«КАК РАЗБОГАТЕЛ СЕСИЛЬ РОДС»

Под таким заголовком петербургский журнал «Нива» 20 апреля 1902 года поведал своим российским читателям необычайную историю.

В 1870 году из далеких краев в Сидней приехал юноша. Знакомых здесь у него не было, и он долго не мог нигде устроиться. Как-то ночью бродил он но улицам, мечтал о куске хлеба и крыше над головой. А на рассвете оказался далеко от города, на берегу океана. И там встретил ловца акул. Взял у него удочку да и закинул ее на счастье. И сразу же вытащил шестиметровую акулу.

Вспороли ей брюхо, и оказались там… номер газеты «Таймс» и записная книжка — акула проглотила кого-то возле берегов Англии. «Таймс» был всего десятидневной давности — куда более свежий, чем газеты, прибывавшие с пароходами.

Из газеты юноша узнал, что в Европе началась франко-прусская война и потому резко подскочила цена на шерсть. Сразу сообразив, как дорого стоит эта весть в Австралии, он и явился с ней к самому богатому в Сиднее маклеру по торговле шерстью. Сперва его, оборванца, слуга даже не хотел впускать. Но юноша добился своего. Он предложил маклеру скупить весь настриг шерсти. И при этом сумел выторговать себе половину барыша.

Заключив сделку, маклер обратился к неожиданному компаньону:

— Позвольте еще раз спросить ваше имя?

— Сесиль Родс.

— Постараюсь его запомнить. Но если вам суждено жить долго, вы-то уж сумеете сделать его известным всему миру.

Повествование завершалось словами: «Спекуляция блестяще удалась и доставила молодому Родсу первый, легко им приобретенный капитал».

Напечатанная в популярном журнале, история наверняка привлекла внимание наших дедов. Ведь Сесилем Родсом тогда очень интересовались. Еще шла англо-бурская война, а Родса считали главным ее зачинщиком. Даже в глухих уголках Сибири, в деревнях, на крылечках разглядывали тогда фотографии бородатых буров и карикатуры на Сесиля Родса. По всей бескрайней России пели:

Трансвааль, Трансвааль, страна моя,

Ты вся горишь в огне…

Шарманки разнесли эту песню повсюду, потеснив даже неистребимую дотоле «Разлуку». Паустовский вспоминал, как мальчишкой вместе с друзьями просил шарманщиков еще и еще раз сыграть «Трансвааль», отдавая заветные медяки, припрятанные на мороженое.

История с акулой, должно быть, озадачила читателей. «Нива» не сопроводила ее никакими пояснениями. Не говорилось, как история эта появилась на свет. Никакой подписи не было. Прочитал — хочешь верь, хочешь не верь.

Но ведь даже если оставить в стороне место действия — кто знает, быть может, вездесущий Родс и в Австралии успел побывать? — все-таки что это за «ловцы акул» с удочками? Поймать на удочку шестиметровую акулу и вытащить ее на берег словно плотвичку или ерша? Прочесть запросто бумаги, совершившие десятидневное путешествие в акульем брюхе?.. Даже самая буйная фантазия рыбацких рассказов такого, пожалуй, не выдумает. Это уже нечто марктвеновское.

Гротеск этот и в самом деле вышел из-под пера Марка Твена, хотя, может быть, великий американец и не придумал его, а подхватил и обработал где-то услышанное. Может быть, вспомнил легенду о том, как когда-то не столь еще известный человек по фамилии Ротшильд сумел использовать весть о битве при Ватерлоо?

В «Ниве» же, вообще ничего не объяснив читателям, просто привели главу из книги Марка Твена «По экватору», которая вышла в 1897 году, а в русском переводе появилась только-только, в 1901-м, под заглавием «Кругосветное путешествие».

О таинственном обогащении Родса ходило великое множество рассказов и слухов. В основе их зачастую лежал домысел о необыкновенном, чудесном везении. Бернард Шоу в пьесе «Простачок с Нежданных островов» тоже довел его до гротеска. Клерк-англичанин клянет свою судьбу в таких словах:

— Что я такое по природе? Сесиль Родс — вот кто я такой. А почему же я всего-навсего клерк?.. Да потому что жизнь никогда не давалась мне, как какому-нибудь Сесилю Родсу. Вот он нашел у себя на заднем дворе алмазные россыпи — ничего ему и делать не надо было: смыл с них глину и стал тут же миллионером.

И он сам себе пишет эпитафию: «Здесь лежит человек, который мог бы стать Сесилем Родсом, если бы ему везло так, как Родсу».

Так в чем же на самом деле был секрет обогащения Сесиля Родса? Откуда вдруг, как черт из табакерки, выскочил этот миллионщик?

Сын провинциального викария

В июне 1870 года юноша по имени Сесиль Родс взошел на палубу корабля «Европа», который, отплыв от берегов Британии, должен был обогнуть Африку, миновать Кейптаун и прийти в порт Дурбан, в захваченную англичанами страну зулусов.

Был ли это уже тот Сесиль Родс, которого знаем мы? Должно быть, нет. Таким его вылепило время. А тогда…

Голубоглазый, довольно крепкого телосложения, казавшийся, впрочем, хрупким. Скромной внешности, но горделивого нрава. Говорил фальцетом, но довольно уверенно. Наверно, ему придавали уверенность деньги, те, что дал отец, и еще две тысячи фунтов, подарок тети Софи, сестры матери.

На корабле Родс встретил свое семнадцатилетие. «Нет рассудительных людей в семнадцать лет», — уверял в своих ранних стихах его сверстник француз Артюр Рембо, через несколько лет тоже отправившийся в Африку. А Шарль Бодлер, обогнувший мыс Доброй Надежды тремя десятилетиями раньше, писал:

Для отрока, в ночи глядящего эстампы,

За каждым валом — даль, за каждой далью — вал.

Как этот мир велик в лучах рабочей лампы!

Ах, в памяти очах — как бесконечно мал!

Влекла ли и Родса та Муза Дальних Странствий, что манила в Африку несколько поколений юношей-европейцев? Африка — это глава — и еще какая! — в той истории мечтаний стремительной молодости, без которой трудно понять становление рода человеческого.

Сколько подростков бежало в Африку в поисках необычайных приключений, грезя экзотической природой, охотой на сказочных зверей в буйных зарослях тропических лесов. Родс плыл в Африку как раз на заре той поры, чуть-чуть опережая ее. Сразу же вслед за ним, в 1871-м, начал свои странствия Фредерик Силус. Он стал самым известным из европейских охотников в Африке, прототипом Алана Куотермена, героя «Копей царя Соломона» и других романов Райдера Хаггарда. Но таких, как Фредерик Силус, в те времена было не много. Африканские «сафари» еще не стали модой для европейских охотников и искателей приключений. И еще только зарождался тот приключенческо-колониальный жанр, который, чуть позднее заполнив книжные рынки, стал рекламой колониальной романтики.

Близились события, которые мы теперь называем колониальным разделом мира. 1870 год был их кануном. Вот-вот… Современникам это было невдомек.

Но Родса, видно, влекла не одна романтика. Недаром кто-то из его школьных учителей вспоминал, что ему не была свойственна мечтательность. Что же еще?

Что нас толкает в путь? Тех — ненависть к отчизне,

Тех — скука очага, еще иных — в тени

Цирцеиных ресниц оставивших полжизни —

Надежда отстоять оставшиеся дни.

Родс еще не испытал глубоких разочарований, а ненависти к отчизне, кажется, не познал никогда. Юношеская неразделенная любовь? Об этом мы ничего не знаем.

Наверно, Родсу ближе были те чувства, с которыми, в надежде стать миллионером, отправился в Африку Артюр Рембо: «Мой день кончен. Я покидаю Европу. Морской ветер сожжет мои легкие; климат далекой страны выдубит мне кожу. Плавать, мять траву, охотиться… пить напитки, крепкие, как расплавленный металл, как пили их наши предки вокруг костра.

Я вернусь с железными руками, смуглой кожей, бешеным взглядом… У меня будет золото. Я буду празден и груб. Женщины ухаживают за такими дикими калеками, вернувшимися из жарких стран».

Рембо и вернулся на родину калекой — не в переносном, романтическом, а в прямом смысле этого слова. И не добился почитания у женщин. Не стал героем с таинственным прошлым. Возвратился умирать. И когда в марсельском госпитале бредил расписками и счетами, африканскими пустынями и торговыми караванами, у его кровати дежурила только его младшая сестра. Даже мать не пожелала проститься с блудным сыном. Слава пришла к нему уже посмертно и совсем не в связи с его странствиями.

А Родса в Африке ожидали и миллионы, и власть, и мировая известность.

…Далекие странствия Сесиля Родса, его беспредельно авантюрный дух и всю его калейдоскопически стремительную карьеру — можно ли это хоть отчасти объяснить традициями семьи?

Первый же из биографов Родса, сэр Льюис Мичел, проследил историю его семьи до середины XVII столетия. Это были жители небольших селений и городков глубинной Англии. Зачастую они рождались и умирали в одной и той же местности. Отец Сесиля Родса — Фрэнсис Уильям Родс — тоже не был ни моряком, ни офицером, ни купцом. Он не пускался в дальние путешествия, никогда не болел ни золотой горячкой, ни алмазной лихорадкой. Вел спокойную патриархальную жизнь приходского священника. И даже не на побережье, где все жители, независимо от их занятий, постоянно связаны с морем, а в Центральной Англии, в городке Бишоп Стортфорд графства Хертфордшир.

Там 5 июля 1853 года и родился Сесиль Джон Родс, пятый сын в немалой даже по тем временам семье: двенадцать сыновей и дочерей (правда, двое умерли еще детьми).

Родсы пользовались влиянием в тех местах. Они были довольно зажиточны, да и место викария, которое Фрэнсис Родс занимал почти три десятилетия, давало заметное положение в поселке.

Хорошего здоровья Сесилю от родителей не досталось. Как утверждают многие биографы, он с детства страдал чахоткой (а в те времена туберкулез был болезнью неизлечимой, косил людей, наводил ужас). С ранней молодости давала о себе знать и болезнь сердца.

В отличие от старших братьев Сесиль не попал ни в одно из привилегированных учебных заведений Англии. Отцу не по средствам оказалось отправить его ни в Итон, ни в Харроу. Образование Родса ограничилось местной, основанной еще во времена королевы Елизаветы грамматической школой, иначе говоря, гимназией.

Как важны школьные годы для становления человека! Все мы родом из детства… Увлечения тех лет, мечты, даже полюбившаяся тогда музыка — все это остается до последних дней жизни, многое объясняет и поведении, стремлениях, во всей личности. Но как трудно уловить, понять тот глубинный пласт характера! А уж когда пишешь о человеке, жившем в другой стране, в другом веке, разглядеть его формирование еще сложнее. Как понять, к чему он стремился, о чем думал, выслушивая наставления учителей?

Все это, наверно, куда легче могут себе представить те, кто дышал с ним воздухом одной родины. Но сведений и даже рассуждений о его детстве и отрочестве крайне мало и у биографов-англичан. Правда, большинство его биографий написаны в те времена, когда еще не принято было изучать влияние детских впечатлений на дальнейшую жизнь. «Немногое известно о его школьных годах», — писал Л. Мичел, близко знавший своего героя. Действительно немногое.

Андре Моруа в своей книге о Родсе утверждает, что тот еще в детстве мечтал о великих свершениях и о власти. Моруа приводит запись из семейного альбома Родсов. На вопрос: «Каков Ваш девиз?» — тринадцатилетний Сесиль вписал туда слова: «Совершить или умереть!» Но можно ли считать эту детскую патетику ключом к образу Сесиля Родса? У скольких мальчиков в таком возрасте были подобные помыслы!

Известно, что Родс пришел в школу в 1861-м, что он увлекался античностью, что любимыми его предметами были история и география, что он хорошо знал Библию, любил Плутарха и Платона, Гомера и Аристотеля.

Что еще мог он читать? Что могли читать английские школьники в шестидесятых годах прошлого века? Романы Вальтера Скотта уже немного старомодны. «Том Сойер» появится только в 1876-м. А с ровесником Сесиля Родса — Шерлоком Холмсом — можно будет познакомиться лишь в 1887-м.

Во всех слоях читающей публики знали «Оливера Твиста» и «Дэвида Копперфилда», «Пиквиккский клуб» издавался громадными для тех времен тиражами — десятками тысяч экземпляров. Были даже облегченные издания для простонародья, как сказали бы в России — лубочные. Из соотечественников читали Булвера-Литтона, Чарлза Кингсли, Энтони Троллопа, Чарлза Рида, Уилки Коллинза, Теннисона, Мэри Энн Эванс, писавшую под псевдонимом Джордж Элиот.

Из переводных молодежь предпочитала Дюма-отца, виконта Понсона дю Террайля — автора бесконечных томов «Похождений Рокамболя», морские приключения капитана Мариетта, первые романы Жюля Верна. Многим нравились арабские сказки и только что переведенные на английский язык рубайи Омара Хайяма.

Находила себе поклонников зарождавшаяся детективная литература. Читали Эдгара По, умершего в 1849-м, и Эмиля Габорио, ставшего популярным во второй половине шестидесятых. Да и рукописной эротической литературы тоже, кажется, немало ходило по рукам в той чопорной викторианской Англии. Но самыми распространенными среди молодежи все же оставались исторические и псевдоисторические романы, морские приключения и охотничье-спортсменская литература.

Что из этого могло привлекать юного Сесиля Родса? Может быть, исторические романы о конкистадорах, о завоевании Нового Света, об адмирале Дрейке и других пиратах королевы Елизаветы? Мы знаем, что впоследствии, уже в Африке, Родс не расставался с томиком «Мыслей» римского императора Марка Аврелия, считал эту книгу кладезем мудрости. Поскольку еще в школе он увлекался античностью, не исключено, что и любовь к Марку Аврелию родилась еще тогда.

Мечтой Родса был Оксфорд. Но мечта оказалась недостижимой, и, закончив в 1869-м школу, он оказался на распутье. В следующем году решено было, что он отправится на юг Африки, где уже обосновался один из его старших братьев, 25-летний Герберт.

Почему судьба его решилась именно так? Одни биографы видят причину в слабом здоровье Родса, для которого якобы был полезен южноафриканский климат. Другие напоминают, что в тогдашних английских семьях многие сыновья отправлялись в колонии: там, конечно, куда больше неожиданностей, опасностей, риска, но зато легче пробить себе дорогу, сделать карьеру, разбогатеть. Так разлетелись по свету и братья Сесиля Родса — уехали в колонии, пошли в армию. Никто из них не выполнил волю отца, не захотел пойти по его стопам. Верх взяли не семейные традиции, а дух времени.

Сам Родс впоследствии говорил так:

— Почему я отправился в Африку? Ну, вам могут казать, что для поправки здоровья или из-за тяги к приключениям — в какой-то мере и то и другое верно. Подлинная же причина в том, что я не мог больше сидеть без дела.

Так объяснял свое прошлое зрелый политик, король алмазов и золота. Но так ли ясно это было тому семнадцатилетнему юноше?

В семнадцать лет

Родс плыл на паруснике. Корабль «Европа» шел по тем временам не так уж медленно, путешествие заняло всего только… семьдесят два дня. Два с половиной месяца!

Было время подумать, вспомнить туманные берега удалявшейся родины, помечтать о приближавшихся жарких краях. Что же еще делать длинными днями, вглядываясь в бесконечное однообразие морских далей? Хорошо думалось и вечерами, при тусклом свете раскачивающихся масляных ламп, и ночью, после десяти, когда лампы гасили. Во избежание пожаров пассажирам строго-настрого запрещалось зажигать в каютах не только свечи, но даже тогдашнюю новинку — спички. Так он и коротал время — в разговорах со спутниками, в размышлениях о будущем.

Среди пассажиров многие, если не большинство, — переселенцы, люди, решившие начать новую жизнь вдали от родины, далеко не ко всем милостивой. Да и те, кто не хотел окончательно переселяться, ехали надолго. Если одна только дорога туда и обратно занимает почти полгода, вряд ли кто отправится в путь просто для развлечения. Больше всего, конечно, говорили о Южной Африке. Припоминали газетные сообщения, обсуждали слухи. Родс внимательно слушал, изредка вставлял свое слово, ведь он тоже знал кое-что о Южной Африке — из писем Герберта.

Вспоминали и рассказы путешественников. Тогда по всей Европе говорили о Ливингстоне. Его «Путешествия и исследования миссионера в Южной Африке», изданные в Лондоне в 1857 году, были переведены на многие языки. А в 1870-м тревога о судьбе Ливингстона, затерявшегося где-то в дебрях Тропической Африки, глубоко взволновала людей во многих странах мира. Журналист Стенли по поручению газеты «Нью-Йорк геральд» готовился отправиться на поиски.

За кормой корабля полыхала одна из самых больших европейских войн второй половины прошлого столетия — схватка между Францией и Пруссией. Она началась, когда корабль плыл по Атлантике. Но телеграфа еще не было, и вести шли долго, так что ни Родс, ни его спутники обсуждать эту войну не могли. Поминали другие войны. Ведь и за короткую жизнь юного Родса редкий год английских солдат не посылали сражаться и умирать. В Россию — Крымская война, в Индию — восстание сипаев, в Китай — вторая опиумная война, в Японию — бомбардировка портов, в Эфиопию — на войну против крупнейшего африканского государства. Одно время носилась в воздухе даже угроза войны с Соединенными Штатами.

Вот они, красные мундиры, — и в портах, и на судах. Среди тех, кто плыл с Родсом на одном корабле, многим придется отправиться потом в разные концы света, расширять пределы Британской империи, где «никогда не заходит солнце». И не все, далеко не все вернутся домой. Об этом, конечно, говорили и на палубе, и в салоне, и в каютах: кто — с тревогой, кто — с высокопатриотической напыщенностью.

Пассажиры из состоятельных обсуждали и светские новости, и литературные. Смерть Диккенса — он умер за несколько дней до отплытия их корабля (о смерти Проспера Мериме не знали — он скончался, когда они были уже у берегов Южной Африки). Литературные новинки — «Лунный камень» Уилки Коллинза или «Алису в стране чудес» Льюиса Кэррола. Романы модного тогда Энтони Троллопа. Сам Троллоп через несколько лет тоже сядет на корабль, чтобы повидать юг Черного материка и написать двухтомник «Южная Африка». Романы Жюля Верна. Герои первого из них — «Пять недель на воздушном шаре» — летали над той самой Африкой, откуда сейчас пышет жаром на просмоленные борта парусника. А герои другого — «Приключения трех русских и трех англичан в Южной Африке» — изучали как раз те места, куда теперь направляются Родс и его спутники.

Любимый сверстниками Родса писатель Эмиль Габорио сам служил в Африке, был кавалеристом. Да и Дюма трудно не вспомнить. Он отправил своего виконта де Бражелона «в Африку, где умирают». И сам побывал в Африке и издал, как после каждого своего путешествия, несколько томов путевых впечатлений. Теперь ему шестьдесят восемь, уж не до путешествий и не до сражений, жить осталось несколько месяцев. А Понсон дю Террайль, почти столь же плодовитый, как Дюма, уже сражается против пруссаков, вторгшихся на французскую землю.

Литературные реминисценции занимают немногих из спутников Родса. Элиту. А большинству не до светских разговоров. Книг некоторые из переселенцев и раньше не читали. А уж тут — до того ли? Ведь едут они на чужбину не просто так, а от злой судьбы. Что-то там, впереди? Да и на корабле уже начались несчастья — кто-то тяжело заболел, а лечить нечем, другой, изрядно выпив, устроил скандал…

Чего только не насмотрелся, не наслушался семнадцатилетний юноша за эти два с половиной месяца, за шесть тысяч миль пути, и на корабле, и в портах. Тут он близко увидел жизнь бедняков, и выглядела она куда страшнее и непригляднее, чем из окон дома стортфордского викария. Изможденные женщины, грязные дети, беспомощные старики. Пьяницы, шулера, проститутки…

Родс не оставил воспоминаний об этом пути, как и вообще о своей жизни. Но вот впечатления другого человека. Тоже семнадцатилетним, он вслед за Родсом проплыл тем же самым путем несколькими годами позднее. С этого плавания, писал он в старости, «началось мое воспитание; моими учителями были игроки, авантюристы и женщины свободных нравов — те, кто составили большинство в списке пассажиров старого, изъеденного ржавчиной „Мавра“. Я буквально ощущал, как отрочество покидает меня. Помню, как на пятую ночь, вконец истерзанный морской болезнью, я стоял на корме „Мавра“ и мысленно возвращался домой, в Англию, по другую сторону этой черной воды. В каюте позади меня кричали женщины, неистовствовали игроки, дрались пьяные. У меня так щемило сердце, что я зарыдал тогда. Но это были мои последние слезы. Кожа моя начала грубеть».[15]

Юношеские впечатления врезаются в память на всю жизнь. Не стояли ли перед глазами Родса картины, виденные им на корабле и в портах, когда он, уже зрелый политик, стремился путем захвата колоний притушить социальные противоречия в метрополии?

Страна зулусов

Первого сентября 1870 года, миновав мыс Доброй Надежды и самые южные берега Африки, Сесиль Родс высадился в порту Дурбан в английской колонии Наталь. Эта населенная зулусами страна была не столь давним приобретением англичан — ее захватили в сороковых годах.

Старший брат не встретил Родса. Не дождавшись, Герберт уехал в район только что найденных алмазных месторождений. Они еще не стали крупнейшими в мире алмазными копями — никто, вероятно, и не предвидел тогда такого оборота событий, — но алмазная лихорадка уже началась.

Сесиль Родс заразился ею не сразу. Свою южноафриканскую жизнь он начал в Питермарицбурге, административном центре Наталя; там он остановился у друзей брата. Потом Герберт вернулся, и братья попытались выращивать хлопок на ферме Герберта в долине Умкомаас. Правда, старший брат больше бывал на алмазных копях, чем на ферме, и Сесиль в сущности вел хозяйство один, то есть управлял работой тридцати зулусов.

Сам Родс вспоминал потом о жизни на ферме как о времени почти идиллическом. Цветущая долина, лазурное свежевымытое небо, сверкающее солнце… «Чувствуешь, что каждый глоток этого воздуха есть прибавка запасу здоровья, он освежает грудь и нервы, как купанье в свежей воде». Так писал из Южной Африки, «этого тихого и счастливого уголка», писатель И. А. Гончаров, побывав там на фрегате «Паллада». А не больно крепкому здоровьем Родсу здешняя природа казалась, наверно, особенно приветливой после хмурого неба туманной Англии.

Идиллия идиллией, но в воспоминаниях о том времени сохранился и такой рассказ (якобы со слов самого Родса).[16]

Однажды, узнав, что у Секукуни, вождя местного народа бапеди, есть алмазы, братья Родсы — Сесиль и Герберт — решили выменять их на оружие. Секукуни нуждался в оружии для борьбы против трансваальских буров, наступавших на его земли. Братья разделились: на долю Сесиля досталось раздобывать ружья в Натале, а Герберт стал скупать их в соседнем португальском Мозамбике. Герберт весьма преуспел — сумел приобрести даже две старинные медные пушки. Объединив добычу, Герберт и Сесиль уже приступили к переговорам об обмене ее на алмазы, но тут их выследили буры, и братьям пришлось спасаться бегством. Пушки они сбросили с высокого обрыва в труднодоступном месте. Кто-то нашел эти пушки через двадцать лет, в 1890-м. Их приняли тогда за остатки старого португальского форта.

Было ли все это на самом деле? Скорее всего, нет. Герберт действительно продавал оружие африканцам, но занимался этим, кажется, позднее и без прямого участия Сесиля. Не исключено, впрочем, что братья вместе планировали эту авантюру, и Сесиль Родс, рассказывая о ней, просто «примазался» к славе Герберта, известного искателя приключений.

Но как бы то ни было, и без этой истории ясно, что практическая жилка проявилась еще тогда — в отношении семнадцатилетнего Родса к африканцам. «Я дал денег кафрам, поскольку наступило время уплаты налога на хижины, и они нуждаются в деньгах. Если вы ссужаете им деньги, они придут и будут работать, как только это вам понадобится. К тому же вы получите у них добрую славу. И, в сущности, кафры надежнее Английского банка»,[17] — писал он матери.

Была у Родса и цель: он хотел накопить денег для учебы в Оксфорде. Зачем? Ответ на этот вопрос он дал сам: «Вы задумывались когда-нибудь, почему это во всех сферах общественной жизни так много выпускников Оксфорда? Оксфордская система в своей завершенной форме выглядит, казалось бы, весьма непрактичной, но ведь вот, куда ни глянь, — кроме области научной — выпускник Оксфорда всегда оказывается на самом верху».[18]

Дела между тем шли не так уж важно. Два урожая хлопка большого барыша не принесли. А тут алмазная лихорадка… Все больше белых колонистов Наталя покидали насиженные места и отправлялись в погоню за легким обогащением, на алмазные месторождения.

Сесиль Родс прожил в Натале немногим больше года. В октябре 1871-го он, оставив ферму, пустился в путь к алмазным копям.

Вот, пожалуй, и все, что известно о начале его жизни в Африке.

Любимым автором Сесиля Родса всю жизнь был Марк Аврелий, а он писал: «Не все же разглагольствовать о том, каким должен быть человек, пора им стать».

Каким же человеком становился Родс? Его возмужание — это превращение в колониста. А колонист — это уже не просто европеец, не просто англичанин или француз. Это человек, чья психика, мораль, взгляды на жизнь формировались колониализмом. На европейца, приехавшего в колонию, сразу распространялись привилегии, созданные колониализмом белому цвету кожи. По отношению к коренным жителям он сразу же становился существом высшего порядка, которому позволено все или почти все. Такое положение охранялось законом, властями, полицией, армией.

В результате зачастую получалось, что зеленый, совсем еще не оперившийся, полный сомнений и колебаний юноша, приплыв из Европы, довольно быстро обретал вполне определенные и зачастую весьма жесткие взгляды. Сомнения слабели, им на смену приходила уверенная хватка. И если он через несколько лет приезжал на родину, в Европу, отличие его от оставшихся дома сверстников уже явно бросалось в глаза.

У многих эта перемена в сознании приводила к двойной морали: одна — для жизни в колонии, другая — для жизни в Европе.

Персонаж тогдашнего французского колониального романа «Мёслер был прямодушен и добр на редкость. Но в Африке… он никогда не колебался выстрелить… В Трансваале это называлось быть энергичным. Во Франции это считалось бы преступлением. Вопрос географической широты, среды и обстоятельств». Его жену умоляют: «Не показывайте мне ваш африканский облик… Покажите мне ваше парижское лицо. Ведь это же не мадам Мёслер, грозная и решительная королева, что царствует над дикарями среди тигров. Не ее я пришел повидать. Нет, это же мадам Мёслер, милостивая, благосклонная, та, что живет на Елисейских полях».[19]

С возрастом нравственная раздвоенность нередко исчезала. На смену ей снова приходила цельность. Но побеждали чаще всего благоприобретенные моральные категории — те, что накопились за время жизни в колониях. И получалось: в колониях, среди «дикарей» создавался тип людей с нравами неизмеримо худшими, чем дома, в метрополии. А потом эти люди приезжали в Европу. Тут их поражал непривычный «либерализм», и они стремились внедрить на родине свой колониальный опыт…

Это хорошо подметил корреспондент русских либеральных журналов П. В. Шкловский, дядя Виктора Шкловского. Он писал из Англии (под псевдонимом Дионео): «Представителем нашего округа в парламенте с незапамятных времен был старый отставной генерал. Выслужился он где-то на западном берегу Африки; там с небольшим отрядом и пятью пушками он насадил европейскую культуру, т. е. выжег столько деревень, вырубил столько плодовых деревьев и истребил столько негров и коров, что край этот пустынен до сих пор, хотя прошло уже много, много лет… В парламенте старик был раза два, но свое присутствие ознаменовал. Послушав речи оппозиции, старик заявил, что, собственно говоря, с ней нужно было бы расправиться „по-африкански“, т. е. впустить несколько солдат, вкатить пушечку и затем: „Раз, два! Направо коли, налево руби!“»[20]

Так европейский колониализм наказывал самих европейцев. Не может быть свободен народ, угнетающий другие народы!

Как происходило это становление колониального лица европейской демократии, мы в общем-то знаем, но именно в общем, обобщенно, социологически. А конкретно, зримо?

Пожалуй, мы куда лучше знакомы с выдуманными великим Дефо переживаниями Робинзона Крузо, который шаг за шагом в одиночку колонизовал необитаемый остров и подчинял себе единственного аборигена, Пятницу, чем с духовным формированием реально существовавших колонистов.

Вот и о Родсе, о том, как шло становление его личности в новой, колониальной жизни, известно немногие. По биографиям, по его опубликованным письмам тех лет трудно понять, как он относился к большим событиям в Европе или Африке. События были чрезвычайные. На африканский берег Родс сошел в день разгрома французской армии при Седане. Для современников само это слово долго потом было нарицательным. Тютчев на смертном одре, в 1873 году, грустно острил: «Это мой Седан». А Парижская коммуна! Сколько говорили и писали о ней! Но волновало ли это Родса, мы не знаем.

Европа отдалялась от него, и, окажись Родс на каком-нибудь другом конце земли, кто знает, как пошло бы формирование его личности. Но в Южную Африку он попал в особые, переломные годы, когда тугой узел связал ее судьбу с судьбой Европы и всего мира.

Южная оконечность Черного материка и прежде не была уголком мира, забытым Европой. Даже Наполеон в своих глобальных планах поминал этот край земли «Мы должны взять Египет, если уж не можем выгнать Англию с мыса Доброй Надежды». А после битвы при Трафальгаре, когда адмирал Нельсон сокрушил вместе с французским флотом и наполеоновские планы вторжения в заморские страны, «император французов» заявил: «На Эльбе и на Одере мы получим нашу Индию, наши испанские колонии и наш мыс Доброй Надежды».

Но в конце шестидесятых годов прошлого века, как раз накануне приезда Родса в Южную Африку, современникам казалось, что этой окраине Старого Света предстоит забвение. Уходила в прошлое та роль, которую она играла в мировом хозяйстве, — роль главной заправочной стоянки на полпути между Европой и Востоком, у самого опасного участка этого пути, где сталкиваются течения двух океанов, Атлантического и Индийского, и воды никогда не бывают спокойными. В течение нескольких столетий даже самые отчаянные шкиперы облегченно крестились, когда удавалось благополучно дойти до «морской таверны» — Кейптауна.

В ноябре 1869 года открылся для судоходства Суэцкий канал. Караванам океанских кораблей уже не надо было огибать мыс Доброй Надежды и бросать якоря у южноафриканских причалов. Портам Южной Африки предстояло утратить свой космополитический облик. С улиц Кейптауна исчезали те разноязыкие толпы матросов, которые прежде, растекаясь повсюду пестрыми потоками, приводили в движение всю городскую жизнь.

Надо ли теперь поставлять припасы тысячам кораблей, нужны ли мастерские для бесчисленных ремонтных работ? С открытием Суэцкого канала Юг Африки сразу оказался в стороне от мировых торговых артерий. А сам по себе он не представлял такого уж интереса для внешнего мира капиталистической Европы. Колонисты разводили тут крупный рогатый скот и овец, делали вино, отправляли в Европу и Америку шерсть и страусовые перья. Городов и поселков с населением больше тысячи человек в здешних колониях едва набиралось два десятка. Железных дорог — меньше шестидесяти миль.

Южная Африка, казалось, была обречена на то, чтобы о ней вскоре совершенно забыли как о захолустье где-то на краю ойкумены. И. А. Гончаров в год рождения Сесиля Родса вынес приговор: «Здесь нет золота, и толпа не хлынет сюда, как в Калифорнию и Австралию». Но тут он не стал провидцем.

Произошло непредвиденное. Именно на Юге Африки были обнаружены крупнейшие в мире месторождения алмазов и золота, и притом очень близко друг от друга, на расстоянии каких-то двухсот пятидесяти миль. Этот феномен природы произвел на тогдашний Запад ошеломляющее впечатление, его даже назвали «вторым открытием» Южной Африки.

И ринулись туда сотни тысяч людей. Южная Африка стала для них, по словам Киплинга, «чудо-женщиной», женщиной «прекрасней всех, всех боготворимей». Хоть была она «не добра и не мила», но «краса ее влекла джентльменов без числа дьявольской стихией».

Куда там Калифорнии и Австралии! Разве находили в их недрах столько богатств? То, что произошло на Юге Африки, превзошло даже самые фантастические мечтания горнорудного предпринимательства прежних времен.

Вот этот бурлящий поток и стал формировать личность Сесиля Родса.

В чаду алмазной лихорадки

Древние греки называли его «адамас» — несокрушимый, непобедимый, арабы — «ал-Мас» (наитвердейший). В Индии перед ним когда-то преклонялись как перед святыней. «Алмаз… Это свет солнца, сгустившийся в земле и охлажденный временем, он играет всеми цветами радуги, но сам остается прозрачным, словно капля» — так писал Куприн.

Почти две тысячи лет мир знал только индийские алмазы. «Кохинор», сверкающий в британской короне, знаменитый брильянт Орлова, украшение скипетра русских царей, «Шах», полученный Николаем I от персов как примирительный подарок после убийства Грибоедова, — все они родом из Индии.

Но вот уже сто с лишним лет слова «алмазы» и «бриллианты» больше ассоциируются с Югом Африки. Там найден самый крупный в мире алмаз — «Куллинан». Там добывают теперь больше всего ювелирных алмазов.

Даже бразильские алмазы ученые связывают сейчас с южноафриканскими. Согласно гипотезе о суперматерике Гондвана, Южная Америка примыкала когда-то к Африке, а месторождения бразильских алмазов — к южноафриканским. Во всяком случае бразильские алмазы по форме, окраске и другим признакам сходны с южноафриканскими.

Сколько преданий и выдумок рассказывали об индийских алмазах! Как не вспомнить «Лунный камень» Уилки Коллинза или «Алмаз раджи» Стивенсона.

А теперь наступила очередь южноафриканских алмазов обрастать легендами. Так снова и снова возникает молва о полумифических голубых бриллиантах, которые лежат на глубине 3700 метров в сейфах «Титаника», затонувшего в 1912 году из-за столкновения с айсбергом. Алмазы Южной Африки теперь и в приключенческих романах, начиная с Луи Буссенара, и в детективах, и в голливудских боевиках, и в популярных шлягерах.

Южноафриканские алмазы были открыты возле слияния рек Оранжевой и Вааля. Бурский фермер Ван-Никерк увидел однажды, как мальчик-готтентот на ферме его друга Якоба играет блестящим камушком. «Если хочешь, забирай его, пожалуйста», — сказал ему Якоб. После нескольких перепродаж этот алмаз приобрел за пятьсот фунтов стерлингов тогдашний губернатор Капской колонии. Было это в 1867-м.

Через два года Ван-Никерку снова повезло. Такой же «камушек», только намного большего размера, углядел он у местного знахаря-африканца. Ван-Никерк и тут не растерялся. В алмазе оказалось восемьдесят три карата. Ван-Никерк продал его перекупщику за одиннадцать тысяч фунтов, а тот — лорду Дадли за двадцать пять. Алмаз получил название «Звезда Южной Африки».

Слух об алмазах распространился по всему свету. Уже со второй половины 1869-го, но особенно с 1870-го Юг Африканского материка стал новым Эльдорадо для искателей наживы и приключений, для авантюристов всех мастей и калибров. В европейских и американских газетах замелькали названия трех бурских ферм: Де Беерс, Дютойтспан, Булфонтейн. И еще чаще — холма Колсберг. На равнине вокруг холма вырос поселок старателей.

В памяти людей тогда еще жива была калифорнийская золотая лихорадка — с тех времен прошло только двадцать лет. Кажется, о ней-то и говорили: «Самая опасная болезнь, какая только может поразить человека, это золотая лихорадка». Как начинается эта эпидемия? В одной из книг по истории Америки рассказывалось: «Ремесленники побросали свои орудия труда, фермеры оставили урожай гнить на полях, а скот — околевать от голода, учителя забыли свои учебники, адвокаты покинули клиентов, служители церкви сбросили облачения, матросы дезертировали с кораблей — и все устремились в едином порыве к району золотых приисков. Деловая жизнь в городах замерла. Покинутые дома и магазины ветшали и приходили в упадок. Золотоискатели шли как саранча…»[21] Оказалось, что алмазная лихорадка не менее опасна…

Южноафриканской алмазной горячкой заразились раньше всего не те, кто жил поблизости от обнаруженных россыпей. Африканцы, обитавшие в тех местах, даже представить себе не могли, сколько платили в Европе за прозрачные камушки. Да и бурские фермеры не собирались утруждать себя изнурительной старательской работой. Поселившись далеко в глубине Африканского материка, они давно уже оторвались от Европы, от всего европейского. Ван-Никерк со своим интересом к алмазам был среди буров исключением.

В район алмазных месторождений ринулись англичане, американцы, немцы, французы. Из Кейптауна и других обжитых европейцами мест Южной Африки. Издалека — из Европы, Америки, Австралии. Очень это пестрая оказалась публика. Среди них, говоря словами Киплинга, «старики и молодые, дезертир, убийца, вор». Были и люди, считавшиеся у себя на родине джентльменами. И они не видели для себя ничего зазорного в том, чтобы, окончив Оксфорд, взяться за кайло и бутарку, как лорд Солсбери, примкнувший к золотоискателям в Австралии. Это не помешало ему стать потом британским премьер-министром.

Были и романтики.

Мы, мечтатели, мечтали, задыхаясь в городах,

О заморских светлых далях, о чужих краях…

О том, что ждало мечтателей на алмазных копях, Киплинг не написал.

Первым испытанием оказалась дорога. И даже не плавание через океан, а путь по самой Южной Африке. Месторождения алмазов лежали далеко в глубине континента — за пределами Капской колонии и республик Оранжевое Свободное Государство и Трансвааль, основанных переселенцами-бурами. Пробираться надо было сотни миль по пустынным землям, да еще с тяжелым багажом — на месте ведь ничего не купишь. Приходилось нанимать или покупать большие фургоны, в которые запрягали иногда по нескольку десятков волов — дорога была трудная, со скалистыми подъемами и спусками. По пути и, главное, в самом районе алмазных копей почти не было леса, негде было укрыться от палящего солнца. Как выдержать все это? И многие не выдерживали. Сколько? Никто не считал.

Поначалу большинство старателей составляли не наемные рабочие, а владельцы участков. В старательских поселках — никаких законов, никакой власти, кроме власти кулака или оружия, оказавшегося под рукой. Район алмазных месторождений считался ничьей землей — ни одно из европейских государств еще не успело захватить эти земли к началу семидесятых годов прошлого века, а с правами африканских народов тогдашняя Европа не склонна была считаться.

Старатели создали свою республику — «Республику алмазных полей» и свою власть — Комитет старателей. Его президентом избрали бывшего английского моряка Стаффорда Паркера, известного крепкими бицепсами. Недовольные избрали другой комитет с другим президентом. На вмешательство английских властей группа антибритански настроенных старателей ответила «восстанием черного флага» и подняла флибустьерский «Веселый Роджер».

Оранжевая республика объявила, что месторождение находится в пределах ее территории и является ее собственностью. Заявил свои претензии и Трансвааль. Но за дело взялась Великобритания, и развитие событий пошло по той самой схеме, по которой обычно складывались взаимоотношения крупных государств с малыми. Как это у Марка Твена в «Похищении белого слона»?.. «Между Великобританией и Сиамом возникли недоразумения по поводу пограничной линии, и, как сразу же выяснилось, Сиам был не прав». Вот и на Юге Африки сразу же выяснилось, что бурские республики, конечно, не правы.

В октябре 1871-го район алмазных копей оказался британским (а еще через пять лет был официально включен в Капскую колонию). Операцию эту провел английский министр колоний лорд Кимберли. По его имени назвали поселок старателей, а потом и возникший на том месте город. И тот алмазный бум зачастую называют кимберлийским, а породу, в которой оказались алмазы, — кимберлитом.

Один из десятков тысяч

Как раз в октябрьские дни 1871-го в те места и отправился Сесиль Родс, навсегда расставшись со своей плантацией у побережья Индийского океана.

Путь пролегал через Оранжевую республику. Родс впервые видел столько бурских ферм — в Натале он жил среди поселенцев-англичан.

Начиналась весна, природа расцветала. Животный мир тех мест был еще очень богат. Стада антилоп, зебры, жирафы, страусы, дикие кошки, гиены, шакалы. Встречались еще и львы, и слоны, и носороги.

Путь был долог, даже по прямой километров шестьсот, и пришлось ведь перебираться через Драконовы горы, самые высокие в Южной Африке, преодолевать глубокие ущелья, русла рек, и полноводных, и высохших. Дорог зачастую не было, а о мостах не могло быть и речи. На всем пути постоялый двор оказался только в Блумфонтейне, который был тогда маленьким неприметным поселком, столицей столь же неприметной бурской республики Оранжевое Свободное Государство.

В большом запряженном волами фургоне Родс вез продукты и вещи. Среди них — заступ и ведро для добычи алмазов. Сам ехал впереди фургона верхом на пони. Пони не выдержал трудного пути, околел. Человек оказался выносливее. Больше месяца добирался он до места, но достиг цели. Родс попал на алмазные копи в ноябре, когда вместо флагов независимой республики старателей там уже развевался «Юнион Джек».

Родс добрался до холма Колсберг, крупнейшего лагеря старателей. Там среди сотен участков (каждый — по 31 квадратному футу) три принадлежали его брату Герберту.

В письме к матери Родс описал это место — именно оно-то и стало потом городом Кимберли. «Представьте себе небольшой холм. Самая высокая его точка поднимается всего лишь на тридцать футов над окружающей местностью; в ширину этот холм — сто восемьдесят ярдов, в длину — двести двадцать; все пространство вокруг холма занято белыми палатками, а за ними на мили и мили — плоская равнина с пологими возвышенностями здесь и там. А теперь взгляните на холм от входа в мою палатку. Перед Вами — словно бесчисленные муравейники, покрытые черными муравьями так густо, как только можно; эти муравьи — человеческие существа. Вспомните, что на этом холме — шестьсот старательских заявок и каждая из них в свою очередь разделена обычно еще на четыре участка, и на каждом из них работает, как правило, шестеро черных и белых. Значит, десять тысяч человек возятся ежедневно на кусочке земли площадью в сто восемьдесят на двести двадцать ярдов.

…По всему холму — дорожки, по ним на тележках вывозится порода… Но перил у этих дорожек нигде нет, и мулы, тележки и все остальное то и дело летит вверх тормашками вниз, в уже глубоко вырытые ямы».

Видно, щадя мать, Родс не написал, что с висячих настилов летели вниз не только повозки и тачки, но и люди. Их изуродованные тела поднимали потом в тех же больших кожаных мешках, в которых из каждой ямы доставляли наверх породу. Чаще это была участь черных рабочих, выполнявших самую тяжелую работу, — старатели нередко нанимали их, оставляя за собой только роль надсмотрщиков. Но гибли и белые.

Алмазную лихорадку в Южной Африке мы представляем далеко не так отчетливо, как золотую в Клондайке или Калифорнии. Из среды южноафриканских старателей не вышло Джека Лондона и Брет Гарта. Но бретгартовский «Ревущий стан» и джеклондонская «Страна Белого Безмолвия» в какой-то мере дают представление о том, как оно было в Кимберли.

Жара. Сушь. Нет свежих продуктов, не хватает самого необходимого. Страшная дороговизна — из-за дальности и трудности пути. Цены в Кимберли во много раз выше, чем в Кейптауне. Недостаток питьевой воды. Эпидемии.

Как найти хороший участок? И как защитить его? Постоянное нервное напряжение, мгновенная смена взрывов радости и отчаяния. Убийства. Самоубийства. Смерть — не событие, а будни. Болезни, даже самые страшные, — ничто. Мысли людей занимает одно — алмазы.

Ямы становятся все глубже и глубже, переборки между ними истончаются, обвалы происходят все чаще. Сам холм с каждым днем уменьшается, стесывается тысячами лопат.

Усилиями старателей на месте холма Колсберг со временем возникло самое большое искусственное углубление в земной коре. Его назвали Большой ямой. Место это до сих пор привлекает множество туристов.

Кажется, Родс предвидел такой оборот событий. «Когда-нибудь на месте этого холма я увижу большой водоем», — писал он. Один из его биографов, цитируя эти слова, добавил: «Вряд ли он понимал, что, когда такое время наступит, именно ему, Сесилю Родсу, и будет принадлежать все это».[22]

Но как же это случилось? Включиться в число старателей — стать одним из десятков тысяч человеческих существ, копошившихся в этом муравейнике, — разве это уже все? Девятнадцатилетний молодой человек без опыта старательского дела, да в сущности и вообще без серьезного жизненного опыта…

В самое ответственное время — на первых порах — Сесиль Родс оказался предоставлен самому себе. Уже через две недели после приезда на прииски он остался один: Герберт надолго уехал — сперва в Наталь, а оттуда в Англию. А ведь среди конкурентов Сесиля были люди с опытом приискового дела.

Так как же все-таки он разбогател? В чем состоял, как сказали бы сейчас, феномен Сесиля Родса?

Карьера киплинговского героя

Тайну таких быстрых обогащений, механизм их возникновения не всегда легко понять. Не потому ли так широко бытовали в Америке легенды о мальчишках — чистильщиках сапог или разносчиках газет, вот так вот, вдруг становившихся миллионерами. Конечно, проще всего объяснить дело слепой удачей — a little bit of luck, как говорят англичане.

Веселый бог Удачи

Умножил мой доход.

Вскоре же по приезде на копи Родс писал своей матери: «В субботу я нашел 17 ⁵/₈ каратов… я надеюсь получить за них сто фунтов… Вчера я нашел отличный камень в три с половиной карата… продал за тридцать фунтов… В среднем я нахожу тридцать каратов в неделю». Очень скоро он стал приобретать участки для самого себя, не удовлетворяясь теми, что уже имелись у старшего брата. Когда Родсу было восемнадцать с половиной лет, его участки оценивались в пять тысяч фунтов.

Так что удачи и правда были. Неудачником, во всяком случае в денежных делах, Родса не назовешь. Но разве этим все исчерпывается?

Прежде всего надо сказать, что Родс с самого появления своего на алмазных копях не входил в число беднейших старателей. Нужды он не знал. Ему не приходилось думать, что он будет есть завтра и будет ли у него крыша над головой. Потерпев неудачу на Юге Африки, он всегда мог вернуться в Англию и жить там если и не особенно богато, то все же обеспеченно. Так что на прииски Родс отправился не от нужды, как многие другие, а в погоне за богатством.

Мы не знаем, с какой суммы он начинал: сколько дал ему отец, отправляя в дорогу, сколько он заработал в Натале продажей хлопка. Знаем только, что он получил две тысячи фунтов от тети Софи, сестры своей матери. Но даже эта сумма — только часть его достояния, — разве она так уж мала? По тогдашнему пересчету это двадцать тысяч рублей. Многие из тех, кто разбогател в пору алмазной горячки, начинали с неизмеримо меньшего.

Братья Родсы были среди тех весьма немногочисленных старателей, которые владели целыми, неподеленными участками. Большинству это было не по средствам.

Старший брат при всей своей непоседливости, а может быть, именно благодаря ей оказал-таки Родсу услугу. Он поспел на копи одним из первых. А потом надолго и часто уезжал с копей. То его манили слухи о золоте, найденном где-то в глубине континента, то он продавал оружие африканским вождям, вплоть до португальской пушки. За это португальцы посадили его в тюрьму в Лоренсу-Маркише… И как когда-то доверил младшему брату ферму, так доверял ему и работу на своих участках, а это была хорошая школа. В 1873-м Герберт уехал совсем и продал Сесилю участки. Еще через несколько лет, забравшись далеко в глубь Африки, он погиб где-то у озера Ньяса. Как принято считать, сгорел в своей хижине во время пожара из-за взрыва бочонка рома. Смерть искателя приключений.

Итак, Сесиль уже в 1873-м стал полновластным хозяином нескольких неподеленных участков. И у него были деньги. Но и это еще не разгадка тайны его обогащения. Чтобы приумножить этот капитал, нужно было обладать определенными свойствами характера. И Родс ими обладал. Прежде всего его отличала целеустремленность, поражавшая всех, кто его знал и в юности, и в зрелые годы. И еще способность быстро ориентироваться в сложной обстановке (потом она, бывало, изменяла ему, но в молодости, в решающие годы жизни, кажется, действовала безотказно).

Довольно рано появилось у Родса и умение точно оценивать конъюнктуру рынка. Было у него и стремление все время искать новые пути для решения своих задач. Даже чисто технические средства. К изумлению других старателей, он то привозил издалека паровую машину, то покупал насос для выкачивания воды из копей, то вдруг загорался новой идеей. Производством льда, например. Родс даже организовал его продажу на приисках. Неудавшиеся начинания он забрасывал, а те, что помогали увеличивать прибыль, развивал дальше.

У Родса рано проявился талант, который считают залогом успеха предпринимателей и менеджеров. Это — умение находить нужных людей, привлекать их к себе и использовать. Родс говорил, что каждый человек имеет свою цену. Разбогатев, он начал покупать нужных ему людей. Поначалу таких возможностей у него не было, приходилось уговаривать, объяснять, сколь радужны перспективы сотрудничества, пускать в ход лесть…

Так он сумел найти незаменимого компаньона. Чарлз Радд был опытнее Родса, на девять лет старше, имел отличное образование — окончил Харроу и Кембридж, умело вел дела и обладал средствами. Одним словом, он стал для Родса тем же, чем Мак-Кулло — для киплинговского Энтони Глостера. И Родс так же сумел выжать все из своего компаньона, подмял его под себя, заставил служить своим целям.

На алмазных копях Родс столкнулся с самыми разными людьми. Сколько оттенков кожи, сколько социальных типов, характеров! Он постигал там сложную науку — управлять. В первую очередь африканцами, теми, кто составлял основную человеческую массу на громадном материке, где ему предстояло прожить свою жизнь. Конечно, Родсу чем-то помог опыт, приобретенный в Натале, на той хлопковой плантации. Но этот опыт был невелик.

В сущности только тут Родс увидел, сколь многолико население Южной Африки. Там, в Натале, он сталкивался только со своими соотечественниками — англичанами, а из коренного населения — только с зулусами, это был их край. Представителей других африканских народов там почти не было. А тут, в Кимберли, кого только не увидишь. «…Бушмены, готтентоты, гриква, ботлапир, дамара, баролонг, барутсе, бакетле, баквена, бамангвута, бапеди, магалака, батсвела, баганана, басуту, магвата, мазулу, масвази, матсветства, матонга, матебеле, мабаса, мампопдо, мампенгу, батембу, макоса и многие другие», — писал тогда из Кимберли священник-африканец Гвайи Чамзаше. Европейцы обычно всех их именовали «кафрами» — «неверными», как их прозвали когда-то арабы. На самом деле это была разноязыкая, пестрая масса.

На алмазных копях, может быть, впервые в истории Африки со времени строительства египетских пирамид встретились в общем труде представители такого множества народов. К этим событиям восходят истоки промышленной революции на Юге Африки. Это был и первый шаг к созданию африканского пролетариата. Там, в Кимберли, в 1882 году произошла и забастовка рабочих-африканцев, может быть, первая на всем континенте.

Вавилонское столпотворение алмазных копей жило по законам джунглей. Межплеменная вражда, драки «ветеранов» с вновь прибывающими… К тому же африканцы видели жизнь белых старателей — с пьянством, поножовщиной, воровством.

Принудительный труд в Кимберли еще не был введен. Как его введешь, когда многие народы по соседству еще независимы, не «покорены». Зачем же тогда шли африканцы на копи? Из уже завоеванных европейцами областей — за деньгами для уплаты налога. Из племен, еще сохранявших независимость, — чтобы купить оружие для борьбы. Гвайи Чамзаше в другой своей статье — «Туземец на алмазных копях» — писал: «У тех, кто приходил из далеких глубинных районов, была одна-единственная цель — добыть ружья. Они оставались здесь не дольше, чем это нужно было, чтобы заработать шесть или семь фунтов стерлингов для покупки ружья. Поэтому вы каждый день видите, как сотни людей покидают район алмазных россыпей и столько же других приходят сюда с севера».

Как тут управлять рабочими-африканцами? Не понравится им что-то — они просто уйдут! Но Родс справлялся — на зависть другим старателям.

В такой жизненной школе начинал он свой путь. Путь, образно показанный Киплингом в поэме «Мэри Глостер». Но прошло еще немало времени, прежде чем о Родсе можно было сказать, как о герое этой поэмы, — «один из властителей рынка».

Парадокс?

Может быть, это парадоксально, но Родса подгоняли, делали целеустремленнее его болезни. И то, что сегодня называют комплексами.

В 1872 году у него был первый острый сердечный приступ. На следующий год, впервые вернувшись из Южной Африки в Англию, он выслушал приговор: врач решил, что ему осталось жить не больше шести месяцев. Родсу было тогда двадцать лет.

Он попытался убедить себя, что у его болезни есть и хорошая сторона.

— Во всяком случае, — говорил он, — от сердца умираешь опрятно и быстро. Тут нет ничего омерзительного. Это ведь опрятная смерть, не правда ли?

Наверно, и в наши дни, когда болезни сердца уносят человеческих жизней больше, чем все другие, кто-то из обреченных пытается утешить себя так же.

Родс дожил до сорока восьми. Но «миг расставания, час платежа» оказался для него мучительным и совсем не мгновенным. Смерти предшествовали недели удушья.

А сердечные приступы, которые преследовали его всю жизнь?

И главное, ведь предсказание ранней смерти никак не забудешь. Вряд ли хоть ненадолго сможешь отделаться от чувства обреченности, от сознания, что времени отмерено мало. Разве может это не сказаться на всем поведении, на характере? Одних оно доводит до состояния оцепенения, и они с остекленевшими от ужаса глазами ждут приближения смерти. Других, как и Родса, наоборот, толкает вперед, заставляет лихорадочно выполнять свои замыслы любыми средствами.

Льюис Мичел, биограф Родса, вскользь упомянул, что его мучили кошмары. Однажды друзья обнаружили, что дверь его дома изнутри забаррикадирована тяжелой мебелью. Потом Родс, «помертвев от ужаса», уверял их, что ему явилось привидение. Мичел объяснил страхи своего героя тем, что нервы его были расшатаны сердечными приступами.

Конечно, с годами у Родса накопилось много причин для кошмарных видений и помимо болезни сердца. Но, видимо, прав и Мичел — сказались и приступы, и вечное ожидание скорой смерти.

Были в поведении Родса и другие странности. Все, кто его знал, говорили, что даже в юности он «не проявлял интереса к девушкам». Он никогда не был женат. Никто из современников не поминает и его связей. Были женщины, которые, подобно польской княгине Екатерине Радзивилл, стремились расположить его к себе, но всех их постигла неудача. Даже в чопорной викторианской Англии никто не бросил Родсу упрека в «безнравственности». Из девяти его братьев и сестер только двое, сводная сестра и один из братьев, создали свои семьи. «Не странно ли, что в этой семье столь многие не вступили в брак, и не заслуживает ли это внимания исследователей?» — так осторожно коснулся этой темы другой биограф Родса почти полвека назад.[23]

Когда-то, кажется, совсем еще недавно, историки избегали писать об интимных сторонах жизни своих героев. Должно быть, это считалось чем-то недостойным. Не отголоски ли это викторианской чопорности? Даже у нас академик Тарле в своем «Наполеоне» в сущности отказался уделить сколько-либо значительное внимание этой теме. Он ограничился несколькими фразами в начале книги, в первой главе, прямо так и сказав: «…чтобы уже покончить с этим вопросом и больше к нему не возвращаться». Почему? Е. В. Тарле объяснил так: «Никто вообще из женщин, с которыми на своем веку интимно сближался Наполеон, никогда сколько-нибудь заметного влияния на него не только не имели, но и не домогались…».[24]

Никто… Никогда… Даже сколько-нибудь… Такая категоричность редко бывает верной. И как поверить, что эта сфера жизни, столь важная почти для каждого, была наглухо отрезана от всех остальных! Бывает такое? И разве влияют на нас только те, чье влияние мы сознаем сами?

Но даже если поверить, что так оно и было и что действительно никто из женщин влияния на Наполеона не оказал. Разве не характеризует его личность уже то, каких женщин он выбирал? Так что «покончить с этим вопросом и больше к нему не возвращаться» — вряд ли лучший метод исследования.

Зато теперь в зарубежной литературе физиологическими особенностями, их влиянием на сознание и подсознание, на развитие и становление личности часто объясняют не только характер, но и самые различные перипетии жизни человека. Этот подход стал настолько модным, что псевдофрейдистскими домыслами нередко подменяют многогранные оценки тех, чьи имена сохранила для нас история. Вероятно, наступит время, когда серьезная, продуманная оценка скрытой стороны жизни станет неотъемлемой частью анализа каждой исторической личности. Но сейчас нередко еще оперируют лишь догадками.

Среди биографов Сесиля Родса лишь один без обиняков утверждает, что его герой был гомосексуалистом.[25] Большинство же сошлось на мнении, что Родс во всяком случае не проявлял никакого интереса к другому полу и вообще к той стороне жизни, которая занимала такое большое место в помыслах молодых старателей.

Изучая тогдашнюю жизнь в Кимберли, французский историк[26] нарисовал такую красочную сценку.

…Поначалу в лагерях старателей вообще не было ни одной белой женщины. Но зато когда они появились!.. Первую встречали как королеву, как божество. Огромная толпа аплодировала ей, люди влезали на повозки, на кучи мусора, чтобы получше разглядеть ее. Потом женщин стало больше, и все же они еще долго оставались для старателей малодоступными, но бесконечно желанными. Когда в Кимберли начали открываться бары и гостиницы, их посетители и обитатели высыпали на улицу поглазеть на каждую опрятно одетую женщину, проходившую мимо.

Как-то в Кимберли появилась белокурая красотка. Каждому, кто изъявил желание с ней познакомиться, она говорила: «Вы можете повидать меня вечером и баре Грейбиттеля». Новость быстро распространилась среди старателей, и вечером бар был набит битком. Увидев такое, даже сама красотка растерялась. Кто-то находчивый предложил решить дело аукционом. Героиню водрузили на ящики с шампанским. И начался торг.

— Пять фунтов и ящик шампанского!

— Шесть фунтов и бочонок бренди!

— Десять фунтов!

— Двенадцать фунтов!

— Двадцать фунтов и два ящика шампанского!

Последнее слово осталось за старателем, который, потрясая над головой пачкой банкнот, закричал:

— Двадцать пять фунтов и три ящика шампанского!

По тем временам это было немало. Остальные отступились. Но победителя не оставили в покое. Его проводили всей толпой до палатки и устроили вокруг нее невообразимый гам…

Молодые, здоровые парни, ринувшись сюда со всех концов света, они, конечно, давали себе тысячу зароков ни на что не отвлекаться от цели, ради которой бросили родной край и своих близких, проделали такой долгий и мучительный путь и теперь с утра до ночи, не видя света божьего, копошатся в ямах этого ада. Клялись, стиснув зубы, до изнеможения рыться в этой земле, чтобы поскорее разбогатеть и выбраться из проклятого места.

И все-таки, как бы тяжко им не приходилось, молодая плоть брала свое.

…А Сесиль Родс, что бы ни было тому причиной, не тратил так ни сил, ни денег, ни времени.

«Даже если бы толпы самых восхитительных женщин шли по улице, я сомневаюсь, чтобы он потрудился выйти поглядеть на них», — писал современник, хорошо знавший его в те годы.

Трудно сказать, что он чувствовал. Но внешне всегда или почти всегда оставался холоден, расчетлив, трезв. Казалось, ничто не отвлекало его от главной цели. Казалось, деньги, давая власть над людьми, заменяли ему успех у женщин, тепло семейного очага. Казалось… Так ли это было на самом деле?

На больших трагедиях мелких старателей

1873 год. Для скольких людей на земле он стал трагедией всей жизни!

Началась «великая депрессия», мировой экономический кризис. В середине 1873-го произошел крах австрийской биржи, затем банкротства самых, казалось бы, респектабельных фирм и банков в Лондоне, Глазго, Эдинбурге, Нью-Йорке, Чикаго…

Кому было до бриллиантов в том рушившемся мире? Старатели сразу ощутили это на своей судьбе. Большинству кризис принес разорение, крах. Отсутствие контроля над добычей и сбытом неизбежно вело к падению цен. К тому же верхние слои грунта в копях были уже выработаны, приходилось идти вглубь, а это требовало больших затрат.

Вольное старательство с бесчисленными крошечными участками было обречено, хотя большинство старателей и не подозревали об этом. Неумолимо надвигались другие времена, приходили другие люди, другие нравы. Кризис, начавшийся в 1873-м, резко ускорил процесс концентрации производства, приблизил и усугубил трагедии мелких старателей.

Совсем еще недавно, в конце 1869-го или в 1870-м, отправлялись эти люди на юг Африки из Англии, Америки или Австралии. Они были полны радужных надежд, они верили в свою звезду и в свои силы. И мир столько обещал…

Когда мир молод, Джеки,

Шумит зеленый лес,

И все девчонки, Джеки,

Похожи на принцесс,

Коня потребуй, Джеки,

И сапоги надень,

Кровь наша бродит, Джеки,

И ждет тебя твой день.

И вот прошло три года. Всего только три! Но словно вся жизнь позади. Кто-то разбогател, конечно, но большинство, пройдя чересполосицу успехов и неудач, потеряли и то немногое, что привезли с собой. Надежды сменились безнадежностью, уверенность и воля — усталостью и опустошенностью.

За эти три года люди растратили свой запас жизненных сил. Их звездный час так и не наступил. Уезжали больными и разбитыми.

Когда мир старый, Джеки,

Молчаньем лес объят,

Стоят колеса, Джеки,

И солнцу ты не рад,

Плетись домой, найди того,

Кто стар, как ты, и хил,

Бог даст, найдешь и ту, кого

Ты смолоду любил.

Тогдашнее стихотворение — оно было как будто о них.

Те, кто возвращался домой, были еще не самыми обездоленными. Ведь для того чтобы выбраться отсюда, тоже нужны были деньги, и — увы! — немалые.

И многие оставались — побежденными, униженными, никому не нужными, нищими.

Кому-то повезло, посчастливилось сменить профессию, как канадцу Малькольму Тилу, незадачливому старателю. Оставшись в Южной Африке, он стал потом ее первым крупным историком. Но если такое не удалось, а денег для возвращения на родину взять неоткуда — нанимайся к тем, кто еще вчера был тебе ровней, хотя бы к этому двадцатилетнему юнцу — Сесилю Родсу.

Люди продавали свои участки за бесценок, Родс вместе со своим компаньоном Раддом скупал.

За эти три года он изменился. Плечи его опустились, он немного ссутулился, длинные руки висели как-то неуклюже, лицо похудело, походка стала тяжеловатой, негибкой. Во взгляде чувствовались — пока еще слегка — властность и жестокость. В годину, роковую для старателей, он обрел себя, оказался на гребне волны.

В конце 1872 года его капитал составлял пять тысяч фунтов, к августу — сентябрю 1873-го удвоился, а затем удваивался снова и снова. Если сначала Родс зарабатывал на копях, как он писал матери, сто фунтов стерлингов в неделю, то теперь игра пошла крупнее и ставки стали много выше. Погоня за максимальной добычей на каждом участке сменилась спекулятивным бумом. Скупка участков превратилась в борьбу за выживание.

В новых условиях надо было понимать, каким-то особым чувством улавливать законы капиталистического производства и мирового рынка, те законы, о существовании которых простые старатели даже не подозревали. Родс тоже поначалу не был особенно в них искушен.

Не сразу ощутил себя как рыба в воде во все усложняющихся спекуляциях, среди комбинаторов, каждый из которых стремился перехитрить, обойти других. Но он быстро учился. Изо всех сил старался понять механику биржевой игры, привлечь к себе сведущих людей, использовать их знания. Многое дали ему, во многом помогли разобраться и неоднократные поездки на родину, в Англию, знакомство с лондонским Сити.

В нем все резче обнажался предприниматель крупного масштаба — с умением проводить большие спекуляции, идти на рискованные сделки, с обостренной интуицией во всем, что может дать прибыль. Беспощадный к слабым соперникам и готовый к компромиссу с теми, кого не удалось одолеть.

Главным делом Родса и Радда с 1873-го стала «амальгамация» — скупка и объединение в своих руках множества мелких участков. Поначалу они занимались «амальгамацией» не в масштабах всей алмазоносной территории, а сконцентрировали свои интересы в районе бурской фермы Де Беерс. Да и там далеко не сразу стали полновластными хозяевами. Что им действительно удалось, так это объединение всех здешних старателей в единой акционерной компании.

Первого апреля 1880 года было провозглашено создание компании алмазных копей Де Беерс дайамонд майнинг компани, в просторечии — Де Беерс, с объявленным капиталом в двадцать тысяч фунтов. Доля Родса в этом капитале была не настолько велика, чтобы только ею объяснить то положение, которое он с самого качала занял в компании. Видно, снова помогли предпринимательские таланты. Благодаря им Родс получил нужный пост — стал секретарем Компании, а это означало, что он сосредоточил в своих руках немалую власть.

1882 год — во многом повторение 1873-го. Новый мировой экономический кризис. На алмазных копях — удар по тем немногим мелким владельцам, которым посчастливилось пережить прежние трудности. Теперь им было еще труднее. На месте холма Колсберг образовалась огромная яма, впадина глубиной в триста футов. Да и в других районах работать надо было на такой глубине, что без дорогостоящей механизации и без откачки воды обойтись стало невозможно. Эффективность работ снижалась. Когда почти через сто лет, в 1970-м, промыли старые отвалы, то нашли 215 тысяч каратов алмазов.

У мелких старателей не было ни денег, ни техники. Вот и не выдерживали они натиска компаний. Опять крах за крахом. Компании получили возможность новых «амальгамаций». К концу 1885-го на том месте, где первоначально было 3600 участков, осталось уже только 98 владельцев. Но и эта цифра не дает верного представления о том, как далеко зашел процесс концентрации. Дело в том, что из 98 владельцев во всех четырех районах добычи алмазов — Колсберг-Кимберли, Де Беерс, Булфонтейн и Дютойтспан — 67 имели участки в двух последних районах, менее значительных. В Кимберли осталось всего девятнадцать владельцев, в районе Де Беерс — десять.

Деньги к деньгам. Капитал Де Беерс к 1885 году достиг 842 тысяч фунтов. Рос капитал, росло и влияние Родса. С 1883 года он был уже не секретарем Де Беерс, а ее президентом. В свои тридцать лет он стал богатым и влиятельным в одной из самых многообещающих сфер мирового бизнеса тех лет. В 1885-м он говорил, что его ежегодный доход — пятьдесят тысяч фунтов.

Но это было только началом. Его амбиции шли намного дальше.