Письмо десятое
О женщине, выбирающей платье, и о вещах, имеющих руки. Тут записано одно недоразумение с фраками. Но главное содержание письма — это рассказ о том, как раз в шляпе Петра Богатырева завелась керенка, как он умел не плакать в Москве и как заплакал в пражском ресторане.
Итак, я пишу о чужой культуре и чужой женщине.
Женщина, может быть, и не совсем чужая.
Я не жалуюсь на тебя, Аля. Только ты — очень женщина.
Ты говоришь: «Когда очень долго хочется какого-нибудь платья, то потом не стоит и покупать — как будто поносила и сносила наизусть».
В магазине же женщина, несомненно, флиртует с вещами, ей все нравится.
Психология это европейская.
Конечно, сама вещь виновата, если она не умеет становиться любимой.
Особенно вещи, имеющие руки.
Но каждый солдат в своем ранце носит свое поражение.
На поле битвы, убитый, он только узнает свою судьбу.
Мы не умеем быть легкими.
Жена Ивана Грекова, знаменитого хирурга, обиделась на меня и Мишу Слонимского за то, что мы пришли к ней на вечер во френчах и валенках. Остальные были во фраках.
Разгадка нашей невежливости была простая: у тех были старые фраки: фрак долго не стареет и может пережить революцию. А мы фраков никогда не носили. Носили сперва гимназические и студенческие пальто, а потом солдатские шинели и френчи, перешитые из этих шинелей. Мы не знали иного быта, кроме быта войны и революции. Она может нас обидеть, но мы из нее уйти не сможем.
Магазинная психология нам чужда, мы привыкли к немногим вещам, лишнее отдаем или продаем. Наши жены носили мешки, и размер ноги у них увеличивался на один номер.
Европа нас разбивает, мы горячимся в ней и принимаем все всерьез. Ты знаешь белокурого Петра Богатырева. Глаза у него голубые, рост маленький, брюки короткие; брюки бывают особенно коротки у коротконогих. Ботинки Богатырева не зашнурованы.
По улицам он то идет медленно на цыпочках, то бегает наискось зайцем, — не говорит, а галдит.
Этот эксцентрик родился в семье цехового, в селе Покровском, на Волге. За умение хорошо декламировать попал в гимназию. Кончил. Пошел в университет филологом и здесь занялся теорией анекдотов.
Пишет Богатырев много и потом теряет рукописи.
В голодной Москве Богатырев не знал, что он живет плохо. Жил, писал, халтурил, как и все, но не злобно.
Шел Богатырев вечером по сугробам Москвы из театра домой, устал, снял шапку, вытирает лоб.
И вдруг в шляпе завелась керенка.
Оглянулся, видит — какой-то военспец уходит.
Погнался.
— Товарищ, мне не нужно.
— Да вы не стесняйтесь, возьмите.
Богатырев не взял, но не обиделся.
Никто нас не может обидеть, потому что мы работаем.
Никто нас не может сделать смешными, потому что мы работаем.
Никто нас не может сделать смешными, потому что мы знаем свою цену.
А нашу любовь, любовь людей, никогда не носивших фраков, никто из женщин, не носивших вместе с нами тяжесть нашей жизни, не может понять.
Богатырев читал по институтам, собирая революционный фольклор, дружил с Романом Якобсоном.
Когда Роман уехал в Прагу, он выписал к себе Богатырева.
Приехал Богатырев, брюки короткие, ботинки не зашнурованы, в чемодане одни рукописи и рваные бумаги, и все спутано так, что нельзя сказать, где исследование и где штаны.
Покупал Богатырев сахар, держал его в карманах и ел, одним словом, пытался удержать русский быт.
Но Роман, со своими узкими ногами, рыжей и голубоглазой головой, любил Европу.
Он похож действительно на твоего брата.
Роман повел Богатырева в ресторан: сидел Петр среди неисцарапанных стен, среди разной еды, вин, женщин. Заплакал.
Он не выдержал. Нас размораживает этот быт.
Нам этого не нужно. Впрочем, для создания параллелизмов годится все.
Петр написал книжку «Чешский кукольный и русский народный театр», потом приехал в Берлин, а я издал эту книжку, потому что ты так занята, что у меня много свободного времени. И еще потому, что я умею работать.
Богатырев же сшил себе три костюма, ходит же в каком-то четвертом, — очевидно, национальном, московском.
Сейчас он выдерживает даже «Прагер-Диле».
А заплакал он не из сентиментальности, а так, как плачет стекло в комнате, которую затопили после долгого промежутка.