Глава четвертая. Cupiditas et avaritia (Алчность и скупость)

Ваше Преосвященство, прошу простить меня за столь неугодное Вам письмо, но я предупреждала, что не гожусь в поэты, что косноязычна и не способна к складному изложению своих мыслей.

Знание латыни и других языков еще не означает умения писать складно. Пощадите.

Если я пишу коротко – попытаюсь писать подробней. Если невнятно – наставьте советами, как должно. Но я если я косноязычна, тут уж ничего не поделаешь, я не могу позвать секретаря для исправления ошибок или стиля. Возможно, все было бы лучше сказать, но Святой отец пожелал увидеть мой рассказ написанным и согласился с изложением смертных грехов.

Я не способна написать за один день «Покаянные псалмы», как это сделал великолепный Петрарка, предупреждала об этом Святого отца, потому мне было позволено просто рассказывать о своей жизни и жизни моей семьи все, что я сочту важным. Это я и делала уже несколько месяцев.

Также прошу извинить меня за задержку этого послания, слишком много бед свалилось на нашу семью за несколько месяцев. Это серьезно подорвало мое здоровье, пришлось немало времени провести в постели, врачи опасались за мою жизнь. Но, хвала Господу, сейчас стало легче, и я смогла закончить начатое еще в конце прошлого года послание.

* * *

Семья Борджиа не подвержена алчности и скупости.

Verum non desinit esse verum, quia aliquis negat eam (истина не перестает быть истиной оттого, что кто-то ее отрицает – лат.).

Многие не поверят такому утверждению, но это правда.

Алчность как жажда бессмысленной наживы в ущерб остальному, скупость или жадность не были присущи нашему отцу, не отличают и Чезаре, несмотря на огромные богатства, накопленные или добытые обоими.

Попробую убедить Вас в этой истине.

Ваше Преосвященство, Вам известны источники дохода кардинала Родриго Борджиа, а потом папы Александра. Он никогда не занимался ростовщичеством и не отнимал у бедных.

Мой брат Хуан не ценил деньги вовсе. Это может показаться ложью, если вспомнить о его богатых нарядах, обилии золотых украшений, золота и драгоценностей даже на конской сбруе. Всем известна любовь Хуана к блеску драгоценных камней, которыми он был увешан с головы до ног.

Но это не значит, что он был алчен.

Хуан все получал с избытком, не прикладывая никаких усилий, просто за то, что он любимый сын папы Александра. Что он мог ценить? В его кошели сыпались дукаты и драгоценности; не пошевелив и пальцем, он стал герцогом Гандийским; ничем не заслужив, оказался во главе армии. Хуан знал, что стоит ему пожелать, неважно чего – денег, власти, женщин, прощения, все будет немедленно дано. Ему не нужно не только экономить, но и считать дукаты, за Хуана считал отец.

При таком положении алчность просто не могла возникнуть. Алчен тот, кто хочет заполучить больше золота, а тот, кто его и считать не умеет, не может жаждать большего. Хуану не нужно больше, у него есть все!

Уверяю Вас, что и Чезаре, завоевывая себе новые земли в Романье, не гнался за добычей, а отдавал завоеванное на разграбление по обычаю. Я могу привести множество примеров, когда мой брат отдавал ценности, не интересуясь их стоимостью, раздавал или дарил и не считал свою добычу. Можно назвать это чем угодно, но только не алчностью.

Хуан был глуп и тщеславен, но не алчен, Чезаре умен и тщеславен, но не алчен, я не алчна тоже. Никогда Борджиа не дрожали из-за дукатов и не были скупы, никогда не жаждали только денег, хотя от них не отказывались.

Да, мы всегда желали как можно больше владений, как можно больше подданных в этих владениях.

Это не было желанием получить как можно больше золота в казну либо возможностей приобрести дорогие предметы утвари, одежды и прочего.

Нет, стремление поставить под свою руку много земель, получить безраздельное владение ими означало для Чезаре и меня прежде всего возможность наладить жизнь в этих владениях так, чтобы хорошо жилось подданным. Не буду лгать, вовсе не желание помочь им двигало меня в таком случае, все проще – нищий не способен ничего платить своему господину, только тот, у которого есть что отдавать, может отдать.

Господин, отнимающий у своего раба последнее, поступает неразумно, последнее можно отнять всего один раз.

Напротив, куда разумней тот, кто помогает своему рабу заработать как можно больше, чтобы потом взять свою долю. Доля от доходов состоятельного раба всегда больше последних крох нищего, а отданная без противления и даже с благодарностью за помощь, не вызовет бунта. Отнять последнее можно лишь единожды, но получать доход от крепкого вассала можно ежегодно.

Это я поняла случайно в Сполето, где была губернатором по воле отца.

Алчность ли это? Вряд ли.

Если кто и алчен, то это семья д’Эсте, особенно сам герцог и его дочь Изабелла маркиза Мантуанская.

С первого дня моего пребывания в Ферраре меня ненавидят в этой семье все. Мужу я не нужна, свекор с трудом терпит, Изабелла скоро сточит зубы, скрипя ими от злости… Чтобы разорвать этот брак, достаточно всего лишь согласиться, что наш развод с Джованни Сфорца был неправомерным, это сделает и два моих следующих брака недействительными.

Страстно желают, но никто не предпримет и одного шага, я могу быть спокойна. При разводе Альфонсо д’Эсте должен отдать мое огромное приданое моему первому мужу Джованни Сфорца. Представить, что такие средства уйдут «ничтожному» Джованни, не сумевшему обуздать супругу, Эсте не в состоянии. Только не это! И просто выпустить огромные деньги из своих рук немыслимо, лучше терпеть в Ферраре неугодную всем невестку.

Понимание такого положения не добавляет приязни и уважения с моей стороны ко всем Эсте вместе взятым. Но и ненавидеть я их тоже не стала, скорее охватило равнодушие.

Демонстрация алчности началась еще во время переговоров о браке между мной и Альфонсо д’Эсте.

Наверное, об этом следовало бы рассказать подробней. Это не семейная тайна, но широкой огласке переговоры о приданом тоже не подлежали.

Когда после убийства моего второго супруга Альфонсо Арагонского я надолго впала в отчаяние и удалилась сначала в монастырь Сан-Систо на Аппиевой дороге, а потом уехала в свое имение в Непи (отцу так надоели мои слезы и мрачный вид, что он предпочел отправить меня подальше), я не мыслила ни о возращении, ни о новом замужестве. Но жизнь требовала свое, вернее, не жизнь, а как обычно политические интересы папы Александра и теперь Чезаре.

Богатая вдова двадцати одного года с таким положением, как у меня, не могла долго оставаться без претендентов на роль супруга. Когда, вдоволь наплакавшись в Непи и поняв, что климат в поместье еще хуже, чем в Риме, я вернулась в Санта-Мария-ин-Портико, отец объявил, что ищет мне мужа. На мое заявление, что я больше не намерена связывать себя узами брака, он ответил, что более неразумных речей от меня не слышал.

Это был один из редких случаев, когда я советовалась с мамой, вернее, не советовалась, а пыталась выведать у нее, как ей удавалось противиться воле моего отца. Ее ответ удивил, мама сказала, что никогда не противилась, но делала по-своему. Что в любом деле умная женщина может повернуть так, чтобы внешне все выглядело по воле ее мужчины, но по сути принесло пользу ей. Мама посоветовала подумать, какую пользу могу извлечь я от нового замужества, какая польза мне нужна и каким должно быть замужество, чтобы оно эту пользу принесло.

Я всегда была уверена, что моя мама, не получившая никакого образования, даже диктовавшая свои письма секретарю, поскольку толком не умела писать, является самой разумной женщиной в Риме!

Я подумала и поняла, что главное, чего хочу от нового брака – чтобы сильный мужчина помог покинуть Рим и спрятаться за его спиной от любых новых попыток убить моего супруга, развести меня или уложить в постель к очередному выгодному мужу. Хотя второй брак был на редкость удачным, мы с Альфонсо Арагонским любили друг друга, но сам Альфонсо был слаб по сравнению с моими отцом и братом, а потому его участь была предрешена задолго до кровавой развязки.

Теперь мне был нужен муж, к которому я могла уехать подальше от Рима, горячо любимого мной, но безжалостного отца и ставшего просто опасным брата Чезаре. Причем у этого супруга должна быть воля не оставлять меня в Риме, не сбегать от меня при первой же угрозе и создать, наконец, семью, пусть без любви, но с взаимным уважением. Я понимала, что уважать представительницу семьи Борджиа, дважды невесту, разведенную вдову с маленьким сыном и испорченной репутацией, трудно, но надеялась, что супруг сумеет рассмотреть за всем этим меня саму.

Стоило мне вернуться в Рим, как, несмотря на все опасности, исходящие от Борджиа, и все страшные слухи о нашей семье, выстроилась очередь из желающих предложить мне замужество. Понимая, что отец не отступит, да и сама, решив переменить судьбу, я поставила отцу два условия: я уеду к мужу и буду выбирать из предложенных мне кандидатур сама! В ответ отец только вздохнул и поставил свои два условия: мой сын Родриго хотя бы на первое время останется в Риме, и я не буду выбирать слишком долго, чтобы не состариться в невестах.

Первыми, как ни странно, прибежали вчерашние враги. Выйти замуж за двоюродного брата нового французского короля я отказалась не потому, что его родственник совсем недавно топтал землю Италии, а солдаты разорили дом моей мамы в Риме, а из-за его требования колоссального приданого. Жениться на мне из-за огромного приданого (Сиены), совершенно не интересуясь мной самой! К тому же Людовик де Линь так спешил, что не дождался даже окончания моего траура по Альфонсо Арагонскому.

Колонна и Орсини я тоже отвергла, помня о том, что вражда такого супруга с Чезаре будет постоянно отравлять мне жизнь.

А вот когда отец завел разговор о наследнике Феррары и Модены Альфонсо д’Эсте, согласилась почти не раздумывая. Феррара казалась мне спасением от прошлого и от моей семьи тоже. Я больше не желала жить с мужем в Риме, опасаясь еще какой-нибудь выходки моих братьев или нового развода.

Семья д’Эсте связана с домом Сфорца, ведь сестра Альфонсо Беатриче д’Эсте была женой Лодовико Сфорца, знаменитого Моро, а сам Альфонсо д’Эсте женат на дочери Галеаццо Сфорца Анне. Бедняжка умерла при первых родах. Но я не боялась этой связи, не боялась и репутации герцога Феррарского как сурового старика, а самого Альфонсо как любителя крепких простолюдинок, литейного дела и независимости. Моя любовь умерла вместе с моим вторым мужем Альфонсо Арагонским, мое предпочтение Борджиа всему остальному миру – тогда же, и я надеялась стать д’Эсте и стать недосягаемой для Чезаре.

Я согласилась на брак, но поставила условие, что получу право обсуждать свой брачный договор с представителями Феррары. Это изумило д’Эсте и заставило папу довольно хмыкнуть, а Чезаре почему-то рассмеяться. Много позже я поняла почему – герцог Валентинуа надеялся, став герцогом Романьи и соседом Феррары, прибрать к рукам и ее.

Но тогда я об этом и не помышляла.

Мама дала мне очень хороший совет: если хочешь действительно стать д’Эсте, на переговорах отстаивай интересы своего будущего мужа, а не своего отца. Я так и поступила, теперь отец уже не хмыкал, а только качал головой. Да, я добивалась этого брака, мне уже не тринадцать, я понимала, что никакой любви в столь сложном браке ждать не стоит, но понимала и то, что мне нужно стабильное положение подальше от Рима.

В дело снова вмешалась политика.

Во Франции новый король, Людовику XII тоже не терпелось завоевать Неаполитанское королевство, уже не имевшее сил сопротивляться. Чтобы без потерь пройти к Неаполю, король Франции с готовностью отказался от мысли выдать замуж за Альфонсо д’Эсте Луизу Савойскую, которую сватали моему нынешнему супругу. Папа Александр согласился на проход французских войск и не препятствовал им, мало того, Чезаре отправился помогать королю Людовику свергать дядю своей любовницы Санчи. Такова политика, сегодняшний друг, родственник или любовник завтра может оказаться врагом и даже бросить тебя в темницу.

Санчу посадили в тюрьму, с удобствами и служанками, но действительно в подземелье замка Ангела. Я не стала заступаться за свою бывшую подругу, но не потому, что тоже считала ее врагом, просто узнала, что даже после убийства Альфонсо Арагонского она снова спит с Чезаре! В то время, когда я лила слезы и тосковала в Непи, Санча развлекала в постели брата своего мужа, убийцу собственного брата! Поистине, есть люди, для которых не существует ничего святого.

Позже ее выпустили и даже отправили в Неаполь, где Санча нашла нового любовника, не будучи разведенной с Джоффре.

Меня не удивляет, что сейчас она больна, как и Чезаре, нельзя быть столь неразборчивой. Надеюсь, Господь простит ее прегрешения.

Из-за слухов, пущенных Джованни Сфорца, и множества других, не имевших право быть, я казалась будущему мужу и его сестре надменной Изабелле д’Эсте маркизе Мантуанской совершенно неподходящей партией. Говорят, Альфонсо даже заявил, что лучше женится на Луизе Савойской против воли короля Людовика, чем на женщине, бывшей любовницей собственного отца и братьев, позорно разведенной и виновнице убийств двух любивших ее людей. Что я могла ответить? Что Джованни Сфорца, распустивший слухи об инцесте, лжет? Что я не виновата в убийстве мужа, которого очень любила? Что не знаю, кто придумал убийство моим братом Педро Кальдероне у Святого престола, ведь Кальдероне был выловлен в Тибре, как и многие до него?

Мне требовалось ходить по Риму, терзая свою обнаженную плоть плетьми и кричать о своей невиновности, или уйти в монастырь? Последнее я совершила бы с удовольствием, но ведь и монастырям не нужна грешница, там ждут невинных дев. Я не святая, я совсем не святая, грешна, возможно, более других, но обидно, если тебе приписывают вину в том, в чем не виновата.

И я решила защищаться, но не ложью о своих обидчиках, это бессмысленно. Я поняла, что до тех пор, пока все будут помнить только то, что я Борджиа, дочь папы Александра и сестра Чезаре и Хуана, я никогда не отмоюсь от потоков грязи и сплетен. Любая ложь, какой бы грязной и немыслимой она ни была, будет подхвачена и раздута, в нее поверят. Единственный выход – уехать как можно дальше и, сцепив зубы, вынести все обиды и оскорбления, которые последуют, но доказать, что я, Лукреция Борджиа, вовсе не чудовище и не столь великая грешница, что на мне опасно жениться.

Феррара казалась лучшим выходом, и я старалась добиться этого брака.

Мы вели переговоры о приданом и возможных послаблениях в ежегодных выплатах герцогства в папскую казну. Я последовала мудрому совету своей мамы и старалась добиться как можно больших уступок для своего будущего мужа, вызывая у его представителей опасливое недоумение.

Отцу объяснила просто: я забочусь о будущем своих детей и его внуков и выторговываю условия не для себя, а для своей будущей семьи. Отец долго рассматривал меня, а потом только покачал головой, мол, я удалась в свою мать…

Все условия феррарской стороны были выполнены, мое приданое оказалось просто сказочным, герцог получил большие послабления и многое другое, в том числе кардинальство Ипполито д’Эсте.

И все равно Альфонсо не желал жениться! Только заявление его отца Эрколе д’Эсте герцога Феррарского, что если сын отказывается, то он женится на мне сам, привело Альфонсо и его сестру Изабеллу в чувство, видеть меня в качестве мачехи они хотели еще меньше, чем в качестве жены и невестки.

Когда договор был уже почти согласован, произошло еще одно событие, упомянуть о котором я не могу, но не потому, что желаю похвастать.

Чезаре отправился в Неаполь свергать короля Федерико, а папа Александр усмирять владельцев земель в Лацио, решивших воспользоваться отсутствием Чезаре.

Ваше Преосвященство, Вас не было в Риме, а потому следует рассказать о потрясении, которое пережил Ватикан и многие кардиналы и священнослужители в это время. Перед своим отъездом в армию папа Александр вдруг объявил, что оставляет управлять Церковью и Римом меня, Лукрецию Борджиа! В моем распоряжении не было папской печати, это исключено, поскольку я не духовное лицо, но разбирать все светские дела Церкви, проводить совещания, вскрывать почту, рассматривать прошения и прочее я обязана.

Мне помогал кардинал Лиссабонский, которому я благодарна сверх меры.

Пришлось переселиться в Латеранский дворец в покои отца. Женщина в покоях папы! Это был невиданный скандал, но поскольку он не был скабрезным, гадости говорить не стали. Римлянам все равно, кто занимается делами вместо папы, а просители и посетители даже остались довольны.

Позже я поняла, что не столь уж большой была необходимость отправляться в Лацио лично, просто отец хотел продемонстрировать представителям Феррары, что его дочь умеет заниматься делами. Я о послах даже забыла – столько навалилось дел, к тому же за моей латынью множество глаз следили жестче, чем мои учителя и донна Адриана; за каждым моим шагом, словом, взглядом наблюдали и без послов, все оценивали и ко всему придирались. Но никаких крупных промахов не случилось, управлять Церковью, пусть и не вполне, оказалось трудно, но с божьей помощью возможно.

Когда вернулся отец, я вспомнила о предстоящем браке, но оказалось, что ничего не решено, Альфонсо д’Эсте упорно не желал связывать себя узами брака со мной, каково бы ни было вознаграждение. Феррара увеличивала и увеличивала требования. Отец понимал и объяснял мне, что это влияние многочисленных родственников герцога, которые все в стане врагов папы, в том числе старался император Максимилиан, женатый на Бьянке Сфорца.

Снова торги, и снова я разменная монета или пешка в большой политической игре. Чувствуя, что попадаю в новый водоворот, я потребовала от отца, чтобы он отправил герцогу Феррары наши окончательные предложения, выше которых не будет уже ничего, иначе я сама откажусь от этого брака, сколь бы желанным он ни был! Лучше не иметь мужа совсем, чем иметь выторгованного такими усилиями.

Не знаю, сказал ли это отец, отправляя наши условия, но я сама сказала послу герцога, что больше не желаю торговаться, считая это ниже своего достоинства. Если я не подхожу его семье ни по своим человеческим качествам, ни по состоянию, то герцогу следует поискать другую жену, а мне другого мужа, я сделала все что смогла.

Это было ужасное время, я уже решила попросить отца отдать Сполето моему сыну, а мне поручить регентство и управление городом в качестве губернатора, как уже бывало раньше. Я могла бы жить там со своим сыном безо всяких мужей!

Герцог объяснял родственникам, что вынужден подчиниться давлению папы и французского короля и согласиться на наш с Альфонсо брак. Я узнала об этом слишком поздно, когда уже стала супругой Альфонсо д’Эсте, не то и впрямь выбрала бы Сполето.

Но, оповестив всех родственников о небывалом нажиме с двух сторон, герцог Феррарский наконец согласился на брак своего сына Альфонсо д’Эсте с дочерью папы Александра и вынудил своего сына дать свое согласие тоже.

И снова в Риме начался торг.

Как же я пожалела о своем намерении добиться этого брака!

Никто не должен был видеть мой гнев и мое отчаяние, видеть мое унижение, а я сама не могла видеть унижение своего отца. Потому, не выдерживая, я иногда делала вид, что больна и целыми днями никому не показывалась. Чтобы чего-то не натворил Чезаре, его попросили вообще ни с кем не встречаться, брат, к моему удивлению, выполнил просьбу. Подозреваю, что у него были свои планы на будущее, не сулившие моим будущим родственникам ничего хорошего, но в те дни он делал вид, что днем спит, а ночью занимается делами, со мной и с послами Феррары не встречался.

А Эрколе д’Эсте словно нарочно старался вынудить папу Александра самого отказаться от этого брака. Уже были выполнены все условия, оставалось только передать приданое в 100 000 дукатов и обещанные города, остальная часть приданого на еще большую сумму в виде украшений, одежды, тканей и прочего уже уложена в сундуки, составлен список приглашенных на свадьбу в обоих городах – Риме и Ферраре, утвержден список моих придворных и свиты, которая будет сопровождать в Феррару, приготовлены лошади и мулы и даже украшенные сбруи для них. Все готово, кроме одного – окончательного согласия.

Чего же не хватало герцогу Феррарскому?

Я нарочно так подробно описываю сватовство и подготовку к свадьбе, чтобы показать истинные размеры алчности.

Ни одна невеста короля Европы не приносила такого огромного приданого, какое было у меня. Пусть у меня нет королевской крови в жилах, пусть это третий брак, пусть у меня сын и испорченная репутация, но ведь никто не ждал любви ко мне, это брак по расчету, потому я вправе ожидать хотя бы уважения, соответствующего размеру вытребованного приданого. А встретила?

Герцог Феррарский потребовал открыть все до единого сундуки, пересчитать и описать в приданом все от мебели, ковров и посуды до моих двухсот сорочек из тончайшего полотна, украшенных золотой вышивкой. Все пересчитали, даже заклепки на сундуках.

Но шли дни, а мы не двигались с места. Папа Александр, столкнувшийся с таким безобразным недоверием, тоже не пожелал отдавать 100 000 дукатов, прежде чем я хотя бы прибуду в Феррару, ведь до той поры наш брак существовал только на словах. Обиженный отец не доверял герцогу. Мало того, наступил день, когда торг надоел папе Александру, он в гневе объявил послам, что не желает больше слышать о свадьбе, и назвал герцога мошенником!

Папа Александр был прав, герцог Феррарский сделал все, чтобы, дав согласие, наш брак развалить до его заключения.

Я уже открыла рот, чтобы поддержать отца, и вдруг увидела усмешку Чезаре. Это был тот редкий день, когда брат присоединился к нам, пообещав отцу не произносить ни слова. Я поняла, как долго и как больно брат будет издеваться над моим поражением, насмехаться из-за моей поддержки требований несостоявшихся родственников, моим унижением и моей беспомощностью. Я даже знала, что он скажет, мол, хотела отказаться от имени Борджиа? Но кому ты нужна, кроме своей семьи?

Тогда я попросила отца подождать ответ герцога и написала возможному свекру сама.

На сей раз я не ждала ничьего совета, и мне пригодилась отменная латынь, чтобы сдержанно, но гневно выразить свои чувства. Я укоряла герцога Феррарского в том, что он подвергает меня унижению своим торгом, и вопрошала, почему он не доверяет моему отцу и что сделал бы сам на месте папы Александра. Разве отправил свою дочь к чужому пока человеку, отдав огромное приданое всего лишь в надежде на заключение будущего брака? А еще спрашивала, почему он, сомневаясь хоть в чем-то, позволил обсуждать возможность заключения этого брака и как надеется обрести доверие со стороны моей семьи после такого торга.

Герцог ответил весьма теплым письмом, в котором хвалил меня и мою дипломатичность, утверждал, что не сомневается во мне совершенно, как и в моих способностях стать настоящей герцогиней Феррары и хозяйкой дворца, но испытывает со всех сторон такое давление, что вынужден оговаривать каждый шаг.

Позже я поняла, что Эрколе д’Эсте действительно подвергался немыслимому давлению со стороны родственников, например император Максимилиан запретил ему высылать за мной эскорт!

Но когда эскорт все же прибыл, возглавлявший его Ипполит д’Эсте, мой будущий деверь, озвучил еще одно безобразнейшее условие. У меня много драгоценностей, папа Александр щедро дарил украшения, целая шкатулка осталась после первого брака, не меньше после брака с Альфонсо Арагонским, многое я получила теперь в качестве подарков от отца и Чезаре, подарила украшения мама. Феррарских родственников интересовало, кому перейдут мои драгоценности, стоимость которых заметно превышала размеры остального приданого, и те, которые я должна буду получить как герцогиня Феррарская, в случае если… Семья д’Эсте желала все оставить у себя!

«В случае если…» подразумевало не только мою смерть, но любую ошибку, то есть в Ферраре за мной намеревались следить десятки придирчивых глаз и столько же языков готовы подхватить любой гадкий слух, не задумываясь о его содержании. Я избавлялась от Рима, но не избавлялась от проклятия имени Борджиа!

Но и выхода тоже не было, все зашло слишком далеко, мои родственники, вернее будущие родственники, насладились нашим унижением сполна и еще намеревались наслаждаться. Я уже поняла, что в Ферраре меня не ждет никакой спокойной жизни, никакой спины супруга, за которой можно спрятаться, никакой любви родственников.

Я прошипела сквозь раздвинутые в улыбке аспида губы прямо в красивое лицо кардинала Ипполито:

– Когда я стану настоящей герцогиней Феррарской, вам всем будет очень стыдно! – Повернулась к отцу и со смехом попросила подписать все бумаги: – Со мной ничего не случится. Борджиа яд не берет!

Феррарцы испытали потрясение, хотя никому бы в этом не признались. А я теперь родственников за перенесенные незаслуженные унижения просто ненавидела. И презирала за алчность и желание заработать на мне как можно больше дукатов.

Изабелла Мантуанская, моя будущая золовка, приставила шпионить за мной в моем собственном доме мерзкого Иль Прете. Когда моя служанка Лаура призналась, что он пытался подкупить ее, чтобы проникнуть в спальню в мое отсутствие, я приказала тайно от всех привести этого червяка. Он был изумлен приглашением в спальню дамы, но подчинился, вероятно намереваясь использовать свой визит, чтобы пустить очередной грязный слух. Понимая, что это может случиться, я попросила прийти и кардинала Лиссабонского, заподозрить которого из-за его очень почтенного возраста и безупречной репутации в связи со мной не пришло бы в голову даже самому отъявленному лгуну.

Поинтересовавшись у Иль Прете, что именно он хотел увидеть в спальне, когда подкупал мою служанку, я предложила осмотреть все в моем присутствии, чтобы подробно описать мои покои его госпоже Изабелле. Воспользовавшись растерянностью и замешательством шпиона, я посоветовала ему впредь, если вознамерится подкупить моих слуг, увеличить вознаграждение в сто раз, поскольку предложенное им оскорбительно даже для моей служанки. И у него на глазах подарила Лауре перстень с огромным камнем – за верность. К чести служанки, она попыталась вернуть мне его, как только за нежеланным гостем закрылась дверь, но я не приняла со словами, что действительно ценю верность, которая редка в жизни вообще, а в Риме особенно.

Вспоминать свадьбу без жениха не хочется. Феррара не так далеко от Рима, Альфонсо д’Эсте мог приехать за мной сам, чтобы подчеркнуть уважение к моей семье и мне самой, но как ожидать уважения от того, кто об этом и не мыслит?

Мой отец купил для меня наследника Феррары в качестве супруга, но это вовсе не означало, что я тоже стану герцогиней Феррарской. Зато значило, что в новой семье будут следить за каждым моим шагом и малейшая оплошность будет раздута до размеров преступления, чтобы лишить меня всего.

Теперь я ехала в Феррару не скрываться от брата и сплетен за спиной супруга, не ради семейного счастья, которое было просто невозможно, не ради надежного положения герцогини, а воевать. Я знала, что предстоит настоящая война с моими родственниками, война за свое место в жизни, в Ферраре, за влияние, за саму возможность и впрямь не быть отравленной ради приданого.

Но обретя решимость завоевать свое место, я потеряла отца. Последние слова, услышанные от него, были не словами поддержки и ободрения, а вздохом:

– Зря ты согласилась, я бы нашел тебе прекрасного мужа в Испании. А с Феррарой разобрался бы Чезаре.

Глядя на своих надменно косившихся на меня новых родственников, я думала, что, возможно, он и прав…

Позже, когда я была очень больна из-за отвратительного климата и бесконечных выкидышей, отец не поддержал меня, посоветовав герцогу просто увеличить мое содержание, чтобы мне сразу полегчало. Узнав об этом письме, я поняла, что осталась совсем одна. Но я все равно Борджиа и от этого имени не откажусь никогда!

За приданое, которое везли вместе со мной в Феррару, можно было купить не только герцога и его наследника, но все их герцогство. Ни одна невеста короля не приносила таких денег своему супругу, но сразу же после прибытия начался еще один торг: оказалось, что вес дукатов Рима и тех, что использовали в Ферраре, различен. Герцог вспомнил об этом, когда мы были перед алтарем. Расчет верен, я снова прошипела сквозь зубы:

– Вы получите все сполна!

Не получил, потому что я сумела завоевать свое место, брат своей жестокостью сыграл мне на руку, а отец доплачивать не намеревался.

Могла ли я любить мужа? Ничуть. Брак с самого начала задумывался как брак по расчету. Кроме того, мой супруг не сделал и шага навстречу, наоборот, как мог отказывался от супружества со мной.

Любить родственников? Еще меньше.

Что я увидела, приехав в Феррару, вернее, еще по пути?

Сначала все шло прекрасно, особенно в Сполето, где меня помнили со времени губернаторства. Было приятно почувствовать любовь горожан, их приветливость меня сильно обрадовала.

Но впереди был Урбино.

Ни малейшей моей вины в том, что папа Александр сначала вынудил герцога Урбинского Гвидобальдо Монтефельтро помогать моему бездарному брату Хуану, а потом, когда по вине Хуана герцог попал в плен к французам и содержался в настоящем каменном мешке, отец пальцем не пошевелил, чтобы собрать за него выкуп. Я не виновата, что первой женой моего первого мужа Джованни Сфорца была сестра герцогини и что она умерла при родах.

Я не была виновата, но таковой себя чувствовала, ведь я Борджиа, а значит, должна отвечать за всю семью.

Герцогиня Урбинская не была красавицей – длинное, словно нарочно вытянутое, но при этом широкое лицо, полусонные глаза, верхняя губа больше нижней. Но все недостатки внешности исчезали, стоило услышать ее низкий голос или посмотреть в эти спокойные глаза. Элизабетт Гонзаго по праву слыла красавицей и умницей и заслуженно была любима своим мужем синьором Монтефельтро. Она сумела обойтись без помощи моего отца и наделала долгов, чтобы выкупить своего супруга у французов.

При встрече со мной герцогиня и герцог Урбинские продемонстрировали, что относятся к человеку не исходя из его имени и родственников, а по его личным качествам. На время остановки в Урбино они уступили мне свой дворец, устроили в мою честь праздник и ничем не намекнули на недостойное поведение моих родных, словно я и не была сестрой Хуана и дочерью папы Александра.

Видя, как дружно живут герцог с герцогиней, я невольно прослезилась. Элизабетт взволнованно поинтересовалась, что не так. Я ответила, что завидую ее семейному счастью и тому, что она может гордиться своей фамилией Гонзаго, а не опасаться произносить ее. Герцогиня Урбинская отнеслась ко мне хотя и по-доброму, но все же настороженно, она не поверила в мою искренность, в отличие от ее очень больного после плена супруга Гвидобальдо, который немного знал меня по пребыванию в Риме.

Тем ужасней было полученное через несколько месяцев подтверждение, что Борджиа ужасны. Чезаре захватил Урбино, вынудив чету герцогов бежать прямо из-за обеденного стола! Мой брат разрушил отношения, которые я с таким трудом создавала, показав всем, что Борджиа верить нельзя! Как я могла после нападения смотреть в глаза Элизабетт Гонзаго, не просто принявшей меня в Урбино, но и проводившей до Феррары?!

Зимняя дорога из Рима в Феррару с большой свитой и обозом трудна, нам пришлось часто останавливаться, даже в Пезаро, моем первом владении с Джованни Сфорца. От постоянной улыбки у меня сводило скулы, от необходимости держать спину прямо она болела. Из-за ледяного ветра, тряски и прочих неудобств пути болело все тело, от невозможности нормально выспаться мучили мигрени. Из-за невозможности вымыть голову (мои длинные волосы нужно полдня сушить у камина) она страшно чесалась.

Но я помнила, что должна выглядеть красавицей, быть приветливой и не допустить ни малейшего промаха! Я улыбалась, раскланивалась, мило беседовала, танцевала и сдерживала кашель, который донимал из-за постоянных сквозняков.

Я словно шла по тонкому льду над пропастью, карабкалась вверх по обледенелой горе, взобраться на которую необходимо для жизни, а мой брат одним грубым усилием едва не сбросил меня вниз!

Но это произошло позже, заставив меня оправдываться и выражать сожаление, которому, впрочем, никто не поверил. Разве можно поверить в то, что одна Борджиа сожалеет о поступке другого?

А тогда впереди была Феррара и встреча с будущими родственниками.

Тысячу и одну легенду придумали о нашей первой встрече с мужем, вспомнили, что он был в Риме на нашей свадьбе с Джованни Сфорца, уже тогда влюбился в меня и мечтал заключить в объятия. Но почему же тогда Альфонсо д’Эсте так противился нашему браку, ведь только угроза его отца Эрколе д’Эсте сделать меня мачехой вынудила Альфонсо согласиться. Какие тут мечты об объятиях?

Моя двоюродная сестра Иеронима пересказывала услышанную выдумку, что будущий супруг не выдержал и примчался посмотреть на меня на последней остановке перед Феррарой. Люди с легкостью верят любым глупостям в трех случаях: если те ужасны, скабрезны или очень романтичны. После того как я отдалилась от своей семьи, уехав из Рима, место ужасам и скабрезностям уступила романтика. Но мне не нужны и такие слухи тоже. Я живая женщина и хочу, чтобы обо мне рассказывали только то, что есть в действительности.

Альфонсо никуда не приезжал, он и в Ферраре смотрел на меня искоса, а при любой возможности удирал как можно дальше, предоставляя самой решать свои вопросы. Все мои мужья боялись находиться рядом со мной!

Иногда я садилась у зеркала, вглядывалась в свое отражение и пыталась понять почему.

Конечно, я не красавица, как Изабелла д’Эсте или Джулия Фарнезе, но и не урод. Зеркало отражало нежный облик без неприятных черт, возможно, слишком тонкий и детский, но ведь это пройдет.

Я не подвержена приступам гнева, как мои братья, не груба и не жестока, не алчна и не скупа, я стараюсь, очень стараюсь быть доброй, милостивой, много жертвую и много молюсь.

Я не желала зла Джованни Сфорца, но он сбежал от меня, а теперь мстит.

Я любила и была готова отдать жизнь за Альфонсо Арагонского, но он сбежал от меня, и понадобилось немало слез и уговоров, чтобы мой муж вернулся ко мне до рождения нашего сына. Не моя вина, что его убили, но пятно осталось на мне.

Послы Феррары жили в Риме почти год, они видели меня и имели возможность проверить все слухи и сплетни, за мной днем и ночью следили шпионы Изабеллы и самого герцога Феррарского, о каждом моем шаге, слове, взгляде, вздохе сообщали в Феррару и Мантую. Я разрешила слугам принимать подарки и рассказывать обо мне все, что они знают, просила только об одном: не лгать. Но ни одна служанка и ни один слуга так не поступили, а на свадьбе преподнесли мне дорогие подарки, купленные на собственные средства.

Я так привыкла к шпионажу и пристальному вниманию, что перестала его замечать, особенно когда пришлось управлять Ватиканом в отсутствие папы Александра.

И все равно гадкие слухи обо мне торопились в Феррару впереди нашей процессии. Вот пример.

В нашей конюшне несколько жеребцов буквально сходили с ума без кобыл, но у каждого из них было что-то мешавшее отвести их за городские стены и позволить погулять вволю. Наконец конюший сказал, что нужно либо привести им кобыл прямо в конюшню, либо убить. Отец вспылил: «Так приведите! Неужели мы должны разбираться еще и с жеребцами в конюшне?! Нам своих достаточно». Все понимали, что он имел в виду моих братьев.

Кобыл привели, срочно купив их у крестьян, которые привезли продукты на рынок. Лошадки были хороши, хотя и не породистые. Жеребцы уже разнесли в щепки свои стойла и половину конюшни, их пришлось выпустить во двор. Обнаружив там кобыл, жеребцы совсем сошли с ума, они принялись утолять свою страсть, не обращая внимания на конюхов.

Услышав теперь уже ржание кобыл, отец подозвал меня к окну: «Посмотри, похоже на нашего Хуана». Да, это было так, Хуан тоже сначала утолял страсть, а потом думал, что делает. Я невольно рассмеялась.

Эту картину видел синьор Банькавалло, казначей герцога Феррарского, но ему и в голову не пришло приписать мне распутное любование лошадиным совокуплением. Зато в Риме нашлись те, кто приписал. А ведь эти люди служили моему отцу и получали от него милости! Не стоило жалеть об отъезде из этого Вечно лживого города.

Таких примеров было множество. Чезаре и Ипполито д’Эсте устраивали вечеринку с голыми проститутками, но приписывали ее мне, не задумавшись, сколь глупой нужно быть, чтобы при послах и без того осторожного герцога Феррары принимать участие в подобных пирушках. Мне всегда хотелось спросить: кто свидетельствовал о таких мерзостях, как мой инцест, любование лошадиным совокуплением или присутствие на вечеринке с голыми куртизанками? Если слуги ничего не знали о моих якобы занятиях любовью с братьями и отцом, откуда это было известно болтунам? Куда смотрел тот, кто увидел мое удовольствие от действий жеребцов? Откуда сплетникам известно о том, что делали проститутки во время вечеринки?

Бывали дни, когда я часами простаивала перед образом Богородицы, умоляя: «Защити! Избавь ото лжи и наветов! Но если невозможно, помоги вынести все унижение и ложь!» Богородица помогает.

Альфонсо д’Эсте поверил всем самым гадким слухам и сплетням, но не поверил собственным шпионам, хотя они сообщали ему обо мне только хорошее, об этом позже рассказывал герцог Феррарский.

Он верил только всему дурному, что обо мне болтали. Но почему же не отказался от брака с таким чудовищем? Почему не отдал сомнительную честь назвать женой распутницу, кровосмесительницу, убийцу и прочее своему отцу?

Я прекрасно понимала, что дело в деньгах, в моем приданом и в боязни Альфонсо отдать хотя бы часть Феррары моим детям. Он был готов жениться на мне из-за приданого, но очень надеялся, то брак будет недолгим, если не сказать коротким.

Потому мой супруг Альфонсо д’Эсте не выезжал мне навстречу, чтобы восхититься моей красотой, ему до сих пор это безразлично. А красивую историю (впервые в моей жизни красивую!) придумали сначала мои двоюродные сестры Анджела и Иеронима, подхватили придворные дамы и служанки, а сам наследник Феррары и остальные не стали опровергать, поскольку я сорвала их планы и все же стала супругой Альфонсо д’Эсте и хозяйкой Феррары.

Но обо всем по порядку.

Прежде своего мужа я увидела разодетую Изабеллу д’Эсте, которая вынуждена встречать меня, поскольку герцог Феррарский вдов. Маркиза Мантуанская славится несколькими своими качествами, которые я могу в ней только приветствовать, – красотой, умом, многочисленными талантами, тягой к прекрасному, покровительством художникам и поэтам, но она слишком любит первенство во всем, особенно в нарядах и поклонении мужчин. Я не о любовниках и даже поэтах, но для Изабеллы слишком важно, чтобы ее наряд признали самым изящным, богатым и оригинальным. Чтобы замечали из всех женщин первой ее, а потом, возможно, еще кого-то.

Моя кузина Анджела Борджиа едко заметила: «Ни себе, ни другим!» – имея в виду, что маркиза увлекает мужчин вовсе не для того, чтобы сделать своими любовниками.

Но мне было безразлично, сердце мое отдано моему Альфонсо Арагонскому, пусть и погибшему, потому внимание или невнимание ко мне мужчин из окружения мадонны Изабеллы роли не играло. А вот критический взор Изабеллы – да. Сказалось мое feminam ego (женское эго – лат.). Я сделала все, чтобы, если не затмить маркизу Мантуанскую, то выглядеть не хуже.

Используя многочисленные наряды, привезенные из Рима, это было возможно, но время шло, маркиза не желала покидать Феррару, уступая мне роль хозяйки дворца, и положение становилось затруднительным. Привезенное мной приданое было огромным, не говоря уже о том, каких послаблений я сумела добиться во время переговоров о брачном контракте. Мне должны быть благодарны, но вместо этого я почувствовала глухое недовольство и оказалась в положении бедной родственницы, вынужденной просить милостыню у более сильных членов семьи.

Сейчас я с изумлением вспоминаю первые годы жизни в Ферраре.

Встречей распоряжалась Изабелла, я уже сказала, что она сделала все, чтобы затмить меня. Этого не удалось, мне было чем поразить золовку. И все же неприятности начались с первой минуты моего появления в Ферраре. Porta itineri longissima (труден первый шаг – лат.). Он для меня таким и оказался. Я не верю, что мою лошадь испугали случайно, скорее это было сделано, чтобы испугалась и опозорилась я.

Вставшая на дыбы от громкого звука лошадь сбросила меня на землю. Было больно и крайне неприятно. Оказаться поверженной в первые минуты пребывания в своем будущем герцогстве, упасть на глазах у многочисленных зевак, чтобы дать им повод смеяться над собой!

Я сумела найти выход, поднявшись снова в седло, громко объявила феррарцам:

– Земля Феррары влечет меня столь сильно, что не могу удержаться!

Восторженные возгласы толпы и скрип зубов Изабеллы провожали меня до самого дворца. Мой новый супруг Альфонсо д’Эсте мне на помощь не пришел. Все видели и причину моего падения с лошади, и то, как вели себя родственники. Приязнь феррарцев и неприязнь семьи д’Эсте со мной навсегда. Я все сделаю, чтобы удержать первое, и мне безразлично второе.

Свадебные торжества в Ферраре продолжались неделю, на которую папа своим указом сдвинул пост.

Все было великолепно, праздник подготовлен прекрасно, хотя маркиза Мантуанская была недовольна всем – игрой актеров, развлекавших нас комедиями Плавта, тематикой пьес, искусством поваров, игрой музыкантов, но главное – мной. Как бы ни старалась Изабелла д’Эсте, главной на этом празднике была я. Это я выходила замуж, для меня играли пьесы, звучала музыка, старались повара и отовсюду привезли подарки.

Словно чувствуя, что с окончанием праздника все и закончится, я решила не обращать внимания на ее недовольство и жила так, как было удобно мне. У меня очень длинные и красивые волосы, которые приходится мыть часто, чтобы они не теряли своей красоты. Но после мытья они долго сохнут. Это приводило в бешенство маркизу Мантуанскую, она шипела, как рассерженная гусыня, что им приходится меня ждать! Я приказала себе не замечать недовольство золовки и веселиться вовсю.

В своих ожиданиях я оказалась права – закончилась свадебная неделя, закончилось и хорошее ко мне отношение. Герцог подсчитывал свадебные расходы и сокрушался, что этот праздник обошелся ему в двадцать пять тысяч дукатов! Чтобы сократить расходы, мой свекор постарался выпроводить гостей, как только начался пост. Он попросил папу Александра поскорей отозвать в Рим сопровождавших меня дам и кавалеров и, не дожидаясь ответа, сделал это сам.

Моя свита сократилась до нескольких человек, при которых не только свой двор не создашь, но и возможности побеседовать иметь не будешь. Слугами предложено пользоваться теми, что есть у д’Эсте. Провизию брать в общей кухне и хранилищах, а еще лучше получать оттуда сразу готовую пищу. Если требуются какие-то вещи для моих покоев – пользоваться оставшимся после Элеоноры Неаполитанской герцогини Феррары либо спрашивать у управляющего. Лошади на конюшне, слуги в новом замке, еда в кухне.

Я могу утверждать, что сделала все, чтобы стать своей в этой семье от начала торгов в Риме до нынешнего дня и также имею право говорить, что сами д’Эсте не сделали и шагу мне навстречу. Им выгодна моя смерть или просто ошибка, десятки придирчивых глаз наблюдали за мной ежеминутно, множество мерзких уст передавали гадости обо мне, привезенные еще из Рима, сам герцог в первые месяцы хоть и признавал мое содействие в торге с папой в пользу Феррары, вел себя так, словно я приехала проситься к нему на постой, не заплатив и половины дуката.

По договоренности он должен был выплачивать мне по десять тысяч дукатов, но давал лишь восемь и то после неоднократных напоминаний. Это было крайне унизительно – принести Ферраре столько золота и выгоды и напоминать о необходимости выделить мне оговоренные крохи.

А деньги были очень нужны.

Желая окончательно унизить меня и поставить гордую Борджиа в положение нищей просительницы, меня переселили в старый дворец в покои Элеоноры Неаполитанской – матери Альфонсо, Изабеллы, Ипполито и прочих д’Эсте. Не отрицаю, когда-то эти комнаты были великолепны, герцогиня Феррарская украшала их сообразно своему прекрасному вкусу и имея достаточно средств.

Но герцогиня умерла за семнадцать лет до моего появления в Ферраре! И все годы в покоях не появлялись даже слуги, там хозяйничали пауки и мыши. Я увидела покрытые толстым слоем пыли занавеси и ковры, обветшалую без ухода и от времени мебель, выцветшую обивку и обгрызенные мышами свечи. Меня окутал запах затхлости, мышиного помета и пыли. Более отвратительное жилище для знатной дамы придумать трудно. Даже Санче, посаженной в тюрьму, условия жизни оставили прежними – туда перевезли все ее ковры, мебель и безделушки.

Когда открыли один из скрипучих шкафов, из него с писком врассыпную бросились мыши. Все ковры оказались изъедены молью, мебель – жучками-древоточцами, а постель в пятнах плесени.

Меня возмутило не столько состояние запущенного жилья, сколько то, что никто не попытался привести его в порядок! Даже вымыть не приказали. Это могло означать только одно: все были уверены, что до самих покоев Элеоноры Неаполитанской я не доберусь!

Какой вывод я могла сделать из этого? Меня не просто не ждали, но были уверены в моей гибели по пути!

Если бы только мои комнаты, но и весь старый герцогский дворец представлял собой свалку ненужных вещей, мусора и даже засохших экскрементов. В подвалах поломанная мебель, пустые бочки, битая посуда, разный хлам, среди которого вольно чувствовали себя крысы, в самом дворце грязь, какой я не встречала даже на улицах Рима. Бездельники-слуги, никакого присмотра и управления.

Пришлось заставить работать всех, но и всем платить.

К счастью, у меня были еще собственные средства и неучтенные украшения, которые подарила мама. Их хватило, чтобы переделать покои Элеоноры в своем вкусе и достойно имени Борджиа. Я очень хотела стать д’Эсте, чтобы забыть, что я Борджиа, но все складывалось так, чтобы не просто напоминать мне о моей семье, но доказывать принадлежность к ней.

Мои обновленные комнаты блистали изяществом отделки, были изысканны, при этом не являя собой образец роскоши, как ожидал герцог Феррарский. Свекор был неприятно поражен, узнав, что я привожу в порядок покои его умершей супруги, но успокоился, как только я объяснила, что делаю это за свой счет.

Старый дворец стал выглядеть лучше парадных покоев нового замка. Но мои собственные деньги, привезенные из Рима, быстро закончились.

Противостояние в Ферраре было иногда просто жестким, я улыбалась днем, старалась выглядеть приветливой и веселой, встречала супруга, который исправно посещал мою отремонтированную спальню, но после его ухода тихо плакала от отчаяния и тоски по погибшему Альфонсо Арагонскому. Только ему была нужна я сама, а не мое приданое, только он любил меня, а не близость к папской власти, лишь Альфонсо Арагонского интересовали мои мысли и чувства. Но и он сбежал от Борджиа. И все равно эта любовь была в моей жизни самой дорогой.

Не стоит выдумывать сказки о нашей взаимной любви и уважении ни с герцогом Феррарским, ни с Альфонсо д’Эсте. Нет ни любви, ни уважения, кажется, отец и сын желают лишь одного: ни в чем мне не уступать и знать обо мне как можно меньше. Свекор живет своей жизнью, в которой мне нет места, а Альфонсо предпочитает заниматься делами в литейной мастерской, играть на виоле или разъезжать по всей Европе по делам, касающимся литейного производства. Пушки ему интересней жены. Альфонсо и в голову не приходит пригласить меня в Лондон или Париж, мое место в спальне, которую он исправно посещает, чтобы не дать повода обвинить его в импотенции.

Все остальное – выдумки моих придворных дам. Никакая влюбленность его ко мне не тянет, влюбленные мужья не оставляют своих жен надолго и не имеют любовниц из числа крепких горожанок.

Когда пришло сообщение о смерти моего отца, свекор не счел нужным не только соболезновать мне, но и просто передать эту страшную новость! Я узнала с опозданием и ничем не могла бы помочь папе Александру, хоть мысленно была рядом с ним.

Я не желала просить помощи у отца, но еще меньше я хотела обращаться к брату. Оставшись безо всякой защиты, я сначала нашла простой способ заставить герцога Феррарского выделять мне средства – заказывала то, что мне нужно, а счета отправляла свекру. Но так долго продолжаться не могло.

Советоваться мне не с кем. В это время рядом уже не было никого из моих римских дам, герцог постарался отправить прочь даже донну Адриану, правда, я не возражала. Пришлось вспомнить опыт Сполето.

С первых дней после завершения праздничных торжеств в Ферраре я поняла, что хозяйством герцогского дома никто толком не занимается. Сам Эрколе болен, а Альфонсо больше интересуется военной мощью Феррары. Наверное, разумно, но оставлять огромное хозяйство на усмотрение ленивых слуг – значит тратить на него в десяток раз больше необходимого. Герцог Феррарский скуп, если дело касается выплат каких-то сумм мне или трат на мой двор, но он закрывает глаза на огромные денежные потери из-за небрежного ведения хозяйства.

Пытаясь разобраться, нельзя ли в чем-то сэкономить в собственном хозяйстве, я быстро увидела огромные прорехи в хозяйстве всего дворца.

Герцог Феррарский умел считать деньги, но он совершенно не умел замечать, где их теряет. Экономия без экономии – это скупость. Чем скупиться на мои траты, лучше бы посмотреть на свои потери.

Из-за ненадлежащего хранения большая часть собранного урожая и закупленной продукции приходила в негодность раньше, чем ее успевали использовать. В зернохранилище хозяйничали крысы, в кухне и кладовых дворца – мыши. Любые крупы следовало старательно перебирать, чтобы в еду не попал помет. Из-за этого выбрасывалась значительная часть провизии.

Шерстяные вещи и ковры испорчены молью, белье покрыто черными пятнами плесени из-за сырости, а самые дорогие наряды и ткани пахли затхлостью настолько, что даже проветривание не помогало. Нечищенное серебро почернело, камины дымили, и во всем замке усилиями немногочисленных слуг блеск поддерживался только в нескольких помещениях. Донна Элеонора Арагонская когда-то привела в порядок часть старого дворца, но после ее смерти все было предано забвению.

Я начала со своих покоев, а переделав их, взялась за хранение провизии. Поскольку я получала провизию из общего хранилища, пришлось выдержать немало стычек с управляющим герцога. Он признавал, что это дело хозяйки – следить за домашним хозяйством замка, но не признавал таковой меня. Я Борджиа, «лишняя», временная, и все, что творится во дворце, не мое дело.

Я могла пожаловаться герцогу, но прекрасно понимала, что услышу – насмешливый совет не лезть не в свое дело и заниматься милыми пустяками.

Сначала я решила, что заведу отдельное хозяйство, буду закупать провизию для своих нужд сама и тем самым покажу пример, как надо со всем управляться. Но быстро поняла, что ни к чему хорошему это не приведет, противопоставление своего герцогскому будет выглядеть вызовом. И тогда я решилась на невиданное – пришла к герцогу с вопросом: «Почему вы проверяете счета, но не интересуетесь их обоснованностью?» Эрколе д’Эсте не понял моего вопроса, пришлось объяснить, что чем из экономии приобретать зерно не самого лучшего качества, когда цена на него особенно высока, не лучше ли закупить хорошее, когда цена пониже? И много тоже покупать не стоит, лучше меньше, да лучше.

Насмешливый совет не вмешиваться все же услышала, герцог снисходительно объяснил, что нам и без того едва хватает запасов до нового урожая. «Из-за ненадлежащего хранения!» Я очень старалась не задеть ничьи чувства, была весьма доброжелательна и терпелива, не обращая внимания на насмешку. Отец похвалил бы меня за дипломатичность.

Мне удалось провести герцога по его хозяйству и показать то, что я считаю неверным. Он увидел крыс и мышей, мусор, гниль и нечистоты. С каждой открываемой дверью лицо герцога мрачнело все больше. Кажется, он никогда не заглядывал ни в кухни, ни в погреба, ни в зернохранилища. Я понимала, что это закончится вспышкой гнева, от которой пострадают все слуги, и у меня появится множество врагов среди них, а потому поспешно предложила: не будет ли мне дозволено заняться устранением обнаруженных недостатков? Конечно, это унизительно, если твоя невестка, считавшаяся легкомысленной дочерью понтифика, вдруг показывает обнаруженные серьезные недостатки в твоем хозяйстве. Пришлось даже подластиться и объяснить свое вмешательство тем, что Альфонсо в отъезде.

Альфонсо действительно был в очередном отъезде, а сам герцог болен.

Он очень болен и сейчас, едва ли проживет долго. Но тогда он дал свое согласие на мое участие в управлении дворцом. Пока только дворцом, но не герцогством.

Постепенно я взяла в свои руки все хозяйство герцогского дома, вынудила уволить часть нерадивых слуг, а оставшимся платить достойно, но проверяла их работу. Днем счета, договоры, планы, проверки, а вечером накатывала тоска одиночества, поскольку двора у меня еще не было, а с легкомысленной кузиной Анджелой говорить не о чем, ее интересовало только одно: кого из братьев моего мужа выбрать.

В Непи я тоже была одна, но это сознательное одиночество – я удалилась в свое поместье, которое теперь у меня отобрали, чтобы оплакать гибель своего горячо любимого мужа Альфонсо Арагонского. Я плакала все время и не была обязана появляться перед гостями и даже слугами. Гостей в Непи не было, только раз приехал Чезаре, которого я приняла крайне холодно.

Здесь же с утра до вечера я должна быть готова к любому визиту, пусть даже таковые случались редко.

Эрколе д’Эсте по-прежнему скуп как на траты, так и на похвалы мне. Возможно, он хвалит меня в письмах, как утверждает Франческо Гонзага, но мне самой не говорит ничего.

Я приучила себя не ждать от него ничего, никакой похвалы, благодарности и даже просто оценки, научилась улыбаться, при этом мысленно находясь далеко от того, с кем разговариваю. Я просила, не унижаясь, поступала по-своему там, где считала нужным, и даже не сообщала об этом свекру. Он прекрасно знал о каждом моем шаге, его шпионы рассказывали о каждой принятой ванной, каждой купленной ленте, каждом новом платье. О том, что я снова посетила монастырь кларисс, что была в соборе и оставила щедрое пожертвование, что отправила целых пять писем в Рим, все разным адресатам… Что я принимала у себя местных дам трижды за неделю, что на улицах меня приветствуют горожане…

Только одного не знал герцог Феррарский – что у меня на душе и в мыслях. Я могла бы привести слова его любимого Сенеки: «Magis maximus ut vos cogitare de te, quam quid alii sentiant de te» (важней то, что вы думаете о себе сами, чем то, что другие думают о вас – лат.).

Я была собой довольна, что бы ни думали обо мне все д’Эсте вместе. Беда была одна – отсутствие наследника. С этим бороться я не могла. Господь не желал даровать мне жизнеспособное дитя. Потому и посещала монастырь, подолгу молилась Богоматери, умоляя даровать счастье стать матерью еще не раз.

Альфонсо открыто говорил, что все из-за грехов моей семьи. Сначала я молча соглашалась, но однажды не выдержала: «А почему не твоей? Разве твоим предкам не в чем было каяться?»

И это справедливое замечание.

Полагаю, Ваше Преосвященство не интересовался историей герцогов Феррарских, но о ней есть что рассказать. Потому посвящу несколько строчек этому семейству.

Первый известный д’Эсте упомянут в «Божественной комедии» Данте, он варится в котле. Чем провинился сам Обицци д’Эсте, не знаю, но его отправил на тот свет его сын Аццо, задушив собственными руками.

Прадед моего супруга Альберто маркиз Феррарский знаменит тем, что получил от папы Золотую розу в знак признания добродетельности и его разрешение на открытие в Ферраре университета. Университет был основан и является гордостью Феррары.

Альберто Феррарский был женат на дочери своего слуги, а любовницей пожелал иметь ее мать. Позже, опасаясь собственной любовницы, он приказал ее просто задушить.

Его сын Николо III знаменит своими любовными похождениями и огромным количеством незаконнорожденных детей. Феррарцы утверждают, что каждая из тогдашних женщин родила от маркиза. А еще знаменит трагедией, разыгравшейся с его второй женой Паризиной.

Паризине не повезло в самом раннем детстве – ее отец отравил мать сразу после ее рождения. Ее дочь от Николо была первой женой Сигизмондо Малатесты, которого папа Пий II отлучил от Церкви за убийство этой и еще одной жены. Я попросила кардинала Козенцы разыскать в папской библиотеке буллу об отлучении и прислать мне копию. Там сказано:

«В его глазах брак никогда не был священным. Он сходился с замужними женщинами, детей которых раньше крестил, а мужей их он убивал. В жестокости он превзошел всех варваров. Он теснил бедных, отнимал имущество у богатых, не щадил ни сирот, ни вдов; словом, никто во время его правления не был уверен в своей безопасности. Его подданные признавались виновными за то, что у них есть богатства, жены, красивые дети. Он ненавидел священников, не веровал в будущую жизнь и считал, что души людей погибают вместе с телом…»

Незавидный зять был у Николо III, но так ли он отличался от самого маркиза Феррарского? Три десятка незаконнорожденных детей маркиза воспитывались в его доме. Старший побочный сын Уго возненавидел юную Паризину с первого дня ее появления в Ферраре. Пытаясь наладить отношения с ним, Паризина согласилась на совместное паломничество, которое привело к очень большой дружбе между молодыми людьми. Слишком большой, чтобы ее мог не заметить Николо.

В первый же день после свадьбы, показывая мне Феррару, Изабелла д’Эсте кивнула на две башни со словами: «Вон там перед казнью сидела Паризина, а там Уго. Наш дед не пожалел ни сына, ни жену». Я поняла, что это намек на возможную кару в случае измены. Хорошее начало замужества, не считая многих проблем с приданым.

У Паризины были только дочери, потому Николо добился признания своих сыновей от любовницы Стеллы и завещал Феррару и Модену брату Уго Леонелло, несмотря на то, что третья жена Риккарда родила сына Эрколе. В брачном контракте с Риккардой было оговорено, что ее дети не будут иметь никаких прав на престол.

Леонелло завещал уже герцогство, каким стала Феррара, своему брату Борсо, который женщин презирал и детей не имел. Возможно, поэтому он завещал герцогство не своему племяннику Николо, а законному сыну отца – Эрколе.

Но Эрколе д’Эсте мог и не стать герцогом Феррарским, если бы не его блистательная супруга Элеонора Неаполитанская. Обиженный племянник выбрал время, когда Эрколе не было в Ферраре, и при поддержке маркиза Мантуанского напал на город. Донна Элеонора не растерялась и организовала отпор. Эрколе д’Эсте жестоко наказал бунтовщиков, повесив две сотни и казнив племянника.

Об этом мне тоже было подробно рассказано, а на вопрос, как она сама оказалась замужем за сыном человека, помогавшего бунту, Изабелла только поджала губы: «А разве ты не выходила замуж за врагов своего отца?» Я тоже пожала плечами, она права, все наши замужества лишь политическая игра, никто не интересуется не только нашими чувствами, но и нашими судьбами. Мы пленницы не своих судеб, а амбиций своих отцов.

У Эрколе д’Эсте есть свой грех, думаю, даже не один, но этот он не отрицает. Еще в юности он отравил двоюродного брата, чтобы не было больше законных наследников престола Феррары.

Эрколе стал герцогом Феррары в сорок лет и правит уже больше тридцати. Думаю, за это время ему приходилось не только помогать горожанам, привозя в голодные годы хлеб издалека и раздавая нуждающимся, но и совершать преступления тоже. Qui inter nos est, sine peccato? (Кто из нас без греха? – лат.)

Наш спор с Альфонсо о грехах семей случился еще при жизни папы Александра, когда я заболела столь сильно, что никто не надеялся на мое выздоровление. Я даже исповедалась и причастилась, готовясь к встрече с Господом, позвала нотариуса, чтобы изменить завещание, добавив средств своему сыну Родриго, живущему в Риме у кардинала Козенца. Я не беспокоилась за своего мужа и его родственников, они от моей смерти только выигрывали, оставляя себе огромное приданое и все украшения.

Я сама своему уходу из жизни даже радовалась, надеясь на прекращения мучений и встречу с любимым Альфонсо Арагонским. Все дурное, неважное, злое оставалось на Земле, а я сама готовилась отправиться в лучшую жизнь. Семимесячный ребенок, которого я родила в состоянии горячки, был мертв, мой сын Родриго Бишелье обеспечен, меня больше ничто не держало на этом свете, я была готова переступить черту.

Но этого не случилось. В Феррару примчался Чезаре и вытащил меня из почти небытия. Я спросила только одно: «Зачем? Мне же было бы так хорошо там…» Он возразил: «Никто не знает своей судьбы в жизни, но еще меньше по ту сторону. Живи!»

Но главное – он примчался, чтобы исповедаться мне из-за убийства моего любимого мужа Альфонсо Арагонского. Сказал, что не может допустить, чтобы я не узнала правду, даже если не прощу его или просто не поверю. Слишком хорошо зная своего брата, я не поверила. Понадобилось немало времени, чтобы я поняла, что этот глупец мог вот так по-своему попытаться защитить меня от собственной судьбы – болезни, изуродовавшей его прекрасную внешность.

Герцог Валентинуа, гордившийся своим благородным видом, теперь вынужден прятать лицо под маской. А после отравления, которое папа Александр не пережил, а Чезаре смог выжить только ценой немыслимых стараний своего врача и потери части собственной кожи, его облик изменился до неузнаваемости. Теперь не изменения, вызванные «французской болезнью», были главными. Чезаре, всегда славившийся своей стройностью, растолстел, его волосы, когда-то ограниченные цезурой, отрасли и висели неопрятными прядями, весь его облик выдавал старика, а не сильного человека, которому нет и тридцати. Не меньше слов брата меня поразил его вид, Чезаре словно заплатил за свое спасение какую-то страшную цену. Иногда я даже думаю, не была ли этой ценой его собственная душа. В таком случае молитвы о его спасении должны быть особенно горячими.

Чезаре прав – никто не знает своей судьбы. Я выжила вопреки всем ожиданиям.

Открыв глаза, увидела мужа, который так и сидел подле моей постели. Хотела извиниться, что нарушила его планы и выжила, но он опередил: «Хвала Господу, ты очнулась!» Каюсь, я не верила в искренность его радости, ведь все были уверены, что меня отравили, да и моему супругу выгодна моя смерть.

Но оказалось, что Альфонсо не просто между мной и моим наследством выбрал меня, он дал обет пешком отправиться к Лоретской Богоматери, если я выздоровею. Папа своим письмом разрешил ему не идти, а ехать верхом. Но главное – с того дня что-то изменилось в наших отношениях и в моем отношении к Ферраре. Я поняла, что, даже не любя, меня Альфонсо все же ценит больше принесенных мной денег. И если уж Господь оставил мне жизнь, то для того, чтобы я сумела полюбить Феррару и своих родственников.

После этого я и стала совать нос в хозяйство феррарского дворца, теперь это и мой дворец тоже.

Я не стала вмиг мила своим родственникам, герцог Феррарский по-прежнему не замечал меня, Альфонсо, как и раньше, предпочитает встречи по ночам и бесконечные разъезды, Изабелла терпеть не может, мои дамы разъехались, я одна. Но porta intineri longissimo (труден лишь первый шаг – лат.). Этот шаг сделан, я надеюсь, что он верный.

Не могу не сказать еще об одном свидетельстве, что ради своего спокойствия и из-за алчности на многое способны даже сиятельные властители Феррары и Мантуи.

Когда Чезаре захватил Урбино и вынудил герцога Урбинского бежать, я чувствовала себя ужасно. Вы можете не верить, но таковы были мои чувства. Меня душевно приняли в Урбино по пути из Рима в Феррару, гордая Элизабет Гонзаго постаралась забыть все неприятности, причиненные ее мужу Гвидобальдо Монтефельтро моим братом Хуаном и моим отцом, она приняла меня, уступила свой дворец и даже проводила до самой Феррары, хотя ни погода, ни состояние дорог не способствовали приятному путешествию.

Потому, узнав, что Чезаре так бесчестно поступил с уважаемым семейством, я долго не могла обрести покой.

Герцог Урбинский сумел бежать в Мантую, где после моей свадьбы у Изабеллы и Франческо Мантуанских гостила его супруга. Что нашло на моего брата, почему ему не давала покоя эта семейная пара? Очень больной герцог не мог представлять опасность, у них не было ни войска, ни земель, ни денег, чтобы все это купить. Но Чезаре показалось мало их изгнания из Урбино, брат стал преследовать несчастную пару даже в Мантуе. Он требовал, чтобы герцог покинул Мантую и развелся со своей прекрасной умной супругой!

От Чезаре я уже давно не жду ничего хорошего, но еще хуже поступили Гонзага. Изабелла и Франческа согласились на помолвку своего сына Федерико с дочерью Чезаре и Шарлотты д’Альбре Луизой!

Когда Чезаре только захватил Урбино, я испытала ужас не только из-за его действий, но и от просьбы Изабеллы посодействовать в получении изящной скульптуры Венеры и не менее очаровательного Купидона, выполненного Микеланджело, которые были у герцогов Урбинских. Изабелла просила, чтобы я уговорила брата отдать или недорого продать ей эти два шедевра, мол, сам герцог Валентинуа не слишком увлекается античными скульптурами, а она просто мечтала иметь эти две вещицы.

Кажется, в тот миг Изабелла больше всего боялась, чтобы я не потребовала скульптуры себе. Я не стала ничего просить, посоветовав золовке самой написать «победителю». Чезаре с удовольствием пошел навстречу свояченице. После ее письма между ними установилась переписка и полное взаимопонимание.

Я не могла поверить тому, что видела и слышала. Мой брат, которого как захватчика не проклинал только ленивый, захватил Урбино, а моя золовка, в доме которого нашли пристанище двое беглецов, торговалась с захватчиком за их собственность. Я даже подумала, что она пытается таким образом выманить у Чезаре самые ценные вещи из дворца герцогов Урбинских, чтобы помочь им. Но я ошиблась! Это супруг Изабеллы Франческо Гонзаго приютил достойнейшую пару, а сама Изабелла искала повод, чтобы от них избавиться, ей «дружба» с моим братом-чудовищем была куда выгодней, следовательно, и нужней.

Изабелла переписывалась с Чезаре активней, чем я, и даже слала ему небольшие подарки, поздравляя с очередной победой. Это в присланных ею масках ходит мой брат, скрывая свое изуродованное «французской болезнью» лицо.

Элизабет и Гвидобальдо Урбинские, понимая, что маркизы Мантуанские способны выдать их герцогу Валентинуа, предпочли бежать в Венецию. Герцог Феррарский и его дочь маркиза Мантуанская поздравляли моего брата с каждой его победой! Где же презрение к моей семье, фамилии Борджиа? Стоило Чезаре завоевать города Романьи и стать герцогом Романьи, как вчерашние ненавистники и враги бросились к нему в объятия. Так, может, мой брат прав – omne quod est, placuit per vim (все решает сила – лат.) и не стоит обращать внимания ни на чье осуждение?

Алчность, желание и себе получить от успехов «заурядного убийцы», как Изабелла называла Чезаре, толкала надменную маркизу Мантуанскую к фальшивой дружбе с моим братом. Чезаре никогда не верил таким изъявлениям дружбы, и я точно знала, что, появись у него возможность захватить Мантую, он это сделал бы, выставив мою золовку из дома и отдав ее Венеру и Купидона еще кому-нибудь.

Куда честней мессир Леонардо да Винчи, который прельстился на посулы Чезаре и поступил к нему на службу, не скрывая этого. К чести Чезаре, мой брат действительно создал гениальному мастеру все условия, хотя не слишком интересовался его работами, даже военными. Чезаре считал, что главное в войне не хитроумные изобретения, а полководческий талант, храбрость солдат и умение использовать любую ситуацию в свою пользу. Но при этом он приказал оказывать синьору Леонардо всяческое содействие.

Но после резни в Синигалье, устроенной моим братом, когда герцог Валентинуа приказал перерезать всех приглашенных на ужин врагов, сеньор Леонардо не выдержал и сбежал, даже не получив плату за свою работу. Пусть он не выступил открыто против своего благодетеля, но и не стал ему служить, очерняя при этом за глаза.

Сомневаюсь, что мессир Леонардо найдет покой и достойный приют у кого-либо из нынешних правителей, ведь путь на любой престол не усыпан розами, а полит кровью. Даже если кто-то восходит на свой престол без кровопролития, то вынужден бороться с соперниками, не выбирая средств. Печально, но это так.

Я видела две картины, созданные мессиром Леонардо, и была восхищена ими, хотя сам он считает, что не живописец, а инженер, его больше увлекает создание хитрых механизмов. Я не люблю хитрые механизмы, особенно те, что придумывают для развлечений на пирах (мессир Леонардо действительно мастер создания таких диковинок), но это его право. Изабелла пыталась добиться, чтобы мастер Леонардо написал ее портрет, однако дальше простого наброска дело не пошло. Чезаре писал, что так же мастер поступил и с ним самим – набросал два рисунка и занялся другим делом.

При всем различии они – мессир Леонардо и мой брат – схожи между собой. Оба по-своему гениальны и неприкаянны. Николо Макиавелли, который представил мессира Леонардо Чезаре, утверждает, что, получи Чезаре власть не путем войны, а мирно, он стал лучшим правителем из всех известных. Сомневаюсь, потому что Чезаре было бы мало полученной власти, он принялся расширять границы своих владений. Также мало мессиру Леонардо, желая объять необъятное, он берется за многие заказы, но многие же и не доводит до конца. Правители не любят платить деньги за незавершенную работу.

Если бы нашелся тот, кто сумел приручить их и использовать их таланты себе на благо, тот получил бы в ответ в сотни раз больше, чем вложил. Но ни с мессиром Леонардо, ни с Чезаре Борджиа никто не рискнет иметь дело. Для правителей предпочтительней, чтобы мессир Леонардо да Винчи создавал игрушки для балов, а Чезаре Борджиа сидел в темнице.

С тем же рвением, каким льстили, мои родственники стали поносить Чезаре, когда после смерти папы Александра он оказался в сложном положении. А теперь, когда Чезаре в беде и в заточении, Изабелла иначе как сумасшедшим убийцей его не называет, забывая, что их дети помолвлены, а сама она, не раз пользуясь благосклонностью «убийцы», получала из награбленного то, что хотела.

Кто из этих двоих хуже? Чезаре жестокий завоеватель, для него все люди делятся на тех, кто с ним, и тех, кто против. Первые – друзья, для которых ничего не жалко, вторые – враги, которых не жалко. Он отдавал сопротивлявшиеся города на разграбление, но никогда не грабил сам. Зато легко раздавал друзьям награбленное.

Изабелла показывала гостям Венеру и Купидона, ничуть не смущаясь, а многие гости Мантуи, помнившие о том, что скульптуры были в Урбино, восхищенно ахали, не задавая вопрос, как шедевры попали к Изабелле. Может, делали вид, что это дар герцогини Урбинской за временное пристанище?

Герцог Феррарский поступил немногим лучше, а для меня так и вовсе хуже.

Я давно просила разрешение привезти в Феррару своего сына Родриго, рожденного во втором браке от Альфонсо Арагонского. Маленького герцога Бишелье воспитывал кардинал Козенца, это не могло долго продолжаться. Я желала видеть своего сына и была готова поклясться, что он ни в коем случае не будет претендовать ни на какую часть владений Феррары и на мои деньги тоже.

Казалось, Эрколе д’Эсте готов пойти мне навстречу, но тут случилось несчастье с моими родными, отец был отравлен, а брат назван преступником. От Чезаре немедленно отвернулись все, города, им завоеванные, стали один за другим возвращаться их владельцам, я тоже потеряла Непи. Изабелла в те месяцы больше всего боялась, как бы не пришлось расплачиваться за свою дружбу с Чезаре Борджиа. Испугался и герцог Феррарский. Он настоятельно посоветовал мне согласиться с предложением кардинала Козенцы и отправить Родриго к родственникам в Испанию, поскольку там ему будет спокойней. Это означало, что, возможно, я никогда не увижу своего сына!

Мое отчаяние трудно передать, но что еще мне оставалось? Родриго, даже названный именем своего деда, не был угоден в Италии, мало того, его жизнь всегда была бы в опасности. И я согласилась.

Я не обвиняю ни Его Святейшество, ни кого-то из кардиналов, но я хорошо знаю, сколь слепа, безумна и безжалостна может быть толпа, как она легко верит любой лжи, брошенной ей в нужную минуту, и понимаю, что я не могу быть уверена, что смогу защитить своего сына даже здесь в Ферраре.

Я не хочу, чтобы он даже невольно мог претендовать на чье-то место, чьи-то владения, чье-то золото. Пусть будет простым испанским грандом и не рвется к большей власти.

Я хорошо знаю цену этой власти и помню судьбы владельцев Феррары и их родных, чтобы желать соперничества своему сыну. Он никогда не будет герцогом Феррарским, но будет жив и, надеюсь, здоров. Моя любовь и мое сердце всегда с ним, пусть он и живет теперь далеко.

Ваше Преосвященство, несколько месяцев я не имела возможности закончить начатое не потому, что пренебрегала своими обязательствами, но потому, что события и трагедии в Ферраре лишали меня возможности уделять внимание малейшим своим нуждам.

Умер герцог Феррарский Эрколе д’Эсте.

Его кончина сильно опечалила нас с мужем, но даже горевать некогда, теперь я ответственна не только за ведение хозяйства в Ферраре, но и многое другое.

Я стала герцогиней Феррарской, но пока не знаю, рада ли этому. Даже очень больной и почти беспомощный Эрколе д’Эсте был гарантией спокойствия в Ферраре. Боюсь, что теперь начнется борьба за власть.

Альфонсо наследовал отцу по закону и согласно его завещанию, споров быть не может, но кто знает, что на уме у его братьев.

Надеюсь, что ничего дурного не случится, но мне неспокойно.

Прошу простить, если не смогу вовремя отправить Вам очередное послание, мне предстоят роды, а они всегда были тяжелыми. Ферраре нужен наследник.

Лукреция справедливо опасалась проблем из-за передачи власти. Смерть очередного правителя почти всегда означала период волнений, и в Ферраре тоже. Всего лишь дважды за предыдущие столетия власть в герцогстве переходила от отца к сыну и от брата к брату без вражды и столкновений.

Это послание интересно тем, что начинала его супруга наследника Феррары, а закончила герцогиня. Герцог Эрколе д’Эсте, о котором столь нелестно Лукреция отзывается в начале письма, тоже умер. Супруг Лукреции Альфонсо стал следующим герцогом Феррары, а она герцогиней.

Вероятно, поэтому часть письма посвящена хозяйственным проблемам герцогства.

В 1505 году Лукреции оказалось не до покаянных писем папе Юлию, хотя она и беспокоилась за судьбу брата.

В январе после продолжительной болезни умер ее свекор герцог Феррары Эрколе д’Эсте. Его старший сын Альфонсо, муж Лукреции, во время болезни отца находился далеко, и существовала прямая угроза, что власть в Ферраре захватят братья Альфонсо. Лукреция успела предупредить супруга, но трагедии избежать не удалось.

Косвенно виновной в этом была ее кузина красавица Анжела Борджиа. В девушку влюбились два сына умершего герцога – кардинал Ипполито и его сводный брат Джулио. Анжела, отдававшая предпочтение незаконнорожденному Джулио, заявила Ипполито, что тот не стоит и единого глаза своего сводного брата. Кардинал Ипполито расправился с Джулио, попросту выколов тому глаза! Левый удалось спасти, но молодой человек остался изуродованным.

Альфонсо и Лукреции стоило большого труда помирить братьев, поскольку даже простое разбирательство со стороны папы Юлия привело бы к еще большей трагедии для всего дома д’Эсте – они могли лишиться всех своих владений, а Ипполито, и без того рассорившийся с новым папой, потерял бы не только сан.

Братья помирились, Анжелу срочно выдали замуж за местного дворянина, она родила сына (от Джулио), который по иронии судьбы в свое время женился на дочери Ипполито (кардиналы всегда имели незаконнорожденных детей).

Но Фернандо, еще один сын герцога Эрколе, не сделавший ни единой попытки предотвратить столкновение братьев и их примирения, решил, что стремление Альфонсо к миру в семье – знак его слабости, а потому можно захватить власть. Уже была решена участь Лукреции – ее место в монастыре, Ипполито следовало уничтожить, как и самого Альфонсо. На герцога даже совершено четыре покушения (одно в постели у проститутки). Но Альфонсо д’Эсте сумел избежать гибели.

Он больше не пытался никого ни с кем примирить, оба брата – Фернандо и помогавший ему Джулио – были отправлены в тюрьму навечно и там забыты. Фернандо умер в заточении через 34 года, а Джулио выпустил внук Лукреции и Альфонсо через 51 год. У них было время, чтобы раскаяться…

В 1505 году Лукреция родила сына, названного в честь ее отца Александром, однако мальчик не прожил и месяца. По Ферраре пополз слух, что проклятие над родом Борджиа не позволит молодой герцогине иметь наследника. Это не способствовало ее душевному равновесию и физическому здоровью.