Наталья Абрамова, редактор, сценарист

Наташа с няней

Что делать с нашей памятью? Идет с нами по жизни. Никуда не уходит… Казалось бы, мне 4 года, а я помню это утро – Арбат, я со старенькой няней Пелагеей за ручку иду гулять, но сначала мы должны зайти в булочную на углу. Все, как обычно. И все не так! Я, ребенок, чувствую это каким-то непостижимым образом – по другому идут люди, у них другие лица, они молчат и спешат. Если я до сих пор это помню, значит, меня та улица сильно удивила – мне уже никто не улыбался…

Вокруг меня на разные голоса звучит новое слово «война». А следом еще одно – «бомба». Первый налет на Москву случился, как известно, 22 июля 1941 года, ровно через месяц после начала войны. Мы стали бегать в бомбоубежище, чаще всего ночью, а иногда днем…

Еще помню себя с мамой в Валентиновке, под Москвой. Но и там от бомбежки мы вместе с другими бегаем в какой-то ров, в нем мокро и очень скользко. Над нами гудят самолеты и все говорят о каких-то «осколках» – еще одно новое слово. Все боятся этих осколков…

У мамы спектакли, и мы снова в Москве. Когда бомба попала в Театр Вахтангова, в нашем бомбоубежище решили, что она упала под окнами нашего дома в Денежном переулке, 12[12], где я живу под крылом семьи Вахтанговых. Это притом, что наш переулок ближе к Садовому кольцу, а театр на середине Арбата, дом 26. В ночь на 24 июля 41-го от прямого попадания бомбы театр был разрушен, там погиб замечательный артист Василий Куза, который в это время дежурил. Вся труппа, кроме основной работы, по очереди дежурила и в фойе, и на крыше. Вообще вся Москва дежурила на чердаках и крышах, спасая от зажигательных бомб свои дома.

Только эта бомба разрушила и мою маленькую жизнь, и жизнь нашей семьи, и жизнь театра! Но разрушение здания не означало разрушения самого театра, который очень непросто создавался, да еще с такой любовью и верой в искусство гениальным Евгением Вахтанговым, я бы сказала, – четой Вахтанговых! Ну а если сохранить труппу, будут жить и спектакли, а это значит, будет жив и театр!

* * *

И вот в нашей семье состоялся совет – 14 октября театр должен ехать в эвакуацию. Срочно! (Официально эвакуацию в Москве объявят через день.)

Глава семьи, Надежда Михайловна – вдова Евгения Багратионовича для меня больше, чем бабушка. Да я никогда и не называю ее бабушкой – она «Надин», которая балует меня. Других внуков у нее пока нет. В 42-м в эвакуации появится Женька, его назовут в честь знаменитого деда. Сегодня внук известный художник, академик. Он родится в Омске…

Надин была добрейшим человеком, и допускала в мою детскую комнату кошек, для которых тихонько от няни открывала дверь на «черную лестницу». Пелагея безуспешно враждовала с Надеждой Михайловной.

В памяти раннего детства осталось – утром просыпаюсь в моей комнате, а вокруг меня на одеяле пушистые комочки…

И вдруг! Все так круто изменилось! Мою любимую собачку Джулю не берут, «не могут». Я плачу, меня уверяют, что ее устроят в добрые руки, а когда мы вернемся – «да, мы очень скоро вернемся, это ненадолго», – Джулю заберем.

Кстати, Надин никогда не спускалась в бомбоубежище, но первой появлялась на пороге подвала и объявляла: «Граждане, отбой». Я ее обожала, как и моя мама, с которой они стали близкими подругами до самого ухода Надин. Благодаря Надежде Михайловне и ученикам Вахтангова, среди которых был Володя Балихин[13] – я потом еще вернусь к нему, – атмосфера студийности и теплых семейных отношений долго сохранялась в театре. А уж в войну-то как это было важно!

* * *

Моя мама, балерина Большого театра, тоже должна уезжать со своим театром. (Когда мы будем в эвакуации, в Большой тоже попадет бомба.) Но на семейном совете решено, что мама поедет с вахтанговцами, как член семьи. Она восемь лет жена сына Надин, молодого архитектора и художника Сережи Вахтангова. (Кстати, маму с Сергеем познакомили Рубен Симонов и Мейерхольд.) Сергей не мой отец, но для Надин это не имеет никакого значения. Я дочь Горчакова[14]. И все же Надин, Надежда Михайловна – до конца жизни – самый родной нам человек. Роднее родных!

Хорошо помню, как в последнюю ночь у нас собралось много народу. Скорее всего, выезжали ночью от нас, и все прямо в одежде вповалку легли на полу. На том самом полу, где мною от рождения изучена буквально каждая половица в этом любимом доме, включая кабинет Вахтангова, где за перегородкой кухни костюмы первой «Турандот», где повсюду в горшках любимые Надин примулы, где много для меня дорогого. Это была последняя ночь моего счастливого детства. Помню, с собой я взяла плюшевую обезьянку Фоку. Потом она перейдет к Женьке. Няни с нами уже нет. Я сама в 6 лет окажусь в роли няни…

Ехали мы долго. Я, конечно, подолгу торчала у окна вагона и на всю жизнь запомнила огромные поля ромашек. Иногда поезд стоял посреди такого поля. Все ждали Урал, и он потряс своей красотой, стояла к тому же золотая осень.

* * *

Омск тогда был в основном деревянный. Нас радушно встречали, расселяли по домам. Мы поселились в деревенском доме, где была очень большая комната. Взрослые повесили на веревках занавески и таким образом поделили большую комнату на маленькие. И сразу оголодавших за долгую дорогу артистов, власть города пригласила на прием. Я знаю, что гости, увидев роскошный стол, просто остолбенели. Ну а когда столбняк прошел, они уж постарались хозяев не обидеть. Вот только каждого ждали тоже голодные дети и старые родители. И была придумана какая-то история с перегоревшим светом. В результате гости ушли не с пустыми руками и нам что-то перепало…

В Омском драматическом театре стали идти по очереди спектакли местной труппы и вахтанговцев. Создали и фронтовую бригаду! И премьеры тоже были! Мама сразу начала работать в цирке хореографом и участвовала в номерах на арене. Я немало времени провела с мамой в цирке. В Омск был эвакуирован знаменитый цирк Корнилова. У них были слоны. Вот от слонов я и не отходила. У меня даже сохранилась цирковая афиша – аттракцион, где есть мама Катя и лилипуты со слонами. Особый запах цирка стал мне родным. Помню, как лилипуты очень нежно ко мне относились и потихоньку иногда мне доставался маленький кусочек сахара – от слонов. Помню слониху Джильду, которая перед выходом на арену писалась. Мама много разных историй рассказывала про цирк, про слонов. Она была удивительной рассказчицей, а еще хорошо пела и аккомпанировала на фортепьяно…

* * *

Помню, однажды мама у меня на глазах убрала на высокую полку баночку с сахарным песком, и я совершила страшное воровство. Я нашла момент и как-то добралась до этой баночки. Было мне лет пять, шестой. Я налила водички в маленький тазик и высыпала туда весь сахар. Он растаял, и я принялась есть его ложкой. Когда мама пришла, увидела пустую баночку и меня очень довольную, она заплакала. Оказалось, что это богатство она хотела мне растянуть на 2 месяца.

И второе воровство я совершила, но уже не одна! По соседству с нами жила еврейская семья. Был у них свой религиозный праздник и мы, постоянно голодные дети, увидели, что там за забором что-то такое интересное раскладывают на пеньках. А вдруг, это еда? Ведь по логике – если на улицу выносят, значит, этого у них много! Мы подождали, пока все уйдут в дом, пробрались по-пластунски среди лопухов, собрали это явно съедобное и в шароварчики попрятали, больше некуда было! Оказалось, они сушили мацу. Ох, и колючая она была, пока назад ползли, исцарапались, зато наелись. Но что было потом! А потом этот сосед, с большой колоритной бородой человек, пришел к нам в дом и стал всех угощать мацой. Оказалось, он видел в окно, как мы воровали. Чувство стыда было такое, что до сих пор от него нельзя освободиться…

У нас не было абсолютного голода. Еда у нас какая-то была, но ее так не хватало! Все время хотелось есть! В свободное от спектаклей время весь театр был на барахолке. Предлагали вещи в обмен на еду – туфли, платья – кто что, в надежде на удачу – ну хоть бы чего-нибудь, прошу прощения, пожрать! Помню, тетя Целюся Мансурова[15] выносила простыни. Дядя Андрюша Абрикосов[16] раскладывал гуталин и гвозди…

И я с Надин ходила тоже. Мы носили селедку, порезанную на кусочки, – ее давали иногда по карточкам. И еще у нас были разные пуговицы для продажи, мы их срезали со своей одежды, а больше нечего было предлагать.

Я часто терялась в этой безумной толкучке, так много было народу. Народ хотел есть. Народ шумел, предлагал, хвалил. Каждый надеялся, что сегодня ему повезет – он поест, а завтра… все повторит сначала.

Как-то раз нам пришли посылки. Фронтовой филиал театра узнал, что мы голодаем, и решил нас поддержать. Я теперь не скажу, что там было, но наша посылка была большая и хорошо помню радость взрослых…

Мы, военные ребятишки, тогда выглядели заморышами. И мальчики, и девочки носили сатиновые черные шароварчики, из которых торчали ножки, как спички. Это летом. Такие мы остались на любительской фотографии. Ну и, конечно, из-за вшей нас периодически стригли наголо, а я мечтала о косах. Я даже на одной фотографии дорисовала себе длинные косы. Зимой у меня была шубка, долгоиграющая. И это хорошо, потому что зима 41-го была суровая. И зима 42-го такая, как положено в Сибири! Пришлось померзнуть!

А разве можно забыть, как местные бабушки научили нас вязать? Это оказалось просто! И мы тоже вязали варежки для фронта, чем я, например, очень горжусь! Мне было 6 лет, и я трудилась для фронта…

Вспоминаю, как меня оставляли нянчить Женьку. Когда он не спал, то ползал на полу, завязанный в какие-то тряпки. Я же, как настоящая няня должна его и кормить! И вот тут, обманывая себя, каждую ложечку его манной кашки я долго нюхаю, заношу себе в рот и делаю вид, что остужаю – о, какое это было искушение, и только потом даю Женьке, а он требует… (Теперь мы смеемся над этим, когда вспоминаем, и до сего дня он зовет меня единственной сестрой.)

* * *

Вечерами, когда не было спектакля, взрослые собирались за большим столом, играли в преферанс, а я любила сидеть под столом. Там было хорошо и уютно, будто в теплом домике. Помню, как рука Надин находила меня под столом и давала черный сухарик. Есть хотелось всегда! Иногда к сухарику добавлялась долька чеснока – это было лекарство. Моя мама с цирком гастролировала по Иртышу. Они прямо на пароходе давали представления для тех, кто жил по берегам. И им за это давали лук, чеснок… Мама это привозила из поездок, мы ждали и все ели чеснок, спасались от цинги.

Чтобы я легче засыпала, у Надин было свое средство – маленький кусочек черного сухарика. Когда мы вернемся в Москву, я долго не смогу обходиться без этого сухарика…

* * *

Про омское житье-бытье я еще много могу рассказывать! Память об эвакуации – это на всю жизнь! Спасибо Галине Коноваловой, моей любимой вахтанговской актрисе и подруге мамы, за ее книжку, где она описала нашу жизнь в Омске. Книжка называется «Это было недавно, это было давно».

При первой возможности мы вернулись в Москву – 12 сентября 1943 года. Середина войны. Кто-то жил без нас в нашей квартире. Помню, что все было в чернилах. Джульки не было, никогда.

Мы, маленькие вахтанговцы, ходим с судками в пункт выдачи столовой, стоим в очереди и приносим домой еду. Ее немного, но она есть. Взрослым некогда – репетиции, спектакли, выезды. А мы им помогаем! И хлебные карточки отовариваем, где тоже стоим в очереди. И вот еще – смешное и грустное. Мне 7 лет. Я несу в судке скромную порцию еды, очень осторожно ступаю по булыжникам тогдашнего Арбата и вдруг, запнувшись, падаю. Верхняя миска судка, где лежал винегрет, вылетает на мостовую, и я замираю от горя! Вот до сих пор вижу этот вожделенный винегрет на камнях Арбата. (Теперь он покрыт плиткой.) Собирала я его пополам со слезами…

* * *

Кстати, у меня уже есть и второй дом, почти рядом – в Большом Левшинском переулке. А два дома лучше, чем один, поняла я! Моя комната у Надин по-прежнему в моем распоряжении. Хотя мама, я и мой отчим – артист театра Вахтангова Владимир Балихин, а для меня просто «Вава» и самый лучший человек на свете, живем в одной квартире вместе с Павлом Антокольским. Это дом с коммунальными квартирами, построенный специально для вахтанговских артистов. (В молодости Антокольский был увлечен театром, но все же прекрасно, что он стал поэтом!) Дядя Павлик и мы – почти родные люди. Помню его домработницу Варвару Васильевну, мою любимую «рязанскую бабу», которой я помогала писать письма в деревню сестре. Она диктовала мне и при этом ругала сестру, которая каждый год рожала по ребенку. Ругала она ее непотребно, а я так и записывала. А потом во дворе делилась знаниями. Но она еще могла и меня подкормить и разрешить вместе искупать Дымку – пуделя дяди Павлика, и даже сложить стишок – ведь с кем поведешься…

* * *

А еще – и это было спасение! мы – маленькие вахтанговцы научились дружить – на всю жизнь! Я просто должна назвать всех, с кем театральные гены навек связали такими узами, что прочнее всяких кровных. И еще нас связала война. Анишка Масс, Анишка и Мишка Горюновы, Валька Шихматова, Наталишка и Катюшка Захавы, Андрюшка Куза, Женька Рабинович, Маринка Меньшова, Аленка Щукина, Мишка и Кирка Рапопорты, постарше – Женька Симонов, Лешка Толчанов…

И вот чего бы не хотелось оставлять за кадром, так это одно наше детское коллективное приключение! Известный день – 8 мая 1945 года! Канун Победы! От дяди Павлика Антокольского наша компания узнает, что завтра объявят День Победы! И мы придумали! Закрыли железную калитку к нам во двор и встали на посту. Когда после спектакля люди пошли домой, мы каждому говорили: «Вот дайте копеечку, тогда узнаете, что завтра будет». Нам давали копеечку, и мы доверяли нашу тайну. В итоге мы собрали на порцию «мороженого»! Побежали в «сотовый» магазин (его знают как смоленский гастроном) и там увидели хлеб!!! Мы купили без хлебных карточек(!) два малюсеньких кусочка черного хлеба, упакованных в прозрачные бумажки! Он пах, как «бородинский» хлеб, которого мы еще не знали. Кусали аккуратно по-честному, абсолютно счастливые.

А назавтра мы отрывались, конечно, по полной программе – конец войне!

* * *

Только сегодня не могу не признаться, что та война все еще длится во мне, где-то прячется в подсознании ее эхо. Вот и строчки написались сами собой:

К войне возвращаюсь, и к детству,

И к детству опять, и к войне,

Навечно такое соседство

Как будто назначено мне.

И каждую боль, и несчастье

С войною сверяю теперь,

А с детством – и радость, и счастье,

И невосполнимость потерь…