, несколько мальчишествующий юноша Томкеев, и мисс Эйзекс. Я обещал быть милым с Ниной, и так как она плохо ходит в гору, всё время тащил её за палку. Благодарность воспоследствовала и, когда мы, наконец, достигли Седла-горы и в изнеможении разлеглись на сене, мы с Ниной очутились рядом и, пользуясь выступом стога, скрывавшего нас от острых глаз мисс Эйзекс, лежали в самой нежной позе, услаждая отдых короткими поцелуями. На обратном пути мы с Ниной оказались вдвоём, так как выбрали более короткую дорогу. Мы очень мило провели этот путь, пока нас наконец не догнал запыхавшийся Томкеев, прося подождать мисс Эйзекс, которая еле плетётся, будто она хочет родить черепаху. Это последнее предположение породило всеобщее веселье и было предметом разговора до самого дома.

Так как я гулял без шляпы (сие модно), то лицо было беспощадно сожжено солнцем. Кожа лупилась дней пять. Оно любопытно, но не особенно приятно. С Ниной больше нежностей не было, но я, не в пример первой неделе, немного за ней ухаживал. Ласковое отношение часто прерывалось ссорами, без которых не проходило дня. Дважды в неделю я ездил в Ессентуки к маме. Уезжал в 3.15, проводил там два часа и с шестичасовым поездом возвращался обратно. Мне было приятно увидеть милые Ессентуки.

От Катюши письмо: померла от рака её мать. Бедную Катюшу очень жаль: в шестнадцать лет остаться одной перед лицом суровой жизни - тяжело, и я искренне ей сочувствую.

Я очень интересуюсь и даже волнуюсь - где Мясковский. Два месяца нет от него сведений и ясно, что он, как бывший офицер, призван сражаться. Куда ему, беспомощному Колечке! Я запросил и сестёр его, и Захарова и теперь жду ответа. А между тем на даче Мещерские уже получили телеграмму с театра войны: убит полковник Комаров, их дядя. Плакали, служили панихиду. А вообще сильное впечатление, когда война затрагивает более непосредственно. С театра войны сведения приходят смутные: немцы наводнили Бельгию, Вильгельмина уехала в Аахен, боялась, что немцы всей силой хватят в этот угол, французы и англичане не успеют приготовиться и их разобьют. На немецко-русской границе мы начинали наступать, но неизвестно, очень ли серьёзно, а смерть полковника Комарова произвела впечатление, будто мы потеряли много убитыми. Однако в победу все верили, все стены были увешаны картами, вырезанными из газет, а на большой карте Европы делили побеждённую Германию между союзниками.

11-20 августа. Кисловодск.

Этот период ознаменовался исключительно нежными отношениями между Ниной и мной. Произошло это следующим образом. В ночь на одиннадцатое у Нины болело сердце, она промаялась с вечера до утра и вышла к кофе бледная, слабая и мрачная. Мне было жаль её и я всячески старался развлечь и успокоить её. На другой день всё прошло и мы уже успели поссориться. Перед отъездом неизвестно почему нашла на меня хандра - должно быть, угрызения совести, что я мало занимаюсь, когда надо торопиться с «Симфоньеттой», - во всяком случае у меня уже несколько месяцев, как не было дурного настроения и в этот день оно длилось весь обед, во время которого я сидел, уткнувшись в тарелку, и ни с кем не разговаривал. После обеда я уселся за рояль и принялся играть всё подряд с большим выражением, что доставляло мне удовольствие. Когда я доиграл «Балладу» Грига, Нина, помня моё вчерашнее сочувствие, подошла ко мне и стала не без нежности приставать с самыми добрым целями. Но я был сердит, прогнал её и принялся играть дальше. Затем я ушёл гулять и, выветрив в течение двухчасового хождения своё настроение, вернулся к чаю в отличном расположении духа. На этот раз я встретил полное презрение со стороны Нины, которая мне на прощание сунула руку особенным уничтожающим толчком; раньше она уже объясняла мне, что так она подаёт руку «Америке» после разрыва. В следующее утро такая же рука, а за завтраком полное презрение. Но так как Нина была очень мила, то после завтрака я привязался к ней с шуткам, глупостям и нежностям, она не удержалась и стала смеяться. В этот день Нина и Таля собирались к Сафоновым, у которых довольно часто рисовали в обществе сафоновских девиц, тоже художниц. Сам Сафонов высказывался несколько раз, что хотел бы ознакомиться с моим сонатами, а потому я собирался в один из этих дней пойти и сыграть их. Я спросил у Нины, позволит ли она мне прийти сегодня к Сафоновым. Нина, которая всё ещё не успела простить меня, пожала плечами и, презрительно фыркнув, сказала:

- Мне-то какое дело!

Однако, уходя к Сафоновым, подошла к столу, у которого я сидел за шахматам, и спросила:

- Так что-ж, пойдёте к Сафоновым?

На этом они ушли, а я уселся играть в бридж с братом и сестрой Базавовыми. Часа через полтора я кончил играть и собирался идти, но столкнулся с вернувшейся Ниной, у которой сделалась такая мигрень, что она принуждена была вернуться домой. Все её петушиные настроения исчезли, Нина была мягкая, тихонькая. Она сказала, что я был бы очаровательным молодым человеком, если бы не все эти дурацкие выходки и грубости. Я хотел идти к Сафонову, все собирались гулять. Нина оставалась одна со своею мигренью. Она сказала:

- Вот были бы вы паинькой, так остались бы посидеть с больной...

Я совершенно определённо собирался к Сафонову, которому мне было весьма интересно сыграть сонаты, но сразу изменил решение и остался с Ниной. Так мы просидели часа полтора в самых амикальных^{213} разговорах, и с этой поры установились саше нежные отношения, не прерывавшиеся ни одной ссорой. На другой день, под предлогом чадящего в столовой самовара, сидели в моей комнате и читали статью о войне Михайловского из «Русского слова». Играли в четыре руки Симфонию Бетховена и даже Чайковского. Нина врала, конфузилась, но играла.

Возвращаясь к моему визиту к Сафоновым - он состоялся несколько дней спустя, причём обе Сонаты были сыграны в присутствии всей сафоновской семьи. 1-я Соната была принята относительно равнодушно, зато Вторая очень тепло, особливо спускающийся аккорд в третьей части. Пианизм похвален, а на экземпляр высказано посягательство, что весьма мне польстило. Муля, дочь №3, семнадцати лет, сказала Тале, что будет учить мою 2-ю Сонату.

С Mme Васильевой я не кланялся, кисловодского поклонника изредка встречал в парке, в шахматы почти не играл. Зато бридж дома процветал к огорчению Веры Николаевны. «Бриджевые супруги», Нина и я, играли теперь мирно и согласно; выигрыш сопутствовал их союзу. Бридж прекратился семнадцатого числа с отъездом Сержа Базавова в столицу, ибо Томкеев, ухаживая за кем-то, стал появляться реже и партнёров не стало. Я очень сожалел, что Серж уехал: по вечерам, улёгшись в постель, не с кем было порассуждать о войне и военных планах, а поутру - не с кем посоветоваться, пора вставать или нет.

В Ессентуках был раза три. Там заметно пустело. Мама кончила курс лечения и собиралась в Кисловодск, куда Смецкие уже переехали. Мясковский нашёлся: он в Боровичах, обучает какую-то ополченскую роту, но пишет только о музыке. Я страшно обрадовался его письму. Хорошо и то, что он в ополченской роте, по крайней мере не так скоро будет под огнём. Война радовала: опасения о поражении французов и англичан в Бельгии, по- видимому, не оправдались - сражение кончилось вничью и мы за этот край поуспокоились. Зато наши шаг за шагом шли по Восточной Пруссии. Что ни день, то новый город занят, под конец на это смотрели как на привычную вещь. И когда девятнадцатого я весело пришёл на вокзал, чтобы проводить Н.Н.Смецкого и встретить приехавшую из Ессентуков маму, то как громом хватило известие о том, что два наших корпуса разбиты, а три генерала убиты. Одни совсем пали духом, другие ругали наших начальников, третьи говорили: вот они, немцы! Я был очень огорчён, но решил и говорил, что нельзя же занять Берлин без потерь. Кое-кто соглашался, но большинство считало меня мальчишкой. По-английски я занимался, будучи по-прежнему довольным преподаванием мисс Эйзекс. По вечерам, после десяти часов, когда Вера Николаевна (прозванная мною Вильгельмом за деспотизм) уводила Нину и Талю спать, я оставался в обществе Томкеева. Ему не хотелось идти домой и он дремал в кресле с газетой, а я писал английский перевод. Затем мы съедали арбуз и расходились. Урок я брал раза два в неделю и учил слов шестьдесят.

Моим пребыванием в Кисловодске я очень доволен.

20-31 августа^{214}

Период весьма замечателен.

Но сначала общая обстановка: мои утренние прогулки, занятия четыре часа вечером английским.

22 августа. Отъезд Томкеева.

23 августа. День рождение Тали. Подарок. Икра.

25 августа. Приезд Алексея Павловича.

26 августа

Именины Тали. Утро божественное.

Я повёл Алексея Павловича в ванную, пропустив утренние занятия. Я, по-видимому, нравлюсь Алексею Павловичу. После завтрака дождь стих. Вера Николаевна просила пригласить маму на денной чай. Гости, фотографии, мама оглушена шумом. Вечером концерт Сафонова. Я перед обедом сижу в chaise-longue. Нина вышла к концу одетая и причём с красным цветком у пояса. Очаровательно. Я смотрел в восхищении. Её улыбка и глаза. Вдруг Нина подошла сзади и горячо поцеловала. После обеда молодёжь отправилась вперёд. Я сижу между Ниной и Талей. Очень кокетничаю с Ниной. Гуляем в стороне. «Ведь вы меня очень любите, Серёжа». «Ну конечно, очень».

30 августа

Я возвращаюсь очень весёлый от мамы. У пианино. Манифест. Нина дрожит, якобы от холода. Все провожают Сафонова. Я иду с Ниной и всё время о манифесте. Я обиженно протестую, называя это нелепой выдумкой. Проводив Сафонова, я возвращаюсь домой молча. Но за обедом отношения восстанавливаются. После обеда я сел у пианино. Нина сейчас же пришла. Маленькое замешательство. Нина подходит ближе, я предлагаю сыграть в четыре руки, зная, что это для неё большое удовольствие. Играем 3-ю Симфонию Бетховена. Желание Алексея Павловича - акт из «Китежа». Всю ночь сны и мысли о предстоящем «разводе».

31 августа

Утром я принял решение. Мне начинало это нравиться. Во время моих занятий Нина приходила и садилась в моей комнате на балконе. Я объявил о принятии манифеста...

11 сентября

Ровно в полдень я покинул Николаевский вокзал и в такси пересёк новоимённую столицу Петроград. Война и перемена названия не отразились на её внешности. Петроград выглядел весьма приветливо.

Дома - приятная встреча с мамой, пачка писем (от Лели Звягинцевой с трогательным вниманием полудетской влюблённости), затем из Студии с приглашением дать знать о себе, что я немедля и исполнил через посредство телефона. Там меня очень любезно приветствовали, прося завтра зайти, и сообщили, что ко мне в класс уже есть две ученицы. Собственно, больше я и не ожидал, будучи уверен, что это учреждение с наилучшими намерениями, но без учеников. Болтал с Захаровым, который баллотировался в преподаватели консерватории (это очень мило!) и с которым уговорился на днях повидаться. Затем я отправился к Шредеру за премированным роялем. Я очень забавлялся сам собой, когда входил в магазин. Мне представлялась такая картина: к начальнику магазина входит служитель и говорит:

- Барин, там лауреат за роялем пришёл. В передней стоит.

- Ах, чёрт бы его подрал, каждый день шляются. Ну выдайте ему похуже, пусть убирается.

На самом деле вышло так: меня принял управляющий, поболтали о том, о сём, и предложил на выбор три рояля, очень неплохих, хотя на первый взгляд ужасно маленьких. Впрочем цена каждого - 1050 рублей, очень порядочная. Если мне эти рояли не понравятся, то через неделю с фабрики будет другая партия. Я поиграл, поблагодарил и ушёл, обещая зайти с товарищем. Отправился я к другому Шредеру, однофамильцу, настройщику и комиссионеру, взявшему на продажу мой старый «Ратке». Но тот жалуется на безделье из-за войны. Рояль мой стоит скромно в углу непроданный, а я сижу без денег в приятной надежде, что если рояль продадут, то получу шестьсот рублей. Вместо того, чтобы идти домой, я прогулялся по Невскому и Морской и встретил необычное количество знакомых: Рузского, Андреевых, Ершова и прочих, человек пятнадцать. Рузский мил, но видимо, расцвёл военными успехам кузена; намекнул, что один композитор уже написал кантату на взятие Львова. Таня и Ира - сёстры милосердия и уже во Львове. Ловко! Андреевы, и муж, и жена, милы очень; я с ним - вдвойне. Всякие лондонские укусы с Анной Григорьевной забыты. Ершов имеет небритый и обиженный вид. Говорит, его за старания в вагнеровских операх теперь бойкотируют. Вернувшись домой, долго болтал с Дамской по телефону. Я захлебываясь говорил о Кисловодске. Она говорит, что в Консерватории по обыкновению толкотня. Про меня много разговоров. Появились Струве, Липинская, Черепнин, Николаев и всякие прочие. Белокурову она видела у нотного магазина, смотрящую в витрину и смеющуюся. Дамская подошла и увидела, что в витрине плакат «Новинка», а под ним мой фортепианный Концерт. Очень приятно.

12 сентября

Утром писал дневник о Кисловодске. Ходил в Волго-Камский банк за нотами и всякими спрятанным там документами и письмами. Днём ходил с Кокочкой Штембер к Шредеру спросить его мнение о рояле. Он здорово начинает играть на рояле. К моим рассказам о лондонских успехах, путешествиях относится с восхищением. Затем я пошёл в Студию, занимающую приличного вида квартиру на углу Литейного и Симеоновской. Хозяйка Студии, госпожа Левенстерн, была очень любезна и слегка взволнована. По-видимому, дела у них идут туго. Учениц у меня будет две, одна из Москвы, другая переходит ко мне из Консерватории от Кимонт. Я не смущаюсь, что попадаю в такую скромную лавочку, а скорее забавляюсь. Получать я буду семь рублей в месяц с морды. Превосходно! Точно пенсия отставному солдату.

Гулял по Невскому, но на этот раз никого не встретил и только устал. Дома прочитал дневник за прошлогодний Гурзуф и последовавший за ним сентябрь. Как забавно читать то, что было совсем иначе. Я легкомысленно торжествовал победу над Зайцевым в тот момент, когда Нина умирала от неудачной любви к нему. И теперь эта сквозящая под строчкам драма Нины меня ужасно трогала. В восемь часов вечера зазвонила Надя Штембер и затараторила:

- Кокочка сказал, что ты стал такой душка, а если придёшь сегодня к нам, то будешь душка в квадрате. Приходи и приходи!

Я пошёл. Надя и Соня стали такими великаншами, что страшно смотреть, особенно по сравнению с Ниной. Обе хорошенькие немного грубой красотой. С обеими на «ты». Кокочка с блеском, жёсткостью, но неплохо исполнил Концерт Листа. Я играл мой 1-й Концерт, который имел успех у всей молодёжи.

13 сентября

В десять часов утра поехал в Александро-Невскую лавру на заупокойную обедню сорокового дня кончины А.Н.Есиповой. Народу человек тридцать, всякие её приближённые, к которым я был либо равнодушен, либо враждебен. Хор пел с художественной тонкостью, но плохую музыку. Идея написать панихиду: строгую, печальную и сердечную. Заходил на могилу Чайковского. Могила Анны Николаевны утопала в цветах. Очень любезен Габель.

После панихиды с Захаровым были у Шредера. Захаров одобрил тот же рояль, что и Штембер, и я просил его прислать мне. Во вторник будет, а через неделю сделают серебряную дощечку, свидетельствующую о премии. Меня ужасно радует эта дощечка.

Позавтракав дома, пошёл к двум часам в Консерваторию на вторую панихиду по Анне Николаевне, очень обрадовавшись предлогу сунуться в Консерваторию. Перво-наперво расцеловался с Черепниным, который был небрит, как ёж. Зато очень мил и мы много разговаривали. Струве загорела и похорошела, приятно глядеть, и я с удовольствием поболтал с нею. Вообще же толпа народу, шум - я умер, а жизнь после меня кипит.

Дома меня ждала корректура Ор.12, которой я обрадовался до чрезвычайности. Мои милые разношёрстные пьески, с какой любовью я рассматривал их! Кроме того, важно то, что война не приостановила деятельности Юргенсона. Я ему пошлю 2-й Концерт, а то надо же «откинтелева-нибудь» денег раздобыть.

Вечером делал корректуру с большим удовольствием и говорил по телефону с Дамской. Вдруг позвонила Нина. Она очень мило разговаривала, я внутренне ужасно обрадовался и весело болтал. Я предполагал развод выразить полным холодом - развестись так здорово. Но мне было радостно услышать несколько приятных вещей, которые ввернула Нина в свой разговор.

14 сентября

До двенадцати корректировал, а затем пошёл к Захарову завтракать. Опоздал и попал, когда все уже сидели за столом. После завтрака вели разговоры с Борисом в его комнате и проигрывал ему некоторые пьески из Ор.12. Он наслаждался «Ригодоном» и возмущался ущемлениями в «Марше». В три часа я отправился домой, скоблил «Симфоньетту», а в пять поехал с визитом к Мещерским.

Я чувствовал лёгкое волнение, когда подходил к дому, но мне было приятно, что я увижу Нину. Она сидела за роялем одна. Разговор был милый и непринуждённый. Я внутренне радовался. Внешне держал себя в рамках «декрета».

Когда я вечером сидел дома, скобля «Симфоньетту» и кончая корректуру. Нина была нежно мила моему сердцу. Звонил Башкиров и звал к себе. В четверг пойду с удовольствием.

15 сентября

Скоблил «Симфоньетту» и выскоблил все ошибки. В это утро я плохо работал. Впрочем к двум часам выучил сто английских слов и пошёл на Моховую к мисс Эйзекс на урок. Урок прошёл бойко, после чего я отправился к Гостиному двору, где было назначено свидание с Дамской, с которой мы пошли гулять и проходили два часа.

Вечером пробовал писать дневник о лондонском пребывании и долго звонил туда и сюда, разыскивая Городецкого. Каратыгин говорит, что: 1) он не на войне; 2) начал писать балет.

Дягилев умудрился нажиться на войне, получив массу авансов с немецких городов на гастроли в октябре, и теперь, положив в карман, едет гастролировать в Америку. Ну разве не талант?

Начал корректировать «Балладу». Сегодня у петроградского Юргенсона мне сказали, что московский, Борис Петрович, взят в войска в качестве бывшего офицера и теперь где-то в Туле. Вот тебе и раз, он выглядит седым и пожилым. Откуда же я буду доставать деньги? Теперь некому послать и 2-й Концерт!

16 сентября

Кончив корректуру Ор.12, принялся за корректуру «Баллады», она у меня ещё с Кисловодска лежит нетронутая. Просидел с нею до завтрака, а затем отправился в Студию на мой «приёмный экзамен».

И смех, и горе, всего одна ученица, которая всё время упрямо смотрела вниз и говорила басом. Госпожа Левенстрен познакомила нас и ушла. Я заставил играть её, то что она умеет. Она довольно ловко отбарабанила из Gradsad Parns, иногда запинаясь от страха, затем играла гаммы, арпеджии. Я разгуливал по комнате и развлекался моим профессорским положением. Спросил у неё, что она умеет из Бетховена и, узнав, что учит 2-ю Сонату, предложил ей принести её в пятницу. Затем отпустил домой.

Из Студии прошёлся по Невскому. Встретил Штеймана. Штейман сочинил какую-то симфоническую пьесу и зовёт зайти к нему. Штейман очень милый человек, но политикан, и ни в чём ему нельзя верить.

Вечером поехал с мамой к Андреевым, где должен был состояться «винт», который, однако, не состоялся вследствие обмана партнёра. Говорили, что может быть приедет Вера Николаевна. Вдруг звонок и явление: Нина, Таля и она. Нина уселась вблизи меня и прежнее форсированное внимание возобновилось. В Кисловодске я обещал Нине написать романс, выразив в нём характеристику её, а может быть, наших отношений. Нина очень дорожила этим обещанием. Теперь я объявил, что напишу ей романс на сокращённый текст «Гадкого утёнка» Андерсена, это ли не будет её характеристика? Нина сказала сначала, что это издевательство, а потом видя, что я совершенно искренне интересуюсь идеей написать на «Гадкого утёнка», решила подумать.

Мы провели весь вечер вместе. Опять ряд приятных вещей и намёков, показывающих, как не умерло в ней всё кисловодское.

17 сентября

Утром кончил корректуру «Баллады», а в три часа с мамой поехали к Мещерским поздравить Веру Николаевну с именинами. Теперь модно вместо конфет и цветов именинницам жертвовать деньги на раненых, чего требовала от меня и Вера Николаевна. Я отнекивался, что у меня вовсе нет денег, но вчера вечером послал ей по почте поздравление и квитанцию на два с полтиной и примечанием, что это «фунт с четвертью приличных конфет». Когда мы приехали (мама в первый раз), Вера Николаевна долго не появлялась, а занимали дочки. С Ниной обсуждали «Гадкого утёнка», затем Нина звала меня играть в четыре руки «Мейстерзингеров», я отмалчивался или отшучивался, а Нина говорила, что такое отношение её обижает.

Зайдя на обратном пути к Штемберям и купив два экземпляра «Гадкого утёнка» (в двух переводах), я вернулся домой, поздравил по телефону Голубовскую (но она хоть Надежда, но еврейка и отказалась от поздравления), Дамскую - с сестрой и Захарова тоже. Он огорчён, что не попал в преподаватели Консерватории (в этом году решили не увеличивать штаты), но мил и просит устраивать бридж.

В восемь часов привезли наконец мой премированный рояль. Я был очень доволен, горд и что хотите. Кроме того, я за эти дни просто соскучился без инструмента.

Играл на рояле всё подряд. Мешала начинавшая болеть голова.

Позвонил Нине якобы на тему о «Гадком утёнке». Она обещала попробовать сделать сокращения и прислать мне в письме, а на прощанье сказала, что я её вообще огорчаю.

18 сентября

Утром была немного тяжёлая голова, вследствие чего я серьёзно не занимался «Симфоньеттой», как хотел это сделать по получении рояля. Кое-что, однако, в побочной партии финала надумал. Проиграл корректуру, вообще играл на рояле и читал по-английски. В три часа пошёл к Штейману, который просил проглядеть его симфоническую вещь, необычно запутанную партитуру, вдобавок скверно написанную карандашом. Я ничего, разобрался, но устал. Разговаривали про Дягилева и про его системы заключения всяких контрактов. Я решил, что балет, независимо от войны и отсутствия контракта, необходимо сочинить, а там будет видно. Дягилев так восхищался моею музыкой, что если его антреприза будет существовать, то и мой балет пойдёт. Необходимо теперь доискаться, где же Городецкий.

Вечером я отправился к чёрту на куличики на Калашниковую набережную к Башкирову. Он был, по обыкновению, любезен, мы рассказывали друг другу о проведённом лете, а затем без конца рассуждали о войне. Он говорил с пафосом и увлечением, по-видимому, будучи крайне захваченным текущими событиями. Я с интересом слушал его. Затем позвонила его сестра, которую я как будто встречал раньше, и стала звать нас обоих к ним. Мы отправились на Французскую набережную. Сестра - княгиня, какая не знаю, - очень милая дама, занимающая шикарную квартиру. С десяток гостей бриджевали. Мы играли в шахматы. Несмотря на тысячу протестов с моей стороны, заставили играть мои сочинения и «Тангейзера». Башкиров, по обыкновению, растаял от «Тангейзера» и, провожая меня вниз по лестнице, ухаживал за мной до одурения и просил давать ему уроки. По мокрой, но приятной погоде, я шёл домой очень недовольный, что поздно ложусь спать. Я завтра собирался заниматься, а тут опять утро пропадёт.

19 сентября

Так и есть, проспал до половины двенадцатого и успел лишь позаниматься инглишем.

В газетах объявлено, что концерт Зилоти отложен до будущего сезона, ибо Дворянское собрание отдано под раненых. Как ни странно, я не огорчился.

Причин две:

1) я освободился от обязанности наскоро доделывать пятую часть «Симфоньетты»;

2) в этом году публика как-то занята совсем не тем и моё выступление прошло бы вяло.

В два часа - урок у мисс Эйзекс, а затем Студия. Новая (вторая) ученица, два года назад учившаяся в Консерватории у Кимонт, чёрная, немного рыхлая, но ласково глядящая, высказала довольно милое исполнение и поверхностную технику. Зато другая, прошлого урока, имела технику бойкую. Что касается исполнения, то я внимательно прошёл с ней 2-ю Сонату Бетховена, убив на урок три четверти часа. Затем прошёлся по Невскому и Морской и вернулся домой. Вечером собрался было заниматься, но передумал и решил пойти в «Сокол». Позвонил Кокочке Штемберу, он зашёл за мной и отправились. Я думал, что «Сокол», имевший девизом объединение славянства, теперь, во время великой борьбы, примет деятельное участие и боялся, что регулярные гимнастические занятия пострадают, но не тут-то было: занятия шли по-старому, как будто славяне и не думают объединяться. Я-то впрочем очень доволен, ибо хожу в «Сокол» исключительно ради гимнастики.

После занятий Штембер заходил ко мне, слушал Ор.12, восхищался как сумасшедший и высказывал понимание, отдав предпочтение: «Легенде», «Алеманде» и фаготному скерцо.

20 сентября

Утром писал «Ньетту»^{215} - скерцо. После завтрака пошёл пройтись, а кстати снести Юргенсону корректуру «Баллады». Он извиняется, что задержал вторую корректуру, потому что гравировщик - немец, его забрали в Вологду, а с ним исчезли и доски, пока их теперь разыщешь. Прогулявшись по Невскому, вернулся домой. С большим удивлением получил письмо от Нины с шестистраничным сокращённым изложением «Гадкого утёнка», небольшим рассуждением, приглашением прийти развлечь её «никнущие нервы» и с приложением летней фотографии группы, в которой Нина в упор смотрит на меня. Изложение «Утёнка» сделано весьма недурно, и я без промедления принялся за музыку, за сочинением которой прошёл весь вечер. Сочинял с удовольствием. Это мой стиль - и он найдёт воплощение в опере, которую я напишу.

21 сентября

Всё утро «Утёнок». Этот стиль - новый в моих сочинениях. Но он назревает уже больше года. Идея пришла полтора года назад в Лондоне, во время слушания сцены в корчме из «Бориса Годунова». Первая попытка - музыкальное письмо к Захарову, написанное прошлой осенью.

В час дня ко мне явился Юрасовский, приехавший в Питер по военным делам для отправления санитаром в действующую армию. Он по обыкновению много говорил, впрочем был мил, похвалил «Сарказмы». Затем мы вместе гуляли по Невскому. В шесть часов звонил Нине, сообщая об «Утёнке». Много говорили и много смеялись. Я сказал, что под заглавием «Гадкий утёнок» будет написано: «Ему же и посвящается». Это повергло Нину в ярость:

- Будет ваших издевательств, я хочу серьёзно, позвольте отменить это, - и прочее.

Я смеялся от души. Завтра зовёт обедать. Я пойду и. конечно, с удовольствием. Вечером несколько удачных эпизодов для «Утёнка» и довольство этой пьесой. По настоятельному приглашению Башкирова, всё ещё пребывающего в восторге от моего исполнения «Тангейзера» у его сестры, поехал к нему. Он сидел у окна и ждал меня. Беседовали, он рассказал много интересного, между прочим, про некую Mme Страхович, с которой он познакомил Капабланку и в которую сей последний влюбился, не получив из-за этого первый приз. Я ему играл Fantasienstuck'и Шумана, которые ему страшно понравились. Домой он меня проводил в автомобиле.

22 сентября

«Утёнок». Сочинял до часу и кончил всю первую часть: утёнок перепрыгнул через забор, и этот забор я поставил в виде увесистого до-мажорного аккорда. Заходил Штембер, который брал мой Ор.12 играть, и снова восхищался «Легендой», «Алемандой» (это первый её успех, который меня крайне радует), Скерцом для фаготов и «Каприччио». На самом последнем я зачеркнул «Вере Николаевне Мещерской», - что за безобразие, право: про пьесу, которая мне нравится, упорно говорить, что она - гадость. Теперь красуется «Тале Мещерской»: я давно хочу посвятить что-нибудь Тале, а «Каприччио» ей нравится. По-видимому, это перепосвящение произведёт в их семье сенсацию. Пока я никому ничего не говорил и поехал к ним обедать. Нина выглядела теперь зелёной и нервной. Посадила меня за рояль и заставила играть в четыре руки «Мейстерзингеры». Вела она себя необычайно: то нервничала, то ругала меня, то говорила, что я её огорчаю. Возмущалась моим проектом посвятить «Утёнка» - «ему же», требовала сделать серьёзное посвящение. После обеда увела меня к себе вниз показывать стихи для романса, затем мы долго сидели вдвоём в биллиардной нежно рядышком. «Декрет» продействовал двенадцать дней.

Когда я со всеми попрощался и собрался уходить с Томкеевым, Нина увела меня вниз. Внезапно вернувшись из гостиной, Вера Николаевна едва не накрыла нашего t?te-?-t?te'а. Домой я шёл пешком и несколько раз ловил себя на том, что всё время улыбался.

23 сентября

Утром «Утёнок», затем урок у мисс Эйзекс и Студия. Первая ученица, рыжая, Козлова, очень неплохо сыграла 2-ю Сонату Бетховена; говорит, занимается четыре часа в день. Я занимался с удовольствием, показывая ей тьму вещей, исправляя ритм, удар, оттенки. Другая не выучила вещь, но моляще смотрела в глаза. Предложил ей в следующий раз являться в класс с выученными вещами. Прошёлся по Невскому и вернулся домой. Долго говорил с Дамской по телефону. Элеонора неизвестно откуда узнала мне адрес Городецкого и сегодня я написал ему письмо. Вечером был в «Соколе» и занимался гимнастикой до изнеможения.

24 сентября

Должно быть от очень старательной гимнастики сегодня проснулся с головной болью. У меня боль в голове такого характера, что проходит, ежели удастся чем-нибудь увлечься: забыл о том, что голова болит - и боль прошла. Поэтому я занимался «Гадким утёнком». Правда, сочинил лишь несколько отрывистых эпизодов, но зато порядочно переписал его и так увлёкся этим занятием (я люблю переписывать сочинения - как-то из грубых несуразных набросков выплывает приличного вида вещь), что голова почти прошла. Я прошёлся, пользуясь восхитительной погодой, по Невскому, набережной, полюбовался сиявшей на солнце Невой и вернулся домой. Позвонил Нине. Нина была очень мила и не очень мила. Когда мы кончили говорить, я решил, что она меня огорчит и отправился провести вечер к Башкирову, который меня очень звал. Он, по обыкновению, был исключительно любезен, восхищался моей игрой, исполнением Aufschwung'a, говорил, что и его сестра, княгиня Магалова, восхищается, читал мне свою военную статью (недурно) и стихи (хуже), просил давать уроки. Я, кажется, соглашусь, просто потому что у меня денег нет. Провожал меня пешком домой и говорил, что по окончании войны покупает себе большой автомобиль «Пежо» и предлагает мне ехать с ним в Константинополь через Киев. Одессу. Румынию. Это восхитительно! Меня всегда очень привлекала длинная поездка в автомобиле, мы с Максом не раз строили всякие планы. Я страшно доволен приглашением.

25 сентября

Мои именины. Вчера, когда я пришёл домой, мама сообщила, что звонила Нина - Мещерские приедут поздравлять меня с Ангелом. Это очень мило. А появление Нины в моих покоях меня прямо обрадовало. Утром я кое-что подделал в «Утёнке», но настроение было не очень рабочее. От мамы подарок - двадцать пять рублей. Прямо пропасть, принимая во внимание военное время с одной стороны и полное отсутствие ресурсов у меня с другой. В два часа пошёл в Консерваторию. Там я пошатался час не без удовольствия, перевидал довольно много народу. Струве похорошела и как-будто не очень дичится меня; очень интересная, прямо приятно смотреть на неё. Алперс звала к себе и вообще под обыкновенным разговором робко выражала своё внимание. Я вернулся домой и немого привёл мою комнату в порядок. Приехали Мещерские: Нина, Таля и Вера Николаевна. Девицы были очень милы, вертелись и тут и там, больше в моей комнате, рассматривая всякие предметы. Я наиграл то, что написал в «Гадком утёнке». Они никак не ожидали, что выйдет «так хорошо», и временами были прямо в восторге. Пили шоколад.

Мещерские торопились и вскоре уехали. Вечером у мамы сидела госпожа Павская, а я отвечал на поздравления и писал письмо Моролёву.

26 сентября

Утром я вскочил пораньше, чтобы успеть подвинуть «Утёнка», затем поучил английские слова и поехал к Рузским. Вчера я догадался поздравить его с рождением Иры, он был тронут и позвал меня сегодня завтракать, говоря, что на днях уезжает на театр военных действий. Оказалось, что он удобно устроился в вагоне какого- то заведующего движением и вместе с ним объедет и Вержболово, и Львов. Я ему очень завидую. Mr и Mme крайне любезны, много говорили про своего кузена и не без гордости. Да и впрямь, он теперь надежда всей России и моя. Дмитрий Павлович, брат Николая Павловича, приставал, чтобы я написал патриотическое произведение. Я отвечал: нет.

От Рузских я еле поспел к мисс Эйзекс на урок, а от неё в Студию - принять новую ученицу. Это была нервная барышня, в чрезвычайно прозрачной блузке, волновавшаяся, нервно смеявшаяся и сделавшая мне книксен на прощанье. Этим книксеном я потом хвастался направо и налево, а многие возмущались, как это можно мне делать книксен.

Прогулка, вернулся домой, читал по-английски, был в «Соколе» и длинно говорил по телефону с Дамской.

27 сентября

Хотелось кончить «Утёнка», так как вечером буду у Мещерских и они просили принести его. Но не тут-то было. Оказалось, что его «странствования» вышли тяжёлыми и чересчур всерьёз; пришлось вместо окончания «Утёнка» переделать их. Впрочем, вышло ничего. Особенно меня радует место «иногда он часами сидел в камышах».

Вера Николаевна просила маме позвонить, чтобы Таля, которая ходит в качестве сестры милосердия в соседнюю с нами Александровскую больницу, заходила к нам днём выпить чашку чаю и передохнуть (очень жаль, что Таля, а не Нина, но Нина не способна быть сестрой милосердия). Сегодня Таля была у нас со своей подругой Mlle Хреновой. Мне пришлось скоро уйти. В пять часов я вернулся домой, застал Серёжу Себрякова, а вслед за тем явился Башкиров принимать урок. У него очень хорошая рука, но степень его уменья не превышает зачаточного состояния. Особенно ужасно его чтение нот: он по складам разбирает лёгкую сонату Моцарта! Я полагал, что он играет гораздо лучше и не стал бы заниматься, если бы он не был мне симпатичным. После урока он сказал мне:

- Сергей Сергеевич, условия урока такие, как я понял из нашего предыдущего разговора.

- Я ничего не давал вам понять.

- Ну да, но вы говорили о десяти рублях, которые берут получившие премию.

- Борис Николаевич, я две цены не имею, я никогда не давал уроков. Что-ж я буду вас грабить...

- Помилуйте, какой же тут грабёж, я считаю, что это самая настоящая цена.

- Как хотите, Борис Николаевич.

Против десяти рублей за урок я, конечно, ничего не имею, я действительно о них намекнул ему очень осторожно, а теперь, когда у меня пустые карманы, это более чем кстати. Я даже горд, что час моей работы оценён в десять рублей.

В девятом часу мама и я отправились к Мещерским. Нина выскочила с не без кокетства перевязанным горлом: оно у неё болело, был насморк и лёгкий жар, который она скрывала, но который украшал её щёки лёгким румянцем. «Гадкий утёнок», сыгранный интимно за роялем, нравится до чрезвычайности и Тале, и Нине; Анна Григорьевна не пришла, а Николай Васильевич изволил одобрить. За чаем Нина посадила меня рядом с собой, говорила, что «Америка» наполовину скрылась под водой, а вместо неё выступает большой незаселённый (?!) участок земли. Затем мы в кабинете вперебивку писали Олегу письмо. Далее Нина объявила, что «декрет» должен взойти снова в силу, что она уже об этом думала.

Простились мы друзьями. Я посадил маму в трамвай, а сам пошёл пешком, в результате огорчённый, решив, что у Нины удивительный талант дёргать во все стороны. Это красной нитью проступает и в её рассказах про других. А сейчас против меня, как против Антверпена, поставлена 16-дюймовая пушка.

28 сентября

Целую неделю я аккуратно все утра сочинял «Утёнка». Сегодня можно и вздохнуть. Сыграл 6-ю Сонату Скрябина и нашёл в ней много интересного. В прошлом году меня не хватило разобрать её всю до конца. Затем всё же кое-что сделал в «Утёнке». Ездили с мамой на папину могилу. Хотел найти свежую могилу Лядова, но не удалось. Памятник в скифском характере Римскому-Корсакову мне сегодня очень понравился. Вернулся домой, но Городецкий не звонил. Вчера он в ответ на моё письмо звонил и объявил, что сюжет для балета задуман. Надо узнать моё мнение, да послушать мою музыку - и он будет живо готов. Вчера вечером он меня звал к себе, но я шёл к Мещерским и не мог. Сегодня он обещал сказать, когда теперь он может увидеться со мной, но не позвонил. Я позвонил тогда Элеоноре и по солнечной погоде пошёл с ней гулять, а затем навещать Раевских, вернувшихся из деревни.

Относительно Нины и её намерения возобновить «декрет» думал и решил, что если она станет проводить это в исполнение, то пойти в контратаку и объявить: хорошо, тогда совсем ссора, или же никаких декретов.

Вечером сидел дома, читал по-английски, играл на рояле, писал дневник.

29 сентября

Ночью снилась Нина, о ней же думал и утром. Снёс на почту корректуру Ор. 12. Писал «Утёнка», но сделал немного. Я очень доволен моей жизнью. Завтракали у нас Таля и Mlle Хренова, обе в белых костюмах сестёр милосердия. Так как я не имел никаких спешных дел, то после завтрака занимал их, играл на рояле, в том числе сонату Мясковского, которая понравилась Тале, показывал мою партию с Капабланкой. Таля звонила домой. Узнав, что она говорит с Ниной, я примазался к телефону. После расспросов об «Утёнке» со стороны Нины и Нинином здоровье с моей стороны, Нина сказала:

- После вашего ухода я долго и упорно думала. Целый час.

- Ну вот, я вам говорил: «Пожалуйста, не думайте!»

- А я думала и придумала один очень тонкий манёвр.

- Гадость какую-нибудь.

- Нет, не гадость, а вещь, которая будет полезна и для меня, и для вас.

- Благодарю вас за заботу.

Далее звала меня прийти играть в четыре руки; я обещал в среду.

Мы довольно долго разговаривали, затем простились. Проводив Талю и её подругу, я ломал голову, что за тонкий манёвр. Ясно, он будет взамен декрета. Смысл же, вероятно, тот же: прекратить слишком амурозные отношения. Я решил повести контратаку: не давать о себе ни слуху ни духу не менее недели - пусть она проскучает в обществе своего гениального плана, а затем будет видно.

Переписывал «Гадкого утёнка», читал по-английски, а в восемь часов поехал к приглашавшему меня Башкирову. В трамвае купил телеграф: немецкая подводная лодка взорвала крейсер «Палладу», который погиб со всем экипажем. Со всем экипажем, какой ужас! У Башкирова я был под впечатлением этой катастрофы. В одиннадцать часов из театра вернулись его родители и брат (который некогда вышел к обеду в ночной рубашке). Они вернулись с патриотической пьесы «Позор Германии» и были, особенно брат, в полнейшей подмазке. Брат просил меня, как личное одолжение, пойти на эту пьесу. Борис Николаевич взялся достать билеты, а я охотно согласился пойти в среду, дабы иметь предлог отказать Нине в игре в четыре руки.

Сегодня я звонил Захарову; мы мило беседовали, он каялся, что забыл поздравить меня с именинами. В субботу я устраиваю «бридж инвалидов»: Захаров, Банкиров и Николаев - все они хромают в игре в бридж.

30 сентября

Сочинение «Утёнка» идёт менее горячо и вообще хуже. В начале фабула носила шутливый характер и писалась шутя, а к концу сказка сказывается всерьёз и как-то не удаётся приноровиться с музыкой. А потому учил английские слова и читал по-английски. В полтретьего урок этого языка, во время которого с грехом пополам поговорил по-английски о войне. Мисс Эйзекс похвалила, что я начинаю разговаривать. Затем Студия. Сегодня новая барышня не явилась и были две: рыжая и чёрная. Чёрная играла по обыкновению плохо, а рыжая хорошо, я занимаюсь с ней с удовольствием. У меня тон прямо как у Есиповой в квадрате. Да я и вполне определённо требую и знаю, что хочу требовать. По-моему, я отличный преподаватель и мои ученицы будут делать успехи. После урока директриса спрашивала про успехи. Я похвалил рыжую и пожаловался на чёрную.

Прошёлся по Невскому. Читал по-английски (с удовольствием). Перед «Соколом» звонила Нина, сообщая, что Таля с подругой придут завтра к нам завтракать. Спрашивала, приду ли я завтра вечером; я ответил, что, должно быть, пойду на «Позор Германии». Она рассердилась:

- Ну так вы говорите наверное!

- Я наверное скажу завтра Тале.

Разговор носил несколько сухой характер. Так и надо. Хотя в «Соколе» мне было немного грустно. Хотелось найти настоящую любовь.

1 октября

Сегодня у «Утёнка» замаячил конец, хотя я не всем доволен. Таля зафыркала на одно место. Пожалуй, она права, и я переделаю. Звонила Нина, передавая Тале, в котором часу та должна вернуться домой.

- Придёте к нам сегодня?

- Да Башкиров мне ещё не звонил. Когда вы позвонили, я думал, что это он. Я думаю, что не приду.

- Ну и не надо, как хотите! Можете никогда не приходить.

- Хорошо.

На этом разговор кончился. Когда Таля ушла, я гулял по Невскому и Морской. Вернулся домой, пришёл Башкиров брать урок. К удивлению, я не особенно скучал во время урока. Затем наскоро пообедали и поспешили в театр. Пьеса так близко затрагивает всякого патриота, что смотрится захватывая дух. Она часто груба, многое потеряет интерес немедленно после войны, но кое-что и очень мило. Великолепен момент набега немецкого патруля на русскую усадьбу. Был и один момент, когда горячо вспыхнуло воспоминание о Кисловодске: когда двое возлюбленных воспользовались минутным отсутствием остальных и нежно обнялись за занавеской...

Мне обменяли котелок. Я боялся, что тот, который мне подсунули - с лысой головы, и впихнул в него носовой платок, чтобы он не касался головы.

2 октября

Сегодня у меня прояснение и я отлично докончил «Утёнка». От Мяскунчика письмо. Оказывается, он в двадцати верстах от Петрограда. И хотя ему нельзя указывать, где стоит его часть, но письмо помечено: деревня Капитолово. Я взял карту и нашёл. Запросил его, можно ли его навестить; если да, едем с Борюсей. Днём переписывал «Утёнка», читал не без удовольствия по-английски, заходил в нотопечатню Шмидта по поручению «соколов», ибо Шмидт напечатал мой «сокольский» Марш. Его бы получить, да Шмидт в качестве немецкого подданного выслан и теперь в его учреждении ничего не добьёшься. Вечером сидел дома играл на рояле (пора заблаговременно учить 2-й Концерт, - пригодится). Я очень рад, что кончил «Утёнка». Пока Городецкий, который опять сгинул, не изготовил балет, хорошо бы кончить два «Сарказма», да хотя бы четвёртую часть «Симфоньетты». После балета обязательно примусь за сочинение оперы с лёгким, подвижным сюжетом, с массою движения на сцене. Если Городецкий сделает мне сюжет, не годный для балета, примусь за мой нежный Скрипичный концерт.

Мама вернулась поздно вечером из Александровской больницы, где она помогала перевязывать раненых, в огромном множестве прибывших сегодня в столицу. Слушал её рассказы, берёт трепет и стыдно становится за увлечение «Утёнком». Но... Конечно, это непростительный эгоизм - сидеть и беспечничать, когда люди гибнут. Но ведь всегда и в мирное время масса несчастных и больных, а тогда смеяться можно: лишь теперь их втысячеро больше. Какая дьявольская нелепость эта война, и с каким серьёзным видом проделывается эта нелепость!!

3 октября

Благо «Утёнок» кончен, немного проспал, а затем не сочинял, а играл на рояле: 2-й Концерт, «Токкату» и дешевовское «Скерцо»^{216}, а также учил английскую премудрость. Завтракал с Юрасовским, одетьм в солдатскую шинель и послезавтра уходящим в качестве санитара на войну - таскать раненых с передовых позиций. Если бы он теперь не определился санитаром, то на Рождество его бы забрали рядовым. Всё-таки чуточку жутко провожать человека под пули, хотя я всячески шутил с ним.

Урок английского. После оного я пошёл к Юргенсону справиться, вышла ли наконец 2-я Соната Мясковского (нет ещё) и, благо у меня обменяли в театре котелок и я не хотел щеголять в чужом, я шёл в велосипедной фуражке. Старался идти не по Невскому, чтобы меньше встретить знакомых. Как раз натолкнулся на Элеонору с матерью, которой она меня и представила. Мамаша ничего, довольно милая, лучше, чем казалась мне раньше. Обедал у Анны Григорьевны, которая восхитилась моей идеей «Гадкого утёнка», а услышав музыку, восхитилась сугубо. Берёт его учить в первую голову и «петь по всем городам». От неё пошёл в «Сокол». В «Сокол» начал ходить Коля Рузский.

Когда я пришёл домой, мне позвонил Гартман; композитор, лицо которого я знал по концертам. Отрекомендовавшись, он передал мне приглашение от ИРМО выступить в декабре-январе с моим 1-м Концертом. ИРМО! Концерты, которые были так влиятельны когда-то и которые теперь совсем протухли благодаря несуразному ведению дел и скучным программам. Глазунов, Арцыбушев погубили концерты. И вдруг этакое архиконсервативное учреждение приглашает меня, да ещё с моим Концертом. Магометанина в христианский монастырь! Я был крайне удивлён и даже переспросил:

- Собственно, какие же это концерты ИРМО?...

Гартман несколько неторопливо ответил:

- Да петроградского отделения, которые бывают каждую зиму.

Я, поблагодарив за честь и объявив согласие, выразил моё удивление, как это они меня приглашают. Но дело вот в чём: концертная комиссия в настоящее время состоит из Арцыбушева, Гартмана и ещё кого-то. Гартман, кажется, интересуется моей музыкой, а Арцыбушева я привлёк весной на акте, когда он, прослушав Концерт, явился ко мне за кулисы, представился и похвалил. Я, помню, тогда рассказывал об этом случае Мясковскому и Каратыгину. Оба громко фыркнули:

- Ну вот вас и пригласят в ИРМО!

И они, и я считали это невозможным и даже смешным.

Гартман довольно долго продержал меня у телефона, разговаривая обо всём, был крайне любезен и приглашал к себе. Он спросил, какие я ставлю материальные условия, я ответил, что не знаю, вероятно, у них есть своя такса и им виднее. Я доволен.

4 октября

Я начинаю поздно вставать: в четверть одиннадцатого я ещё в постели. Сегодня пробовал кое-что сделать в двух намеченных «Сарказмах», но из этого ничего не вышло. Кое-что написал в «Симфоньетту». В общем наработал мало. Во втором часу пошёл в Консерваторию поглядеть на знакомых, но почти никого не встретил, сегодня было пустынно. У Черепнина нарыв в горле. С августа кутается в бобры - вот и простужается. Переменил, наконец, мой заграничный паспорт на российский, купил французскую газету, записную книжку, цветную рубашку, а то у моих всех лондонских короткие рукава. Вечером играли в бридж Захаров и Николаев. Башкиров разболелся и надул, Андреев тоже обещал приехать, но не поспел. Захаров не так плохо играет в бридж, Николаев тоже соображает. Оба очень шикарные, явились в визитках. Захаров поворчал, что зову в бридж играть, а никого нет. Я ответил:

- Подожди, хорошо будешь играть на твоём концерте, так я тебе устрою большой бридж.

Держал он себя мило, сдержанно и очень старался хорошо играть в карты. «Утёнок» имел большой успех. Говорит, необходимо его инструментовать.

5 октября

Обдумывал конец скерцо в «Симфоньетте», рылся в курсе инструментовки Римского-Корсакова, обдумал этот конец и с музыкальной, и с инструментальной сторон, но не написал ни одной ноты. После завтрака пролез Кобылянский и показывал свои сладенькие трельные этюды. Хотя он кончил теорию композиции, но как он беспомощен.

Затем я по солнцу собрался пешком на Острова. Звал Башкирова, но он еще не совсем здоров. Между прочим, очень славная его сестра, княгиня-то. Она на год старше его, но выглядит совсем девочкой. Я доехал до Аптекарского острова и самостоятельно, не без удовольствия, прогулялся на Стрелку и обратно. В тумане, сменившем солнце и залившем всё как молоком, вернулся домой обедать. Я устал от прогулки, но решил заниматься. Дикая идея: написать квартет. Ужасно некстати: некогда задумывать новые планы, когда старых не оберёшься: «Сарказмы», «Симфоньетта», романсы (до шести), балет, фортепианные вариации, скрипичный концерт! Вторая дикая идея: написать этот квартет диатонически, весь на белых клавишах, а первую часть (главную партию) в строе седьмой ступени^{217}. Как ни так темы и музыка сочинялись сегодня страшно легко.

Позвонила... Нина. Спрашивала, намерен ли я когда-нибудь прийти к ним или позвонить, или вообще, не позвони она сегодня, я молчал бы до 1915 года. Я отвечал что это вышло случайно, я был занят эти три дня. Она настоятельно требовала, чтобы я сегодня приехал к ним. Я отвечал в светском стиле любезного, но постороннего молодого человека, и это её сердило. Я старался перевести разговор на другие темы, но она сказала, что раньше я её огорчил так, теперь иначе и что если я не прийду сегодня, то между нами ничего не останется (?!), сегодня она меня приглашает в последний раз, а затем я могу хоть и не существовать. Я ответил, что в ближайший день я постараюсь непременно побывать у них, но сегодня всё же не могу. Она сказала, что последующие визиты её не касаются, а раз я сегодня не желаю, то - до свидания и повесила трубку. Я немного полежал на диване и у меня поболел висок. Затем я принялся за квартет. Тема выходила за темой и я даже думал, что сделаю сегодня всю первую часть. Однако до этого было далеко.

6 октября

Писал конец скерцо в «Симфоньетте». Играл мой 2-й Концерт. Затем прогулялся, читал газету и по-английски. Вечером был у Башкирова. Он познакомил меня со своей приятельницей. Mlle Грузенберг, дочерью известного адвоката. Втроём мы навещали лазарет для раненых, который он устроил со своей сестрой и обставил крайне комфортабельно. Я в первый раз был у раненых. Мы застали их за рассматриванием карты Европы. Они произвели вполне веселое впечатление, но оказалось, что более тяжёлые лежали в постелях и очень страдали.

Из лазарета мы пошли к его брату. Он занимал особняк, не особенный снаружи, но отделанный как конфетка внутри. Там и «стили», и просто красивые комнаты, хотя есть и промахи: искусственные пальмы на лестнице, стоком красные ковры в коричнево-голубом кабинете.

7 октября

Кончил скерцо из «Симфоньетты». Брал английский урок. Уехал в Студию, но там сегодня лишь одна аккуратная Козлова. Мне вручили жалование: четырнадцать рублей я его не ожидал и необычайно обрадовался, так как не было ни гроша в кармане. Прогулялся, вернулся домой, продолжил «Симфоньетту», а перед «Соколом» зашёл к Андреевым занести «Гадкого утёнка». Анна Григорьевна страшно ему обрадовалась, снова завосторгалась и сказала, что вчера была у Мещерских и расхваливала его. Это кстати! Я сказал:

- Там, кажется, девицы меня очень проклинают.

- Т.е. Нина, - пояснила Анна Григорьевна, - но я сказала, что вы и с нами ссорились, и со всеми ссоритесь - и всё же мы остаёмся друзьями.

8 октября

Позвонил Нувель:

- Дягилев запрашивает телеграммой из Флоренции ваш адрес, а также - пишете ли вы балет.

В ответ я начал ругаться, что нет возможности чего-нибудь добиться от Городецкого, вследствие чего балет и не начался. Я прибавил:

- Но я собственно полагал, что этой весной из-за войны Парижу и Лондону будет не до балетов.

- Я слыхал, - сказал Нувель, - что Дягилев вместо того поедет по Америке.

Я просил придержать дня два ответную телеграмму и в это время обещал выяснить дело с Городецким. Ловко! Очутиться в мае в Америке... это не плохо. Жаль, что война. Оно даже странно уезжать в Америку, когда под Варшавой так и режут друг друга, но я всё равно не помогаю, и антреприза всё равно поедет. Итак: сыскать и допросить Городецкого!

Я отправился к нему на Малую Посадскую, оказавшуюся симпатичным переулочком, обсаженным деревьями, влез к Городецкому, к которому вместо звонка надо было стучаться деревянным молотком, но не застал дома. Оставил энергичную записку и вернулся домой. Усиленно читал по-английски, ибо, друзья мои, Америка! Затем давал урок Башкирову, который сегодня зелёный, страдая болями в том месте, где ему два года назад оперировали аппендицит. Он был мил как всегда, хотя в ожидании таксомотора уморил меня разговорами о философах. Звал вечером к себе, но я шёл к Дамским. Я явился сегодня туда впервые и с удовольствием. Вера и даже Элеонора выглядели очень славно. Я с ними просидел целый вечер и не заметил, как пробежало время.

С Сергеем Городецким я вечером договорился по телефону. У него сюжет для балета задуман и завтра вечером он ждёт меня для обсуждений.

9 октября

Корректировал партитуру 1-го Концерта, которая у меня лежит уже два месяца, днём гулял, затем продолжал корректировать. Звонил мне Зилоти. Я думал, что его концерты состоятся, и испугался, что пятая часть «Ньетты» не готова, но он сообщил про будущий сезон: «Симфоньетта» в него включается и как я кончу её, хорошо бы её заблаговременно отдать переписчику. Зилоти говорил ласковым голосом, чем премного удивил меня. В половину восьмого я стучал деревянным молотком в дверь Городецкого. Он занимает неплохую квартиру, но принял меня в комнате, освещённой одной свечкой и меблированной низким диванчиком. Любопытно. Одет в белую фланелевую рубаху. Вообще очень милый парень. Сюжет был написан слегка, не окончен и весьма незначителен по содержанию. Вращается в области русских идолов IX века. Неожиданно мне понравился этот аромат, а быки, которые проплывают по небу, предшествуя солнечному восходу, привели меня в восторг. Мы принялись обсуждать сюжет, кроить и так, и сяк, изобретать, сочинять, я обнаружил массу сочинительских талантов, горячился, старался и гордо могу сказать, что половину придумал я. В результате через час балет в пяти картинах был сочинён.

1-я картина. У бога Белеса (он же солнце) есть дочь, весёлая богиня Ала. Её хочет похитить иностранный тёмный бог Тар, но он бессилен против света солнца (Белеса). Солнце заходит. Тар выкрадывает Алу. Тогда простой смертный, певец, бросается в погоню, чтобы спасти её, ибо он влюбился в богиню.

2-я картина. Вечер. Эпизод преследования. Певцу удаётся вырвать Алу, но чёрный бог отбирает её обратно.

3-я картина. В северном фиорде. Ала на цепи у Тара. Ночь. Тар хочет овладеть ею, но каждый раз в этот момент проглядывает из-за туч луна. В лучах её появляются лунные девы. Против света Тар бессилен и лунные девы защищают Алу.

4-я картина. Рассвет. Певец опять настигает Тара. Бой. Смертный убит. По небу идут быки, всякая чертовщина и восходит солнце - Велес, выехавший искать дочку. Он поражает Тара и в тот же момент с Алы спадают цепи. Она полюбила певца и поражена его смертью.

5-я картина. День. Декорация первой картины. Велес через сожжение превращает храброго защитника своей дочери в божество. Ала же бросается в костёр за телом возлюбленного и наоборот - превращается в смертную. Увы, они снова различны.

Городецкий очень стоит за такой конец. Я ничего не имею против, если его удастся понятно для публики изобразить. Я смеюсь, что этот конец напоминает анекдот про двух друзей, лифт и лестницу. Когда один ехал в шестой этаж, другой сбегал вниз по лестнице, потом наоборот, затем оба ждали и т.д., никак не умудряясь встретить друг друга. Позвонили Нувелю, прося телеграфировать Дягилеву: «Prokofiev travaille avec Gorodetzky»^{218}. Пили чай. Его жена, Нимфа Городецкая, которую я уже раньше видывал в концертах, заставила меня играть. Я никак не мог понять, что это за женщина. Она была очень мила со мной. Когда к Городецкому пришёл инженер читать стихи, я сидел-полулежал на низком диване с горой подушек между «нимфой» и её сестрой - и разговаривал об общих знакомых: Черепнине, Лядове, Каратыгине. Завтра Городецкий обещал привести в порядок и досочинить то, что мы придумали сегодня, а послезавтра я приду к ним опять.

10 октября

Утром просидел над корректурой Концерта и кончил её; увы, это лишь третья часть. Юргенсон гравирует большие партитуры по частям и две остальные трети лишь воспоследуют. Урок инглиш и похвала мисс Эйзекс за успех. В семь часов позвонила Нина, сказавшая пять дней назад, что между нами всё кончено. Я объяснил, что я собираюсь на концерт. Они тоже собирались, но Вера Николаевна расхотела (Нина интересовалась послушать и посмотреть Захарова). Далее Нина укорила меня, что я не кажу духа, сказала, что по вечерам вяжет шарфы для раненых и всегда ругает меня. Мне доставило удовольствие отвечать ей в любезном тоне малознакомого человека и переводить разговор на общие темы, что её изводило. Я ей упомянул, что занят с Городецким балетом и что одна картина происходит во фиорде. Летом мы с нею мечтали, как она удерёт от мужа и как мы с нею встретимся где-нибудь в норвежском фиорде и как пламенно там будет. С тех пор «фиорды» у нас были словом для выражения пламенных чувств и супружеских отношений. Разговор кончился так.

Я:

- Если хотите, я могу позвонить вам и рассказать о сегодняшнем концерте.

Нина очень обрадовалась:

- Хорошо! Когда же?

- Сегодня, половина второго.

Молчание. Сердито, поняв насмешку:

- Убирайтесь вы к чёрту!

Пауза. Я, согласливо:

- Хорошо, туда и отправлюсь.

Трубка щёлкнула.

Я пошёл на концерт не без удовольствия. Я давно не бывал в концертах, кроме того, надеялся встретить много знакомых. Их оказалось порядочно, впрочем, меньше, чем я полагал. Я сидел с Надей и Соней Штембер, которые звали меня к себе. Кокочка уехал в Москву и им скучно. Захаров, громко топая, вышел на эстраду и средне сыграл Фугу Баха-Бузони, в лучшем случае достигнув высоты фонолы. Зато во втором отделении он отлично сыграл с Ганзен скрипичную сонату Николаева, кстати очень неплохую, хотя и вороватую. На bis мой «Гавот», которому хлопали и даже после которого кто-то пытался покричать автора. Плохо пели супруги Андреевы. Ганзен имела огромный успех. Я думал, что после концерта у Захаровых будет ужин, но его не последовало - ведь концерт был Ганзен, а не его. Я хотел увидеть девиц Карнеевых, но был один Лёва.

Ночью снились Захаров, Ганзен, концерт и Нина.

11 октября

Встал лишь в одиннадцать.

Ходил на почту, сдавая Юргенсону корректуру Концерта.

Когда вернулся домой, то заниматься не пришлось. На вспомоществование разорённой войною Польше в Петрограде идёт сбор одежды и белья. Мама согласилась быть собирательным пунктом, - на подъезде повесили флаги, на двери - плакат, и теперь целый день к нам звонят, носят тюки со старьём, мама, студент и курсистка записывают, сортируют, выдают квитанции - где тут играть на рояле. Я очень ворчу и мысленно посылаю их к чёрту, хотя принципиально сочувствую сбору. Сидел в моей комнате и усиленно, дабы зря не терять времени, читал по-английски.

Прошёлся. Очень захотелось встретить Вегман. Трогательно, что эта хорошенькая девочка с греческим носиком влюблена в меня. Я нарочно пошёл по той дороге, по которой она ходит в Консерваторию. Придворный оркестр объявил четырнадцать (!) концертов из сочинений петроградских композиторов, начав еле дышащими стариками: Направником и Кюи, поместив посреди вопиющую бездарность: Иванова, Шенка, Калафати и проч. Перед концом несколько свеженьких имён: Черепнина, Мяскуши; а в заключение дерзких мальчишек: Стравинского и меня. Да ведь не как-нибудь, а каждый из концертов троекратно - в пользу раненых: итого сорок два концерта!

Таля позвонила маме, приглашая её и меня завтра обедать. Мама ответила за себя «нет», ибо у неё сбор, а про меня сказала, что я позвоню. Я позвонил; подошла Нина. Перво-наперво я сказал, что завтра быть не могу. Она перебила и, не обратив нарочно внимания на это, спросила про вчерашний концерт. А когда я начал рассказывать, сказала, что у неё стынет кисель.

- Если завтра не можете, приходите как-нибудь на неделе, во вторник или когда можете. Если вы, конечно, хотите, - прибавила она.

- Но ведь Таля по вечерам у больных, Вера Николаевна, вероятно, занята, — очень мне весело будет сидеть в обществе мебели и вашей злющей физиономии!

- Наоборот, она у меня сегодня весёлая.

- Ну, словом, у вас стынет кисель. До свидания! - и я повесил трубку.

Сегодняшнее сражение мне меньше понравилось, чем предыдущее.

В девять часов я был у Городецкого и с первых же слов убедился, что у него нет никакого драматического воображения. Балет он придумывает только как картину, а не как действие. Моё первое требование - чтобы действие начиналось с поднятия занавеса - было забыто. Вторая картина выкинута.

Я объявил: «Мне всё не нравится» - и лёг, очень расстроенный, на диван. Искать нового сочинителя, объяснять ему свои принципы, ждать, когда тот сочинит, Боже, как скучно. Из деликатности я попытался что-нибудь обдумать сообща в его сюжете, но понемногу мы оба увлеклись, стали придумывать эффекты и движения, и балет снова загорелся. Я придумал: эффект с народом, лежащим ниц при поднятии занавеса, план второй картины, чередование лунных лучей и туч в третьей картине; а также чудищ и эффект под занавес - превращение певца в идола. Под конец балет сверкнул в нашем воображении, оба мы были довольны и возбуждены. Я просил Нувеля послать Дягилеву от моего имени телеграмму, чтобы тот сказал, Романов ли будет ставить балет. Теперь балетмейстер необходим для выяснения подробностей.

12 октября

Я решил плюнуть на толкающихся студентов и курсисток, заперся в гостиной и принялся за сочинение балета. Работал я с увлечением, хотя кое-что выходило немного грубо. Однако постоянные звонки и толкотня в соседних комнатах не давали сосредоточиться и я скоро сменил сочинение балета чтением по-английски. В два часа пошёл делать визиты, которые у меня накопились. Дамским, Сафоновым, которые приглашали, уезжая из Кисловодска, и у которых я никого не застал теперь; Корсак; Котовой. У меня оставался свободный час. я был на Кирочной - решил сделать набег на Мещерских, а то в самом деле неудобно, две недели не кажу носа.

Вечером у меня очень мило играли в бридж: Захаров, Андреев и Сэрж Базавов. Захаров играет не очень уж хорошо, но ему везёт и он всех обыгрывает. Я рассказываю Николаю Васильевичу содержание балета. Он благословил.

13 октября

Благо Юргенсон прислал вторую корректуру Ор.12, и я занялся ею, в то время как в остальных комнатах до потолка навалили вещей и одежд для Польши. Каждую минуту являлся новый жертвователь с узлом и дверь даже не запирали. Хозяйничало уже человек пять студентов и курсистка. Так длилось до полуночи. Приехал грузовой автомобиль, но не мог всего увезти. Хотя они, вероятно, прозаразили всю нашу квартиру, но в конце концов меня заинтересовал этот сбор, а старания студентов и курсистки тронули; за обедом я их старательно угощал, а вечером, когда они всё кончили и попросили поиграть им на рояле, сыграл Скерцо Шопена.

Когда они удалились, разыгрывал 6-ю Сонату Скрябина. Сегодня я её играл во второй раз. В её гармонии есть очень тонкий аромат, изысканность и аристократизм. Такое мнение для меня самого ново, ибо к последним сонатам Скрябина я до сих пор относился скептически.

14 октября

Сегодня я опять проспал. Сел за балет. От Дягилева телеграмма: могу ли я приехать в Рим через Салоники и привезти клавир балета и хочу ли я там играть 2-й Концерт. Я позвонил Нувелю для совета. Поехать в Италию - совсем неплохо, но ехать через Болгарию и через мины Адриатического моря - хуже. Во всяком случае на ближайший срок этот проект отпадает, так как балет не начат, а Концерт не выучен; через месяц будет видно, пока же буду ждать от Дягилева телеграмму с назначением балетмейстера. Но поехать теперь на солнце, надеть светлый костюм, пройтись по пляжу, посмотреть на итальянок - это ведь превосходно!!

Я яростно принялся за балет.

Пришла Таля Мещерская, которая давно у нас не была, ибо в больнице пропасть работы. Я ей показывал итальянскую телеграмму, а также корректуру Capriccio, сообщив, что оное посвящено ей.

- А Вере Николаевне я посвящу какой-нибудь марш, а то чуть потоньше напишешь, так сейчас и «гадость», - прибавил я.

Был в Студии, а в полвосьмого в «Соколе», который перевели на Конюшенную улицу в финское помещение, ибо наше отдали под раненых. Стало теснее. Многие «соколки» меня терпеть не могут, потому что я им никогда не кланяюсь. Это меня забавляет и я принимаю необыкновенно форсистский вид. Коля Рузский сообщает, что Николай Павлович получил назначение помощника главного начальника Красного Креста и уезжает во Львов.

15 октября

Велел разбудить себя в полдевятого и сел за балет. Решил сочинить балет в пять-шесть недель и писать с рекордной скоростью. Работа клеится превосходно. Немного страдает английский и для мисс Эйзекс я сегодня выучил не все слова. Вечером у Башкирова, который мне уже три дня безрезультатно звонит по телефону и вообразил, что я рассорился с ним. Сюжет балета его очень увлёк, он обещал думать и фантазировать над частностями. Провожал меня домой.

16 октября

Балет идёт превосходно. Начал сразу первую, вторую и третью картины. Сочиняется лучше, чем вчера; вчера я местами громоздил всякую фальшь, сегодня всё идёт само собой. Мобилизировал всякие отрывки и темки, сочинённые весной и летом и записанные на клочках. Иногда морока отыскать эти клочки, всюду они разбросаны. Днём прогуливался. Звонил Захарову. В будущую среду мы разоримся на автомобиль и едем к Мяскуну.

Вечером был у Дамских и опять совершенно незаметно провёл вечер в обществе двух сестёр. У Элеоноры болит сердце и всякие нервы ввиду истории её с женихом, которому она дважды отказала и который ныне ушёл на войну и лезет в самое пекло. А ей совестно. Пришлось помогать сочинять всякие письма, что я выполнил артистически.

17 октября

Сегодня я занялся третьей картиной и обдумывал её всю до конца; материал тоже почти намечен. Лунным девам я дал тему («природоописательную»), которую я куда-то предназначал для побочной партии, теперь же она отлично иллюстрирует лунных дев, холодных, нежных, нездешних и загадочных.

В половину второго был на английском уроке. Сегодня я меньше выучил слов, но всё же получил похвалу и надежду, что скоро заговорю совсем хорошо. Потом пошёл в Консерваторию на ежепятилетний конкурс, в котором играют ученицы нашей Консерватории, окончившие её за эти пять лет. Я попал к концу и слышал Позняковскую, которая с ошеломляющим перле^{219} сыграла «Мефисто» Листа. Если бы ей несколько мозгов в пустоту под черепом, то она была бы замечательной пианисткой. Игру Голубовской и Катюши Борщ я, к сожалению, пропустил. Сидел в обществе Боровского, который хочет ко мне прийти. Я пока отклонил ввиду балета. В ожидании присуждения премии, я потолкался среди толпы ждущих. Катюша Борщ, alte Liebe^{220}, между прочим, снова похорошевшая, очень мило кокетничала со мной (а я с ней) и просила подарить ей мой Концерт. Охотно. Она замужем и живёт в Гельсингфорсе.

В полвосьмого был в «Соколе» и с интересом разговаривал с Колей Рузским на тему о вскипевшей вчера войне с Турцией. Конечно, всякая война есть гадость и безобразие.

А вот теперь в Италию уж никак не поедешь, вероятно, всякие греки, румыны и болгары зашевелятся, и с Дягилевым даже невозможно будет стелеграфироваться.

18 октября

Балет клеился значительно хуже и сделал мало. Читал по-английски. Звонил Нямочка, на пару дней завернувший в Петроград и ждущий меня сегодня вечером к себе. Дав урок Башкирову, я отклонил приглашение Башкирова провести у него вечер и устремился к Нямочке, которого нашёл отлично выглядящим, загорелым и оживлённым. Мы незаметно провели вечер в обществе Асафьева. Я с приятностью сыграл с Нямом его 2-ю Симфонию. Борисуля забегал к нему днём и, по словам Мясковского, хвастался, что его игру хвалят и что он получил приглашение в Московское ИРМО и ещё куда-то. Нямочка либо возвращается назад в свою Каптельку укреплять позиции для защиты столицы, либо их пошлют на самую войну. В таком случае он пробудет в Петрограде дней пять и тогда мы ещё повидаемся. На войне он не пойдёт в пекло, ибо сапёрная даже полуополченская полурота будет больше возиться в тылу.

19 октября

Ах, как я сладко целовался с Ниной во сне! Мне захотелось пойти сегодня вечером к Мещерским и поухаживать за Ниной. Как раз она в полдень и позвонила, но я сочинял балет и подошёл к телефону злющим. Она предупреждала, что Таля с подругой сегодня у нас завтракают, а кстати похвасталась, что в пятницу они все слушали «Китеж» и как было хорошо. Читай между строк: а вот меня не пригласили, хотя я летом и играл им через день по акту.

- До свидания, Серёжа, - очень ласково простилась она.

Я простился поспешно, торопясь к балету. Но потом мне стало жалко: с одной стороны, стремлюсь к ним вечером, а с другой - так грубо разговариваю. Когда приехала Таля и стала звонить Нине, сообщая что-то о своём возвращении, я ввязался в разговор и сказал:

- Ах кстати, справьтесь у вашего швейцара, целы ли книги, которые вы мне дали читать...

Книги были мне даны месяц назад и Нина была уверена, что я их читаю. Я предвкушал эффект и он случился. Нина ужаснулась, а я весело смеялся. Однако, видя, что я смеюсь и, стало быть, в хорошем настроении, она сказала:

- Серёжа, всё-таки, если у вас когда-нибудь будет время, то помните, что я «Утёнка» всё же до сих пор не слыхала и вы должны сыграть его...

- Вы не по адресу обращаетесь: «Утёнок» у Анны Григорьевны, она его учит, она вам и споёт, а у меня нот нет, наизусть же я не помню. Кроме того, я не знаю, почему он вас так интересует...

- То есть как «почему»?

- Ведь текст ваш почти не вошёл в него, я всё изменил; фамилии вашей на посвящении нет...

Нина оказалась несколько озадаченной и разговор вскоре прекратился. Очевидно Нина так рассвирепела на отнятие посвящения (хотя я вовсе не отнимал, а только сказал, что оно не написано - «Утёнок», без сомнения, посвящен Нине), что не захотела даже со мной говорить.

Была у мамы с визитом Анна Григорьевна. Предлагала мне дать с ней в Малом зале концерт, где бы половину вечера я играл мои сочинения, а другую половину пела бы она, в том числе мои романсы. Я боюсь, что мы не соберём полного зала, а давать концерт при половинном сборе ниже моего достоинства. Поэтому я отвечал на Анны Григорьевны предложение общими фразами и не поддерживал её планов.

Обедали у Раевских. Разговаривал с Катей Игнатьевой по-английски.

Сегодня Шурик уходит на войну. Благословляли, присаживались в гостиной на минутку, прощались и, глотая (дядя Саша) слёзы, говорили: «Ну веселей, веселей». Затем я удрал к Башкирову, с которым рассуждали о балете. Он крайне им заинтересован, придумывает для него всякие подробности, хотя в сущности ничего не может придумать. Пришёл его кузен, который побывал на войне, и рассказывал всякие ужасы, например, про австрийца с простреленными обоими глазами, в которых завелись и кишели черви и который ползал два дня по переломанным рукам и ногам соседей, пока его не привязали на верёвку. Целая драма, которую не выдумать!

Далее я выслушивал от этого кузена комплименты за игру и пикировался на тему отношения к новой музыке.

20 октября

Последние два дня балет как-то плохо клеился и это меня огорчало. Сегодня я, хотя не так много, но всё же кое-что сделал. В два часа был у англичанки, а затем в Студии, где мне перенесли уроки на понедельники. У меня так-таки две ученицы. Третья, сделавшая мне знаменитый реверанс, не показывается.

Вечером пошёл к Городецкому. До него трудно дозваться, ибо он живёт в пятом этаже, а телефон у швейцара, которого никогда нет, но вчера я подстрелил Городецкого можно сказать на лету - позвонил как раз в тот момент, когда он шёл по лестнице мимо телефона, он страшно заинтересовался тем, что я уже многое сочинил, и просил, чтобы я пришёл к нему. От Дягилева никаких телеграмм относительно того, кто балетмейстер. Мы решили - нет, так и не надо.

Ближайшей нашей задачей было выяснить первую картину, ибо в ней есть пока лишь народ, лежащий ниц при поднятии занавеса, и конец с кражей Чужбогом Алы. Середина же отсутствует и её следует употребить для того, чтобы заинтересовать зрителя Алой и поэтом. Кроме того, я требую от сюжета, чтобы он сразу начинался драматическим действием, всякие же обряды я считаю описанием и начинать с них нельзя.

Сегодня и Городецкий, и я придумали по варианту начала, но оба пришлось отвергнуть. Он придумал, чтобы певец, затесавшись в компанию жертвоприносящих жриц, похитил бы Алу, на него накинулись жрецы, а во время спора Чужбог совсем бы унёс Алу. Я возразил: раз певец похитил Алу, значит он оскорбил богов и это противоречит его обращению в идола в пятой картине.

Я придумал, чтобы при поднятии занавеса, при лежащем ниц народе, следовала бы пышная похоронная процессия с телом убитого не певца, а витязя. Жрицы взывают, Ала воскрешает его. Ликование. «Чужбог похищает Алу, благодарный витязь бежит её спасать. Это, безусловно, эффектное начало, но Городецкий запротестовал, что акт воскрешения мёртвых не свойственен древнеязыческим славянским верованиям. Он пришёл в восторг от сочных обрывков, которые я ему наигрывал, по-видимому, вдохновился и сказал, что придумает начало.

21 октября

Под влиянием Городецкого вновь воспламенился к балету, работал с утра до трёх и порядочно сделал в третьей картине. Я постоянно думаю об инструментовке, у меня накапливается много всяких вопросов и я буду иногда захаживать в оркестровый класс, чтобы пробовать всякие инструменты и консультироваться с Черепниным.

Днём гулял, читал по-английски, писал дневник, говорил по телефону с Дамской, которой я сочинил письмо к жениху, который делает ей третье предложение и который, хотя и нравится ей, но недостаточно, чтобы выйти замуж. Новый рекорд продолжительности телефонного разговора: полтора часа днём и полтора вечером, итого три часа в один день.

22 октября

Сегодня сел за балет лишь в одиннадцать, проспав и имея в виде наказания тяжёлую голову. Впрочем ничего, работалось. Читал после двух часов по-английски и играл 2-й Концерт, а то мне приснилось, что я выхожу играть его в ИРМО и не знаю. Затем Башкиров, который принял урок (делает успехи), пообедал, а затем увёз к себе, чему я не особенно противоречил, так как начинала болеть голова. Он по обыкновению мил, читал мне Бальмонта, подарил свою фотографию (я вечером рассматривал её: великолепна непринуждённость позы) с надписью: «Вы в совершенстве владеете языком богов», провожал домой до полдороги и говорил, что он купит себе новый автомобиль у «Пежо» в Париже.

23 октября

Несколько шагов в балете. В первом часу был в Консерватории, дабы заглянуть в оркестровый класс и поговорить о малой трубе, низких валторнах и прочем, но там шла работа в две тяги: в зале Ляпунов, в фойе Глазунов; Черепнин и тут, и там - так что я дождался конца, после чего Черепнин весело замахал мне рукой и мы мило поговорили. Он сказал, что рад, что я занялся оркестровыми красками, он надеется на хорошие плоды. Простившись с ним, я поспешил на урок английского.

В Консерватории почти никого не видел. Штейнберг спросил:

- Говорят, вы пишете балет чуть-ли не из индийской жизни?

- Хуже того, из скифской.

Штейнберг сделал вид, что падает в обморок.

Сделав прогулку по Невскому и Морской, я вернулся домой и догонял дневник. Я собирался к Городецкому, но от него позвонила какая-то дева, сказавшая, что он болен и лежит. По-моему, он просто ничего не придумал. Это лентяй, с которым нет возможности сварить кашу. Я очень недоволен.

Вечером сидел дома и занимал Катю Игнатьеву, которая рассматривала летние фотографии, интересовалась Мещерскими, читала рецензии и заняла у меня полвечера; впрочем, мне скучно не было. После её ухода прочёл по-английски рассказ Конан-Дойля.

24 октября

Мало сочинил, но довольно подробно обдумывал четвёртую картину. Ведь это несчастье работать с таким неизобретательным Городецким. Вместо того, чтобы писать только музыку, надо ещё придумывать всю сцену! Я очень мило говорил по телефону с Захаровым.

В воскресенье он, Андреев и Николаев играют у меня в бридж. Башкиров, не играющий в бридж, говорит: «Когда собираются люди бедные мыслями, они обмениваются картами».

ИРМО догадалось прислать мне билеты на все их концерты и завтра первый из них. Был в «Соколе», затем говорил с Дамской по телефону и играл 2-й Концерт.

25 октября

Сегодня продолжал четвёртую картину, не столько сочинял сколько обдумывал. Идея: Чужбог поразит певца стопудовым камнем. Затем продолжал третью: страстные атаки Чужбога на Алу.

Днём читал Конан-Дойля по-английски. Башкиров брал урок. По-моему, он делает успехи. Сегодня месяц, как мы занимаемся. Башкиров тащил меня к себе обедать и очень упрашивал, но я пошёл на первый концерт ИРМО. Программа была из сочинений Чайковского и, хотя я люблю Чайкушу, но меня интересовала не столько его музыка в вялом исполнении Малько, сколько всякие оркестровые звучности, ибо я этим в связи с моим балетом очень занят. Увы, первая часть 2-й Симфонии сделана ужас как нескладно, а кое-что звучит просто плохо. В 3-й Сюите лучше, хотя вообще многое крайне скромно.

В концерте было, к моему приятному удивлению, много музыкантов и народу. Меня многие расспрашивали про моё предстоящее выступление со 2-м Концертом, другие расхваливали 2-ю Сонату.

26 октября

Сегодня я весьма проспал, но кое-что сделал в балете. Написал Юргенсону письмо с просьбой выдать мне сто рублей «из сумм предстоящих гонораров». Помнится. Черепнин говорил, что Юргенсон на этот счёт очень мил и в минуту трудную выручает голодных композиторов. Сегодня утром звонила Нина, справляясь, не завтракает ли у нас её сестра. Я был корректен и сух. Днём я собирался показаться у них с визитом, после телефона решил было не идти, но потом, сосчитав, что не был две недели, оделся и пошёл.

Семья в полном составе сидела за чаем. За столом оживление. С Ниной полувнимание. Вдруг звонок и восклицание:

- Это молодожёны с первым визитом.

Я справился кто; оказалось Эрдели с женой. Становилось очень интересно. Красавец правовед Эрдели, теперь подпоручик стрелкового полка в малиновой рубахе, был пылкой Нининой любовью до истории с Зайцевым. Он недавно женился на особе с красивою внешностью и средней красоты репутацией, попал на войну, был там изранен и теперь, с красивой подкрашенной женой, хромая и с подвязанной рукой, появился в столовой. Меня интересовала встреча его с Ниной, но Нине повезло, трещал телефон и она оживлённо болтала в него несколько минут. Далее все уселись за стол. Эрдели выглядел подурневшим и крайне нервным.

Разговор шёл сначала о нём и о войне. Затем перешёл на музыку и на меня. Стали просить у меня отрывки из 2-го Концерта. Перешли в гостиную, я - за рояль, Таля присоединилась ко мне. Нина сидела в стороне с Эрдели, остальные все в куче. Вера Николаевна рассказала как анекдот случай с перепосвящением «Каприччио» Тале (я всегда говорю, что она умная женщина: сердиться было бы глупо, а обратить в шутку совсем хорошо). Затем все сидели в кружок и разговаривали. Эрдели с женой ушли, я разговаривал с Алексеем Павловичем. Отклонив предложение хозяина обедать или прийти на неделе, но пообещав прийти обедать в то воскресенье, я быстро отправился домой.

Дома обедали и играли в бридж: Андреев, Захаров и Николаев. Было очень симпатично. Андрюнчика раздели на семь рублей. Я выиграл три с половиной; при моей бедности - хлеб. Играл отрывок из второй и третьей картин балета. Я был очень удивлён, что понравилось. Захаров очень восхищался, а я отвечал, что коль он хвалит, то дело плохо, надо писать заново.

27 октября

После вчерашнего бриджа порядочно сделал в танце Алы перед Белесом. Я доволен и формой его:

1) порыв радости освобождения;

2) какой-то мистический обряд;

3) как бы немного аффектированная благодарность и

4) радостный танец.

Был у англичанки и в Студии. Моя рыжая Козлова работает за пятерых и делает успехи. Был в «Соколе» и очень устал.

В пол-одиннадцатого вечера пришёл Романов. Вчера Нувель получил от Дягилева телеграмму с просьбой свести меня с Романовым, каковому предлагается ставить мой балет. Он оказался совсем молодым человеком, нервным, но приятным. Я ему подробно объяснил возникновение этого балета, а затем содержание его. Он слушал с видимым интересом и сказал, что это очень интересно. Просил дать ему пару дней для обдумывания и эпохи, и содержания, а в четверг он придёт вторично для ознакомления с музыкой и обсуждения.

Я написал Городецкому, прося прийти и его. Сей франт заболел неизвестно чем, может ленью. Я вчера хотел прийти к нему, несмотря на болезнь, но он ответил, что нельзя.

28 октября

Я вчера так замучился, что сегодня проснулся с начинающейся головной болью. Однако кое-что сочинить удалось и поймать идею конца четвёртой картины. Ала над трупом певца не предаётся горю или отчаянью, она ещё слишком малоземное существо для этого. Недоумение, растерянность, вопрос судьбы, нежность к распростёртому другу - вот её чувства.

В два часа я по мокрой погоде пошёл гулять, ибо голова разбаливалась серьёзней.

Вечером, в отличном расположении духа, отправился к Захарову. У него ничего особо интересного не было. Из женского общества: сестры Ганзен. Карнеевы отсутствовали. Вообще о них ни слуху, ни духу. В доме Захаровых царят «обе Цецилии». Между прочим, последняя извлекает из скрипки замечательные звуки, ставя смычок боком тетивы. Необычайно! Надо применить в балете. Немного музыканили. В половину второго разошлись.

Я шёл домой и обдумывал оперу: «Игрок». Это страшно интересно. На «Утёнке» я немного испробовал мой новый оперный стиль, а в балете выучился сочинять сцены. Я сам придумаю инсценировку «Игрока» и сам напишу текст. Это будет лучше, чем кто-либо, ибо как это будет в музыке я буду придумывать вместе с текстом. Это будет поворот в оперном искусстве и доказательство всей ходульности Вагнера (принципов «немузыки»).

29 октября

За балет сел лишь в одиннадцать. Обдумывал солнечный восход в четвёртой картине. Мне в данном случае представляется он не как явление природы, а как шествие небесных сил, завершающееся появлением Бога-Солнца.

Неожиданное открытие: мой балет грозит стать длинным. Слишком лаконичным быть не следует, но просто лаконичным - необходимо.

Днём прогулялся в Консерваторию за билетом на сегодняшний концерт. Никого особенного не видел.

От Григория Юргенсона (Борис Петрович в Туле, в прапорщиках (!), так я дело имею с Григорием) страшно любезное письмо с выражением сочувствия моему бедственному положению. Я ему в шутку написал, что голодаю, он же поверил и переконфузил меня. Но как ни так, сто рублей последовали за письмом и моей бедности пришёл конец.

Брал урок Башкиров, обедал и вместе с ним мы были на камерном вечере в пользу консерваторского лазарета. Программа с участием всяких преподавателей была из скучных и Башкиров зевал. Я меньше. Знакомых порядочно, из консерваторских меньше. NB: огневолосая, чернобровая ученица. Убедительная.

Вернувшись домой, нашёл письмо от Городецкого с назначением времени для Романова и меня и с припиской, что ему не нравится тон моих писем и выражения «толика лени», «чихаете». Сначала эта приписка меня неприятно удивила, а потом я рассердился, что он, такой лентяй, да ещё обижается, когда упоминают об этом. Я хотел было ответить, что тон моих писем отнюдь не имеет цели ему нравиться, но потом решил, что не стоит пикироваться из-за ерунды. Кончу балет, а больше иметь дел с ним не буду.

30 октября

Немножко нездоровилось и сочинять не хотелось. Этим я воспользовался, чтобы доделать корректуру Ор.12, которая уже валяется третью неделю, а меж тем мне хочется поскорее выпустить весёлый Ор.12.

Брал урок инглиша, немного гулял, был в «Соколе». Романов звонил, что сегодня у него заседание, и просил передать Городецкому, что завтра в четыре. Я охотно исполнил это, ибо после «Сокола» обыкновенно устаю, что и случилось сегодня.

31 октября

Сегодня хотел кончить третью картину, но не удалось, хотя осталось мало: конец последней атаки Чужбога на Алу и краткое заключение. Тут я столкнулся с некоторой трудностью: с одной стороны, каждая последующая из трёх атак Чужбога должна быть сильней, но с другой стороны, последнюю нельзя сильно инструментовать и пускать в ход медь, дабы закулисная труба прорезала весь хаос.

Днём я никуда не ходил, читал по-английски, кончал корректуру, писал дневник и очень рад был, когда пришёл вечер и я отправился на первый ученический вечер. Я на них люблю всегда ходить, с удовольствием пошёл и сегодня. Консерватория - мой старый друг. Так как билет мне покупала Дамская, то и сидел я с ней целый вечер. Мы тараторили от начала до конца и я ей в промежутке опять писал письмо к её «Сергусе». Тот упорно хочет жениться на ней, зная, что нравится ей, а она «разьпрывает шахматную партию», в которой я, из любви к искусству, с интересом помогаю. Видел Дранипшикова, с которым радостная встреча и оживлённый разговор.

1 ноября

Сегодня я почувствовал некоторую усталость от сочинения балета и некоторую вялость отношения к нему. Да и не мудрено, если сотрудники такие нерадивые. Вчера, например, оба позвонили, что в четыре часа не могут. Отложили свидание на воскресенье. Сегодня я однако раскачался и не без увлечения приводил в порядок и почти кончил танец Алы перед Солнцем. Вообще к моему приятному удивлению четвёртая картина сочинилась совсем «нечаянно» и почти готова. Она будет маленькая, это ничего. Я застрял во второй с танцем-битвой, но его очень трудно сочинить в том сногсшибательном стиле, в каком я задумал.

От Мяскунчика письмо: его отправляют в Перемышль. Вот тебе и на! Я расстроен.

Башкиров просил пообедать у него, дать урок и провести вечер. Я отправился и был приятно удивлён обществом его сестры, которая, как я уже имел честь отметить в этом дневнике, понравилась мне во время моего неожиданного визита на Французскую набережную. Сегодня интересность её превзошла моё представление, составленное раньше. Небольшого роста, с руками в карманах костюма, с папироской в зубах (в зубах, а не в губах), с красивыми как у брата, но красивей, глазами, бойкая - таков портрет 24-летней княгини. Я для начала принял свирепый вид, потом разошёлся. После обеда сыграл им весь «Карнавал» Шумана. Она кончила институт первой по музыке, бросила музыку на пять лет, но теперь хочет возобновить занятия у меня, потому что она знает, что у других, например, бывших институтских профессоров - Лаврова. Миклашевской, - она всё равно ничего делать не будет. Словом, она просит меня заниматься с ней.

Я лично был совсем не против иметь эту ученицу, а потому без особых ломаний согласился, но раз в неделю. Я прибавил:

- Ведь с вами, дамами, беда, я занимаюсь у себя дома...

- Это неудобно, но если это для вас вопрос времени, то я буду каждый раз присылать за вам автомобиль.

Я назначил урок на четверг после урока английского, отказался от автомобиля и сказал, что я, вместо прогулки, буду ходить с Моховой на Французскую набережную пешком. Между прочим, она в лазарете, устроенном пополам с Башкировым, занимается тем, что учит раненых английскому языку. Сегодня она восхищалась их отличным прононсом.

Одев элегантную шубку, она уехала, а я посидел ещё у Башкирова.

2 ноября

Доканчивал танец Алы перед Солнцем. Днём учил английский и читал. Я гордо прочёл рассказ, который осенью мне прочили доступным лишь весной, если я зимой буду исправно учиться. В четыре часа пошёл к Городецкому, который выздоровел и с которым мы окончательно выяснили четвёртую картину. Первую он придумывает вяло и мы всё ещё её не вырешали. На неделе собираемся с Романовым. Моим письменным нападкам он искренне обижается, но, по-видимому, дело приняло мирный оборот после того, как я в дружеской форме высказал ему по поводу слишком малой доли Городецкого в работе.

От Городецкого пошёл к Мещерским, обедал у них, а затем они поехали на «Горе от ума». Таля тащила с ними, но я не пошёл. С Ниной буквально ничего особенного, хотя мы за обедом сидели рядом и она довольно оживлённо разговаривала. Она кашляла и выглядела весьма зелёной. По-видимому, «шахматная партия» кончилась вничью. Я ушёл сердитый.

Зашёл в Шахматное Собрание, но там сидело человек семь, которые разговаривали на тему о призыве второго ополчения.

3 ноября

В десять часов утра пошёл на генеральную репетицию консерваторского концерта. Сколько лет эти репетиции были близки моему сердцу - и теперь я отправился с большим удовольствием. Дирижёрский класс ныне ходит вокруг да около, а дирижируют Глазунов. Черепнин и «новый ученик Ляпунов». Как всегда, когда Черепнин дирижирует самолично, он был в отличном расположении духа и ласково встретил меня:

- А, Серёженька, очень рад вас видеть. Вы по обыкновению веселы и довольны!

Впрочем сведения о призыве ратников второго разряда совсем не радовали меня. Дранишников, Гаук и я порядочно рассуждали на эту тему. Говорили, что если возьмут, то только для охраны пленных и мостов, а на военный театр всё равно не пошлют. Я шутил, что наоборот, такую шваль, как второе ополчение, будут посылать при взятии крепостей вперёд, чтобы мы засыпали рвы, а порядочные солдаты шли по нам на приступ.

Совсем в конце концов стало будто и интересно, если нас призовут под ружьё.

4 ноября

Во сне стоял с ружьём в руках и охранял какой-то мост, кажется, Поцелуев через Мойку. Вообще это дурацкое ополчение портит мне настроение. Говорят, призыв 1915 года возьмут в январе, а 1916 год в мае, ополченцев же (первые пять- десять лет) в одном из промежутков.

Сегодня я не сочинял балет. Не было настроения, да и надо сделать антракт. Три-то недели я работал исправно. Играл немного 2-й Концерт, занимался английским. Поздравлял тётю Катю с рождением.

Вечером пошёл на консерваторский концерт. Я звонил Башкирову, которого просила привести Элеонора, он обещал поехать, но телефонировал, что на шее у него вскочил карбункул, а во рту заболел зуб, чем крайне разгневал меня. В концерте видел много знакомых. Неаронова рассказывает, что мой 1-й Концерт вызывает восхищение многих, а один ученик даже готовит его к окончанию Консерватории. Правильно, Концерт становится образовательным пособием.

Глазунову устроили овацию, я очень обрадовался, когда такую же устроили Черепнину. После концерта провожал сестёр Дамских, ибо Элеоноре надо было посоветоваться со мною: со стороны жениха был, по-видимому, демарш к опекуну и завтра опекун приглашает её для объяснения.

5 ноября

Утром не сочинял, а играл.

Не могут ли меня освободить от ружья на том основании, что в мире искусств я гораздо больше наслужу Родине, чем в казарме?

Днём прогулялся, затем дал урок Башкирову, который действительно приехал с перевязанной шеей.

Вечером был у некой госпожи Пианковой, куда меня пригласил Каратыгин за тем, чтобы Озоровская, известная рассказчица, рассказала мне сюжет для балета, который ей пришёл в голову во время её путешествия по Архангельской губернии. Сюжет (десять картин!) оказался примитивным, но не очень балетным; а вообще, раз у меня готовы почти три картины, то я едва ли брошу их в пользу чего-нибудь, хотя бы и очень хорошего.

6 ноября

От Юргенсона письмо с упрёками, почему я, прикинувшись голодным, стянул с него сто рублей, между тем как я очень богат. Такого письма можно было ожидать, хотя я всё же не ожидал. В ответ я написал обстоятельное, а под конец ядовитое письмо, которое отняло у меня не один час. Был на английском уроке. Князь Магалов от имени жены извинился и просил назначить первый урок в любой день и любое время, кроме сегодня - сегодня именины дочери. Я назначил завтра в полтретьего. Был в «Соколе».

7 ноября

Встав по скверному обыкновению последнего времени около одиннадцати и прочитав газеты, играл на рояле, подучивая 2-й Концерт и фортепианные пьесы. В два часа не без удовольствия отправился на Французскую набережную к моей новой ученице. Она была сегодня хуже. Меня встретил князь, любезнейшая личность, устроил нас у рояля, затем уехал. Ученица, по-видимому, волновалась, вообще же игра её полна отвратительных замашек: аккорды ломаные, ритм 2?2=5, слабые части такта сильнее сильных и т.п. Я прозанимался час, мне было приятно с нею заниматься, затем мы поговорили минуты три и я уехал, осведомившись, что в будущий четверг у неё никаких нет именинников.

Прогулявшись, я вернулся домой. Учил английский. Но портит мне настроение мысль, что сейчас я учу английский, а через два месяца быть может придётся учить какую-нибудь стрельбу по движущейся мишени.

В восемь часов пошёл на ученический вечер. Меня немного смущало, что каждый ученический вечер вся Консерватория видит меня сидящим с Дамской. А впрочем наплевать. Вечер был мало примечателен, хотя я провёл время незаметно. По пути домой обсуждал с Элеонорой, как ей быть: опекун вызовет её к себе для переговоров о свадьбе. Дело серьёзное; придумали контратаку.

8 ноября

Играл на рояле. В два часа заехал за мной Захаров и мы отправились к Римскому-Корсакову, сыну композитора, который в обществе богача Сувчинского открывает музыкальный журнал, а за неудобство начинать журнал в столь военное время в эту зиму устроил шесть концертов современной русской музыки. Я играю двадцать девятого ноября Сонату и ещё что-то. Захаров приглашён в качестве солиста (соната Мясковского, Метнер и прочее). Он им разблаговестал про «Утёнка» и сегодня потащил меня, чтобы я его продемонстрировал. Вообще Захаров уверен, что это будет отличное общество и держится за него. Андрей Римский-Корсаков мне крайне понравился. Сувчинский, хотя прежде ругал мои сочинения, теперь хвалит их и напевает темы. Про «Утёнка» они пытались высказать какое-нибудь оригинальное мнение, ничего умного не сказали и решили, что Жеребцова- Андреева будет петь его в январском концерте.

9 ноября

Встал с головной болью. Играл. Сделал визит Оссовским.

После обеда с мамой поехали к Корсак, где я просидел около часу и отправился к Башкирову. Уходя, я спросил у Корсак, который хорош с военным министром, скоро ли призовут второе ополчение. Он сказал, что до этого ещё далеко: народу у нас сколько угодно, а если чего не хватает, то обмундирования: Осенний призыв и последующий призыв, которого потребуют в январе, даёт 1.600.000 человек. Обмундировать и обучить их такая задача, что некогда тут думать о втором ополчении. Притом и первое далеко не использовано.

Таким образом я на этот счёт совсем успокоился. Позднее я узнал, что второе ополчение призывается не волею военного министерства, а царским манифестом, и сражается не в солдатской форме, а в своём штатском наряде. Скажем, например, я пойду в визитке.

Башкиров страшно извинился, что минут десять заставит меня просидеть одного. Я избрал для этого кабинет, утонул в кресле, положил ноги на стул и уткнулся в журнал.

Когда мы кончили чай и разговаривали, пришёл его кузен Женечка, отъявленный шахматист, которого я уже не раз обыгрывал и который решил взять у меня реванш. Башкиров умолял меня обыграть его и затем полюбоваться на его физиономию. Партия была серьёзной, но я дважды был отрываем звонками от Дамской, которую я просил звонить. Она была в гостях у дяди-опекуна и там произошла встреча с вернувшимся с войны женихом. Вообще обстановка была как для помолвки и бедная Элеонора выдерживала и атаки родственников, и горячее ухаживание жениха, который ей будто и нравился. В телефонном разговоре со мной она черпала подкрепление для дальнейшего боя. После второго телефона (в двенадцать часов ночи) я решил, что дело плохо - окрутят, и даже волновался за неё. В партии я проиграл пешку. И, право, я не знаю, как случилось, что вдруг шестью ходами я шикарно разнёс моего противника к великому восторгу Башкирова.

10 ноября

Отдохнув неделю от балета, сегодня я вновь принялся за него. Не очень, но помалу, больше проигрывал старое, да смотрел черепнинского «Нарцисса». Мне он очень нравится, такой элегантный и изобразительный, хотя что ни нота, то откуда- нибудь схвачено.

В полпервого я должен был позвонить Элеоноре за справкой о результате вчерашнего сражения и, право, волновался, потому что думал, что сражение проиграно. Но бойкий «министр» отразил все атаки, и хотя жених «очень хорошенький» и они весьма целовались, но согласия она не дала.

Урок английского, Студия и поспешное возвращение домой для урока Башкирову, который переносится уже второй раз. Уходя, он звал вечером к себе: у них концерт для раненых - всякие Тамары, балаганчик и гости, но я твёрдо решил держаться за «Сокол», несмотря на уговоры Башкирова, что без меня ему будто вечер не вечер.

Итак «Сокол», затем телефон с Фякой, которой я позвонил в искупление грубой ликвидации разговора третьего дня. У бедной грипп, она обязана сидеть дома, очень скучает, а о поездке в субботу, конечно, не может быть и речи. Я справился, похорошела ли она или очень подурнела, и часто ли меня вспоминает. Она отвечала: каждый день. Я обещал навестить.

11 ноября

Сегодня я занимался балетом серьёзней и даже восход солнца вышел очень хорошо. В три часа пришёл на репетицию Кусевицкого слушать «Аластора» Мясковского. Вследствие отдачи Дворянского Собрания под раненых, Кусевицкий даёт концерт в Малом театре. Оркестр расположен на сцене и звучит глухо: forte пропадает, а флейты в piano или контрабасы в pianissimo улавливаются с большим напряжением слуха. В «Аласторе», не лишённом и без того скучностей, Кусевицкий даёт темп, очень испортив этим сочинение. Вообще же многое я слушал с величайшим удовольствием, хотя вся вещь как-то недостаточно, если можно так выразиться, компактна. Но звучит отлично, а местами замечательно. Я теперь чрезвычайно интересуюсь оркестровой звучностью, а потому особенно оценил это обстоятельство.

Играл на рояле, а вечером пошёл на ученический вечер. Народу было мало, а программа короткая. Я опять сидел с Элеонорой. После вечера обсуждал с Элеонорой её историю. Жених, будучи на войне адъютантом при ком-то, снова уехал в армию, но вернётся в субботу для окончательных переговоров. Это было ничего, но теперь и мать Элеоноры начала её выдавать.

12 ноября

У меня вошло в скверный обычай быть готовым к одиннадцати часам. Сегодня балет подвинулся очень немного, больше обдумывал. В три часа пошёл навещать Нину. Она очень похудела и стала совсем маленькой. Мне было очень её жаль и я чувствовал к ней большую нежность. Мы провели всё время у рояля, так как я по её просьбе принёс «Нарцисс», сонату Мясковского и разыгрывал ей. И лишь уходя, обнял и поцеловал и сам смутился. Я простился до субботы и ушёл с самыми нежными чувствами к Нине.

Башкиров сегодня опоздал на урок не более не менее как на час. Я рассердился и когда он явился, то четверть часа не выходил к нему. После урока мы обедали и поехали в Малый театр на Кусевицкого. С нами была Элеонора, которая интересовалась Башкировым, а я охотно познакомил их, чтобы оттянуть её у «хорошенького» жениха. Но на Башкирова я сегодня злился за урок и держал его в страшной строгости, что его крайне расстраивало. «Аластор» во второй раз ещё лучше, чем в первый. Но он длинновато-скучноват. «Божественная поэма» великолепна и очень хорошо проведена Кусевицким. После концерта я проводил Элеонору. Ей очень понравился Башкиров, но ему не понравился Скрябин, за что влетело от меня.

13 ноября

Сегодня я доделал давно задуманное поражение рукой и лучом Чужбога. На рояле это - ничего особенного, но в оркестре, кажется, выйдет сногсшибательно.

Повторил английский, был на английском уроке.

Далее «Сокол», а вечером разговоры по телефону с Ниной, которая просит инструментовать для благотворительного концерта какую-то бельгийскую песню.

14 ноября

Сегодня я встал рано, в девять, и пошёл на репетицию симфонического оркестра. Там играли Лядова - и было скучно. Маленькие мысли, скромные гармонии и до тошноты правильное голосоведение нагоняли тоску. Черепнин, как всегда, очарователен. Сделав хитрое лицо и присев, он сообщил:

- А я тоже принялся за балет и тоже на русскую тему!

Вернувшись домой, я работал над моей четвёртой картиной и, дописав гадов, приводящих Алу, и цепи, спадающие с неё, неожиданно констатировал, что третья картина готова. То-то приятно!

В четыре сходил на Французскую набережную к моей княгине, которая была сегодня ужасно хорошенькая, но в игре её столько отвратительных замашек, что есть отчего прийти в отчаяние. Она, по-видимому, меня очень уважает и боится. Вернувшись домой, читал толстый английский роман вслух. Я уже читаю толстые романы.

Вечером поехал побриджевать к Данилову, что в обществе его, Бориса Захарова, отца Данилова и двух братьев Таубе, было выполнено добросовестно, в количестве десяти робберов и до трёх ночи.

15 ноября

Играл Сонату и пьесы для вечера «Современника». Я не знаю, буду ли я играть дешевовское «Скерцо», мне никак не удаётся его выучить. В три часа пошёл к Нине. Она очень недурно стала играть в четыре руки и бойко осиливала «Франческу» Чайковского.

Пообедав наскоро, я поспешил в первый концерт «Современника», причём так торопился, что забыл в извозчике папку с «Нарциссом», моим Концертом и сонатой Скрябина для Захарова. Но торопился напрасно: началось не в восемь, а в полдевятого и в зале никого ещё не было. Тогда я отправился в Большой зал послушать «Триглав»^{221} Корсакова, главным образом, инструментовку. И действительно, звучит преинтересно. Городецкий с ласковой внимательностью стал расспрашивать, отчего меня не видно и отчего я ему не звоню. Я ответил:

- Потому что, как я у вас побываю, так на неделю пройдёт желание сочинять.

Но Городецкий решил быть милым, сказал, что он отлично обдумал первую картину и я, погуляв с ним под руку, пообещал явиться во вторник. Светлов, помощник Дягилева, сказал, что от Дягилева, который в Риме, нет никаких сведений. Василий Захаров поздравлял с необыкновенно хвалебной статьёй, появившейся сегодня в «Русской музыкальной газете». Семья Алперс присутствовала in corpore и сыпала любезностями. После «Триглава» и антракта я вернулся на концерт «Современника». Несмотря на то, что это первый концерт нового учреждения, народ был, критики были и кое-кто из музыкантов тоже был.

На следующем концерте играю я.

16 ноября

Утром сочинилось начало скерцо в Скрипичном концерте; затем поиграл 2-ю Сонату. Надо её сыграть хорошо и пьески тоже. Кроме того, я её в пятницу играю на вечере в Студии для показа ученикам примерной игры (!).

Пошёл к Элеоноре, которая очень недурно наигрывала мой «Гавот» на арфе. Она начинает уже ныть, что ей без её «Серёжи» скучно, и не выйти ли ей в самом деле замуж. Я рад, что по крайней мере ей хоть Башкиров приглянулся и дал ей его портрет, а сам поспешил обедать к самому Башкирову. После обеда мы с ним гуляли по их большому залу и болтали, а затем сидели в уютной гостиной и он рассказывал интересные вещи из философских и религиозных воззрений Толстого. Пришёл кузен-шахматист, «сын солнца», как его зовёт Башкиров. Два часа я играл с ним тяжёлую шахматную партию и в конце концов очень хорошо выиграл. Приехала сестра, очень интересная, чуть-чуть подкрашенная.

- Сегодня я весь вечер готовила урок. - сказала она мне. - Муж находит, что я уже сделала успехи.

Я играл Шумана, она восхищалась, а за ужином внимательно следила, чтобы я ел. Я устал и стремился домой.

17 ноября

Лёг спать в три и встал поздно. Я просплю этак полжизни. Вероятно балет шёл бы быстрее, если-б я регулярней работал по утрам, но он и без того подвигается, торопить же его пока некуда, поэтому и дремлется спокойно.

В два часа Miss Aisaaks, затем Студия, причём худшая ученица из двух, пользуясь нашим t?te-a-t?te'oм ныла, что я, кажется, недоволен ею, что мне не хочется с нею заниматься и что она, право, не знает, что ей делать. Я её особенно не разубеждал в этом, но показал, в чём её недостатки и как надо ей действовать, чтобы избавиться от них.

Дома у меня пришла идея для окончания третьей картины, но кончить её не удалось. В семь часов «Сокол», а вечером звонила Нина. Завтра у них гости, обещали быть «Андрюши»^{222} вместе с «Утёнком», которого Анна Григорьевна обещала помурлыкать. Мама принимает деятельное участие в одном из лазаретов Министерства Юстиции. Лазаретом заведует Вера Николаевна. Обе они обнаружили чрезвычайную деятельность и довольны друг другом.

18 ноября

Хотел кое-что сделать в балете, но вместо этого пришло начало для скерцо в Скрипичном концерте. Я, пожалуй, согласен, что оно не очень содержательно, но интересно и будет «выходить». В час дня отправился в Консерваторию взять партитуру «Триглава» посмотреть кое-что из инструментовки. Фрибус любезно дал мне его до завтра. Из знакомых почти никого не видел. Из Консерватории отправился к Городецкому. Сыграл ему четвёртую картину, которая привела его в отличное расположение духа. «Образно, свежо, дико» и прочее. Затем он мне объяснил новое содержание первой картины. На этот раз было совсем хорошо. Я только посоветовал всё же при поднятии занавеса положить народ ниц, а затем мы вместе сделали кое-какие изменения и поправки. Я доволен первой картиной и примусь за неё с удовольствием. Тем более, начало уже есть и музыка жриц (пресвеженькая) начата. Городецкий говорит, что он теперь понял, как для меня надо писать либретто.

Вечером я отправился к Мещерским. Мама приехала прямо из лазарета, обедала у них и, когда я пришёл, была уже там. Однако у Анны Григорьевны потребовали сына (от первого мужа), только что произведённого в офицеры, на войну, она была в расстройстве и сегодня не могла быть у Мещерских. Общее и чрезвычайное разочарование по поводу отмены «Утёнка». Его все ждали. Все сидят и ничего не делают в ожидании бриджа. Собираются гости. Явился Зайцев, с невероятной тонностью со всеми раскланивается. Со мною сухо. Нина в свободный момент говорит мне, чтоб я хорошо вёл себя, а за ужином сидел рядом с ней. У меня с ней несколько пикировок безо всякой причины, так, из любви к искусству. Я после усиленных просьб соглашаюсь сыграть «Утёнка» без пения, намурлыкивая слова, что приводит хозяина дома в восторг, он в припрыжку бежит через весь зал звать остальных слушать «Утёнка». Все столпились вокруг рояля, но Нина с Зайцевым и кем-то ещё сидит в стороне и всё время разговаривает. Я чувствовал не столько злобу, сколько удивление и не понимал, что за шахматный ход со стороны Нины. «Утёнок» кончен - все (кроме упомянутой группы) громко восхищаются и толпятся вокруг меня; мама прощается и мы уходим, не обращая внимания на группу, сидящую в другом конце зала. Когда я выхожу уже на лестницу, бегом догоняет Нина:

- Серж, вы не желаете прощаться со мной?!

Ночью меня преследуют: бридж, короли, дамы, Нина, Зайцев и прочие. Наконец в семь часов, хотя совсем ещё темно, я окончательно просыпаюсь, не могу спать и обдумываю, нет ли какой репетиции, чтобы встать на неё рано? Но репетиции нет, в девять часов я засыпаю и сплю до одиннадцати.

19 ноября

Когда я встал, мне абсолютно не хотелось сочинять, поэтому я играл мою Сонату, а в час пошёл в Консерваторию:

1) надо отнести «Триглав»;

2) я обещал Элеоноре поговорить о её всё более осложняющихся делах.

В Консерватории мы рассуждали целый час. Я проводил Элеонору домой, на её вопрос о моих делах рассказал о вчерашнем вечере. Элеонора нашла, что я неприлично ревнивый человек.

Днём я дал урок Башкирову, а вечером поехал к Захарову. История с Ниной меня действительно занимала до крайности и конечно огорчала. Я полагал, что она позвонит мне сегодня, и действительно, это случилось во время урока с Башкировым. Я ответил, что разговаривать не могу и позвоню вечером. Идя к Захарову, я сделал это, мы весело болтали, как будто ничего не было, она звала навещать её и играть с ней 6-ю Симфонию Чайкуши.

- Мы её уже пробовали с Талей, но, вероятно, бедный Чайкуша всё время ворочался в гробу...

- Так что когда я буду играть с вам, то одна половина Чайковского будет лежать спокойно, а другая будет ворочаться.

20 ноября

Хотя встал поздно, но кое-что сделал в первом акте. Теперешний план его мне вполне нравится и я с удовольствием обдумываю музыку. Но работать пришлось мало: позвонил beau-frиre Мясковского, сообщил, что Нямчик во Львове и что туда сегодня едет со всякими тёплыми вещами одна дама, которая может передать ему письмо, если я таковое напишу. Я уже давно собирался выболтать ему мои «аласторные» впечатления и потому сегодня торопливо принялся за письмо. Не кончил, пошёл на урок к миссис Эйзекс, кончил письмо где-то в почтовом отделении, занёс его даме и с головной болью пошёл в «Сокол» - выветривать её.

О призыве второго ополчения теперь говорит весь Петроград. И хотя многие авторитетные источники (Корсак, Павская) не подтверждают это, другие с уверенностью говорят, что призовут или в декабре или, в лучшем случае, в феврале. Конечно не для боя, а для охранных служб. А впрочем не разберёшь: потеряем где-нибудь пять-десять корпусов, так и второе ополчение пошлют в огонь. Меня порой расстраивает, что придётся оторваться от обычной жизни, потерять свободу и заниматься может целый год чуждым мне делом; иногда становится страшно; а иной раз ничего и даже вовсе интересно. Но и досадно, если такое великое событие, как эта бойня, пройдёт непережитое и не коснётся меня совсем.

21 ноября

Сегодня очень хорошо сочинялась сцена жриц и Лоллия перед Алой и я её сделал почти всю. В три часа был у Нины.

Вечером я играл в Студии и очень сердился, сидя в столовой, что моя очередь оттягивается - я торопился в Консерваторию, на ученический вечер. Долго пела Зоя Лодий скучноватые «Китайские пьесы» Юлии Вейсберг. Наконец я играл Сонату. По-моему, я сыграл её очень хорошо: где нужно - нежно и мягко (вообще это новое качество, культивируемое мною в моей игре), а финал вышел отлично технически. С последним аккордом я быстро отправился вон из Студии и на лестнице слышал, как мне аплодировали и вызывали меня. На учебный вечер, на котором сегодня было много народа, я приехал к последнему номеру, поболтал с Дранишниковым, а затем проводил сестёр Дамских домой.

22 ноября

Первая картина подвигается хорошо и я ею доволен. У Алы зажглись глаза. Дальше тоже намечается интересно. Вообще всё на свете было бы хорошо, если бы не эти глупые ратники второго разряда. Звонил Нине, которая просила рассказать, как вчера было у меня на Студии. Вообще был страшно милый разговор, а затем она заявила, что то я являлся к ним раз в месяц, а теперь три раза в неделю, это подозрительно, а потому я должен прийти к ней не раньше, чем через две недели.

Башкиров брал урок и звал к себе, но я пообещал приехать завтра, а сегодня отправляюсь в концерт ИРМО. В программе концерта были Франк, Эльгар и Шоссон - и смертная тоска.

23 ноября

Хотя проспал, но в балете чуть-чуть сделал. «Сегодня мы продвинулись на три метра вперёд» - как пишут французы в своих донесениях с войны. Я страшно заинтересован Лодзинским сражением, по утру требую газету в постель, под вечер покупаю всякие вечерние телеграммы. Это тяжёлое сражение, немцы прут сотнями тысяч, но мы должны его выиграть: солдаты у нас по качеству равные, а полководцы лучше.

Писал дневник, говорил с Элеонорой по телефону. Жених её уехал в войска на две недели, она начинает скучать и хочет писать ему милое письмо. Я нахожу, что это проигрыш шахматной партии и всячески нападал на Элеонору за её слабость. Обедал я у Башкирова и приятно провёл с ним весь вечер. Мы с ним больше и больше становимся друзьями:

1) мы едем с ним вокруг света;

2) он хочет быть моим концертным импрессарио.

Я выиграл у него очень хорошую шахматную партию.

24 ноября

Сегодня не сочинялось и я учил вещи для концерта «Современника» (не путать с «Вечерами современной музыки», отошедшими в вечность, но памяти которых будет посвящён мой балет - шаг к новизне, и я свидетельствую моё внимание моим бывшим друзьям). Был у англичанки, которой стараюсь учить побольше слов.

Занимался в Студии и, устав, пришёл домой. Говорили с Элеонорой по телефону. Девица молодец, вчерашние разговоры пошли впрок: сегодня она послала письмо, прерывающее отношения на год.

В семь часов «Сокол», где говорят о призыве второго разряда, а в девять часов - у Раевских на именинах двух Екатерин, где тоже говорят, что этот вопрос решённый. У Раевских, у которых я теперь почти не бываю, сегодня много гостей, играли на трёх столах в «винт».

25 ноября

В газетах пространные донесения, из которых следует, что Лодзинское сражение окончено и что мы победили. А между тем из частных источников по телефону нам сообщили, что Лодзь сдана. Ничего не понимаю, хотя всё же не думаю, что мы очень проиграли, если Генеральный Штаб доносит, как о победе. Сегодня не сочинял, много писал отставший дневник, играл для субботы и почти час говорил с Ниной по телефону. Она, может быть, на время уедет в Царское, звала меня навещать её, сказала, что пойдёт со мной гулять в Павловск и что на этот день переменит в разговоре со мной местоимение. Нувель звонит, что Дягилев проявил признаки жизни, что он в Риме и что оттуда прислал телеграмму, спрашивая про мой балет. Я просил ответить, что из пяти картин готова музыка в четырёх и что мне нужно знать, кто декоратор. Что готовы четыре картины, я, конечно, соврал: готова лишь четвёртая, почти третья, первая и вторая до половины. Послезавтра Нурок и Нувель придут послушать балет.

26 ноября

Кое-что очень недурно сочинялось для скерцо Скрипичного концерта. Учил «Скерцо» из Ор.12, которое у меня всё ещё не идёт.

В шесть пришёл на урок Башкиров и сообщил, что достоверно известно, что нас призовут двадцать второго декабря. Я отнёсся храбро к этой новости, но мы долго обсуждали, куда лучше устроиться, чтобы остаться в городе. Вообще о призыве говорят теперь все, но называют шестое декабря: в этот день, в день Ангела, Царь издаёт манифест о нашем призыве.

После Башкирова был у меня критик Вальтер для слушания тех вещей, которые я играю в субботу. Он уже так поступил, когда я играл Концерт на акте и теперь хочет снова солидно ознакомиться, прежде чем писать.

27 ноября

Решив, что через неделю мне придётся вставать в шесть часов утра, я позволил себе проспать до двенадцати. Пошёл в Консерваторию позондировать почву у Черепнина относительно того, какие мне могут быть предоставлены льготы за мои музыкальные заслуги на случай призыва. Черепнин очень встревожился, стал убеждать меня, чтобы я устраивался в Петрограде.

Я опоздал в «Сокол» и не пошёл. Вечером были Нувель и Нурок, слушали балет и я боюсь, что ничего не поняли. Но оживлённо говорили и вообще время мы провели очень приятно. Весьма понравился им моролёвский «Марш»^{223}, а также дешевовское «Скерцо».

28 ноября

Играл пьесы для завтрашнего концерта. Учил английские слова. Думал о Нине.

В три часа был у великобританки на уроке. Городецкий так и не позвонил мне, придёт ли он сегодня с Романовым. Вечная возня с этим Городецким. Неизвестно, как заходит солнце в первой картине, и я не могу её сочинить дальше.

Вечером сидел дома; была Катя Игнатьева.

29 ноября

Встал в половину двенадцатого. Говорят, что в декабре призыва ополченцев не будет. Звонил к Шредеру, можно ли посмотреть рояль, на котором буду играть вечером, но он уже отослал его в Консерваторию. Я делаю hommage^{224} Шредеру за его премию, играя концерт на его рояле.

Пошёл в Консерваторию, встретил Николая Николаевича со всеми дирижёрами, среди них Крейслера, которого не видел полгода. Рояль оказался претугейшим, хотя недурным. Боюсь за «Скерцо», а вообще справлюсь. Гандшин играл мне на органе и показывал его особенности. Ему очень хочется, чтобы я написал что- нибудь для органа с роялем. Этого вида музыки нет в литературе, а между тем может выйти преинтересно.

Затем сидел дома, играл на рояле, думал о Нине, писал дневник и разговаривал по телефону с теми, кто, как у тяжело больного, справлялись, как самочувствие перед концертом. А.Н.Римский-Корсаков звонил, что согласно моему намёку он написал Юргенсону, что желательно, чтобы пьески Ор.12 вышли к сегодняшнему дню, т.е. к дню их исполнения. Хотел я это, потому что боялся, что Григорий, перепикировавшись со мною, напечатает опус через полгода, тем более, что издательство страшно завалено. Но теперь пришёл ответ, что хотя Ор.12 и не поспеет к концерту, но выйдет в ближайшие дни после него. Перед концертом я отнюдь не волновался, хотя, по-видимому, многие интересовались моим выступлением и, стало быть, играть надо было хорошо. Как ни как, это первое выступление нового лауреата, хотя сам лауреат не придаёт большого значения этому выступлению. Я приехал к началу и с удовольствием выслушал всю программу. Сегодня я не волновался, разве немножко во время самой игры, но очень немного. В антракте меня навещали: Захаров, Башкиров, Мещерские. Мещерские приехали втроём, без мамаши, и сидели с мамой (Нина - между своим папашей и моей мамашей (!). Башкиров сидел в первом ряду и исступлённо аплодировал. Захаров явился с нотами и выказывал массу интереса. Играл я в последнем отделении. Сначала 2-ю Сонату (играл я её с удовольствием). Успех отличный. Раза три я выхожу кланяться и вижу весь наш милый Малый зал, аплодирующий мне. Очень приятно. Секрет хорошего исполнения в том, чтобы не обращать внимания на зал, на публику, словом, на обстановку до исполнения и во время него, а сосредоточиться на пьесе. Потом можно кланяться сколько угодно.

Итак, я вышел три раза, передохнул и сыграл числящихся в программе шесть пьес из Ор.12. «Легенду» я играл немного медленно, но она была принята недурно. «Прелюд», конечно, понравился. Играя «Ригодон», я думал о Фяке; кстати, она сидела в третьем ряду и при небольшом повороте головы была от меня видна. Я играл «Ригодон» по-новому, немного медленней и очень задорно. Успех большой, я чуть не бисировал. За Нининой пьесой следовала Талина: «Каприччио». Пьеску я играл с любовью, но успеха она не имела никакого. «Марш» я взял против воли ужасно скоро, но проскочил он ловко и понравился больше всего. «Скерцо» мазал и кое-где выпускал двойные ноты, но для непосвящённого заметно не было. Всё. Успех очень большой. Я несколько раз выхожу кланяться. Зал стоит и аплодирует. В глаза мне бросается группа Мещерских в одном конце и Башкиров в другом, который аплодирует, как пулемёт. За кулисам я тщетно ломаю себе голову, что я умею играть на «бис», наконец вспоминаю «Гавот» и играю его к большому удовольствию публики.

За кулисы приходят Захаров и Ганзен. Захаров и все в один голос хвалят мои необычные пианистические успехи по сравнению даже с весной. А.Н.Римский-Корсаков говорит:

- Послушайте, фурор! Антрепренёр может деньги на вас нажить!

Голубовская говорит то же, что Захаров. Приходит Верочка Алперс с поздравлениями. Башкиров не отходит ни на шаг. Дамской нет - сегодня день смерти отца. Она интересовалась концертом, кроме того, очень хотела поглядеть на Нину (а Нина первым делом спросила про неё), но надо было сидеть дома. После того, как публика разошлась и я поостыл, с Башкировым я отправился по Морской, Невскому и в трамвае по Загородному я вернулся домой. Мама была очень довольна и поздравляла.

Я лёг спать довольный, хотя немного нервный, и пожалел, что нет милого Нининого плеча, на котором можно было бы примоститься и заснуть. Только плеча, больше ничего, я как-то у неё примерил, оно такое удобное. А отправляясь в концерт, я думал: какой ужас, если бы у меня была жена!

30 ноября

Разбудил меня телефон Романова, который справлялся, как балет, и обещал прийти завтра. Я был очень рад, а про Городецкого сказал, что он так задерживает (заход солнца) и так небрежен к делу, что я, кажется, прямо брошу работу. Романов обещал привести и Городецкого. Затем я улёгся досыпать мои «десять часов сна».

Днём я по существу ничего особенного не делал, сочинять не хотелось, больше говорил по телефону с теми, кто поздравлял меня со вчерашним успехом. Звонила Нина, пыталась кой за что выругать, но в конце концов как-бы против воли похвалила. Перед моим выступлением она «дико волновалась» весь антракт. А сидя между Алексеем Павловичем и моей мамой, чувствовала себя немного необычно. На прощание прибавила, что я ей вообще в этот вечер очень нравился. Не без юмора рассказала, «как Захаров повертелся перед ней и затем почтительно поклонился, на что она ответила сухо, так как он ей не понравился - вульгарный- де и самодовольный. Кстати, я познакомил Башкирова и Захарова, и Башкирову он также не понравился.

Говорил мне комплименты Боровский, - что я стал прямо отличным пианистом: туше, градация удара, отделанность и прочее. Вероятно, я много занимался? Я ответил, что совсем не занимался, но человеческий организм имеет свойство развиваться сам по себе по инерции после данного толчка: весной я серьёзно работал и дал толчок, но результат был не весной, а по прошествии времени, теперь. Обедал я у Башкирова. После обеда беседовали, он сожалел, что я не мистик, и уморил меня разговорами о мистике. В пол-одиннадцатого приехал Демчинский с женой и Алёхин. Демчинский, ловкий causeur^{225} и человек большого, весьма парадоксального ума, решил дать сегодня словесное сражение Алёхину. Но первым подвернулся я с моим новым балетом и целый вечер происходил словесный бой к великому наслаждению Башкирова («у вас без пяти минут удачный сюжет, но соль в этих пяти минутах»).

В два часа я отправился домой, шёл пешком все шесть вёрст и думал о Нине и моих отношениях с ней. Что дальше?

1 декабря

Подзубрил кое-что из английского, а то я потерял с этим концертом всякое рвение к благородному наречию. После урока Студия, причём ленивая ученица стала делать успехи, а когда я вскользь упомянул о её лени, она горячо воскликнула, что теперь о лени и речи быть не может. Козлова будет на учебном вечере играть сонату Грига и, право, ничего исполняет. Я для пущей важности заявил, что ежели будет время, может быть, загляну её послушать, на что она стала умолять прийти, говоря, что без меня не будет играть.

2 декабря

Встал поздно, но это в последний раз. Так как ни от Романова, ни от лентяя Городецкого ничего не добьёшься, я решил приняться за инструментовку готовой четвёртой картины: завтра встаю рано и засаживаюсь.

Сегодня я собрался навестить Консерваторию, посмотреть, как там готовят «Русалку». Дранишников в восторге от моего субботнего выступления.

На обратном пути с извозчика соскользнула палка Макса. Я спохватился через две минуты, соскочил с извозчика и пошёл её искать, но палки не было, хотя я прошёл весь предполагаемый кусок два раза. Теперь я вспомнил, что за извозчиком вслед шёл отряд ополченцев, который, вероятно, и подобрал палку. Отряд успел уйти и куда он повернул - неизвестно, да и как усмотришь, кто там держит мою палку. Так она и погибла. Очень огорчённый, я пришёл домой и даже три похвальных рецензии не исправили моего настроения. Мама сказала, что звонила Нина и просит позвонить ей. Но я был очень не в духе: не звонил, а когда она сама позвонила, то не утешил её любезными разговорами. Между тем бедная девочка нуждалась в утешении: её всё ещё держали дома, она тосковала, а тут ещё близкая знакомая их дома, Mme Литтауэр, скоропостижно померла: разговоры о смерти, панихида и прочее. В результате к концу телефонного разговора Нина страшно расстроилась. Я сказал на прощанье, что завтра прийду к ней с сочувственным визитом и просил её позвонить в двенадцать часов, можно ли. После телефона мне стало жаль, что я огорчил Нину, и я радовался, что завтра увижу её.

В восемь часов пошёл на ученический вечер, где мы сидели с Элеонорой и разговаривали о наших «шахматных партиях». У неё тоже дела! Раненому барину она послала милое сочувствие и получила такой трогательный ответ, что теперь тает от нежности к жениху. И в начале вечера очень разогорчила меня, доказав, что моя «война» весьма умна, ловка, держит меня в руках и кончится всё свадьбой. Я оппонировал, какое ужасное заклятье, когда жизнь только начинает развёртываться и так интересно развиваться... Неужели и в Рим с женой, и в Америку?! А между тем, как вечером хотелось заснуть на её плече, а утром как мечтается о ней! Последнее замечание произвело на Элеонору сильное впечатление. Оказалось, что я en toutes lettres^{226} сказал то, о чём она сама мечтала, думая о своём женихе. Но она думала, что это только она такая глупая, а между тем и все такие. Элеонора была страшно расстроена, я же вдруг прозрел, что женитьба для меня равносильна плену, и страшно обрадовался своему освобождению: нет, нет, ни за что! Я отправился играть «Петрушку» в четыре руки, какового мы сыграли с Николаевым с ошеломляющим блеском. Слушатели то охали, то хватались за голову, то восхищались. У меня новый горячий поклонник: Сувчинский. Ведь когда-то ругал, а теперь не нахвалится. Очень милый господин. Я играл мои сочинения. Захаров восхищался исполнением «Петрушки». Ганзены («Сецилия и Сардиния») конечно были обе. Неужто Цецилия - Борина невеста?!

3 декабря

Встал в десять и, Господи благослови, сел за партитуру четвёртой картины. Пока идёт быстро и легко, так как я успел обдумать раньше. Пишу на больших листах, стараюсь писать быстро, не следя за красотой, повторяющиеся такты и пассажи обозначаю знаком % и часто употребляю выражение «то-то col то-то» вместо выписывания того же самого. Незаметно шло время и я констатировал, что уже половина первого, а Нина обещала позвонить в двенадцать. Подумав, что её взяли на похороны, я продолжал работу. В два звонка ещё не было. Мне очень хотелось к Нине и я начинал беспокоиться и не понимать, в чём дело. В три я позвонил сам, но Нина была холодна и сердилась за вчерашний разговор. В двенадцать часов звонить мне не хотела, а сегодня все лежат после похорон и прийти нельзя. Сегодня вечером я получу от неё письмо: в нём будет исполнение одной моей просьбы и затем десять слов, которые, если я буду догадлив, то пойму. Я ничего не понимал, сказал, что огорчать её вовсе не хотел, что мне очень обидно за её вчерашние слёзы и что, если она позволит, я завтра приду её навестить.

После телефона, идя в типографию Уля по поводу издания моего сокольского «Марша», я ломал голову, что она задумала. Разрыв? Вот неожиданный конец! И мне было грустно, что всё это кончилось.

Во время урока с Башкировым, я получил письмо, которое очаровательно благоухало её духами. В нём была рецензия из «Музыки», о которой я действительно просил (я теперь вспомнил), а записка, в которой я ожидал увидеть решение Нины, содержала: «Посылаю вам ту рецензию из «Музыки», которую вы просили». В чём же дело? В чём бы то ни было, но не так плохо, как я думал.

Вечером я продолжал инструментовку.

4 декабря

Встал в девять. Инструментовка подвигается быстро, я дошёл до солнечного восхода. Спросить у Нины, можно ли её сегодня навещать, я обещал ровно в двенадцать, но опоздал, и десять минут первого она позвонила сама, спрашивая, когда я прийду.

В четверть четвёртого я был у неё. Она сидела одна у лампы, такая славная, и вязала шарф, тот самый. Я видел, что Нина радуется моему приходу, и мне было приятно. Явилась Таля с визитов. Втроём мы отправились наверх «чайпить», потом к роялю играть с Ниной принесённую мною 5-ю Симфонию Глазунова. Потом внизу мы проболтали втроём с четверть часа, причём Нина возмущалась, что я так-таки не прочёл «Анну Каренину»^{227}, а я возражал, что теперь читаю только по-английски и если буду читать «Анну», то лишь в английском переводе.

5 декабря

Скорость движения партитуры сегодня замедлилась: я застрял на солнечном восходе: контрапункты, голосоведение, пассажи - всё это намечено, но ничего не сделано; выполнить это оказалось пресложной работой и двигается медленно, хотя выходит отлично. Инструментовка тоже, по-видимому, удастся и кажется это будет одной из шикарных страниц балета. Никак не придумаю только, что прибавить к трём струнным, чтобы сделать восход более «солнечным».

В три английский урок. Вечером пошёл на ученический вечер. Звонила Нина, вчера вечером у неё был доктор и он нашёл верхушку её лёгких сморщенными, воздух Петрограда вредным и завтра она недели на две уезжает к своей кузине в Царское. Просила писать ей и навещать. Я с удовольствием обещал, мне очень жаль бедную девочку.

6 декабря

Солнечный восход оказался чрезвычайно сложным: флейтные пассажи, гобойные партии - всё это надо сделать. С Ниной разговаривали ещё раз и опять очень мило. Завтра я еду её навещать. Днём пошёл поздравить Ольгу Петровну Рузскую с именинами Николая Павловича, который во Львове. К удивлению встретил Таню, приехавшую из Львова на две недели, она покруглела, побелела и стала особенно водить бровями. Говорит, что совсем отвыкла от того, как держать себя в обществе. Петроград её неприятно поражает своею далёкостью от войны. Меня встретила крайне сдержанно, но мне было интересно послушать про Львов, я её расспрашивал и вскоре мы очень оживлённо разговорились. Я торопился домой на урок Башкирова, но он не пришёл, тогда я ему заявил, что завтра не буду у него обедать. Он в первый раз за наше знакомство рассердился на меня. Вечером я ходил в третий концерт «Современника» и слушал неинтересные песни Шведова. Поспешил домой, чтобы успеть написать Нине и опустить в ящик до одиннадцати часов.

7 декабря

От Нины письмо - целых четыре страницы, пересыпанных блёстками ума и остроумия, но я еле успел прочесть его - зазвонила Катя Шмидтгоф, приехавшая с тёткой в Петроград на полтора дня. Разговаривать с «Северной гостиницей» было трудно, нас несколько раз прерывали. Мне пришлось торопиться и я еле поспел на поезд в двенадцать часов, с которым меня ждала в Царском Нина. Был восхитительный ясный солнечный день, на полях лежал недавно выпавший, запоздавший в этом году снег, я всю дорогу стоял на площадке у раскрытого окна и наслаждался природой. И каким фальшивым фаготом зазвучал поезд Варшавской дороги, следовавший параллельно нам и бежавший с войском на войну. Одни люди, которым не хочется драться, и другие люди, которые думают о покинутом доме, тем не менее лезут друг на друга и выпускают друг другу кишки. Какая тупость!

На вокзале в Царском Селе я лоб ко лбу столкнулся с Кокочкой Штембер. Оказывается, он здесь живёт и занимается, а сейчас вышел встретить Тюлина. Всем нам было по дороге и мы весёлой гурьбой, играя в снежки и прыгая, как козлята, отправились по дороге в «Колонию». Я на минуточку зашёл к Кокочке, а затем отправился к Нине, которая устроилась в крошечной дачке у кузины и её мужа, которых я немного знал. Нина выглядела маленькой и бойкой. Мы вскоре собрались кататься по восхитительной погоде, оделись, вышли на улицу, поймали двух извозчиков и сев: муж с женою, я с Ниной, покатили в Павловск.

Вернулись домой, повертелись немного и пошли встречать Талю и Алексея Павловича. Но Таля не приехала, а Алексей Павлович привёз присланные кузеном Сашкой с войны австрийские трофеи: ранец и штык, каковые мы с любопытством рассматривали. Вскоре я отправился домой, несмотря на удерживания Алексея Павловича и Нины.

Я вернулся в Петроград. Башкиров надул и под предлогом болезни не явился на урок, чем крайне меня рассердил. В семь часов я был у Раевских, где появился Шурик, приехавший на несколько дней с войны. Считали, что он в относительной безопасности, так как состоял адъютантом при бригадном генерале, но он вместе с генералом попал под такой огонь, что половина людей не уцелела. У Шурика у кобуры была пачка шоколада фунта в два. В этот шоколад хватил шрапнельный осколок. Попади осколок немного левей или правей - и был бы он в шуриковом животе.

От Раевских я пересёк весь город и приехал на Васильевский остров к Василию Захарову на рождение. Он меня звал играть в «винт», но у «винта» был уже комплект, когда я приехал. Поиграли в «девятый вал» и рубля на три меня раздели. За ужином я был кавалером Цецилии Ганзен. Приехала она с Борисом Захаровым, ну совсем жених и невеста. Неужели и впрямь дело к свадьбе? Впрочем, что-ж, она ничего - знаменита, молода и по-своему декоративна.

8 декабря

Встав, отправился в «Северную гостиницу» повидать Катю Шмидтгоф. Свёз ей коробку конфет. Катя пополнела, выглядела розовой и свежей. Мы очень мило беседовали с ней добрыми старыми друзьями. Я свёз её в Петербургскую гимназию, где она хотела повидать подруг, а сам вернулся домой.

Немного поиграл на рояле 2-й Концерт (пора, пора браться за ум) и пошёл в Консерваторию на репетицию «Русалки», которая уже наладилась и через неделю спектаклирует. Дранишников, которому Черепнин еле дал одну репетицию, так хорошо промахал её, что теперь получил в своё ведение все четыре спектакля. Прямо шик - в моё время мне никогда и не снилось такое «обжорство». За Дранишникова я рад: он отличный музыкант и талантливый человек. Очень хорошо, что именно он выдвигается. Я его очень люблю и он мне платит тем же.

Черепнин поймал меня за руку и заставил рассказать содержание моего балета. А когда я исполнил его желание, то очень хвалил сюжет. Mlle Шапиро мне было приятно видеть, а вообще я устал от репетиций и вернулся домой в скверном расположении духа, которое, впрочем, без остатка было выгнано «Соколом».

9 декабря

Принялся за окончание солнечного восхода, но он никак не кончается и, хотя я работал энергично, но ползёт крайне медленно. Как ни так, всё контрапункт. Но звучать будет шикарно. Днём пошёл покупать Нине подарок. Завтра её рождение и вот уже месяца полтора, как она при каждом свидании и каждом телефоне говорит, что я должен подарить ей что-нибудь на рождение. Я ломал себе голову - что. В конце концов я обещал подарить ей мои духи, мою знаменитую Cadine, которая всегда пользуется исключительным успехом, но имени которой я никому никогда не говорил, несмотря на самые старательные домогания . Особенно её желала Нина и уже не раз умоляла сказать название, а я не говорил. Итак сегодня я купил железный сундучок размерами приблизительно 3? ? 1? ? 1? вершка с толстыми стенками и отличным замком; у Гарраха - маленький хрустальный флакон; набил ящик разноцветной ватой, которой меня снабдила Элеонора, и налив во флакон знаменитых духов, запаковал всё это. Сундук так ловко запирался, что совсем было незаметно, что он сундук, можно было подумать, что это пресс-папье из сплошного железа. А завёрнутый в бумагу, он мог сойти за утюг.

Брал урок у англичанки, которая продолжала считать меня лучшим учеником, хотя в последнее время занимаюсь хуже. Занёс мой сокольский «Марш» в военную цензуру, а то без неё нельзя печатать. Вечером писал партитуру, дневник и разговаривал с Элеонорой по телефону. Своего барина, выздоровевшего в двинском лазарете, она пригласила на partie de plaisir^{228} в Юкки. Оно, конечно, оригинально, но я её ругнул за неосторожность.

10 декабря

Сегодня рождение Нины, ей девятнадцать лет. Я забрал мой маленький увесистый подарок и, сговорившись с Талей, встретился с ней в два часа на Царскосельском вокзале. Кроме нас ехали поручик Литтауэр (у которого недавно умерла мать) и ещё один их знакомый военный. Родители уехали раньше и, когда мы прибыли в Царское, они уже следовали обратно. Я вручил Нине подарок, который её, по-видимому, весьма занимал. На вопрос, что это такое, я ответил: утюг.

В это время развернули большую коробку конфет и все накинулись на них. Разговор перешёл на другие темы, но Нина каждую минуту возвращалась к подарку. И каждый раз поднимался хохот: кто говорил, что это ящик и в нём духи, кто - что это пресс-папье, а я утверждал, что это усовершенствованный утюг, только я не хочу сказать, как им пользоваться. В конце концов Нина совсем рассердилась и «утюг» полетел под стол. Это уже хуже, так как флакон мог разбиться. Я сказал, что мне надо получить с Нины сначала некоторые клятвы, тогда я мог открыть ей секрет. Мы удалились в другую комнату, я сказал, что это «мои» духи (названия так-таки я не сказал) и что если Нина даст мне клятву, что она никому не будет их давать, не будет сама пытаться узнать их название и вообще будет их хранить так же, как и я, то я ей вручу ключ. Нина торопливо ответила, что даёт, мы сладко поцеловались и Нина с ключом в руках поспешила к ящику. Но тут снова курьёз: Cadine из флакона совсем не пахнет сама собой: надо потереть руки или прыснуть на платок и через некоторое время запах созревает.

Опять хохот. Наконец всё уладилось. Нина убедилась в неподложности драгоценной жидкости и была очень довольна. Заказали тройку ехать кататься. Офицер уехал в Петергоф и на тройке должны были разместиться Литтауэр с Талей и Нина со мной. Мы были веселы, откупорили захваченную бутылку «Марсалы» и всю вытянули до дна, причём под конец все пили на брудершафт: Нина с Литтауэром, он с Талей, я с ним, Нина со мной и я с Талей. Все исправно переругались и перецеловались.

На обратном пути пели песенки и хотя были на «вы», всё же иногда проскакивали и на «ты». Приехал Кучинский, хозяин, и поднялся галдёж невозможный. Все были на «ты», выпивали вторую бутылку, кричали Кучинским «горько», стуча по столу и так звеня посудой, что им пришлось поцеловаться. Веселье было полное, пока, наконец. Таля с Володей Литтауэр не уехали, а меня Нина не выпустила. Но через час уехал и я.

В город вернулся в десять часов. Башкиров звонил, я был с ним холоден и приглашение на спиритический сеанс оттолкнул.

11 декабря

Сегодня я нагнал отставший дневник. Занимался английским. Башкирову предложил взять урок в два, в пять и в десять часов, но он ни в один срок не смог. Свинство, пропадает второй урок, а у меня и так денег не хватает. Вечером был в «Соколе» и с удовольствием делал гимнастику.

12 декабря

Оставил «солнце» не совсем сделанным и инструментую последующих гадов. Кажется, они забавны. К часу пошёл на генеральную репетицию «Русалки». Это интересно - на генеральных репетициях всегда толчётся вся Консерватория. Габель, как всегда любезный ко мне, повёл меня через всю Консерваторию на репетицию. Дранишников умело и уверенно вёл оперу, радуя и Черепнина, и друзей. Черепнин посадил меня рядом с собой в первый ряд и мы обменивались замечаниями об опере. У Даргомыжского безусловно есть сценическое чувство, но всё же опера весьма разбавлена, как в смысле музыкального содержания, так и в смысле напряжения и в смысле притяжения. Но многое хорошо.

На репетиции было, конечно, много знакомых.

Попав домой, я успел написать Нине небольшое письмо на «ты», затем отправился снова в Консерваторию на дебют малого оркестра, где подвизались Гаук, Крейслер и опять Дранишников. Как ни так, а всё же это своё, родное. Крейслер дирижировал довольно угловато. Гаук, который, между прочим, женился, весьма старательный и недурён, а Дранишников очень уверенный, но в опере он много лучше. Его сестра всё расспрашивала меня о моём мнении о брате, а когда я с ней разговорился, то заявила, что она страстная моя поклонница по музыке (когда слушала 1-й Концерт, то даже дрожала), но совершенно игнорирует меня как человека, ибо много слыхала про мою задирчивость, самоуверенность и прочее. Я ей отвечал:

- А вот другие находят, что я-то совсем милый юноша, да сочиняю чёрт знает что.

13 декабря

Фрибус спросил, надо ли расписать на партии мой 2-й Концерт или они есть. Я ответил, что хотя и есть, но так плохо написаны, что лучше сделать новые, а то ещё быть скандалу с оркестром. Отчасти я сказал ему правду, но отчасти была и задняя мысль: раз партии будут новые, то можно кое-что переделать в партитуре, так как за это время я всё же вырос как инструментатор и кое-что смогу сделать лучше. Так с Фрибусом и решили, что я ему через неделю представлю партитуру, а он её заново распишет. По этому поводу я сегодня засел за Концерт и кое-где наклеил соответствующие заплатки. Кажется в последних тактах можно сделать новый фортепианный пассаж, а то кончалось без эффекта для солиста.

В пять часов был Башкиров. Я его встретил холодно, но он был так любезен и так интересно рассказывал, что к его уходу мы совсем помирились. От Нины письмо, на «вы», но с проскальзыванием очень милых нежностей. Она мне снова мила.

Вечером пошёл в концерт ИРМО, посвящённый произведениям Глазунова. В первый раз слышал «Царя Иудейского». Вообще слабо, но номера два очень хороши и звучат обаятельно, прямо не догадаешься, как сделано. Таково ведение Христа на казнь с отголоскам пира Пилата вдали^{229}. Черепнин, попахивая винцом, очень мило сидел со мной. Василий Захаров, боясь призыва ратником 2-го разряда, определился в Красный Крест и уезжает в Тифлис, где будет заведовать складом. Сегодня он в военной форме, страшно шикарен и доволен, что едет в Тифлис.

14 декабря

Пошёл на денный спектакль «Русалки», но эту оперу положительно скучно слушать два раза. Вообще знакомых и таких, которые бы меня привлекали, было мало и я слегка скучал. Длился он до шести, хотя вечером звал меня к себе Башкиров, а потом его брат (тот, который к обеду вышел в ночной рубашке), я обоим отказал и предпочёл заниматься дома: догнать дневник, учить английские слова и написать Нине, что я выполнил не без удовольствия.

15 декабря

Утром в восемь приехала Mlle Roblin, которая прогостит у нас с неделю. Я продолжал просмотр Концерта и исправлял, что не нравится, хотя больше в пустяках. Учил английский. Англичанка, «Сокол», а вечером Захаров, который зашёл ко мне проиграть «Сказку о рыбаке и рыбке» Черепнина, которую он будет играть на концерте «Современника». Очень славная вещь и играть её Захаров будет, кажется, прилично. Мне очень приятно, что Захаров обращается ко мне за моим мнением. Вообще у нас установились отношения, не оставляющие желать лучшего.