П. Н. Дурново о задачах внешней политики России

После русско-японской войны и революции 1905–1906 гг. новая война представлялась немыслимой. Ее гибельность осознавалась на самом высоком уровне. Так, в ответ на «весьма доверительное» письмо А. П. Извольского, где он «считал долгом совести привлечь самое пристальное внимание правительства на опасные стороны настоящего положения», в частности – на возможность в скором времени общеевропейской войны с Германией в качестве ее инициатора, П. А. Столыпин писал: «Вы знаете мой взгляд – нам нужен мир: война в ближайшие годы, особенно по непонятному для народа поводу, будет гибельна для России и династии»[940]. По свидетельству Л. А. Тихомирова, П. А. Столыпин «боялся сближения с Англией и старался не отталкивать Германию»[941].

Однако министерство иностранных дел все более отходило от принципа балансирования, сближаясь с Англией[942], что неизбежно грозило серьезными осложнениями в отношениях с немецкими монархиями и вызывало большую обеспокоенность в русском обществе, особенно – в его правой части[943]. «Как это ни странно, – отмечал Ю. А. Соловьев, – в области внешней политики большее понимание проявляли черносотенные элементы и их органы печати»[944]. Английская ориентация российского министерства иностранных дел стала объектом критики ряда общественных, военных и государственных деятелей, преимущественно правого толка. Однако «они были бессильны реально помешать ходу событий»[945], но не потому, что «оказывались в меньшинстве перед прагматичными сторонниками более тесного сближения с республиканской Францией и демократической Англией»[946] (такие вопросы не решаются голосованием). Причина политического бессилия правых (и не только в решении внешнеполитических вопросов[947]) – в угасающем влиянии их на монарха в предвоенные годы. Это хорошо было заметно со стороны: «Небольшая кучка крайне правых русских (вокруг Дурново, Маркова, Сабурова) еще до войны не имела в стране никакого значения»[948].

Это подтверждает и Ю. С. Карцов. В 1910 г. он отправился в Берлин «познакомиться с видными политическими деятелями, депутатами и журналистами и, указав им на приближение войны, постараться убедить их в необходимости действовать неотложно и решительно». Встретившись с немцами, Ю. С. Карцов изложил цель своего визита: «Континентальная война разорит нас и погубит. Избежать ее надо во что бы то ни стало. Вместо того, чтобы воевать и истощать наши силы, давайте заключим союз и отнимем у Англии господство на море». Однако немцы, уточнив, что Карцов говорит от имени «небольшой группы деятелей правой стороны», ответили: «Когда перейдет к вам власть, мы с вами потолкуем, а сейчас это бесполезно»[949].

Внешнеполитическую позицию П. Н. Дурново и его единомышленников в Государственном Совете определяло стремление избежать войны во что бы то ни стало. Отсюда, например, резко выраженное весной 1909 г. в среде правых членов Государственного Совета недовольство дипломатией А. П. Извольского: Россия, по их мнению, не должна вмешиваться в австро-сербские дела, и следовало с самого начала дать это понять. Либеральные их оппоненты при этом с некоторым удивлением отмечали «полное отсутствие у правых славянофильских тенденций»[950].

Второе, что определило и конкретизировало взгляды П. Н. Дурново на задачи внешней политики России, – это сделанный им прогноз: в Европе назревает англо-германская война из-за стремления Англии «удержать ускользающее от нее господство над морями».

Свой взгляд на международное положение России и задачи ее внешней политики П. Н. Дурново изложил в Записке[951], поданной им Николаю II в феврале 1914 г. (копии ее были вручены ведущим министрам). Это была смелая[952] попытка побудить Николая II изменить внешнеполитическую ориентацию с Англии на Германию и тем предотвратить участие России в катастрофической мировой войне. П. Н. Дурново подверг резкой критике внешнюю политику Николая II, противопоставляя ей политику Александра III. Последняя характеризовалась оборонительным союзом с Францией и добрососедскими отношениями с Германией. “Благодаря этой конъюнктуре, – считал П. Н. Дурново, – в течение целого ряда лет мир между великими державами не нарушался, несмотря на обилие в Европе горючего материала»[953].

Внешняя политика Николая II полна просчетов. Первый из них – русско-японская война[954]. По мнению П. Н. Дурново, «все задачи России на Дальнем Востоке, правильно понятые, вполне совместимы с интересами Японии. Эти задачи, в сущности, сводятся к очень скромным пределам. Слишком широкий размах фантазии зарвавшихся исполнителей, не имевший под собою почвы действительных государственных интересов – с одной стороны, чрезмерная нервность и впечатлительность Японии, ошибочно принявшей эти фантазии за последовательно проводимый план – с другой, вызвали столкновение, которое более искусная дипломатия несомненно сумела бы избежать. России не нужны ни Корея, ни даже Порт-Артур. <…> С другой стороны, и Япония, что бы ни говорили, не зарится на наши дальневосточные владения. <…> Почва для соглашения напрашивается сама собою».

Оставаясь в границах поставленной перед собой задачи и не напоминая всего букета негативных последствий войны, П. Н. Дурново обращает внимание царя на важнейшее из международных: «Русско-японская война в корне изменила взаимоотношения европейских держав и вывела Англию из обособленного ее положения».

Второе недоразумение: во время войны «Англия и Америка соблюдали благоприятный нейтралитет по отношению к Японии, между тем как мы пользовались столь же благожелательным нейтралитетом Франции и Германии. Казалось бы, здесь должен был быть зародыш будущей, наиболее естественной для нас политической комбинации. Но после войны наша дипломатия совершила крутой поворот и определенно стала на путь сближения с Англией».

Пока каких-либо выгод из этого Россия не извлекла: мы не укрепили своего положения ни в Маньчжурии, ни в Монголии, ни в Урянхайском крае (Туве); «попытка наша завязать сношения с Тибетом встретила со стороны Англии резкий отпор»; в Персии мы «потеряли по всей линии, погубив и наш престиж и многие миллионы рублей и даже драгоценную кровь русских солдат, предательски умерщвленных и в угоду Англии даже не отмщенных»; «но наиболее отрицательные последствия» этого сближения «оказались на Ближнем Востоке» (присоединение Австро-Венгрией Боснии и Герцеговины, «прикрепление Турции к Германии»). «Единственный плюс – улучшившиеся отношения с Японией» – не является, по мнению П. Н. Дурново, последствием сближения с Англией.

В будущем же это сближение «сулит нам вооруженное столкновение с Германией», вероятные последствия которого, даже в случае нашей победы, ужасны: «главная тяжесть войны, несомненно, выпадет на нашу долю; <…> роль тарана, пробивающего самую толщу немецкой обороны, достанется нам»; отсюда – неисчислимые жертвы, расходы, намного превышающие ограниченные ресурсы России и финансово-экономическая кабала у кредиторов; «уступки экономического характера» за благожелательный нейтралитет Японии и Америке; «новый взрыв вражды против нас в Персии»; «волнения мусульман на Кавказе и в Туркестане»; выступление против нас Афганистана; «весьма неприятные осложнения в Польше и в Финляндии».

Между тем Россия «к столь упорной борьбе» не готова. Тем не менее поведение нашей дипломатии «по отношению к Германии не лишено до известной степени даже некоторой агрессивности, могущей чрезмерно приблизить момент вооруженного столкновения».

Ориентация эта, говорит далее П. Н. Дурново, не верна. «Жизненные интересы России и Германии нигде не сталкиваются и дают полное основание для мирного сожительства»[955].

Каких-либо выгод от разгрома Германии ждать не приходится. Присоединение Познани и Восточной Пруссии, густо населенных поляками, лишь усилит центробежные стремления в Привислинском крае. «Явно не выгодно» присоединять и Галицию из-за неизбежного в будущем малороссийского сепаратизма. «Немцы легче, чем англичане, пошли бы на предоставление нам проливов», да и «не следует к тому же питать преувеличенных ожиданий от занятия нами проливов»: вход в Черное море будет закрыт, выхода же в открытое море они нам «не дают, так как за ними идет море, почти сплошь состоящее из территориальных вод, море, усеянное множеством островов, где, например, английскому флоту ничего не стоит фактически закрыть все входы и выходы, независимо от проливов»[956]; предпочтительнее комбинация, «которая, не передавая непосредственно в наши руки проливов, обеспечивала бы нас от прорыва в Черное море неприятельского флота»: вполне достижима без войны и не нарушает интересов балканских народов. «Едва ли желательно» и приобретение в Закавказье областей, населенных армянами с их революционными настроениями и мечтами о великой Армении.

Однако там, где территориальные и экономические приобретения были бы России полезны (Персия, Памир, Кульджа, Кашкария, Джунгария, Монголия, Урянхайский край), она встречает сопротивление Англии, а не Германии.

Заключение приемлемого для России торгового договора с Германией отнюдь не требует предварительного ее разгрома. Более того: «разгром Германии в области нашего с нею товарообмена для нас невыгоден»: мы «не только потеряем все же ценный для нас потребительский рынок, но еще приобретем соседа, который вынужденно наводнит наш рынок своими, не находящими другого сбыта продуктами».

Что касается указаний на гнет немецкого засилья в экономике России и немецкую колонизацию, то – полагает П. Н. Дурново – опасения эти «в значительной степени преувеличены»; во-вторых, последствия их нельзя считать однозначно негативными; в-третьих, решение этих вопросов вполне возможно и без войны.

«Высказываться за предпочтительность германской ориентации, – подчеркивал П. Н. Дурново, – не значит стоять за вассальную зависимость России от Германии и поддерживая дружескую, добрососедскую с нею связь, мы не должны приносить в жертву этой цели наших государственных интересов».

Политические последствия «противоестественного союза» с Англией еще более значительны: ослабление мирового консервативного начала; «в побежденной стране неминуемо разразится социальная революция, которая силою вещей перекинется и в страну победительницу».

«Английская ориентация нашей дипломатии по самому существу глубоко ошибочна, – заключает П. Н. Дурново. – С Англией нам не по пути, она должна быть предоставлена своей судьбе и ссориться из-за нее с Германией нам не приходится. Тройственное согласие – комбинация искусственная, не имеющая под собою почвы общих интересов, и будущее принадлежит не ей, а несравненно более жизненному, тесному сближению России, Германии, примиренной с последнею Франции и связанной с Россией строго оборонительным союзом Японии. Такая лишенная всякой агрессивности по отношению к другим государствам политическая комбинация на долгие годы обеспечит мирное сожительство культурных наций. <…> В этом направлении, а не в бесплодных исканиях почвы для противоречащего по самому своему существу нашим государственным видам и целям соглашения с Англиею, и должны быть сосредоточены все усилия нашей дипломатии».

Читал ли записку Николай II? какова была его реакция? – мы не знаем; в литературе на этот счет – различные предположения.

Нам представляется, что Николай II читал: он отдавал себе отчет в значении и сложности внешнеполитических проблем и по личному опыту знал, что П. Н. Дурново глупостей не говорит. Хотя смелость сановника, надо полагать, ему было крайне неприятна.

Что касается реакции, то она вряд ли могла отличаться от реакции на попытки других обратить внимание монарха на пагубность английской ориентации. Об одной из них вспоминает М. А. Таубе[957].

С уходом с политической сцены В. Н. Коковцова, способного сдерживать воинственные страсти своих коллег по Совету министров, заметно возросла угроза внешнеполитических осложнений и даже войны. В этих условиях, по свидетельству М. А. Таубе, среди «лиц, близко стоявших к нашим государственным делам», возникла мысль заменить С. Д. Сазонова на посту министра иностранных дел П. С. Боткиным, «спокойным, уравновешенным человеком, известным Государю с очень положительной стороны», камергером, тогда представителем России в Марокко, с личным титулом посланника и полномочного министра.

«И вот, – продолжает М. А. Таубе, – в первые два месяца 1914 года в Петербурге составился настоящий заговор для приведения в исполнение этого плана. Надо было так или иначе обратить серьезное внимание императора Николая II на то, что безрассудное англофильство Сазонова может нас привести к конфликту с Германией, о чем в Лондоне давно уже только и мечтали». Роль «публичного обвинителя» неудачной политики Сазонова выпала М. А. Таубе: ему предстояло в середине марта читать доклад на годичном собрании Русского исторического общества об австро-русской политике времен Николая I; «заговорщики» сочли удобным закончить доклад «легким экскурсом» в область современной международной политики, чтобы «в деликатных, но достаточно прозрачных выражениях показать Государю, что, как упорное австрофильство графа Нессельроде заставило его проспать образование противорусской коалиции на Западе и привело к катастрофе Крымской войны из-за “восточного вопроса”, так и в наше время тот же “восточный вопрос” может привести нас к еще худшей катастрофе».

И вот что получилось: «Слушали меня с большим вниманием, и, в частности, государь не спускал глаз с докладчика, дошедшего, наконец, до критической части – послесловия – своего доклада. И тут сразу почувствовалось, что атмосфера моей аудитории изменилась. Прежде всего, бросилось в глаза – государь теперь все чаще наклонялся к лежавшему перед ним листу бумаги и стал тщательно выводить на нем какие-то арабески; сидевший от него справа, его личный друг, граф Сергей Дмитриевич Шереметев, поглядывал с видимым любопытством, но и с некоторым смущением; наконец наш фактический председатель Общества великий князь Николай Михайлович не скрывал своего неудовольствия, то метая на меня строгие взгляды, то пожимая плечами и беспрерывно “ерзая” на своем кресле слева от государя. Остальные присутствовавшие теперь уставились каждый в лежавший перед ним лист бумаги».

После доклада «никакого обмена мнений не случилось», Николай II стал прощаться, обходя членов собрания. Подавая руку докладчику, он «со своей обычной приветливостью громко сказал: “Благодарю Вас за Ваш чрезвычайно интересный и серьезный доклад”». Великий князь Николай Михайлович, уже по дороге в Петербург, выразил «неудовольствие: “Как это Вас дернуло превратить свой научный исторический доклад о Фикельмоне в политическую атаку против теперешней нашей внешней политики? Хорошо еще, что при этом не было Сазонова”».

На следующий день великий князь по телефону успокоил М. А. Таубе: «Его Величество остался чрезвычайно доволен всеми вчерашними докладами, в частности и Вашим. О нем мы говорили довольно много – и государь находит, что все это очень сложные и трудные вопросы, о которых нужно серьезно подумать». «Заговорщики» были обрадованы: появилась надежда на «какие-то реальные результаты, раз <…> было признано необходимым “серьезно подумать”». Однако, с грустью констатировал М. А. Таубе, «реальные результаты стали проявляться лишь в форме городских слухов и сплетен: “Вы знаете, Сазонов вновь назначается куда-то за границу”».

И только 29 декабря 1914 г., после всеподданнейшего доклада, М. А. Таубе узнал, где была зарыта собака. «А вы знаете, – сказал Николай II, – при Вашем последнем докладе в Обществе я во время чтения был Вами несколько недоволен: вот, думал я, теоретик-профессор, который из прошлой неудачной русской политики времен моего прадеда, выводит свои опасения относительно сохранения мира при мне, – а я ведь был твердо уверен, что если когда-нибудь дело дойдет до столкновения с Германией, то это будет, во всяком случае, уже не при мне»[958].

Сегодня известно, что дело зашло так далеко, что развернуться даже психологически было почти невозможно, а по мнению многих специально занимавшихся вопросом, вступление России 1 августа 1914 г. в войну «фактически не имело альтернативы»[959]. И можно, казалось бы, не сомневаться, что записка П. Н. Дурново просто очень запоздала. Оказывается, однако, все куда проще: «при мне» войны с Германией не будет (наверное, потому, что он ее не хотел). Не хотел он и революции: «На упрямо отрицавшего революцию царя, даже в те дни, когда революция уже ломилась в двери, записка Дурново <…> должного впечатления не произвела»[960].

В этих условиях блестящий анализ и страшный прогноз П. Н. Дурново никакого значения не имели и никакой роли сыграть не могли. «Не умудрила записка и немудрого и легкомысленного С. Д. Сазонова»[961].