РОГЕРВИК ПИСЬМО 30-е

РОГЕРВИК

ПИСЬМО 30-е

Любезный приятель! Ну, теперь начну я вам описывать настоящую мою службу, ибо до сего времени была она еще ни то, ни се и я жил при полку совершенным волонтером и не нес никакой должности. Однако и тут не тотчас она началась, как я к полку приехал, но я все-таки имел несколько времени для отдохновения.

По возвращении моем в Рогервик к полку нашему нашел я зятя моего от болезни своей почти исцелившегося. Он приездом и успехом езды моей чрезвычайно был обрадован, а не менее того оказывали радость и прочие господа офицеры, а особливо благоприятствующие мне и живущие в дружбе с моим зятем. Все поздравляли меня с моим благополучием, приходя нарочно затем к моему зятю, что подало повод к многократным попойкам и угощениям, приличным сему случаю. Один только господин Колемин стыдился тогда смотреть на меня, и все офицеры поднимали его почти въявь на смех.

Сам старичок наш полковник был весьма рад, что удалось мне получить желаемое. Он поздравлял меня от искреннего сердца, как я к нему явился, и желая с своей стороны оказать мне какое-нибудь благодеяние и в уважение, что я определен был сверх комплекта и принужден был жить без жалованья, не велел меня до времени посылать ни на караул, ни в команды, а дозволил жить по-прежнему с моим зятем, в чем никто не имел на меня претензии. Итак, хотя меня и причислили в первую на десять[126] роту, однако я не нес до самого окончания того лета никакой должности, но жил вместе с зятем моим в построенной им между тем для себя изрядной горенке совершенным волонтером, не ходя никогда на караул, равно как и в бываемые строи и полковые учения, но которые тогда почти все уже миновались, и я застал только один инспекторский смотр, бывший полку нашему.

Живучи в такой праздности, имел я довольно свободного времени ходить к прочим товарищам своим офицерам и сводить с ними теснейшую дружбу и знакомство. Все они меня, и как старые, так и молодые, в короткое время отменно полюбили, и всеми ими был я совершенно доволен. Сам майор наш, господин Колемин, старался оказывать мне всякую ласку и благоприятство, не то угрызаем будучи совестью и стараясь тем загладить прежний свой против меня проступок, не то видя, что я, не памятуя зла, оказывал к нему всегда достодолжное почтение. Самые привезенные мною книги помогли мне приобресть от некоторых охотников до чтения особливое благоприятство. Они во все достальное лето принуждены были переходить из рук в руки, и все читавшие их не могли довольно их расхвалить и меня возблагодарить за то, что я привез к ним такое приятное упражнение.

Впрочем, не помню я ничего особливого, чтоб со мною в достальную часть сего лета случилось, кроме одного досадного случая с моим дядькою и лучшим слугою. Он раздосадовал меня так, что наконец, я с ним побранился и принужден был поднять на него свои руки. Причиною и поводом к тому было следующее: уже за несколько времени приметил я, что сей мой прежний «гофмейстер» бывал уже слишком часто пьяным. Во время пребывания моего в Петербурге досаждал он мне в особливости сим проклятым своим пороком, но совсем тем не мог я понимать, откуда он брал деньги и на какие избытки пил. Когда же по приезде своем к полку продолжал он ремесло сие еще больше прежнего, то сие подало повод к тому, что я стал присматривать за ним прилежнее, и открыл за ним такое дело, какого я никогда от него не ожидал. Однажды встрянувшись его и пошедши сам его отыскивать, нашел я молодца в людской палатке сидящего и мертво пьяна. Из досады и любопытства восхотелось мне тогда его обыскать и посмотреть, сколько было у него в карманах денег. Но в какое удивление пришел я когда, обыскивая карманы, вместо денег нашел в них ключ, и ключ точно такой, какой имел я от своей шкатулки. Вздурился я тогда и закричал: "А-а! вот где деньги-то ажно берутся!" Я побежал тотчас к своей шкатулке и примерив ключ, нашел, что они еще лучше моего оную отмыкает. Тогда не трудно было мне заключить и удостовериться в том, что деньги на пропой тасканы были из моей шкатулки, и открытие таковой непростительной шалости было мне тем досаднее, чем меньше я того надеялся, ибо могу сказать, что я почитал его вернейшим у себя человеком, любил его более всех прочих и во всем ему верил. Но к чему не может человека довесть проклятое пьянство! Совсем тем преступление сие казалось мне непростительным, а особливо в такое время, когда в деньгах самому мне была нужда, и взятая из дома казна начала гораздо уже истощаться.

Не могу довольно изобразить, в какое смятение привел я сего бездельника, когда, дав ему проспаться, показал ему найденный ключ, и спросил, что бы это значило, и не знает ли он сей вещи? Нечего ему было тогда уже говорить и делать. Он не отважился запираться, но упав к ногам моим, признался во всей своей вины, сказывая, что ключ сей прибрал он в Петербурге и что не однажды уже посещал мою шкатулу. Итак, впервые и в последние побранились мы тогда с сим человеком, и я, наказав его по достоинству, предпринял не только быть впредь гораздо уже от него осторожнее, по поелику в исправлении его имел я весьма худую надежду, то положил при первом случае его от себя отдалить и сослать в деревню.

Препроводив достальную часть лета в сем лагере и по приближении осени получили мы повеление, чтоб полку нашему расположиться по винтер-квартирам. Оныя ассигнованы нам были в эстляндских деревнях, неподалеку от Рогервика, и как квартирам, каковы бы они ни были, обыкновенно все бывают рады, то бы мало немедля полк туда и выступил.

Обстоятельство сие подало повод к великой перемене и в моих обстоятельствах. До того времени жил я, как выше упомянуто, вместе с моим зятем, что было и можно, потому что он имел горницу в самом лагере. Но тогда зятю моему надлежало ехать уже вместе с полковым штабом и стоять неподалеку от полковника, а роте нашей иттить совсем в иную сторону и в таких местах расположиться по квартирам, которые отделены были от штаба не менее 80 верст, то мне как офицеру, долженствующему уже помышлять о действительной службе, неприлично было уже ехать и по-прежнему жить вместе с зятем, но я принужден был наконец с ним расстаться и отправиться с ротою жить самим собою. Перемена сия была мне хотя весьма чувствительна, но как переменить того было не можно, то принужден я был повиноваться времени и случаю и быть тем довольным.

Таким образом, распрощавшись, пошли мы по разным дорогам. Роты нашей командиром был тогда поручик князь Мышецкой, самый тот, о котором я уже упоминал прежде сего. Сей человек полюбил меня отменно пред прочими, и для самого того и определили меня в его роту. Пришедши на квартиры, нашли мы их не в весьма хорошем состоянии; самому ротному командиру отведен был самый бедный и пустой подмызок, а мне приходилось стоять не инако как в рею чухонском. Сии реи составляют у тамошнего беднейшего и гнуснейшего в свете народа вкупе и избы их, и овины; они и живут в них, и сушат свой хлеб, и кормят свою скотину, а что того еще хуже, из тех же корыт, из которых сами едят свою пудру или месиво. К вящему беспокойству, нет в них ни единого окошка, ни единого стола и ни единой лавки, но дневной свет принужден проходить сквозь нерастворяющуюся, а задвигающуюся широкую, но низкую дверь и освещать сию тюрьму, стоя во весь день настежь; самая печка сделана у них не по-людскому, но в одном против дверей угле в вырытой яме. Я ужаснулся, как увидел отведенную себе квартиру, и не понимал, как мне в такой тюрьме и пропасти жить и препровождать целую зиму. Но, по счастию, избавился я от сего беспокойства: князь, узнав сие, ни под каким видом не хотел допустить, чтоб я стоял в оной, но просил меня стать и жить с ним вместе, на что я с великою радостию и согласился.

Таким образом нажил я себе нового компаньона или товарища, и мы расположились в квартире своей порядочно. Князь уступил мне маленькую каморку, где я имел свой стол и окошко, а сам определил для себе переднюю и большую горницу; третья ж и холодная каморочка составляла общую нашу кладовую, а через сени в другой половине были наши люди и ротная канцелярия.

Стояние наше в сем месте было хорошо и худо. В тепле и в свете недостатка мы не имели, напротив того, в потребной для нас провизии и в съестных припасах претерпевали иногда оскудение, ибо по бедности и суровости тамошних крестьян не можно было ничего доставать купить у них ни за какие деньги, а от всех городов находились мы в далеком расстоянии.

Самое сие и побудило меня спешить отправлением человека в свою деревню для привоза ко мне денег и всякой съестной провизии или запаса, ибо прежний и бывший со мною уже весь изошел, и как сей случай был наиудобнейший для сжития с рук прежнего моего дядьки, то и отправил я его немедленно домой, снабдив письмами, содержавшими в себе между прочим и судьбу сего человека; ибо как он за воровство свое казался мне не довольно еще наказанным, а пить никак не переставал, но и после того времени, несмотря на все заклинания, несколько раз бывал пьяным, то писал я к прикащику своему, чтоб его уже ко мне назад не посылать, а употребить во всю домашнюю работу на ряду с прочими дворовыми. людьми, а ко мне прислать уже другого человека. Сим образом принужден я был наказать сего изшалившегося человека; но признаюсь, что при подписывании сего письма, смущала меня несколько совесть. Я вспомнил всю прежнюю его службу и обо мне в малолетстве попечение, и мне казалось, что я наказываю его уже слишком строго. Но по счастию, того и не совершилось, что я об нем писал и приказывал, ибо дядя мой, к которому я также о том писал, рассудил употребить сего человека на лучшее и полезнейшее для меня дело, нежели пахание земли и молотьбу хлеба. Он отправил его в Москву и велел по вотчинной коллегии хлопотать и справить за меня все мое недвижимое имение и деревни, что он, прожив там целое лето, и исправил и тем довольно заслужил вину свою. Но как бы то ни было, но бедняк сей, которого судьба не допустила меня более с того времени видеть, не зная ничего, что об нем было писано, поехал домой с превеликою радостью и благодарил еще меня за увольнение от себя, ибо он надеялся, что жить будет доле в покое и освобожден будет от всякой работы.

Что касается до препровождения нашего времени, то было оно не гораздо весело. В таких пустых и скучных местах увеселение находить было трудно или совсем не можно; один только товарищ мои прогонял скуку мою своим веселым и шутливым нравом. Но, наконец, и к тому я привык, и шутки его сделались мне столько же нечувствительны, сколько прежде были для меня забавны и увеселительны. Я сделался в короткое время к ним совсем равнодушен. Сверх того, сотоварищ мой имел в некотором случае и характер особливый и не само выгодный. Он подвержен был некоторым порокам, и наиглавнеиший: из них состоял в том, что любил он слишком водку. А как сего добра в Эстляндии много и везде купить достать можно, то и не переваживалась она у него никогда и стояла обыкновенно в шкафе или в бутылке под кроватью его и под головами. Сперва, не зная сего за ним порока удивился я, сидючи в своей коморке, и то и дело слыша "бур, бур, бур"; я не знал, что бы это значило, но наконец увидел, что он лежучи на постели, то и дело посещал свою водку. Частое, хотя и не всегдашнее, повторение сей привычки делало его совсем развращенным, и он тогда более скучен, нежели весел был. Кроме сего подвержен он был чрезвычайной лени, которая простиралась даже до того, что иногда по целой неделе он не умывался и не чесал себе голову, а чтоб не одевшись и без самого исподнего платья целый день в одном тулупе проходить или большую часть оного проваляться на постеле, это за ним очень часто важивалось. Совсем тем и на все сии пороки несмотря, был он самый честный, разумный, предобрый и в обхождении своем приятный, ласковый любительный человек, а за то и любим он был генерально всем полком.

Таков-то был мой товарищ, с которым определено мне было жить целую зиму. Признаюсь, что сначала он мне скоро наскучил. Однако к чему не можно привыкнуть? Я привык и он сделался мне не только сносен, но как он мне ничего худого не делал, а напротив того оказывал всякую ласку и благоприятство, то могу сказать, что я был еще им и его дружеством доволен и не имел причины на сообщество с ним жаловаться.

Вскоре после нашего приезда почли мы себе за долг побывать у нашего мызника или господина, кому принадлежала наша деревнишка и стараться, буде можно, свести с ним знакомство, и чрез то получить случай к выезду и к лучшему препровождению времени. Но как мы нашли его знатным эстляндским дворянином, живущим в огромном каменном замке и надутым гордостью, то скоро лишились надежды, и побывав у него однажды, не имели охоты в другой раз к нему ехать. Итак, единый выезд нами был к господину Л***, нашему секунд-майору, самому тому, о котором упоминал я уже прежде сего, и который по счастию имел тогда квартиру свою верст за пятнадцать от нас, так что нам к нему нередко ездить было можно. Но и того лишились мы спустя несколько времени, ибо он, к сожалению моему, переведен был из нашего полку в другой и от нас уехал. Кроме же его, по несчастию нашему, никому из офицеров близко нас стоять тогда не случилось.

Но как выезды и к самому сему майору не слишком были часты, та праздная офицерская жизнь в полках, а особливо в мое время, всего более мне наскучила. Я с самого ребячества, а особливо живучи в деревне, сделал привычку не сидеть никогда без дела, но во всякое время в чем-нибудь упражняться, а тут делать мне совсем было нечего и оттого чувствовал я более скуки. Наконец, для прогнания оной вздумал я учиться что-нибудь переводить, и для того выпросил у г. Л*** немецкий Гибиеров географический и газетный словарь, и стал переводить из него лучшенькие и любопытнейшие статьи. Сие упражнение помогло мне много прогонять мою скуку. Я собрал их целую книжку, и сия книжка была первым плодом трудов моих, но, к сожалению, пропала она у меня после с другими книгами.

Несколько недель спустя после нашего приезда принужден я был переходить тот порог, который переступают почти все молодые люди тогдашнего моего возраста и нередко, спотыкаясь, погибают, а именно — слечь и вытерпеть жестокую горячку. Это было в первый раз в моей памяти, что я был болен, кроме обыкновенных во время младенчества болезней. Болезнь моя продлилась хотя недолго и не более двух недель, но доводила меня до крайности; одним словом, все почти сомневались о моей жизни и не чаяли мне выздороветь. При сем-то случае узнал я доброе сердце моего товарища, который один был тогда и моим надзирателем и лекарем, ибо в штаб за лекарем посылать было не только что далеко, но за реками, тогда только замерзать начинающимися, было и не можно, а сверх того и зятя моего при полку тогда не было: он отпросился на самое короткое время в свою деревню и был тогда дома. Итак, все попечение обо мне имел тогда один мой товарищ. Он и подлинно ходил тогда за мною, как за родным своим братом, не отлучался ни на минуту от меня и не оказывал никакой от того скуки и неудовольствия; самая водка его стояла во все сие время под кроватью с покоем и без всякого к ней прикосновения. Единое только смешное обстоятельство было ему крайне досадно, а именно: во время болезни моей вспомнился мне как-то медовый квас, какой пивал я в рядах, в Петербурге, и как в горячке у больных бывают иногда странные прихоти, то захотелось и мне оного. Но где было взять в чухнах меду? Товарищ мой с ног сбил солдат и лошадей, посылая всюду искать оного, но нигде не находили и ни за какие деньги не можно было достать ни одного золотника оного, толь велика была пустота сих мест и мизерность тамошних жителей; в города же посылать было тогда за распутицею не можно, да и очень далеко. Товарищ мой в то время, когда я занемог, по случаю, что у нас весь на ту пору изошел чай, с величайшею нуждою достал и оного несколько золотников, и за ним принужден он был посылать верст за сорок к приятелю нашему господину Головачеву, и посланные чуть было не перетопли. Со всем тем не давал я ему ни на минуту покоя: "Давай мне меду", да и только всего! Долго он от меня кое-как отделывался, но наконец не знал уже, что делать. По счастию, скоро я потом стал выздоравливать и избавил его от своей докуки. Крепость натуры и молодость моя преодолели болезнь, или, паче сказать, Богу не угодно было лишить меня жизни.

Кроме сей имел я еще другую и того страннейшую прихоть. Как мне уже немного полегчало, то приди ко мне превеликий аппетит к водке. Мне мечталось, что она имеет в себе неописанные приятности, и напоминание, как офицеры в походе пивали ее из погребцов, побуждало меня желать и требовать сего напитка. Однако князь меня уже в сем случае не послушал и наотрез отказал.

Не успел я от болезни своей освободиться, как получил радостное известие, что наконец сделалась в полку нашем ваканция и меня в комплект причислили. Мне сие тем было приятнее, что без жалованья жить мне уже и гораздо скучилось. Денежек не было у меня давно уже ни полушки, и я в ожидании привоза из деревни пробавлялся уже кое-как, занимая и живучи почти совсем на коште моего товарища.

Сим окончу я сие письмо, и остаюсь и прочая.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.