В Государственном Совете

В составе реформированного Государственного Совета П. Н. Дурново пробыл почти девять с половиной лет – с апреля 1906 г. по август 1915 г. Все это время, несмотря на преклонный возраст (ему было 64–73 года) и болезнь глаз (в январе и мае 1911 г. ему сделали операции в Берлине), он был бодр, энергичен и деятелен: руководя группой правых, активно участвовал в работе комиссий (постоянной, особых, согласительных) в качестве председателя, заместителя председателя, члена.

П. Н. Дурново стоял у истока правого объединения в Государственном Совете. 29 апреля 1906 г. в Мариинском дворце, где граф К. И. Пален и А. А. Половцов собрали «около 30» членов верхней палаты, в основном выборных, П. Н. Дурново «обстоятельной и длинной речью» о пагубных последствиях политической амнистии склонил большинство присутствующих на свою сторону[635].

Сама идея правого политического объединения в «верхней палате» принадлежала П. Н. Дурново; с нею он выступил в кружке сановников, собиравшихся в мае – июне 1906 г. на квартире члена Государственного Совета по назначению С. С. Гончарова и за «чашкою чая» обсуждавших очередные вопросы.

5 июня 1908 г. П. Н. Дурново был избран председателем бюро правой группы Государственного совета, ежегодно переизбирался и пробыл в этом качестве более 7 лет. П. Н. Дурново, по свидетельству С. И. Тимашева, «несмотря на свой преклонный возраст сохранил всю прежнюю энергию, ему удалось прочно сплотить своих единомышленников и высоко поставить партийную дисциплину»[636]. Руководителем он оказался требовательным, отлично председательствовал, вселял надежды в своих товарищей. «Общее настроение подавленное, – делился с другом граф С. Д. Шереметев, – но наш председатель мастер своего дела»[637]. Скоро группа, руководимая «властной и твердой рукой», стала наиболее дееспособной и влиятельной, а П. Н. Дурново превратился в авторитетнейшего лидера правых.

Значение П. Н. Дурново как лидера правых оттенила принудительная отправка его в отпуск весной 1911 г.: группа ощутила недостаток «сдерживающего начала», стало не хватать умения находить по многим законодательным вопросам «общий язык с инакомыслящими коллегами». «С уходом Дурново, – вспоминал А. Н. Наумов, – стало заметно ощущаться отсутствие согласованности во взглядах и выступлениях членов правой группы»[638].

В октябре 1911 г. Николай II передал П. Н. Дурново через В. Н. Коковцова «свое желание видеть его на своем посту», сопровождаемое «лестными для него пояснениями». 15 октября П. Н. Дурново появился в Совете. «Он здоров, бодр и весел». В группе встретили его «очень радушно»[639] и вновь избрали председателем бюро группы[640].

16 апреля 1912 г. у Кюба правая группа дала обед «в честь П. Н. Дурново» (50-летие пребывания в офицерских чинах). Были также представители других групп – А. С. Ермолов, И. П. Шипов и Н. С. Авдаков. А. П. Струков «сказал слово, обращенное к Дурново – очень удачное»[641].

Политические противники П. Н. Дурново – кто по недомыслию, а кто и намеренно – искажали смысл его деятельности в Государственном Совете. Одним она представлялась «любопытным сплетением закулисной политической интриги с видимой открытой деятельностью в преобразованной законодательной палате»[642]. Другие называли его «душой реакционной партии»[643]. Третьи утверждали, что он «работал неустанно, чтоб задержать и отвергнуть законопроекты, могущие с его точки зрения поколебать основы государственного строя старого уклада»[644].

В. И. Гурко утверждал: «Вообще, Дурново, стоявший во главе правой группы членов Государственного Совета и пользовавшийся в ее среде большим влиянием, увы, руководствовался преимущественно личными соображениями и чувствами личной неприязни к Столыпину» (как в таком случае он мог пользоваться «большим влиянием» – Гурко умалчивает. С. Ю. Витте руководствовался «личными соображениями», так над ним в Государственном Совете смеялись[645]).

Отклонение правым большинством Государственного Совета весной 1914 г. законопроекта о мелкой земской единице В. И. Гурко объяснил так же несложно: «Причина же была простая – против этого законопроекта, как вообще против всяких проектов, внесенных министерством внутренних дел, был П. Н. Дурново, не перестававший надеяться вновь занять должность министра внутренних дел на почве откровенно правых консервативных взглядов»[646].

Его упрекали в «боевом консерватизме», лишенном какой-либо программы. «Новое время» утверждало: «Его лидерство выражается главным образом в устройстве искусственных пробок и заторов в деятельности законодательных палат. Нет такого назревшего, подсказанного неотложными общественными и государственными потребностями законопроекта, который он даже после самого всестороннего рассмотрения не хотел бы заново сдать в комиссию. Маг и волшебник в деле создания различных препон и преткновений, он ведет борьбу не против враждебных течений государственной мысли, а против поставленных на определенном месте лиц, все использует как орудие канцелярски-оппозиционного спорта и сводит консерватизм, долженствующий охранять прочную и неразрывную связь законодательства с историей, к непрерывной законодательной обструкции»[647].

В действительности же П. Н. Дурново руководствовался интересами страны, государства, как он их понимал; исходя при этом из конкретной ситуации как внутриполитической, так и международной. «Закон, – утверждал он, – следует писать с большим спокойствием и с большим беспристрастием». Законодатели обязаны рассматривать дело так, как приказывает им их разумение, исключительно по руководству их понятий, их знаний, опыта и совести[648].

Поэтому чрезвычайное законодательство П. А. Столыпина раздражало П. Н. Дурново, вызывало досаду. «Если бы закон о старообрядческих общинах, – сетовал он в общем собрании Государственного Совета 12 мая 1910 г., – поступил на наше рассмотрение в обыкновенном порядке, то мы, Члены Комиссии, при рассмотрении этого дела не испытывали бы постоянно тяжелого ощущения как бы связанных рук, и позволю себе заявить, что наше руководящая в этом деле мысль получила бы более правильное, более последовательное и более соответствующее пользам государства осуществление». «Необходимо признать, – говорил П. Н. Дурново, – что в случаях, подобных настоящему, положение Государственного Совета и выбранной им Комиссии представляется весьма сложным. Если, с одной стороны, мы не можем, а по моему убеждению, и не имеем права, при наших законодательных решениях считаться с соображениями, не вытекающими непосредственно из предложенного нашему рассмотрению законопроекта, то, с другой стороны, никакие рассуждения не могут устранить представления о совершившемся факте, который, хотя бы сам по себе и был неоснователен, тем не менее вносит в практическую жизнь более или менее осязательное влияние». Тем не менее это не должно, подчеркивал он, предопределять решение законодателей: «Если бы по статье 87 Основных Законов был издан закон, явно, по нашему разумению, вредный и вовсе необдуманный, то, не взирая ни на какую давность, мы должны его отклонить, дабы предотвратить и остановить распространение зла, которое неизбежно производит всякий необдуманно пущенный в народную жизнь легкомысленный закон»[649].

Характерна в этом отношении его позиция весной 1911 г., когда П. А. Столыпин попытался ввести земское самоуправление в 6-ти западных губерниях. Как известно, законопроект провалился в заседании Государственного Совета 4 марта: 92-мя голосами против 68-ми общее собрание отклонило ст. 6 о делении избирателей на национальные курии. Исход баллотировки решили 28 правых: голосуй они «за», курии были бы приняты большинством 96-ти против 64-х.

Утверждение, что законопроект о западном земстве был выбран в качестве повода, чтобы свалить Столыпина, а «сам по себе он был вполне приемлем для большинства» Государственного Совета[650], не выдерживает критики. Проектируемое земство оказалось неприемлемым по своему существу – бессословным характером и пониженным цензом. Уже в Особой комиссии Государственного Совета были высказаны «сомнения относительно целесообразности и своевременности введения земских учреждений в западных губерниях в виду отсутствия в них достаточного количества русского культурного населения, а равно опасения о том, что земское управление, устроенное на основаниях настоящего законопроекта возбудит национальную в крае рознь». Большинство комиссии высказало опасение, что «при таком понижении ценза <…> мелкие землевладельцы <…> задавят крупных и средних»[651]. Позиция правых, голосовавших против курий, определялась ясным сознанием антагонизма между крестьянством и помещиками; одобрить законопроект значило для них отдать местное самоуправление в руки враждебно настроенного крестьянства. П. Н. Дурново в заседании правой группы (25.02.1911) высказался «против проекта и против курий»[652]. Еще задолго до обсуждения в общем собрании он в записке царю указывал, что намечаемая мера крайне опасна в политическом отношении: она оттолкнет от правительства польских землевладельцев и усилит среди них антирусские стремления; весь культурный землевладельческий класс совершенно отойдет от местной работы, которую немыслимо строить на одном крестьянстве. В. Ф. Трепов на аудиенции у царя перед самым голосованием в Государственном Совете развивал эти же мысли, характеризуя проект как «чисто революционную выдумку, отбрасывающую от земской работы все, что есть культурного, образованного и консервативного в крае»[653]. Подобные же взгляды высказывал на страницах своего журнала В. П. Мещерский[654].

Депутация от Юго-Западного края просила царя дать им земства и объяснила, что курии им необходимы, так как иначе все должности по выборам будут замещены поляками. Царь обещал им земство и, по слухам, одобрительно отнесся к куриям. П. А. Столыпин известил о результатах депутации М. Г. Акимова, последний по телефону сообщил П. П. Кобылинскому, а этот информировал правую группу. В группе пришли к выводу, что им приказывают баллотировать за курии. Однако, выражая готовность всегда делать угодное монарху, члены группы полагали, что как члены законодательной палаты, они «должны вотировать по совести, а не по приказанию». Для выяснения, было ли приказание голосовать за курии, П. Н. Дурново написал М. Г. Акимову, однако ответа не получил. Тогда 3 марта группа отправила в Царское Село В. Ф. Трепова.

Николай II объяснил, что он «лишь хотел обратить внимание Государственного Совета на важность вопроса», и не возражал против голосования по совести. В. Ф. Трепов обратил внимание царя на «маргариновую депутацию», состоявшую «из столыпинских чиновников». Когда В. Ф. Трепов вернулся и рассказал о беседе с царем, то часть группы решила баллотировать против курий[655].

5 марта П. А. Столыпин подал в отставку, обвинив лидеров правой группы в интриге.

«Несколько дней никто не знал, как окончится этот инцидент, – сообщала А. И. Шувалова новости своей матери. – Новое Время металось – то на его столбцах статьи об уходе, то о том, что Столыпин остается. Столыпин говорил многим, что он рад работать, не покладая рук и в ущерб здоровью, готов рисковать жизнью, но не может быть игрушкою интриги. Со своими секретарями, дежурящими у него по очереди, он простился, семейство Нейдгарт всем говорило, что Стол[ыпин] ни за что не останется. Очень близкий Столыпину человек сказал мне, что вряд ли останется, а если останется, то при условии, что Дурново и Трепову предложат полечиться за границей»[656].

Царь принял условия П. А. Столыпина, уволив 11 марта П. Н. Дурново и В. Ф. Трепова «в отпуск по 1 января 1912 г.». «Дурново и Трепов, – писали Е. А. Воронцовой-Дашковой ее дочери, – стали героями – к[а]к только в газетах был напечатан их отпуск, к ним валом повалили люди всех партий и (слово не разб. – А. Б.). Дурново говорит, что два человека никогда не переступали порог его дома – М. А. Стахович и Пуришкевич и оба у него были. Мейндорф, бывший товарищ председателя Думы, вполне спокойный человек, не знакомый ни с тем, ни с другим, завез им карточки»[657].

Проявленное сочувствие трудно совместить с тезисом об интриге. Как заметил С. Д. Шереметев, «заслуги Дурново, сдержавшего революцию, велики, что так обращаться произвольно нельзя, что это акт произвола и заносчивости», что Дурново наказан «за правду»[658].

П. Н. Дурново, по свидетельству посетившего его С. Д. Шереметева, был «спокоен на вид, любезен и прост в обращении, без рисовки», подтвердил слухи об удалении в принудительный отпуск его и В. Ф. Трепова. Тут-то и вырвалось у П. Н. Дурново: «Ну вот и скажите, можно ли служить?»[659]

15 марта Николай II передал через М. Г. Акимова, что уважает П. Н. Дурново и ничего лично против него не имеет и группа не лишилась его доверия[660].

11 апреля 1911 г. С. Д. Шереметев, будучи в Аничковом дворце у императрицы Марии Федоровны, высказал надежду, «что к Пасхе решен будет вопрос о Дурново, раз что нам возвращено “доверие”, несмотря на распростр[анение] “клеветы”, что пасхальный день тому подходим, простим вся Воскресением»[661]. С этим и связана попытка Николая II вернуть П. Н. Дурново в Государственный Совет. Однако под влиянием аргументов П. А. Столыпина возвращение его было отложено до возобновления занятий Государственного Совета осенью 1911 г.[662]

2(15) мая 1911 г. П. Н. Дурново с дочерью выехал в Берлин для лечения глаз. «На Варшавском вокзале члены Государственного Совета устроили Дурново демонстративные проводы». Проводить собралось «множество». Пришли не только единомышленники из правой группы. Архиепископ Николай обратился к П. Н. Дурново «с теплым словом», пожелав поправить здоровье; от группы преподнесли дорогую складень-икону с надписью «На добрый путь». П. Н. Дурново «был взволнован» и обещал вернуться в июне[663].

Где тут интрига? Со стороны П. Н. Дурново и правых противников западного земства ею и не пахнет. Интригу во всем этом увидел П. А. Столыпин и неспроста: провести правых и протащить под флагом национализма бессословное земство с пониженным имущественным цензом не удалось, а возразить правым по существу было нечем.

По мнению И. И. Толстого, в марте 1911 г. была интрига, но не П. Н. Дурново, а П. А. Столыпина: «Для меня несомненно одно: вся кампания проведена путем интриги и влияния на государя через приближенных к нему “националистов”. Самое печальное во всем этом то, что такими средствами пользуется человек весьма ограниченных способностей и для проведения более чем сомнительной политики»[664].

Как начало «правильно организованной кампании» против В. Н. Коковцова было истолковано выступление П. Н. Дурново при обсуждении законопроекта о всеобщем начальном обучении[665]. Дело, однако, было не в личности В. Н. Коковцова. П. Н. Дурново и его правые единомышленники были недовольны внутренней политикой правительства: в ней они не видели ни ясной программы, ни определенного направления, считали, что она неправильно понимает государственные нужды и политические задачи данного времени; осуждали они и внешнюю политику. В данном законопроекте П. Н. Дурново смутила предполагаемая Государственной Думой, правительством и двумя комиссиями Государственного Совета (причем тут личность В. Н. Коковцова?![666]) прогрессивная фиксация на 10 лет вперед громадной суммы из государственного казначейства на устройство всеобщего обучения; и это – в обстановке обостряющегося международного положения. Позиция П. Н. Дурново была адекватна ситуации: «все наши финансовые усилия должны быть направлены прежде всего на оборону нашего отечества»[667].

Характерны в этом отношении дневниковые записи и переписка С. Д. Шереметева. «Переживать эпоху Госуд[арственного] разложения не легко, – пишет он 20 февраля 1912 г. – У меня такое чувство, что 1912 год даст нам новое нашествие иноплеменных и обновит ужасы 1612 и 1812 гг. Быстрый ход разрушительных реформ при любезном содействии нового Гришки даст нам новый сочный плод от нового древа познания добра и зла»[668]. Еще более показательна дневниковая запись: Был обед у А. П. Струкова. После обеда сидели в кабинете хозяина: М. Г. Акимов, С. Д. Шереметев, А. А. Ширинский-Шихматов, А. А. Бобринский. «Акимов был очень разговорчив, но говорил о безотрадности, беспросветности общего положения, о трудности работать без опред[еленной] цели и надежды в виду общего разлада. И это говорят люди в его положении, люди честные и благонамеренные. Сводится все к одному, чего не хочется высказать»[669].

По существу, то же инкриминировал правительству и А. И. Гучков на совещании октябристов 8 ноября 1913 г., с той лишь разницей, что приписывал все это победившей «реакции»: «Иссякло государственное творчество. Глубокий паралич сковал правительственную власть: ни государственных целей, ни широко задуманного плана, ни общей воли! <…> Государственный корабль потерял свой курс, потерял всякий курс, зря болтаясь по волнам. Никогда авторитет правительственной власти не падал так низко. Не вызывая к себе ни симпатий, ни доверия, власть не способна была внушить к себе даже страха. Даже то злое, что она творит, она творит подчас без злой воли, часто без разума, какими-то рефлекторными, судорожными движениями. <…> Развал центральной власти отразился, естественно, и полной дезорганизацией администрации на местах. <…> Но паралич власти оказался не только внутренним развалом. <…> Наша внешняя политика, бездарная и малодушная, не только упустила все те выгоды, которые <…> открывались перед Россией, но и потеряла все прежние позиции»[670].

Так же оценивал ситуацию В. И. Гурко, тогда оппонент П. Н. Дурново: «У нас <…> застой во всем и везде: правительство стремится жить au jour le jour[671] и из министерства с определенной политической окраской и ясно выраженными целями само себя превратило в то, что на западе именуется «деловым министерством», т. е. занимается лишь мелочными текущими делами управления»[672].

П. Н. Дурново работал на сохранение дееспособности государственного аппарата. Поэтому он и его единомышленники блокировали в 1907 г. попытку 39 членов группы центра возбудить вопрос о реформе Сената по инициативе Государственного Совета. При этом движим был П. Н. Дурново отнюдь не желанием отстаивать «всевластие администрации»[673].

Реформаторы предполагали: учредить должность Первоприсутствующего с правом непосредственных сношений с верховной властью; предоставить I департаменту избирать кандидатов для замещения открывающихся вакансий; установить условия и порядок применения прав и исполнения обязанностей Сената; обязать министров доносить Сенату о принимаемых ими чрезвычайных мерах; предоставить Сенату определять необходимость принятых чрезвычайных мер, отменять их, назначать сроки их действия и, если меры приняты с соизволения монарха, то представлять ему свои соображения.

Сенат, считал П. Н. Дурново, «не есть орган управления, в нем нет места оценке чьих-либо интересов или вопросов о целесообразности», и справедливо заподозрил авторов проекта в намерении наложить «на Министров узду безответственного сенатского контроля». «Никакое Правительство, – убежденно говорил он, – не может существовать, если у него из рук будет вырвана возможность руководить политикой государства». «Если Сенат, – продолжал с знанием дела он, – пополненный выборными Сенаторами, ни за что и не перед кем не отвечая, не имея ни малейшего представления кроме газетных сведений о том, что и как делается в государстве, начнет проверять и отменять распоряжения поставленного Государем Правительства, то мы неизбежно будем иметь два Правительства, взаимно друг друга исключающие, и наступит в России полная смута в управлении, которой не найти исхода. Что станет с Министрами? Отписываться перед Сенатом, отвечать на запросы Думы и Государственного Совета, разбираться в вероятных противоречиях взглядов Думы со взглядами Сената и среди такого дергания ответственно управлять Государством!»[674]

Еще в Совещании под председательством А. А. Сабурова (1-я половина 1905 г.) П. Н. Дурново, будучи товарищем министра внутренних дел, был против превращения Сената в орган высшего управления и отстаивал независимость управления. «Я, по обязанности представителя Министерства и по глубокому убеждению, – вспоминал он позднее, – объяснял, что Губернаторы люди весьма почтенные и ничем не хуже других служащих, и старался доказать, что в нашем Отечестве, при несовершенстве законов, малочисленности судов и проистекающей отсюда судебной медлительности, при ни чем не оправдываемом сентиментальном отношении к подсудимым и обвиняемым, только одна администрация и полиция еще являются наилучше организованной силой, которая сдерживает бушующие страсти, и потому нельзя ставить каждый их шаг под контроль безответственного учреждения. Мой взгляд сводился к тому, что Губернаторы, дозволяя себе даже превышение власти в целях неотложного охранения порядка, исполняли свой долг, а те, которые вместо энергичных распоряжений искали в законах подходящей статьи или соответствующего циркуляра, – нарушали свою обязанность». Если бы тогда допустили «вмешательство Сената в дело управления, – не сомневался П. Н. Дурново. – Правительству пришлось бы довольно жутко»[675].

Позиция П. Н. Дурново и в этом вопросе была глубоко продуманной с точки зрения государства, его способности обеспечить нормальные условия жизни общества. «В моих глазах дальнейшее развитие Сената, – говорил он в заключение, – неизбежно пойдет по пути преобразования его в высший административный суд в том смысле, что в сфере управления должно быть признано право существования административного усмотрения, вне всякого контроля административной юстиции. Этим я далек от того, чтобы проповедовать произвол – но дискреционная власть осуществляет политические задачи согласно требованиям целесообразности, и в этой области никто ей мешать не может; административная юстиция решает вопросы о правах и обязанностях, основанных на публичном праве, или, другими словами, действие административного суда начинается лишь тогда, когда кто-либо считает свое право нарушенным. Поэтому административный суд не должен задаваться поддержанием объективного правопорядка в области управления, а призван исключительно к ограждению субъективных прав публичного характера. При такой постановке вопроса устраняется опасность вмешательства Сената в управление, и с течением времени правосудие Сената в качестве высшего административного суда рядом мудрых решений установит ту законность управления, к достижению которой стремятся, по мнению моему, слишком торопливо и неверным путем составители основных положений ради сохранения авторитета Сената и того высокого положения, которым он пользуется; все, что выходит из пределов ограждения прав публичного характера отдельных лиц и учреждений, – должно быть изъято из компетенции Сената, потому что правительственное его значение как органа начальственного в будущем не уживается с действующим порядком управления»[676].

П. Н. Дурново защищал власть от разбазаривания ее отдельными агентами этой власти. При обсуждении законопроекта «Об учреждении Бакинского градоначальства» в заседании Государственного Совета 25 ноября 1911 г. он заявил: «Но я никак не могу оставить без возражения мысль о возможности Правительству входить в переговоры с частными лицами и, сообразно с деньгами, которые частные лица уплачивают на те или другие государственные потребности, делать им из общих законов исключения и уступки. <…> Не может быть принимаемо во внимание то соображение, <…> будто бы между Правительством и съездом нефтепромышленников происходили какие-то неизвестные нам переговоры и что на основании этих переговоров Правительство часть своей власти уступило нефтепромышленникам. Такое соображение я считаю в высочайшей мере зловредным при обсуждении закона»[677].

П. Н. Дурново был необыкновенно чуток к малейшим угрозам государственному аппарату. Нисколько не заблуждаясь относительно личного состава государственной службы, он был убежден, что «в данное время Россия не может дать ничего другого», и считал необходимым «сохранить то, что есть». Поэтому намерение передать служебные преступления в руки суда присяжных весной 1913 г. встретил в штыки. Эта передача, – справедливо указывал он, – предполагает у присяжных, кроме беспристрастия и развития, «способности и умения оценить, с государственной точки зрения, целесообразность и неизбежность тех или других важнейших распоряжений административной власти». Между тем, «население, которое поставляет присяжных, далеко уже не то, каким оно было раньше, и хотя оно, по мнению меньшинства Комиссии, выиграло в общем развитии, но я сомневаюсь, чтобы этот выигрыш был ценным вкладом в общую сумму тех качеств, которыми должен обладать беспристрастный судья, призванный к оценке служебных действий, например, губернатора. Посудите сами – чему учится народ в обыденной жизни? В дешевых газетах, проникающих в самые глухие деревни, он читает злобные, иногда прямо клеветнические сказания о ненавистной служебной деятельности поставленных Правительством властей; сказания эти пишутся часто совершенно несведущими людьми, которые толкуют тенденциозно, по своему, всякие распоряжения Правительства, критикуют, извращают их смысл и, разрушая все, чему народ привык верить, сеют в народе семена недоверия и отрицания. Но это еще не все, – в самых авторитетных собраниях происходит то же самое, и, таким образом, в народе постепенно нарождается отрицательное отношение к властям. <…> Тут <…> дело идет о разрушении государственной службы во всей ее совокупности». По мнению П. Н. Дурново, суд надо устроить «так, чтобы служащие твердо знали, что их никто не засудит без вины, ради антипатии, мести, или политических расчетов и что виноватого не укроет никакое заступничество. Этому, в пределах человеческой возможности, удовлетворяет то, что у нас есть»[678].

Не уставал он ратовать за укрепление обороноспособности державы. По Дурново, обеспечение внешней безопасности – первейшая задача власти. Он публично солидаризировался с М. М. Ковалевским, своим всегдашним оппонентом по всем вопросам внутренней политики, заявившим при обсуждении законопроекта об Амурской железной дороге, что «сила есть единственный и верховный вершитель международной судьбы государств, и потому денег на устройство армии жалеть нельзя».

Согласился он и с П. А. Столыпиным (о параллельных руслах, по которым в ближайшем будущем потекут-де государственные расходы – на оборону и на культуру), уточняя, что «течение по руслу обороны должно идти неизмеримо быстрее, нежели по руслу культуры, и это до тех пор, пока первое течение не доведет нас до уверенности, что мы в своем собственном доме можем жить покойно и безопасно»[679].

Забота П. Н. Дурново об обороноспособности империи не сводилась к одним лишь ассигнованиям. «Следует признать, – говорил он, – что в государственном обиходе есть такие предметы, к которым надо относиться с величайшей осторожностью, которые родились за много лет до нас, росли и жили при самых разнообразных условиях, выработали свои формы, обычаи, предания и в свое время сослужили службу отечеству». К их числу он относил службу, дисциплину, военный порядок, традиции, «почти семейное общение и духовную связь» между офицерами и матросами, опытность и авторитет командиров, доверие к ним, дух истинных воинов, военную доблесть. «Казалось бы, – продолжает П. Н. Дурново, – нужно употребить все усилия, чтобы сохранить и сберечь как зеницу ока такие драгоценные качества, дабы их носители передали их потомству в лице будущих русских моряков». Между тем, с горечью констатировал он, «плохо осведомленная, но весьма необузданная, чтобы не сказать больше, печать, разные статьи, брошюры, речи несведущих в морском деле людей, точно толпа накинулись на флот <…>. Вся эта неслыханная вакханалия клеветы и злословия создала вокруг флота в высшей степени удушливую и тяжелую атмосферу». Никто не подумал о том, как «эти опасные речи отзовутся на офицерах и командах», не внесут ли они «в личный состав флота язву сомнения, дух недоверия к начальству и отсюда упадок дисциплины»[680].

Угроза военному могуществу империи исходила, по мнению П. Н. Дурново, и от Государственной Думы. Последняя не упускала случая выйти за пределы своих полномочий и наиболее удобными для этого считала вопросы обороны. Поэтому П. Н. Дурново был всегда на страже Основных законов, справедливо полагая, что только так можно оградить вооруженные силы от некомпетентного вмешательства.

Так, Государственная Дума, находя систему управления Морского министерства не соответствующей потребностям флота, отказала в кредитах на постройку 4-х броненосцев. С точки зрения Дурново, это – «полное смешение понятий о власти»: отклонение кредитов «в зависимости от реформы морского управления есть вторжение в непринадлежащую нам область Верховного Управления». Ссылаясь на ст. 14 Основных законов, он утверждал: «Все это дело не наше, наша роль сводится к финансовой стороне дела».

Главное при этом было не в формальной стороне дела. Мы, говорил П. Н. Дурново, «нарушили бы свой долг, если бы вздумали подносить вопросы об устройстве вооруженных сил и обороны государства на благовоззрение Государственной Думы и свое собственное. Приверженцы западного конституционного порядка управления назовут мои слова конституционной ересью, но меня это смутить не может. Я охотно остаюсь в этой области еретиком и вот почему: я опасаюсь, что без этой ереси вся оборона государства, все устройство вооруженных сил Империи перейдет в руки законодательных учреждений». Ничего хорошего для дела обороны в этом случае он не видел[681].

Весной 1908 г. П. Н. Дурново, справедливо полагая, что вопрос о развитии отечественного судостроения «принимает чрезвычайно важное значение», и находя меры министерства торговли и промышленности в этой области недостаточными, обратил внимание Государственного Совета на пример Японии, торговый флот которой за последнее десятилетие «удесятирился в своем числе» и к 1 января 1907 г. насчитывал 1400 «собственных океанских коммерческих пароходов». Государственный Совет, по предложению П. Н. Дурново, признал «неотложным и необходимым принятие действительных мер поощрения отечественного судостроительства», считая, что «одно таможенное обложение построенных за границею судов недостаточно для удовлетворения этой цели»[682].

Обратил внимание П. Н. Дурново и на тогда только зарождающуюся проблему, высказавшись за «принятие решительных мер с целью ограждения дальневосточных окраин Империи от постоянно возрастающего прилива иностранцев, прибывающих в эти местности и поселяющихся в них для заработков и промышленных занятий»[683].

К числу важнейших задач Дурново-законодатель относил и защиту интересов православной церкви, русской школы, русского языка.

* * *

На протяжении всего времени пребывания в Государственном Совете П. Н. Дурново сопровождали слухи о его возвращении к активной политической деятельности. Так, в связи с его поездкой за границу писали, будто целью ее является реорганизация русской заграничной тайной полиции и расширение ее возможностей следить за деятельностью революционеров и преследовать их[684]. В апреле 1907 г. в связи со смертью председателя Государственного Совета Э. В. Фриша утверждали, что Николай II «хотел назначить П. Н. Дурново, но тот благоразумно отказался»[685]. В начале 1908 г., весной 1909 г. и в течение почти всего 1913 г. – разговоры о «скором» назначении председателем Совета министров[686]. В начале 1914 г. – слухи о замене им Н. А. Маклакова на посту министра внутренних дел[687].

Время от времени в группе возникали разногласия по тем или иным законодательным вопросам. Это было естественно. Однако с 1913 г. сторонние наблюдатели стали отмечать «некоторое падение авторитета лидера группы П. Н. Дурново, позиция которого <…> то и дело встречает сильнейшие возражения со стороны своих же членов группы»[688].

Еще в восьмую сессию (01.11.1912 – 04.07.1913) у П. Н. Дурново как лидера правой группы появились проблемы. К началу сессии группа значительно обновилась[689]. Среди новых членов оказались выдающиеся по уму и характеру (А. Д. Самарин, В. И. Гурко[690] и др.). Возникли разногласия «как по вопросам тактики, так и по некоторым вопросам принципиального характера», что, в свою очередь, обострило вопросы групповой дисциплины; заметным стало «некоторое падение» авторитета П. Н. Дурново, его позиция по многим вопросам все чаще стала встречать возражения. Однако на удаление несогласных и непокорных руководство группы не пошло, опасаясь ослабить группу численно. Несогласные с руководством сами покидали группу. Так, в октябре 1911 г. активный деятель Объединенного дворянства граф Д. А. Олсуфьев разошелся с группой по вопросу о волостном земстве и, разумеется, натолкнулся на полную невозможность отстаивать свою позицию, оставаясь в составе группы: сочлены отказались избрать его в особую комиссию. Олсуфьев вынужден был перейти в группу центра. В конце восьмой сессии из группы вышел В. И. Гурко, разойдясь с правыми по вопросам о волостном земстве и о расширении прав замужней женщины. Сам он так объяснил свое решение: «Всякому ясно, что нельзя оставаться в составе партии, когда из 4 случаев в трех с ней расходишься <…>. Однако само собою разумеется, что не частные разногласия вынудили меня выйти из группы, а основное разномыслие по вопросу об отношении Гос. сов[ета] к Гос. Думе. Дурново ведет систематическую войну с Гос. Думой и всемерно стремится сократить ее инициативу. Я с своей стороны вовсе не намерен подписываться под всеми решениями Г. Думы, но инициативу, ею столь редко проявляемую, наоборот, в принципе всемерно приветствую»[691].

В девятую сессию (01.11.1913–30.06.1914) у правых проблем прибавилось. Прежде всего, царь, комплектуя назначаемую часть Государственного Совета, все меньше принимал во внимание их нужды, и группе было трудно бороться с неприемлемыми для нее реформами, приходилось считать каждый голос. Так, 19 мая 1914 г. П. Н. Дурново уговорил С. Д. Шереметева задержаться с отъездом в Москву на день, так как предстояло голосование по волостному земству. Проект удалось отклонить перевесом в пять голосов. «Мило, – заметил С. Д. Шереметев. – Это доказ[ывает], как сильны сторонники увеличения смуты. Еще бы при выборе безличностей для членов по назначению»[692].

У Николая II были основания игнорировать просьбы и требования правых. Были интересы ведомств, с которыми он не мог не считаться. Определенную роль тут играло известное стремление царя не поддаваться давлению. Главное же было в другом. На первый план выступали внешнеполитические проблемы, а здесь расхождения правых с Николаем II усиливались, захватывая и вопросы внутренней политики. Так, 12 мая 1914 г. правые Государственного Совета, отклонив предложение Думы о допущении словесных объяснений в заседаниях городских дум на польском языке, провалили законопроект о введении Городового положения в царстве Польском. Царь же хотел, «чтобы язык этот был допущен с целью улучшить положение поляков, сравнительно с положением в Австрии, и тем привлечь их симпатии на сторону России»[693]. На всеподданнейшем докладе М. Г. Акимова Николай II положил 15 мая 1914 г.: «Весьма сожалею»[694], а рескриптом 5 июня повелел внести вторично проект в Думу. Правительство это сделало 9 июня. «Создалось положение, – резонно заметил К. А. Кривошеин, – во многом напоминавшее последствия отклонения проекта о земствах в Западном крае в марте 1911 г., только теперь давление моральное на правое большинство Государственного Совета пожелала оказать сама Верховная власть, уже по собственной инициативе»[695].

Вторая проблема правых была связана с болезнью М. Г. Акимова. Раздражение Николая II против правой группы сказалось: 15 июня 1914 г. и. о. председателя Государственного Совета был назначен И. Я. Голубев, а вице-председателем – С. С. Манухин. Либерально-монархическое крыло Государственного Совета приветствовало перемену[696]. Правых, естественно, встревожило. «Эта напоминает времена Столыпина и сильный поворот в сторону Поляков и левых»[697]. «Это катастрофа и грозящая многими бедами, – писал С. Д. Шереметев А. Г. Булыгину 17 июня. – Говоря современным языком, этот сдвиг в Государственном Совете приводит меня к самому горькому и зловещему сознанию. Больше писать не могу»[698].

9 августа 1914 г. М. Г. Акимов скончался. И. Я. Голубева утверждать в должности царь не захотел, опасаясь, по предположению А. А. Поливанова, его «конституционализма»[699]. Возник вопрос: кто?

В окружении С. Д. Шереметева обсуждали кандидатуры П. Н. Дурново, И. Г. Щегловитова. Информация А. Г. Булыгина, с ноября 1913 г. главноуправляющего с. е. и. в. канцелярией по учреждениям императрицы Марии и, следовательно, осведомленного более других, настораживала: «Более всего говорят о Коковцове и гр[афе] Алексее Бобринском, но, разумеется, никто ничего не знает». «Пока наиболее шансов имеет Коковцов, и мне кажется, что о Щегловитове нет даже и речи», – сообщает он через месяц[700]. Решение вопроса ожидалось к 1 января 1915 г. В ноябре С. Д. Шереметев в Петербурге услышал от Н. А. Маклакова, «что кто бы ни был, но будет правый», на что заметил: «Этого мало, что из правых, а чтоб был с головою способною»[701]. В начале декабря С. Д. Шереметев из разговора с П. Н. Дурново заключил: «словом он едва ли кого находит желательным, кроме себя, на что и был тонкий намек»[702].

Однако царь был недоступен, решал лично. 28 декабря 1914 г. И. Л. Горемыкин приехал к А. Г. Булыгину и объявил о назначении его председателем Государственного Совета. «Совершившийся факт без всякого предуведомления более чем меня поразил, – писал А. Г. Булыгин. – Пришлось целый вечер провозиться с Голубевым со списками членов на 1915 г. и так далее». Императрица-мать, возмущенная, что это сделано без ее ведома, поехала в Царское и «отстояла» себе Булыгина. «Кто теперь будет, – недоумевал А. Г. Булыгин, – не имею понятия»[703].

Назначение председателя Государственного Совета было отложено. Правые беспокоились, опасаясь «оскопления» Государственного Совета[704], «продолжительности Голубева, не безвредного». Б. В. Штюрмер пишет С. Д. Шереметеву. Последний – П. Н. Дурново и А. Г. Булыгину. «Но машина наша, – констатирует граф, – движется тупо»[705].

8 января 1915 г. С. Д. Шереметев на аудиенции в Царском жаловался, что соотношение сил в Государственном Совете изменяется в пользу «левых»[706], что «неопределенность выбора [председателя] волнует многих членов, особенно ввиду того, что группа правых уже лишилась некоторых своих членов <…> и что умаление членов усиливает другие группы и теряется равновесие». Царь успокоил: «Найдем, и правого!» Граф продолжал о нехватке в Государственном Совете «стойких в убеждениях, какие нам нужны», указывая на «перелеты» нестойких. Здесь царь вспомнил П. Н. Дурново «как стойкого и определенного, обладающего многими качествами», и графу «вдруг показалось, не остановился ли он на Дурново?»

В этот же день С. Д. Шереметев поспешил к П. Н. Дурново, который, оказалось, был в постели, так как «почувствовал ослабление, приняв сильную дозу лекарства, а главное ради волнений с назначением Булыгина, а еще более ради мероприятий Голубева, уже начавшем вводить перемены в духе, противоположном Акимову». Граф рассказал «о впечатлениях утренней беседы» с царем. П. Н. Дурново «слушал внимательно и казался доволен, отчетливо запрашивая, как все было»[707].

С. Д. Шереметеву казалось, что вопрос решен – председателем Государственного Совета будет П. Н. Дурново[708].

Однако царь с назначением тянул. Десятая сессия Государственного Совета прошла под председательством И. Я. Голубева. В начале июля 1915 г. И. Л. Горемыкин сделал попытку настоять на назначении А. Г. Булыгина, однако императрица Мария Федоровна не хотела отпускать его[709].

Бессилие правых в деле назначений в Государственный Совет очевидно. С. Д. Шереметев в дневнике и переписке фиксирует самые противоречивые слухи относительно назначения председателя Государственного Совета. Сам он не может (с 1909 года!) провести в Государственный Совет своего личного друга; при этом рассчитывает на помощь И. Л. Горемыкина, П. Н. Дурново, А. Г. Булыгина. П. Н. Дурново, желая занять пост председателя Государственного Совета, о намерениях царя расспрашивает С. Д. Шереметева. Недовольные И. Я. Голубевым, они никак не могут добиться его смещения. Это бессилие и весьма малая осведомленность правых относительно намерений царя отчетливо проявилась в их реакции на назначение 27 января 1915 г. министра внутренних дел Н. А. Маклакова членом Государственного Совета. «Одни говорят, что это признак его возвышения, а другие, что признак его падения, – писал С. Д. Шереметев. – И то и другое одинаково правдоподобно, и в этом-то наше горе»[710].

15 июля 1915 г. председателем Государственного Совета был назначен А. Н. Куломзин. «Обухом хватило меня назначение К[уломзина]», – признавался С. Д. Шереметев[711].

* * *

Война застала П. Н. Дурново в Виши. В последние тревожные дни перед ее началом, когда «русские задавали себе вопрос, продолжать ли лечение или возвратиться домой», П. Н. Дурново запросил телеграммой министра иностранных дел С. Д. Сазонова, как быть. Тот успокоил: «Можете спокойно продолжать лечение. Причин для беспокойства нет». С большим трудом, с помощью нашего посольства, через Булонь, Ньюкасл, Эдинбург, Норвегию (куда перебрались на маленькой шхуне, перевозившей в мирное время рыбий жир) добрались до Петербурга[712].

Во время войны, вспоминал В. Н. Коковцов, «около меня и П. Н. Дурново, проживавшего в одном доме со мной, образовался как бы центр осведомления о том, что происходило на войне. Мы черпали наши сведения непосредственно из Военного Министерства, куда имел прямой доступ по прежней своей службе А. А. Поливанов, живший недалеко от нас на Пантелеймоновской улице, и два раза в неделю, по воскресеньям и четвергам то у меня, то у Дурново, то у Поливанова собиралось 7–10 человек, критически осведомлявшихся о том, что было слишком неясно из публикуемых данных»[713].

5 декабря 1914 г. С. Д. Шереметев посетил П. Н. Дурново и записал в дневнике: «Он о военных действиях выразился сдержанно, не находя их соответствующими желанию и надеждам. Он предвидит затяжную войну и сознает необходимость быть подготовленным к многочисленным крупным вопросам, имеющим возникнуть по исполнению векселей… по Польскому, по счетам с общегородской организацией и общеземской, что лица, стоящие в их главе, уже заняли позиции и потребуют на чаек за свой временный патриотизм. <…> Разговор был интересен и живой государственный ум Дурново вполне сказался, и я ушел от него успокоенный до некоторой степени, что не все же поверхностны, а есть и стойкие, возвышающие[ся] над положением, но “лично” не желал бы председателем [Государственного Совета] Д[урново], как более полезного во главе группы, а не там, где язык его связан был бы положением»[714].

Политика правительства настораживала правых с самого начала войны. «Правительство выдает слишком много векселей, расплата по которым будет тяжела». Вызывала подозрение деятельность А. В. Кривошеина, голос которого «возобладал» в Совете министров и который «давно не внушает доверия». Они предвидят «возможность такого поворота в нашей внутренней политике, которого злейший враг России не мог бы придумать». Осознается необходимость правым группам Государственного Совета и Думы «пересмотреть свою политическую программу и во многом видоизменить ее», чтобы «не быть застигнутым врасплох перед многосложными вопросами ближайшего будущего, перед уплатами по различным векселям и могущими быть неожиданностями, требующими заранее обдуманного сплоченного отпора»[715].

Внутренняя политика в условиях войны была, и в самом деле, гибельна. «Боязнь ответственности перед общественностью, – свидетельствует К. И. Глобачев, – сковала руки правящих сфер <…>. Этот страх перед пресловутой общественностью превалировал над неминуемой опасностью, грозящей гибелью всему государственному строю»[716].

Правые это хорошо понимали. Уступки либералам, нежелание опереться на правых возмущали. «Видеть обновление в смысле усиления наклонной плоскости, по которой идти не могу, видеть явное нежелание давать ход людям старого закала и сознательно участвовать в этой крапленой игре я не в силах», – возмущался С. Д. Шереметев[717]. «Наши внешние неудачи, однако, меня менее тревожат, чем происходящее в районе Невы, где правительственное отступление все не останавливается. <…> Вижу насилие и нахальство снизу, вижу растерянность и беспредельную слабость сверху»[718]. «Со времени нашего отступления с Дунайца и до последних дней мне не давали покоя вести с фронта, – вторил ему Н. А. Зверев. – Еще тягостнее и тревожнее стало на душе, когда собралась Г[осударственная] Дума и начала свою вакханалию под флагом спасения России от внешнего врага, при явном и благосклонном попустительстве преобразованного кабинета, вводившего в заблуждение Государя маниловскими перспективами единения страны и правительства»[719].

Активизация либеральной оппозиции настораживала правых. Досада правых усиливалась тем, что для них была очевидна справедливость либеральной критики. «К сожалению, ради ошибок Ц[арского] С[ела] они во многом правы, – признавался А. Г. Булыгин. – Я, по крайней мере, не нахожу доводов к возражениям по многим вопросам»[720]. Соглашаясь (кто вслух, кто про себя) с либералами, что правительство – дрянь, правые, за исключением немногих поддерживающих требование правительства общественного доверия, инкриминировали ему еще и то (а некоторые – прежде всего), что настояния общественности не получают должного противодействия.

Правые не собирались идти навстречу требованиям оппозиции прежде всего потому, что либералы, несмотря на поднятую ими шумиху, не производили впечатления силы. «Все, что говорилось, делалось тогда в Думе, – вспоминал художник (взгляд, можно сказать, со стороны), – было слабо, не было человека ни большой инициативы, ни большой воли. Не было человека, который бы авторитетно, сильно сказал бы: “Довольно болтать! За дело!” – и указал бы это дело»[721].

Не заблуждались правые относительно подлинных целей оппозиции. Не сомневались они и в том, что уступки либералам – движение по наклонной плоскости к катастрофе: уступки не усилят правительство, а ослабят. Поэтому в ответ на образование Прогрессивного блока была предпринята попытка Правого объединения. Его предшественником можно считать Осведомительное бюро (Бюро правых) 1907–1912 гг. из трех членов Думы и трех членов Государственного Совета под председательством князя А. А. Ширинского-Шихматова. 11 августа у П. Н. Дурново состоялось совещание представителей правой и правого центра Государственного Совета с представителями правых и националистов Думы. Совещание пришло к выводу, что только правительство из правых деятелей способно спасти страну; в качестве главы его рекомендовался И. Г. Щегловитов.

Любопытно, что в оппозиционных кругах допускали возможность военной победы при существующем правительстве: «Возможно-таки и при данном положении как-нибудь отстоять Россию от немцев без перемен, – считала З. Н. Гиппиус. – Допускаю такую надежду, но требую к ней честного отношения. Т. е. приняв ее – уже нельзя действовать одной рукой здесь, другой там, а надо обе руки положить на помощь данной России, данному правительству (В скобках: когда надежда осуществится, – если! – то будет честно и последовательно признать, что не очень-то России и далее нужны всякие “переломы”)»[722]. Итак, очевидно признание: во-первых, оппозиция поступает нечестно по отношению к существующему правительству, т. е. сознательно затрудняет его деятельность; во-вторых, оппозиция не может желать победы существующему правительству, ибо это означает отказаться от «перемен», т. е. власти.

Правое правительство, в отличие от существующего, ни в коем случае не позволило бы оппозиции действовать «одной рукой здесь, а другой там», особенно – «там»; это – как минимум; но, несомненно, оно было бы способным на большее: приостановить все реформы, прихлопнуть всякую оппозицию (уже при А. Ф. Трепове она присмирела!), сосредоточить все ресурсы страны на достижение военной победы[723].

Однако ни правительство, ни царь не среагировали на предложения правых. Более того, не поддержал идею правого кабинета Постоянный совет Объединенного дворянства: письмо А. П. Струкова к И. Л. Горемыкину от 23 августа советовало правительству лишь не уступать требованиям либеральной оппозиции, а С. А. Панчулидзев заявил корреспондентам: «Дворянство считает, что сейчас не время для коренных преобразований. И с этой точки зрения оно относится отрицательно не только к крайним проектам, выдвигаемым слева, но и к “черному блоку”. Достаточно указать, что 6 дворян пересели с правых скамей Государственного Совета, не желая быть в одном сане (одних санях? – А. Б.) с известными лидерами “черного блока”»[724].

Нет, не торжествовал П. Н. Дурново, не только мертвый, но и живой[725]. Воистину, нет пророка в своем отечестве!

В 1915 г. правая группа оказалась в состоянии глубокого кризиса. Военные неудачи, усилив либеральную оппозицию и породив движение за мобилизацию сил и выяснение внутренней политики, привели к новым уступкам царя: министры И. Г. Щегловитов, Н. А. Маклаков, В. А. Сухомлинов и В. К. Саблер были заменены А. А. Хвостовым, Н. Б. Щербатовым, А. А. Поливановым и А. Д. Самариным. Справедливость либеральной критики правительства сбила с толку часть правых: они не разглядели социальной слабости оппозиции, не понимали опасности уступок ее требованиям – произошло некоторое их «олибераливание» (словечко З. Н. Гиппиус), в «прогрессивный блок» «по явной аберрации ума вошли даже монархисты чистой воды»[726]. Начинается брожение и в правой группе. В начале XI сессии Государственного Совета А. А. Бобринский заявил о необходимости более сообразовываться с жизнью и предложил переизбрать бюро группы. Поначалу большинство группы было на стороне П. Н. Дурново, однако приход в группу уволенных министров, усиливая сторонников старой тактики, побудил критиков П. Н. Дурново заявить о выходе из группы. Часть их удалось отговорить, обещая перемены, однако 6 членов вышли из группы[727]. Это стало предметом бурного обсуждения в бюро группы. Констатировали, что «тактика руководителей не встречает одобрения и может повести к дальнейшему расколу». Последовал вывод: бюро, как не пользующееся доверием, должно уйти. Сначала А. А. Нарышкин, затем и другие члены бюро, а потом и П. Н. Дурново заявили об отставке.

Позиция членов правой группы, не согласных с линией П. Н. Дурново, была обусловлена осознанием того, что «продолжение избранного Государыней и навязанного ею Государю способа управления неизбежно вело к революции и к крушению существующего строя»; во-вторых, тем, что они полагали, «что без очищения верхов, без внушения общественности доверия к верховной власти и ее ставленникам спасти страну от гибели нельзя» (тут они заблуждались на обе стороны: и верхи не были способны «очиститься», и «общественность» никогда не удовлетворилась бы очищением верховной власти – хотела власти себе); в-третьих, пониманием, что замалчиванием положение уже не спасти: все получило широкую огласку и стало доступно для лиц, «ищущих повода скомпрометировать престиж царской власти»[728].

П. Н. Дурново «сохранил свой тонкий ум и работоспособность до смерти»[729]. В первом заседании XI сессии Государственного Совета 19 июля 1915 г., сразу после главы и членов правительства, слово взял он. Не считая «своевременным и соответствующим чрезвычайным обстоятельствам» переживаемого времени входить в обсуждение заявлений членов правительства, он напомнил о «тяжких испытаниях, выпавших на долю <…> дорогой армии», воздал полякам («честь и слава Польскому народу! Глубокое, сердечное русское спасибо Польской женщине!»), констатировал плохую, «как всегда», подготовку к войне «по всем отраслям военного и гражданского управления» и обратился к царю с призывом стать наконец властью: «корень зла <…> в том, что мы боимся приказывать. Боялись приказывать, и вместо того, чтобы распоряжаться, писались циркуляры, издавались бесчисленные законы, а власть, которая не любит слабых объятий, тем временем улетучивалась в поисках более крепких, которые и находила там, где ей совсем не место. Между тем мы были обязаны твердо помнить, что в России еще можно и должно приказывать и Русский Государь может повелеть все, что по Его Высшему разумению полезно и необходимо для Его народа, и никто, не только неграмотный, но и грамотный, не дерзнет Его ослушаться. Послушаются не только Царского повеления, но и повеления того, кого Царь на то уполномочит. <…> Без этого нельзя вести войны и всякую начавшуюся благоприятно войну можно превратить в непоправимое бедствие. Нужно бросить перья и чернила, молодых чиновников полезно послать на войну, молодых начальников учить приказывать и повиноваться и забыть страх перед разными фетишами, перед которыми мы так часто раскланиваемся. Когда пройдет несколько месяцев такого режима, то всякий встанет на свое место, будут забыты никому не нужные сейчас реформы, и мало по малу пойдут победы, которые приведут Россию к тому положению, когда уже будут возможны и реформы и всякие другие изменения»[730].

Можно ли было в той ситуации сказать более разумные слова?! Шла «борьба за существование России, да не в отвлечении, не в гаданиях разума, а конкретно, в несомнительной зримой реальности. <…> время, требующее всех русских сил»[731]. И только предельно централизованная сильная власть могла обеспечить военную победу[732]. К сожалению, ясно понимали это и были этим озабочены лишь в правой части политического спектра тогдашней России. Разумеется, П. Н. Дурново был не единственным[733].

Примечательна в этом отношении Записка националистов[734]. Начиналась она с констатации: «События внутренней политической жизни Империи идут вперед с чрезвычайной быстротой, причем развиваются уже вне зависимости от тех или иных отдельных военных обстоятельств, но в значительной степени под влиянием настроений, проявляющихся в Государственной Думе и общественных организациях и поддерживаемых оппозиционною печатью. Голоса оппозиции неустанно твердят, что Правительство все испортило в военном отношении и совершенно несостоятельно в гражданском. Этим путем, при наличии бывших военных неудач, из центра сеялась и сеется в умах как вообще населения, так и армии все более и более глубокая смута. На местах еврейская пресса и оппозиционные элементы действуют в том же направлении; так создается общественное мнение, требующее ответственного перед страной – т. е. перед Государственной Думой – Министерства. Еще в Думе первого созыва партией народной свободы был провозглашен принцип, согласно которому власть управления должна подчиниться власти законодательной, разумея под последней Государственную Думу. Ныне соответствующие думские партии во главе с Председателем Думы и вся оппозиция стараются провести это в жизнь. Для этого призываются и общественные управления столиц и торгово-промышленные организации, а ныне и так называемый “прогрессивный блок” членов законодательных палат. Удар, в сущности, направляется против ст. 10 Основных Государственных Законов, причем в качестве первого шага ставится требование сохранения деятельности Думы и образования Министерства, “пользующегося доверием страны”. <…> Как это ни горько, но в Думе совершенно не слышно уверенных и сильных заявлений Правительства. Члены Думы обвиняли Правительство в военных неудачах и во внутренних неурядицах, – оно иногда оправдывалось, признавало свою вину и не возражало против необходимости новой системы управления по указанию Думы. Об этом оповещается страна, и, конечно, при таких условиях руководящая роль в ней переходит к Думе»[735].

Насколько обоснована, – задается вопросом Записка, – такая позиция правительства по отношению к Думе: «Быть может страна стоит перед революцией и смута эта, ведущая только к господству кадетской партии, – все-таки лучше, чем анархия, в борьбе с которой Правительству необходимо иметь опору в лице думского большинства?»

И после анализа и оценки настроения составляющих российское общество классов и групп дается обоснованный ответ: «Для оценки возможности успешного выступления против Правительства тех или иных частей населения, с одной стороны, и возможности для правительственной власти их предупредить или подавить – с другой, – надлежит, казалось бы, иметь в виду, что даже при наличии действительных оснований (пока, по мнению автора Записки, их нет. – А. Б.) для неудовольствия против правительства, успешные активные выступления возможны лишь в тех случаях, когда власть инертна и не имеет точки опоры в стране».

Оппозиция стремится лишить правительство всякой опоры: ее агитация «сводится к насколько возможно большему расшатыванию достоинства власти и уважения к ней. Значение всякой ошибки или недосмотра, или непорядка усиливается, причем все отрицательные результаты ставятся в связь с необходимостью общей политической перемены. Основной мыслью этой агитации является то положение, что все спасение страны в гражданском отношении заключается в Государственной думе и что спасение и успехи армии находятся также в зависимости от Думы. <…> Достойно внимания, насколько смута продвинулась вперед и положение стало более трудным со времени созыва Государственной Думы. Народные массы, сами по себе устойчивые, могут в будущем пойти за оппозиционным течением, если оно не встретит твердого противодействия».

Власть же опасно инертна! «Величайшая опасность для правительства заключается не в нашествии неприятеля – так как при длительной войне наша обеспеченность личным составом и сырьем всякого рода должны привести к победе, – но в тех смутах внутри, которые уже назревают и могут, при благоприятных для них условиях, широко и глубоко развиться. Надлежит иметь в виду, что охранение в Империи порядка и силы власти необходимо для самой победы. <…> Ныне желательно было бы Правительство с особо твердым направлением»: работу Думы «ограничить рассмотрением внесенных в нее военных законопроектов и деятельностью отдельных ее членов во вновь организованных совещаниях по обороне»; печать поставить под постоянный надзор «сильной власти», способной пресечь все попытки дискредитировать власть «и вообще сеять смуту»; не разрешать «всякого рода съезды»; «твердой рукою» подавлять «всякие беспорядки аграрного, экономического или политического свойства»; принять «все зависящие меры к урегулированию экономических отношений населения, особенно бедных в случаях дороговизны»; «разрешение спорных вопросов внутреннего управления» и вопросов «внутреннего строительства» отложить до окончания войны и объявить об этом; оповестить население «о необходимости твердого и сильного Правительства, так как военные обстоятельства требуют дисциплины не только на фронте, но и внутри страны».

Такая власть, заключала Записка, «может сохранить в стране порядок, для победы и спокойного развития страны, без колебания исконных начал власти Государей наших»[736].

Глубже других понимал проблему Л. А. Тихомиров: «Наши союзы с поддержкой целой массы городов и заводов стремятся произвести фактический государственный переворот, задавить Царя, созвать Думу и составить правительство, не им назначенное <…>. Только страшно сильное правительство могло направлять к подобию единства эту разношерстную нацию. П. Н. Дурново прав, что теперь нужно уметь приказать <…>. Теперь бы нужен был диктатор, который бы заставил работать, <…> и показал бы стране, что власть не за немцев, не изменники. Вся масса народа стала бы за него горой». Ему ситуация представлялась безысходной: «Но нет человека! <…> [Дурново] упускает из виду, что уже нет никого, кто мог бы приказать. Это было и сплыло. <…> Сама по себе Россия не представляет сколько-нибудь достаточных умственных сил. Все средне ординарны, ни единого исключения ни в правительстве, ни в “парламентском” мире, ни в общественных кругах, ни, увы, даже в армии». И хуже всех – царь: «Я бы на его месте – объявил им (оппозиции. – А. Б.), что с такими подданными жить не могу, отказываюсь от престола и назначаю регентом Николая Николаевича, и оповестил бы это манифестом. По-моему, это единственный достойный исход, раз уж невозможно для него (и для него это невозможно) отправить их в тюрьму». Оставалась одна надежда: «России нужна Божья помощь, и если бы Господь пожелал ее дать, – то послал бы России власть»[737].

Сам П. Н. Дурново в этом отношении был «большой пессимист» и еще летом 1907 г. находил, что, «действительно, людей что-то не видать». «Ни среди чиновного люда, ни среди земских деятелей, – признавался он, – я людей с государственным умом почти не встречал. <…> исполнителей можно найти, но лиц, способных вести толково самостоятельную отрасль государственного хозяйства, или управлять твердо, умело, обширною областью, – таких лиц слишком мало. Среди земцев их, кажется, еще меньше. Самые выдающиеся из них часто отличаются крайним доктринерством, увлекаются фразой и проявляют мало деловитости»[738].

Человека не было, Бог не спешил, и приходилось вспоминать. «Двенадцатый час ночи в Могилеве под Новый, 1916 год. <…> У всех была безусловная твердая вера в успех на фронте. Но все боялись за тыл. Сплетни, развал в тылу пугали каждого вдумчивого человека. “Нет настоящего министра внутренних дел, – сказал Х. – Нет энергичного премьер-министра. Нет человека, в которого бы верили, за которым бы шли. Вот когда приходится лишний раз вспомнить Петра Николаевича Дурново, вспомнить Столыпина. Они бы зажали тыл. Они бы навели порядок”. С этим нельзя было не согласиться»[739].

Никто из выступавших членов Государственного Совета не поддержал призыв П. Н. Дурново к власти[740]. Выразили «радость» от сказанного министрами и удовлетворение тем, что «больной, долго волновавший все русское общество, вопрос о нормальных отношениях России и Польши наконец близится к желательному разрешению»; приветствовали «обновление Правительства», его вступление на «путь общей работы с объединенными силами земств и городов»; напомнили «долг власти» – «действовать рука об руку» с народным представительством, «прислушиваться в его лице к голосу земли»; потребовали расширения «рамок общественной самодеятельности», устранения «препятствий к свободному широкому приложению труда всех живых сил нации»[741].

В обществе тоже не было отклика. Были слухи о том, что перед выступлением П. Н. Дурново совещался с некоторыми авторитетными членами группы, поэтому речь его была воспринята как выражение настроения всей правой группы; его предупреждение об опасном смещении власти туда, где ей быть не подобает, произвело большое впечатление; обратили внимание на совпадение речи с заявлениями прогрессистов и кадетов в Думе о желательности коалиционного кабинета; его указание на несвоевременность и пагубность реформ во время войны свели к выпаду против министра народного просвещения П. Н. Игнатьева, и много об этом говорили; даже лидер думских правых А. Н. Хвостов, правда, «не от фракции, а от себя» ответил П. Н. Дурново, явно не понимая ни смысла его речи, ни значения сильной власти: «Он провозгласил формулу управления, сказав, что надо уметь только приказывать в настоящее время, а я отвечу ему, в настоящее время сначала надо, чтобы власть сумела справиться с оскорбительным для нас всех немецким засильем внутри страны, чтобы она в области дороговизны жизни поставила бы, наконец, интересы населения выше интересов банковских кругов, чтобы в сознании народном власть перестала быть виноватой, и только тогда она может приказывать»[742].

В правой группе Государственного Совета речь П. Н. Дурново вызвала волнение: некоторые находили ее бестактной, указывали на необходимость примирения с общественностью – возникла опасность раскола; его удалось предотвратить заменой П. Н. Дурново А. А. Бобринским, однако это вызвало протест крайне правых во главе с А. Н. Лобановым-Ростовским, что повело к новому компромиссу: товарищ председателя группы П. П. Кобылинский был заменен И. Г. Щегловитовым.

Либералы, естественно ничего не поняли (или не хотели понимать). «Его последняя речь в Государственном Совете, – утверждал К. К. Арсеньев, – показала с полной ясностью всю ограниченность, всю безнадежную бесплодность его политических воззрений. Вера в магическую силу приказаний освобождала его от критической поверки влагаемого в них смысла и преследуемой ими целей. Требуя от других только исполнения, он сам не возвышался над уровнем исполнителя. Результаты его деятельности могли быть только отрицательными. Руководимые им правые никогда не могли бы обратиться из реакционеров в консерваторы. И едва ли он оставил наследника, способного продолжить его дело. Между лидерами правых в Государственной Думе нет ни одного, кто имел бы в своем активе хотя бы долгий административный опыт. Плохим Ахиллом был П. Н. Дурново, но его подражатели плохи даже в роли ахилловых мирмидонян»[743].

Как объяснить такую реакцию на единственно верный в той обстановке призыв? По-видимому, только той иррациональной «иллюзией государственной несокрушимости России», без учета которой, считал П. Б. Струве, нельзя понять нашу революцию. «Эта иллюзия, – полагал он, – была не только мыслью, это была целая духовная атмосфера, целое душевное состояние». А отсюда уже, в значительной мере как следствие, «бессилие государственного сопротивления»[744].

Слева, естественно, речь П. Н. Дурново была встречена в штыки, ее извратили, сведя к проповеди палки как единственного средства управления, осмеяли и тем обезопасили себя. Эта интерпретация и оценка последней речи П. Н. Дурново закрепилась затем в советской историографии.

«В 10 часов вечера [27.02.1917 г.], – вспоминал П. Г. Курлов, – раздался новый звонок по телефону. Я <…> услышал взволнованный голос государственного секретаря <…>. “Да возьмите же, Павел Григорьевич, наконец власть в свои руки! Разве вы не видите, что творится и куда мы идем?” – сказал мне С. Е. Крыжановский. Я отвечал, что никакого поста в настоящее время я не занимаю, а власть находится в руках министра внутренних дел, и к тому же я хвораю»[745]. Это был, по-видимому, последний призыв к власти стать властью.

Вот так: одни утратили способность властвовать, другие – от рождения ее не имели[746].