Перевал через хребет авангардной колонны. Гурко и штаб на перевале

В 9 часов утра 13 декабря генерал Гурко вышел из своего маленького домика в Орхание и, перекрестившись, сел на коня. Ординацы, конвой, выстроившиеся полукругом у домика генерала, двинулись за генералом по улицам Орхание. Каждый из нас без сожаления покидал неуютный, негостеприимный город, в котором сквозные, промерзшие дома без печей не защищали от холода. Утро было туманное; шоссе, по которому мы двигались в направлении ко Врачешти, обледенело за ночь и было скользко, как хорошо отполированное стекло. Лошади не шли, а скользили по нему и разъезжались ногами в разные стороны. Мы то и дело обгоняли спешившихся всадников, тянувших своих коней за повода; многие из лошадей хромали, побив себе ноги при падении; попадались нам также на пути тяжелые фургоны, запряженные четверкой лошадей, неподвижно стоявшие посреди дороги; напрасно солдаты кричали и били лошадей кнутами и палками, обессилевшие животные рвались вперед, скользили ногами и падали на лед. С дороги свернуть было некуда, ибо с одного края шоссе пролегал замерзший ручей, а с другого лежал снег выше пояса.

Генерал Гурко ехал впереди медленным шагом, молчаливый и задумчивый. Много случайностей представлял начатый сегодня переход через Балканы. Удастся ли без потерь выйти из гор на Софийскую долину, насесть на турок с тылу или, быть может, турки уже знают, стерегут наше движение и готовятся встретить наши колонны, стянувшиеся в узкое горное дефиле, частым огнем с высот и в ущелье? Много рискованного представляло предпринятое сегодня движение! Доехав до селения Врачешти, мы повернули по шоссе влево в ущелье и, сделав ущельем около шести верст, остановились против неширокой дорожки, отделявшейся от шоссе и круто загибавшей в гору. Вся видимая по горе часть этой дорожки и шоссе у подошвы горы были запружены войсками: солдатами, орудиями, зарядными ящиками, конными и пешими людьми. Говор и шум стояли в этой толпе, медленно, медленно втягивавшейся в гору до того медленно, что казалось по целым часам те же группы, те же лица стояли все на том же месте. Генерал сошел с коня против этой дорожки и направился к войлочным кибиткам, разбитым у шоссе уполномоченным Общества Красного Креста; тут предполагалось также и место для будущего перевязочного пункта. В кибитках уже лежало несколько человек больных, большей частью ушибами при падении вместе с лошадьми на скользкой дороге; лежал тут на соломе улан с переломленной ногой и сильно морщился от боли; лежало несколько человек солдат, покрытых одеялами, благодетельно припасенными заботливостью Красного Креста. Генерал Гурко, едва сошел с коня, был сейчас же окружен начальниками частей, с которыми он то говорил в одиночку, то громко обращался ко всем. День наступил между тем солнечный, ясный и нехолодный, и это считалось хорошим предзнаменованием в отряде. Замечательно, что все дни битв генерала Гурко с неприятелем сопровождались ясным солнечным блеском и теплотой. Так это было в первом за-Балканском походе, так было и под Горним Дубником, Телишем и, наконец, у Правицы и Этрополя. Сегодня, после ряда морозных дней и вьюги, природа подарила нам снова солнечный, нехолодный день, ослепительным блеском озаривший кругом снежные высокие горы. Но генерал был, видимо, чем-то недоволен; он нетерпеливо ходил взад и вперед около войлочных кибиток, ежеминутно посылал ординарцев в гору с приказаниями и сердито глядел на запруженную солдатами горную дорожку. В самом деле, было уже три часа дня, а половина авангардной колонны еще не втянулась в гору; переднее орудие с пяти часов утра до трех часов дня не успело дойти до перевала.

– Чуть крутой подъем, – объяснял громко генерал какому-то офицеру, – лошадей долой! На людях везите; чтобы, как говорится, – шло. Как невозможно? На лошадях невозможно – люди, если нужно, на стену вывезут…

С горной дорожки доносились между тем крики, понукания, иногда песни, повторенные глухим эхом гор. Там совершалась тяжелая работа. Дорожка, отлого входившая в гору, поворачивала далее на крутизну и вплоть до перевала, всего около пяти верст, шла постоянно на крутую гору. Дорожка эта обледенела до того, что пешему человеку мучительно было взбираться по ней; легко было, сделав версту такого пути, совсем выбиться из сил. С правой стороны дорожки виднелся обрыв, становившийся тем глубже, чем выше приходилось подниматься в гору; за обрывом лежала большая, полукругом расположенная гора, сплошь поросшая лесом и загораживающая горизонт. Слева поднималась также гора, покрытая лесом. Белый как пух снег повсюду да лес на склонах и вершинах гор окружали ледяную дорожку. Лошади давно были выряжены из орудий и зарядных ящиков, и солдаты впряглись в них сами, перекинув гужи и веревки себе за плечи; у каждого орудия участвовало в работе по двести солдат, из которых одна половина тянула орудие, другая несла ружья и мешки рабочих. Крики и понукания на всевозможные лады царили от места подъема и до далекой, еще невидимой высоты: тяжело согнувшись, по четыре и по шести человек в ряд, солдаты тянули на себе вверх массивное чудовище, скользя ногами, падая, поднимаясь и снова нагибаясь всем телом.

– Ге-е-ей! У-у-у! вали, вали, вали! уррра-а! – раздавалось по горе. Еще повыше, впереди, у зарядного ящика, через каждые две минуты звучала монотонная, на один и тот же лад повторяемая песня: «Гей, двинем, пойдет, пойдет, идет! Иде-оо-т! – песня, покрываемая и ближними, и дальними неумолкавшими ни на секунду криками. – Ге-е-ей, у-у-у, вали, вали, вали! уррр-а!

И надо всей этой извивающейся по дорожке в гору толпой, шумящей, кричащей, напряженно тащившей огромную тяжесть, простирали высокие деревья свои причудливо вырезанные ветви, густо опушенные снегом. Между тем орудия и ящики двигались медленно, с ежеминутными продолжительными остановками; передние задерживали постоянно задние. Генерал Раух бегал от одной кучки солдат к другой, понукал, кричал:

– Вперед! Четвертое орудие – марш!

– Дорога заграждена, – раздавался ответ.

– Вперед! Вперед! – кричал генерал, пробираясь сторонкой орудия по глубокому снегу.

Мешкать было нельзя. Раух, разослав с разными приказаниями всех своих ординарцев, остался один в средине колонны, видимо измучился и устал страшно. Между тем генерал Гурко то и дело присылал к нему своих ординарцев с вопросами: «До какого места дошли орудия?», а иногда и с суровыми восклицаниями, написанными на клочке бумаги: «Спят у вас, что ли, люди?». Но люди не спали: они тянули и тянули вверх огромные тяжести, устали, измучились, но не унывали. Вот кучка солдат Козловского полка, остановившаяся с орудием в ожидании зарядного ящика, заградившего путь впереди.

– Молодая, – говорит солдат, поглаживая пушку, – со мной вместе на службу поступила.

– А ты гляди, держи, – говорят другие, – еще сорвется под гору.

– Кабы сорвалась, как бы ловко полетела! Тебя ждать бы не стала.

– Так, брат, и закачала бы с тобой.

Как на грех, камешек, подложенный под колесо орудия, скользит, и вся махина подается назад; часть солдат отскакивает в сторону, другая наваливается на задок орудия и успевает удержать орудие на месте.

– Ребята! Эй! – раздается в кучке. – У кого нога свербит – подставьте!

Розовая заря проглянула из-за деревьев, но ненадолго. Темнеть стало быстро, ледяная тропинка и окружающие горы потонули в общем смутном освещении; одно лишь небо еще яснело последними бледными полосками зари. Чем выше, обходя орудия, идешь в гору и поднимаешься к следующим орудиям, тем утомленнее люди и тем медленнее подвигается дело.

– И кто это понастроил эндакия горы? – говорит солдат, опираясь всем телом о зарядный ящик.

– А все турок проклятый! Без его так бы и шел безо всякой помехи, – раздается в другом месте.

– Кабы на гору, братцы, взобраться – все легче! – говорит третий.

– Вот я шесть лет служил в Кавказских горах. Кручи всякие бывают, а только там все больше скалы, – говорит четвертый.

Вот наконец и переднее орудие; ему остается еще версты две до перевала, а люди поустали шибко, поумаялись порядком; едва ли дотащат орудие к полуночи на перевал. Дорога все также идет далее в крутую гору, которая чем выше, тем кажется еще круче и леденее. Солдаты по всей дорожке остановились на час-другой на отдых и приступили тотчас же к разведению костров. Но сучья из сырого дерева на снегу разгораются плохо, гаснут ежеминутно; солдат, упорно пригнувшись к земле, целый час раздувает огонь. Вон там два солдатика, в ожидании когда товарищи разведут огонь, прилегли на снег, изредка перекинутся двумя-тремя словами и помолчат, глядя на синее небо, усыпанное большими светлыми звездами.

– Ноги как есть умирают, – говорит один.

– Замерзнешь, и очень просто, – поддакивает другой.

Затем наступает минута молчания.

– Сегодня еще, слава Богу, не так холодно, а вот третьева дня – Господи ты Боже мой! – снова начинает солдат.

– Что-то будет? Кабы Господь дал!

– В марте месяце беспременно в Петербурге будем; намедни господа в Преображенском полку сказывали.

И снова молчание.

Через час тропинка во всю длину усеивается по бокам множеством больших и малых костров, разведенных на снегу и освещающих красным пламенем то там, то сям высокие буковые деревья. Окружающая темнота становится от костров еще мрачнее и угрюмее. Через какой-нибудь час по тропинке раздаются голоса офицеров:

– Вперед! За работу! К орудиям!

Мешкать в самом деле нельзя, и снова слышатся вдоль тропинки крики:

– Ге-е-ей! У-у-у! Вали, вали, вали!

Снова звучит однообразная песня:

– Гей, двинем, гей, дернем! Пойдет, пойдет, идет, сама пойдет!

Становится морозно, холодно на горе. Час, другой, третий тянут и кричат люди, но чем позднее ночь, тем заунывнее становятся песни, раздраженнее крики, голоса нестройнее. Генерал Гурко не выдержал долее стоять в ущелье и дожидаться, когда вытянется на гору авангардная колонна. Он сел на коня, чтобы лично следить за работой, и поехал по тропинке в гору, подбодряя людей, сам помогая им криками, следя по целым часам за движением какого-нибудь одного орудия. До поздней ночи генерал распоряжался, приказывал, торопил людей, но было довольно: люди выбились из сил. Скользя по тропинке, они падали и засыпали на месте. Мы видели целые партии солдат у орудий, с гужами и веревками через плечо и в руках лежавшими на тропинке, переплетясь руками и ногами и сильно храпевшими; добудиться их было невозможно. Генерал Гурко, объехав сторонкой орудия, зарядные ящики и спящих людей, взобрался на перевал поздней ночью, около полуночи, и, повернув несколько шагов с дороги, остановился у казачьего поста, расположенного в лесу у перевала. Тут горел яркий костер; человек шесть казаков грелись у огня; недалеко от костра стоял шалаш, сделанный на скорую руку из древесных прутьев и покрытый сеном, заменявшим крышу. Генерал слез с лошади и усталый, угрюмый сел у костра, сказав окружающим ординарцам и свите: «Ночь проведем здесь». Ординарцы поспешили развести другой костер, ближе первого, и разместились вокруг генерала у обоих костров. Всем было много беготни и работы за весь протекший день, все сильно поутомились; да и на душе было невесело. Движение авангардной колонны шло черепашьим шагом; ни одного орудия еще не было втащено на перевал, а между тем турки могли узнать о нашем движении; какой-нибудь перебежчик болгарин или турецкий шпион мог легко известить неприятеля о начатом нами переходе через Балканы: турки успели бы укрепиться в проходах, успели бы, тем более что, судя по медленности, с какой двигалась колонна генерала Рауха, надо было предполагать, что все колонны перевалят не раньше трех-четырех дней, словом, все дело легко могло быть проиграно. Кстати же, от генерала Вельяминова пришло донесение, что путь на Умургач тяжел до крайности, почти невозможен для артиллерии, хотя сам генерал Вельяминов готов тащить орудия хотя бы на пирамиду.

Место, где мы расположились на ночь, приходилось на склоне горы; это была небольшая площадка в густом лесу, сплошь покрывающем горы. Кругом, куда ни глянешь, все снежные сугробы да высокие деревья, опушенные снегом; луна стала показываться из-за деревьев, придавая картинный вид окружающей обстановке. Картина очень напоминала декорацию четвертого акта оперы «Жизнь за царя» и была бы в высшей степени поэтична, если бы не мороз, не дым костра, до боли обжигавший глаза, да холод, проникавший до тела от наших снежных постелей. От этого холода, несмотря на усталость, долго не спалось никому, да ординарцам и не пришлось отдохнуть как следует. Генерал Гурко поминутно посылал то того, то другого за 10, за 15 верст по горам – то в колонну Вельяминова, то на позицию Шувалова, то к Рауху с тем, с другим, с пятым распоряжением. Генерал видимо тревожился, был задумчив и говорил мало. Посидев у костра, он вошел в шалаш, прилег там, но от холода вскоре снова вернулся к костру и закутался с головой в большой кусок какого-то рыжего войлока. Генерал Нагловский ни на минуту не смыкал глаз. Он принимал донесения вместо отдыхавшего генерала Гурко, писал на него ответы или же просто лежал, глядя на огонь своими большими умными глазами, видимо, что-то передумывая, постоянно что-то соображая. Наконец усталость взяла свое, и немногие еще остававшиеся на площадке ординарцы заснули как убитые у костров. Костры между тем догорали, пламя угасло вовсе, оставив лишь тлеющие красные куски выгоревших поленьев. Белая яркая луна взошла высоко на небе. Становилось все морознее, холоднее. Какой-то солдатик, увидав с дороги костер, завернул на наш ночлег и, тихонько переступая через спящие фигуры, присел у ног генерала Гурко к огню; достал манерку, нагреб в нее снегу и стал растапливать снег на огне, бросая в манерку куски сухарей. Проснулся один из ординарцев и, увидав солдатика, обратился к нему:

– Дядя, а дядя, ты из-под Плевны будешь?

– С-под Плевны, – отвечал солдат неохотно.

– Дядя, а где ж ты уселся-то? – продолжал ординарец.

– Сухари варю.

– Ведь ты, дядя, у генерала на ногах сидишь.

Солдат повернул голову назад, поглядел на рыжий войлок, спрятавший генерала Гурко, поглядел еще раз и остался сидеть, мешая воду с сухарями кусочком палки.

– Генералу холодно, – снова заговорил ординарец, – ты бы пошел дровец в огонь положил; генерала бы согрел.

Солдат молчаливо встал с места, перешагнул через двух спящих человек и минуты через три появился снова с охапкой прутьев в руках. Костер затрещал, вспыхнуло снова пламя на несколько мгновений, и густой дым поднялся столбом в холодном воздухе. К солдату обратился генерал Нагловский.

– Тяжело было тащить орудия? – спросил он у солдата.

– Тяжело, ваше благородие, – отвечал солдат, не зная, что говорит с генералом.

– Теперь вам немного остается до перевала. Приналягте немножко.

– До-о-тащим, ваше благородие, – и в этом «дотащим» было столько успокоительной уверенности, что как будто в успехе и сомневаться нельзя было.

Генерал Гурко проснулся раньше, чем показалась заря на небе, потребовал сейчас же лошадь и поехал на вчерашнюю тропинку следить лично за подъемом орудий. До вечера целый день мы не видали генерала. Но дело в этот день шло гораздо успешнее. Оказалось, что Козловский пехотный полк, утомленный форсированными маршами из-под Плевны в Орхание, не в силах был работать быстро и энергично. Но когда этот полк взобрался со своими орудиями на перевал и уступил обледеневшую тропинку лейб-гвардии стрелковым батальонам и лейб-гвардии Измайловскому полку, то девятифунтовые орудия полезли в гору на руках солдат с песнями «Эй, дубинушка, ухнем», с нецензурной песней про Ненилу, со свистом, гиканьем и прибаутками. К тому же в гвардии благодаря легким берданкам солдаты, отвернув штык и закинув ружье за спину, могли, не разделяясь на две партии – рабочих и несущих их ружья и пешки, участвовать при каждом орудии целой ротой. Дело в этот день, что называется, кипело, и восемь орудий было втащено на перевал; остальные подходили и были близко. Вся авангардная колонна втянулась уже в гору; часть колонны Курлова приступила также к подъему. Генерал Гурко вернулся к вечеру на казачий пост, где провел предыдущую ночь, вернулся усталый, измученный: целый день он не сходил с лошади. Целый день ничего не ел. Объявив во всеуслышание, что «дело, благодаря Бога, кажется, подвигается», генерал лег у костра, растянулся и закрыл глаза. Лицо его было худое, бледное, истомленное. Через полчаса он приказал седлать свежую лошадь и собрался ехать на позицию графа Шувалова для личных с ним переговоров.

– Вас не манит туда, полковник? – обратился он к близ стоящему офицеру, садясь на лошадь и указывая рукой на синевшую за последним гребнем гор широкую даль, – туда, в долину, – прибавил он. – До свиданья, с Богом! – обратился он к нам, исчезая за деревьями в сопровождении двух ординарцев.

Мы остались еще на казачьем посту с генералом Нагловским дожидаться наступления темноты, чтобы под ее покровом спуститься в Чурияк, не привлекая внимания турок, так как спуск с нашего перевала в Чурияк был виден с Шандорника и Араба-Конака. Войска, собравшиеся на перевале, также должны были начать спуск с горы при наступлении сумерек, чтобы сохранить перед неприятелем тайну своего присутствия в горах. Часов около 8 вечера мы взялись за повода своих коней и двинулись пешком с горы вниз по такой скользкой тропинке, что если бы поставить на перевале салазки, то они могли бы не останавливаясь катиться до самой подошвы горы, то есть все 4–6 верст расстояния от перевала до подошвы. Было темно. Ветер завывал и крутил мелкий падавший снег. Вьюга долетала и била в лицо этим снегом. Мы падали ежеминутно. Лошади, скользя, наезжали на людей, падали; люди валились за ними. Но вьюга придавала только бодрости. На душе было как-то весело. В сущности, мы были уже за Балканами. То был вечер или, скорее, ночь с 14 на 15 декабря.

Селение Чурияк, лежащее в долине того же имени, впадающей в долину Софии, оставалось не занятым турками. То был крайний пункт, куда доходили наши кавалерийские разъезды. Турки в небольшом числе держались в двух верстах от Чурияка, в селениях Потопе и Елеснице, расположенных у выхода долины Чурияка в долину Софии. В ночь с 13 на 14 декабря генерал Гурко приказал лейб-гвардии Преображенскому полку занять Чурияк, оцепить его кругом и держаться в нем скрытно от турок, чтобы не дать им подозревать о наших силах и о присутствии пехоты в Чурияке. Преображенцы исполнили это приказание в точности. В ночь с 14-го на 15-е генерал Гурко со штабом спустился в Чурияк во главе авангарда и заночевал в селении вблизи неприятеля. Наутро 15 декабря мы с балкона нашего дома могли видеть простым глазом черкесов, разгуливавших на вершине горы, находившейся у выхода в Софийскую долину, могли сосчитать число людей, а в бинокль видеть даже, что каждый из них делает. Часов в 11 утра 15 декабря улан, прискакавший из секрета, стоявшего впереди Чурияка, донес генералу Гурко, что турки из Потопа выступают к Чурияку в числе трех-четырех рот. Это было самым наглядным доказательством, что турки находятся в неведении относительно наших сил и совершаемого нами движения через Балканы. Приказано было в виду приближающегося неприятеля седлать коней на всякий случай, быть наготове, а лейб-гвардии Преображенскому полку выступить к Потопу навстречу туркам. Преображенцы двинулись красиво, стройно вперед по дороге: высокие ростом, статные, как говорится, молодец к молодцу. За преображенцами потянулась кавказская казачья бригада под начальством генерала Черевина. Ей предстояло первой выйти в Софийскую долину и начать партизанские действия, то есть налетать на турецкие транспорты, угонять скот, очищать местность от башибузуков. По селению Чурияку тянулась вслед за преображенцами Кавказская бригада, состоящая из кубанцев, осетин, похожих на черкесов; они тянулись по селению, хором и громко распевая свою любимую военную песню:

С богом, терцы, не робея

Смело в бой пойдем, друзья,

Бейте, режьте не жалея

Басурманина-врага.

За бригадой Черевина двинулся Козловский полк. Между тем преображенцы после нескольких немногих выстрелов заняли Потоп, взобрались на высоту, на которой всего час тому назад мы видели черкесов, и затем заняли Елесницу. Небольшое число находившихся там турок бежали в Софию. 15 декабря мы владели уже выходом из Балкан в долину Софии. Стратегический план перехода за Балканы был исполнен как нельзя более удачно. В ожидании переваливающих колонн, еще не подтянувшихся к Чурияку, мы ограничиваемся тем, что бережем наши выходы в долину Софии, но едва подойдут все силы к Чурияку, генерал Гурко развернет их в долине Софии. Турки до настоящей минуты держатся в Араба-Конаке, на Шандорнике и укрепляют селение Ташкисен. Уйдут ли они со своих позиций или придется иметь с ними горячее дело – покажет ближайшее будущее, а пока Кавказская бригада одна разгуливает по широкой долине и наводит страх на башибузуков и черкесов. В течение двух дней кубанцы успели захватить два турецких транспорта с сухарями и сеном, пробиравшиеся спокойно из Софии в Араба-Конак, не ожидая появления русских; успели также угнать 600 штук рогатого скота.

В настоящем письме я рассказал вам, насколько позволяло время, переход через Балканы генерала Гурко, штаба и авангардной колонны Рауха. Колонна эта переходила Балканы по дороге, заранее разработанной от подъема до перевала гвардейскими саперами с лейб-гвардии Преображенским полком. Этой колонне пришлось бороться только со скользкой крутой дорожкой в гору. Колоннам же генералов Дандевиля и Вельяминова пришлось проходить с артиллерией по горным тропам, не разработанным вовсе, более крутым, чем путь на Чурияк, словом, пришлось идти почти что вовсе без всякой дороги. Кроме того, я рассказал вам переход колонны Рауха в солнечный и не холодный день. С 15-го же числа начались метели и вьюги, и колонна Вельяминова, запоздавшая на несколько дней, принуждена была перевалить через Балканы по пояс в снегу, теряя из виду заметаемую вьюгой путеводную тропинку, и наконец провела в горах четыре ночи. Трудности перехода были там неисчислимо бо?льшие, чем описанные в настоящем письме. Но о них до следующего раза.

Чурияк,

18 декабря 1877 г.