Сказочница

Никогда не забуду свое первое впечатление от коммунальной квартиры на Волхонке. Нужно было срочно осмотреть комнату, доставшуюся мне осенью сорок шестого года по обмену. Из всех коммунальных квартир, когда-либо увиденных мной, эта была самая безрадостная.

К дому пришлось спускаться со двора по ветхим, мокрым от сырости ступенькам. Входная дверь болталась, едва держась на ржавых петлях. Не успела я переступить через порог, как меня встретила громким мяуканьем туча бездомных кошек, бросившихся под ноги откуда-то сверху.

Квартира, которую я искала, находилась на втором этаже. Дверь в нее была обита войлоком, рядом виднелся замызганный звонок. Предназначавшаяся мне комната располагалась сразу за дверью, справа от нее.

Трудно поверить, но со временем в этой комнате удалось разместить просторную тахту, гардероб, детскую кроватку, обеденный стол, кресло и несколько стульев. Все это – не считая дровяной плиты. Часть узкого коридора, примыкавшую к комнате, можно было использовать для поленницы. Там же умещалась громоздкая детская коляска.

* * *

Все жилые комнаты располагались по правой стороне длинного, узкого и темного коридора. Рядом с нами проживала средних лет вдова с сыном-подростком, малозаметная женщина. Ее соседкой была въедливая старушонка Катерина Мироновна, любившая пожаловаться на свои болезни.

– Мне инвалидность не дають, а в голове-то давить и давить, – сетовала она.

По воскресным дням Катерина Мироновна посещала действующий храм, что не мешало ей, проходя по коридору, прихватывать и быстро засовывать под кофту полено из нашей дровяной клади.

Самыми колоритными жильцами были здоровенная баба Клавдия и ее хлипкого вида муж Степан, большой охотник пропустить стопку-другую. Их комната располагалась в самом конце коридора, оттуда постоянно слышалась брань.

– Это они деньги делят, – поясняла Катерина Мироновна. – Когда получку домой приносят, крупные бумажки на пол кидают, а потом за ними ползают. Кто сколько подберет, все его. Клавдия-то пошустрее будет, вот Степан с горя и напивается.

Обо всем этом я узнала, разумеется, позже. А, переступив впервые порог квартиры, пришла в ужас. «Ни одна няня не согласится пойти в такую дыру к четырехмесячному малышу», – первое, что пришло мне в голову.

«Тетя Маша пойдет», – заверили меня рекомендовавшие ее люди.

Тетя Маша

* * *

Тетя Маша явилась незамедлительно.

Это была сутуловатая женщина среднего роста с крупным носом и патлами седых волос. Взгляд у нее был насупленный, суровый, и всем своим видом она напоминала бабу Ягу. Бросались в глаза ее руки, длинные, жилистые, с цепкими пальцами. Она передвигалась размашистым шагом, твердо, уверенно, но не ступала, а шныряла, подавшись вперед, будто что-то высматривала. На вид тете Маше можно было дать лет семьдесят. Потом оказалось, что ей нет и шестидесяти.

Тетя Маша сразу взялась за дело. Она отличалась необычайным проворством. Держа в одной руке тарелку с кашей, а другой прихватив младенца, она ухитрялась не только его кормить, но одновременно орудовать кочергой в плите. Не было случая, чтобы при этом была разбита какая-нибудь посудина или подгорела в кастрюле еда.

Существенное место в представлении тети Маши об обязанностях няни занимала процедура укачивания («качания») ребенка. Безрессорная коляска приводилась для этого в полувертикальное положение, и, качая ее отрывистыми движениями взад-вперед, тетя Маша рассказывала сказку. Сказка была всегда одна и та же.

– Значить, так, – начинала она тихим голосом. – Прыгает по лесу зайчик, идет своей дорогой, никому не мешает. Вдруг ему навстречу серый волк. Как заорет: «Куды ты, заяц, прешься, черт паршивый, всю дорогу загородил!»

Последнюю фразу тетя Маша выкрикивала истошным воплем, на одном дыхании. Конец сказки был примирительным. «Зайчик прыгать перестал и посторонился. Чего, мол, с дураком связываться? И пошел своей дорогой!»

Как ни удивительно, но убаюкиваемый толчками ребенок быстро засыпал под эту сказку. Дождавшись заветного момента, тетя Маша ловко спускала коляску со второго этажа во двор и загоняла ее в подворотню, приговаривая: «Кто тебя украдет, кому ты, на хрен, нужен! Теперь можно и хозяйством заняться».

* * *

К ведению хозяйства тетя Маша относилась серьезно, нередко пускаясь в наставления.

Перед приходом гостей она придирчиво оценивала количество купленной водки.

– Гостя сразу нужно водкой ошмандорить, – деловито говорила она.

– Зачем?

– Чтобы меньше ел.

– Так ведь от водки аппетит разгорается.

– Это если стопками пить, а если стаканами – пропадает.

– Для чего тогда угощение?

– Чтобы от людей не стыдно было. Чай, не бедные.

– Ну, и пусть себе едят на здоровье, зачем ошмандоривать?

Исчерпав запас аргументов, тетя Маша резко меняла тему, чтобы последнее слово осталось за ней. Понятие «ошмандорить гостя» прочно засело у нее в сознании, видимо, еще с тех времен, когда хлебное вино стоило намного дешевле закуски.

– Поступайте, как знаете, а мне малого качать нужно, – ставила она точку в разговоре.

* * *

Спасительное восклицание «А мне малого качать нужно!» тетя Маша использовала при разных обстоятельствах.

Как-то раз, придя домой раньше обычного, я застала тетю Машу шастающей по комнате в состоянии сильного возбуждения, что обычно служило преддверием очередной выдуманной истории.

– Тут двое без вас приходили, – начинала она мимоходом. – Сам такой видный, сама красивая. Я им, как полагается, предложила присесть, а он ей и говорит: «Чем нам с вами в душной комнате сидеть, пойдемте пройдемся». Больше не возвращались.

Тетя Маша за работой

Как вскоре выяснилось, никто им посидеть не предлагал. Увидев гостей, тетя Маша прямо с порога сердито буркнула: «Самой, самого дома нет, а мне малого качать нужно». С тем гости и ушли.

* * *

Тетя Маша любила словотворчество. Если слово или какое-нибудь обозначение ей не нравились, она тут же переделывала их по собственному усмотрению.

Название железнодорожной станции «Заветы Ильича» преобразилось в «Лизавету Ильича», «анкета» – в более удобную «антенну» («антенку надо заполнить»). Солдаты, видимо еще со времен гражданской войны, навсегда остались в ее сознании красноармейцами, причем в буквальном смысле слова.

Гуляя со своим питомцем возле вновь воздвигаемого здания, которое строили немецкие военнопленные, тетя Маша приговаривала: «Гляди, гляди, дядечков привезли. Сейчас их будут из машины вытряхать. Кого, кого? Этих, как их, пленных красных армейцев».

Тетя Маша никого не щадила, ни молодых, ни старых. Если кто-то казался ей глупым, она изрекала: «Пустая старуха, об чем говорить, пустая». Неумелых не уважала: «Сразу видать, хозяин хреновый». Своих оценок она, как правило, не меняла. Пригвоздив человека раз и навсегда, она теряла к нему интерес.

Обитателей коммунальной квартиры на Волхонке тетя Маша с первых минут оценила по достоинству. Когда, много лет спустя, она вновь появилась в нашем доме, бросила мимоходом: «Как там жильцы-то, все, поди, передохли?» И, не дожидаясь ответа, занялась своим делом.

* * *

Каким ветром, в какие годы занесло тетю Машу в Москву – навсегда осталось тайной. Скорее всего, ее, как и многих других, пригнал сюда голод. В столице тетя Маша не потерялась. У нее была своя отдельная комната в коммунальной квартире на Таганке.

Ни читать, ни писать тетя Маша не умела, зато складывала и умножала в уме молниеносно. Ни один продавец не мог обсчитать ее ни на копейку.

На протяжении нашей послереволюционной истории появлялись разные типажи нянь – от преданных своим хозяевам стародавних нянюшек, ставших членами семьи, до бежавших из колхоза молодых домработниц тридцатых – пятидесятых годов.

Тетя Маша не подпадала ни под какую категорию. Она существовала вне времени и пространства, будучи совершенно неповторима.