Дмитро Корчинский
В тбилисском аэропорту мы погрузились на пассажирский самолет, переполненный людьми в камуфляжах, ящиками с боеприпасами и консервами, оружием, и вылетели на Сухуми. Мы летели ночью, чтобы самолет тяжелее было сбить. Однако, сесть нам не удалось — сухумская взлетная полоса обстреливалась. Мы возвратились в Тбилиси и ночь провели под самолетами на теплых бетонных плитах. Из Сухуми всё-таки смог вылететь какой-то самолет, из него выгружали раненных и только здесь я начал чувствовать войну, то удивительное ощущение под ложечкой и ту удивительную отстраненность ума, которые всегда появляются в присутствии смерти. Там ночью на бетонных плитах взлетной полосы я изобрел для себя критерий, которым возможно отличать по-настоящему высокое искусство. Это то искусство, которое может быть воспринято в пограничных душевных состояниях. Я старался мычать какие-то мелодии и все они только раздражали меня. Я вдруг понял их фальшь, неадекватность, необязательность. Но старинная, щемящая мелодия «Черная пашня испахана» нашла мое сердце. Те, кто составил ее, знали эти состояния, они вынесли их из пограничья. Это было настоящее. Чистая щемящая печаль и мужество этих нот поражали. Эта мелодия, звучащая в моем сердце, воспоминания о ней, осталась сильнейшим эстетическим переживанием моей жизни.
Первый, кого я увидел, когда мы, наконец, прибыли в расположение батальона, был отец Роман — наш капеллан. Он был страшно перепуган предыдущими событиями и это читалось в его глазах. Из-под рясы виднелись зеленые штаны его «афганки», а в карманах он носил по гранате.
— Епископ абхазский, — сказал он, — предложил мне служить вместе с ним. Поверьте, это очень важно. Но если вы прикажете, я буду и дальше пребывать вместе с хлопцами.
Я мог бы приказать, но тогда бы он умер от страха.
— Хорошо, — сказал я, — два раза в неделю вы будете докладывать командиру подразделения.
Я выслушал доклад Устима. Правая рука у него была на перевязи. Пулеметная пуля пробила ему предплечье. Хлопцы уже успели отойти от напряжения последних дней и наслаждались отдыхом. Я поклонился двум цинковым гробам (их должны были сегодня хоронить) и посетил раненых в госпитале. Затем я представил бойцам (и уже бывшим в боях, и прибывшим со мной) нового командира. Ему не повезло. Через неделю, в первом же бою он был ранен осколком минометной мины и мне пришлось назначать следующего.
Вечером были устроены поминки по павшим товарищам, по грузинам и нашим. Двое наших бойцов позволили себе выпить на полстакана виноградного вина больше, чем было указано. Тут же, перед строем, каждому всыпали по десять палок. Это наказание называлось «буки». Название сохранилось со времен УПА. В Карпатах растет бук и именно буковыми палками поддерживали дисциплину в сороковых годах. Здесь, в Абхазии, били бамбуком. Наказание должно быть произведено так, чтобы причинить боль, но не быть унизительным. Били всегда перед строем, который находился в положении «смирно», демонстрируя уважение воле командира. После всего провинившийся должен был поблагодарить экзекутора.
После экзекуции я сказал бойцам: «Ваш новый командир, как и пан Устим, имеет право назначить физические наказания и даже расстреливать за дисциплинарные нарушения, потому что, если хоть один из вас будет ранен или убит вследствие того, что командир не смог поддержать дисциплину, я расстреляю командира».
Я не бывал в Сухуми до войны, но сейчас город мне понравился. Разрушения и запустение облагораживают лица городов. Разгар сезона. Я иногда выходил на пляж. Километр налево и километр направо ни одной живой души. Лишь кое-где воронки от взрывов. Светило солнце и море было ласковым. Я кидал в воду пластиковые бутылки и стрелял по ним, а после купался.
Война обладает терапевтическим действием. Болезни не выдерживают присутствия смерти. Тот, кто не бывает убит или ранен, возвращается с войны новым человеком. К оружию привыкаешь очень быстро. Привыкаешь к острому восприятию жизни. Ты возвращаешься из пограничья, ты поднимаешь руку, чтобы остановить машину, а она проезжает мимо. Удивленный, ты машинально тянешь руку туда, где должен быть автомат, а его там нет. И черная тень набегает на твою душу. Сталкиваясь с житейскими ситуациями, ты не сразу приучаешься думать не о прицельной планке, а о присутствии прокуратуры.
Свобода — это абстрактный принцип, который может овеществляться только в одной форме — в форме войны.
Как-то я выехал из Сухуми на дорогу, которая вела на Шрому. Грузины надеялись осуществить еще одно наступление и накапливали людей. Слева над дорогой нависала гора, справа был обрыв. Дорога обстреливалась «Градом». Снаряды падали в обрыв, а бойцы прижимались к склону горы, прячась от осколков. Здесь же была машина связи и грузинский полковник (как я узнал позже, он был полковником еще советской армии). Я подошел к нему и сказал: «Видите вон ту гору? На месте россиян, я втянул бы туда миномет и накрыл бы всех вас. Давайте, я пошлю туда несколько человек, чтобы заняли высоту». «Не нужно, — сказал он. — Там такая тропинка, что ничего невозможно втянуть». «Тогда, как знаете» — сказал я и уехал. На следующий день русские втянули туда миномет и первой же миною накрыли машину связи вместе с полковником.
Большинство офицеров проявили себя плохо в локальных войнах. Их можно было использовать только как военспецов: отремонтировать БМП, научить личный состав корректировать минометный огонь и тому подобное. Среди грузин я видел только одного способного военачальника — заместителя министра обороны Гию Вашахидзе (сержант советской армии). Он хорошо, по-деловому организовал оборону Очамчири. Там была российская база подводных лодок, которая сыграла определенную роль во время высадки в начале лета российского десанта. Гия расположил батарею из нескольких орудий метрах в ста от базы и сообщил ее начальству, что в случае повтора десанта, бомбардировки Очамчири и тому подобное, огонь будет вестись не по кораблям, а прямо по базе. С тех пор он не имел неприятностей.
Как-то я с хлопцами заехал в его штаб. Там я с удивлением увидел карту всю почерканную пометками. Было видно, что с нею работали. В это самое время в штаб подъехали российские военные наблюдатели, контролирующие условия соблюдения очередного перемирия. Старший в их группе, какой-то капитан, долго присматривался к нам и наконец сказал: «Чтой то вы не похожи на грузин ребята». «Обижаешь начальник» — ответил я.
В осажденном Сухуми подразделение квартировало на даче Сталина. Вечерами, сидя на террасе, можно было наблюдать, как внизу враг бомбардирует город, как угасает море. Под дачей был субтропический парк с бамбуковой рощей и павлинами. Само помещение не поражало роскошью. Просто большой дом. Рядом, построенный в тридцатые годы, санаторный корпус для членов ЦК. Они вообще были аскетами. Общие туалеты на этажах. Здесь же на даче Сталина была резиденция местного «уважаемого человека» Бори Кокубавы. Он носил профессорскую бородку и АПС со стволом, удлиненным под глушитель.
Как-то я загорелся воевать в соответствии с тем, как того требовали местность и оперативная ситуация — небольшими подвижными группами. Я считал, что в каждой группе должен быть гранатомет, СВД и ПК. Этого добра не хватало. Я решил потрусить Борю. Он долго отказывался, но, наконец, сказал: «Хорошо, я даю вам два СВД, два РПД, 2 гранатомета с оптикой, но это мое личное оружие!» Кстати, обманул, ничего не дал.
Тем летом мне довелось проехать от Абхазии до Тбилиси. Мы ехали двумя машинами вместе с сухумским главарём Мхедриони. На коленах каждого лежал автомат. Каждый отрезок пути контролировала какая-то из группировок. Мы проехали участок, который контролировал Кетовани, и остановились на посту, который держали мингрелы — хлопцы местного князька Кобалии. Их было человек пятьдесят. Они все выскочили откуда-то и окружили нас. На обочину выехала БРМка и развернула башенку с пулеметом в нашу сторону. Они тыкали в окна автоматами и гранатометами, и ужасно кричали. Я на всякий случай снял автомат с предохранителя. Мхедрионовцы заявили, что нас ждет Кобалия и, если мы опоздаем, всем будет плохо. Вся эта публика была крайне разочарована тем, что не может растянуть нас и нашу машину по винтикам. Нас под сопровождением отправили в столицу Мингрелии — Зугдиди. Как выяснилось позже, маечку с водителя второй машины они таки сняли.
Кобалия сидел в здании бывшего райкома. Во дворе стояло два бронетранспортера и тусовалось сотни полторы вооруженных бородачей. В Мингрелии все были вооружены, даже дети, лет после четырнадцати. Единственные, кого мы видели без оружия — это милиционеры на дорогах. Вероятно, оружие им не доверяли. Они стояли и беспомощно махали полосатыми палками в след машинам. Нас ввели в кабинет. Там, склонившись друг к другу, сидели Кобалия и Кетовани и сговаривались. Мы беседовали с полчаса. Кетовани просил у меня людей, обещал каждому дать бронежилет. Кобалия, похожий на хрестоматийного местечкового еврея, все время хитро улыбался. И мы поехали дальше. Все время посреди дороги нам встречались грустные, измученные жарой коровы. Они подставляли бока ветерку, который создавался проезжающими машинами. Я смотрел и думал: какое удивительное смешение эпох стилей, типажей, формаций. Князьки, которые будто пауки, засели в своих гнездах. На операционных линиях против южного фланга НАТО действуют разбойники и пираты. Партии, племена, армии, тейпы, вирды, кланы.
Я смотрел на картины, что проплывали за окном машины, на виноградники и вспоминал, как в достаточно юном возрасте, я попал на один из киевских винзаводов. Мне запомнился разливочный цех. Там работал длинный конвейер. В начале автомат заливал в бутылки вино, а в конце другой автомат эти бутылки запечатывал. Вдоль конвейера сидели женщины и вставляли пластиковые пробки в бутылки. Рядом с каждой стояла большая картонная коробка с пробками. Женщина брала из нее одну и вставляла в горлышко, брала и вставляла, брала и вставляла… И так восемь часов в день, пять дней в неделю, одиннадцать месяцев в год, тридцать лет своей жизни. Я смотрел на все это и думал: со мной может произойти всё, что угодно — я могу нищенствовать, я могу рисковать, я могу воевать, я могу сидеть в тюрьме. Одним я не буду заниматься никогда, ни при каких обстоятельствах — продуктивной работой. Жизнь человеку дается для того, чтобы сыграть её. Футболист на поле стадиона использует вдесятеро большее усилий, чем крестьянин на поле колхозном, однако, первый весело играет, а другой скучно работает. Первому добавляются силы, а из другого они вытекают. Я открою вам тайну: мы все помрем. И потому никакая работа себя не оправдывает. Что делают приговоренные к смерти? Играют в карты.
Во время войны в Абхазии проявилась удивительная закономерность: все наши раненые и убитые, были ранены и убиты по субботам. Как-то в пятницу мы выехали на пост прикрывать участок окружной дороги выше Сухуми. Местность представляла собой холмы, на которых перемежались лесистые и открытые участки. Атаковать позицию могли с любого направления. Я расположил своих людей на направлении наиболее вероятной атаки, договорившись с грузинами, что они прикроют все другие. Так провели мы ночь. До утра на соседних постах звучала беспорядочная стрельба — испуганные союзники стреляли в темноту, чтобы ободрить себя. Между тем ночь была лунная. Небольшой табун одичавших за время войны коней пасся на нашей позиции. Часть ночи мне удалось поспать, хотя мешали карманы, набитые патронами и гранатами. На утро я обошел тылы и с возмущением увидел, что грузины не несут службу. Они пособирались возле какой-то халупы, жрали сладкую вермишель и спали. Не было выставлено ни одного часового. Я поругался с ними и пригрозил, что заберу своих людей с позиций, если они не исправятся. Под вечер я так и сделал, поскольку грузины были неисправимы. Кроме того была суббота. Я погрузил своих в кузов машины, сам сел в кабину и мы уехали. Я думал, что на этот раз обойдется. Мы ехали над ущельем, когда машину обстреляли. Водитель придавил газ и мы съехали с опасного участка. Я выскочил из кабины — в кузове был один раненый. Взявши двух человек, я бросился к обрыву, однако никого не увидел. Вероятно, какой-то одинокий стрелок обстрелял нас наугад с очень далекого расстояния. Одна из пуль случайно залетела в кузов. Я возвратился к раненому. Пуля попала в задницу. Ранение было легкое, но даже здесь нас достала суббота. После того я издал приказ: «По субботам мы больше не воюем». Кстати, пост, который мы оставили, был полностью уничтожен менее чем через сутки. Рок преследовал нас долгое время и после Абхазии, на Украине. Потери мы несли по субботам. Один из наших бойцов Игорь Лисак-Кучеренко (Непогода), вернувшись в Украину работал в Львовской организации. Одним субботним вечером во время стычки с милицией он был смертельно ранен выстрелом из пистолета. Несколько наших тогда же было арестовано. Через год следователь, который вел их дело, застрелился из того же пистолета, которым был убит Непогода.
Вернувшись домой, я сел и написал стихотворение:
Пустынный берег моря.
В море я смотрю, играю
Камешками разноцветными в песке,
Я знаю все, держу цветные истины в руке.
Когда упали мины — то взорвались
будто в голове
Вот строчки протокола на листе,
Минуты в камере, но светят годы мне,
Забуду символ веры, положения теорий,
Ведь я воюю за пустынный берег моря.
И цель моя проста, война моя чиста.
Случайность как всегда одолеет систему, и удивительных тонов вечернее море выльется из моего сознания через живот, разорванный осколками минометной мины или ударами милицейских ботинок. Берег будет последним воспоминанием. В моих карманах найдут несколько разноцветных камешков.
Через неделю, после того, как я это написал, в Мингрелии был убит Олекса Довгий. Осколки разорвали его живот. Все, что нашли у него, перед тем, как похоронить — это несколько обточеных морем камешков и ракушек.
Когда ты идешь прямой дорогой рационализма, когда шагаешь позитивистским путем, то, обычно, не замечаешь, что везде по нему разбросаны мистические камушки, для того, чтобы ты спотыкался и разбивал себе голову, чтобы ты дробил толстую лобовую кость своего зазнайства.
Я не могу себе простить, что не ввязался в московский осенний конфликт 1993 г. Со всей матушки России защищать Белый Дом собралось аж двести человек. Не нашлось никого, кто решился бы установить среди них дисциплину и поставить какие-нибудь ясные задачи. Пределом мечтаний вождей народа было вести переговоры с Ельциным. Постоянно повторяется одна и та же ошибка.
Никогда нельзя отдавать руководство восстанием в руки легальной оппозиции. Более того, первые, кого надо уничтожить — это своих легальных союзников. Желательно, чтобы они выглядели жертвами режима. Их трупы лучше послужат революции, чем их разговоры. Легальные всегда предают, ибо чувствуют, что как только слово окончательно возьмет автомат, их политическая роль закончится. Так было и в Париже в 1968 г. Любой, кто пытается вступить в переговоры с правительством на начальном этапе восстания, должен быть застрелен.
Единственная задача восстания — это победа войны. С первых же минут как можно больше насилия, как можно больше оружия, как можно больше любых военных действий. В этой ситуации, на удивление, самым буйным оказался Гайдар. Он понял, что нужно как можно скорее укомплектовать хотя бы пару танковых экипажей и прямой наводкой лупить по мятежникам. В сущности этот толстяк оказался единственным революционером на всю Москву. Видимо, не в последнюю очередь это было связано с тем, что он был экономистом-монетаристом, то есть исповедовал вполне оторванную от жизни идеологию, род гностицизма. Надо быть немного гностиком, чтобы быть способным на чистое, экзистенциальное насилие.
Необходимо иметь предварительно выпестованный эстетический такт. Хороший тон категорически необходим. Какое право остаться в живых имели Руцкой и Хасбулатов? Они должны были умереть с оружием в руках, потому что главное не их бессмысленные тактические расчеты, а необходимость художественного совершенства. Их трусость превратила то, что собиралось стать трагедией абсурда, в непристойный анекдот. Когда революция не может быть адекватно описана в эстетических категориях, это не революция, а дерьмо.
Я, конечно, был знаком с положением о необходимости превращения политической ситуации в военную, но только у чеченцев научился тому, что это действительно самый эффективный, самый рациональный и жизненный подход ко всем пограничным политическим ситуациям. Никогда нельзя раздумывать — стрелять или не стрелять. Стрелять нужно при первой же, даже самой маленькой возможности.
В 1993 г. я все еще был глуп. Мне казалось, что это не наша война. И лишь теперь, умывшись слезами и кровью (из разбитого носа), я понимаю так ясно, как понимают необходимость воды в пустыне, что чужих войн не бывает. Любая война — это твой уникальный, неповторимый шанс на победу. Шанс осуществить скачек прямо сейчас, легко, моцартиански, примерить величие.
Мне пришлось побывать в Москве в 1997 г., проездом из Грозного. Это город перекормленный деньгами. Это не город, это — тучное пастбище. Воевать тут можно было бы лет пятьдесят без перерыва. Боже! С каким удовольствием я здесь повоевал бы!