Глава 26 Две бывших невесты и беременная крестьянка

Глава 26

Две бывших невесты и беременная крестьянка

Сначала Сталин говорил, что никогда не имел документов на имя Тотомянца, и уверял, что в дни революции 1905 года не мог совершать никаких преступлений, потому что целый год жил в Лондоне; впрочем, он признался в том, что бежал из ссылки. Когда поручик Подольский спросил его о Стефании, 30-летний Сосо сообщил, что познакомился с ней в Сольвычегодске. Однако он уверял: “С Петровской я вообще никогда не жил”. Почему он лгал – по подпольной привычке, из вероломства или из рыцарственной заботы о репутации дамы? Все три версии вполне правдоподобны. Но она от него не отрекалась. За четыре дня до этого допроса 24-летняя Стефания сказала Подольскому, что “с Джугашвили она знакома и состоит с ним в сожительстве”.

Три месяца спустя жандармы решили освободить ее. “Что же касается Джугашвили, то ввиду упорного его участия, несмотря на все административного характера взыскания, в деятельности революционных партий, в коих он занимал всегда весьма видное положение, и ввиду двухкратного его побега из мест административной высылки… я полагал бы принять высшую меру взыскания – высылку в самые отдаленные места Сибири на пять лет”. Это было максимальное наказание. К несчастью для Сталина, продажного Зайцева уволили, а новый ротмистр оказался несговорчив.

Пока Сосо сидел в тюрьме, его товарищи раздобыли мокроту заключенного, больного туберкулезом, и подкупили врача, чтобы тот перевел Сталина в тюремную больницу. Оттуда Сосо обратился к градоначальнику Баку с романтической просьбой:

Ввиду имеющегося у меня туберкулеза легких… честь имею покорнейше просить Ваше превосходительство назначить комиссию врачей для освидетельствования самочувствия… [и] применить ко мне возможно меньшую меру пресечения и… ускорить ход дела. Одновременно с этим прошу Ваше превосходительство разрешить мне вступить в законный брак с проживающей в Баку Стефанией Леандровой Петровской.

1910. 29 июня. Проситель Джугашвили.

Вышедшая на свободу Стефания, вероятно, навестила его в тюрьме и приняла предложение руки и сердца, потому что на другой день Сосо опять написал градоначальнику, на сей раз назвав Стефанию своей женой: “От моей жены, бывшей на днях в жандармском управлении, я узнал, что г-н начальник жандармского управления… считает от себя необходимым высылку меня в Якутскую область”. Сталин прибавлял, что не понимает “такой суровой меры” и полагает, “что недостаточная осведомленность в истории моего дела могла породить нежелательные недоразумения”.

Такие просьбы шли вразрез с честью революционера. Подобострастная ложь Сталина не тронула Мартынова – он по-прежнему настаивал на пяти годах ссылки. Но либеральный наместник в Тифлисе смягчил наказание. 13 сентября Сталин был приговорен к отбытию полного срока ссылки в Сольвычегодске; ему также на пять лет запретили жить на Кавказе. Хотя Сталин еще вернется в Баку, царские власти, как это ни парадоксально, побудили его покинуть периферию и сосредоточиться на работе в самой России.

31 августа заместитель прокурора написал бакинскому градоначальнику: “Арестант Иосиф Виссарионович Джугашвили возбудил ходатайство о разрешении… вступить в законный брак с проживающей в г. Баку Стефанией Леонардовной Петровской… Прошу Ваше высокоблагородие уведомить меня, не встречается ли с Вашей стороны каких-либо препятствий на удовлетворение помянутого ходатайства Джугашвили”. То ли из-за бумажных проволочек, то ли из-за бюрократической ошибки, то ли вследствие злого умысла начальник Баиловской тюрьмы получил ответ только 23 сентября: “Г-н градоночальник разрешил содержащемуся под стражей Иосифу Виссарионовичу Джугашвили обвенчаться с проживающей в г. Баку Стефанией Леонардовной Перовской… Об этом канцелярия уведомляет… для сведения и объявления Джугашвили”. Венчание должно было состояться в тюремной церкви в присутствии градоначальника.

Когда тюремщики принесли это радостное известие в камеру Сталина, его там уже не было: в тот самый день, 23 сентября 1910 года, Иосиф Джугашвили был отправлен в Вологодскую губернию. В конце октября он вновь оказался в Сольвычегодске. Он не женился на своей невесте и гражданской супруге – более того, он никогда больше ее не видел¹.

За время отсутствия Сталина Сольвычегодск[139] не изменился к лучшему. Ссыльных здесь стало меньше, а режим, соблюдаемый злосчастным Береговым Петушком, ужесточился. Делать здесь стало совсем нечего. Мы не знаем, думал ли Сталин о своей бакинской невесте, но уныние ссылки он решил скрасить новыми похождениями. Результатом стал еще один позабытый полуофициальный брак и рождение незаконнорожденного сына.

“Плохо живут в нашем Сольвычегодске, – писала 22-летняя ссыльная Серафима Хорошенина, образованная дочь учителя из Пермской губернии. – Полицейские условия довольно сносные, но ссыльные не живут, они умерли. Живет каждый по себе… Сойдясь, не находят разговоров. <…> Даже совместных развлечений нет, и ссыльные топят тоску в вине”. Она могла бы добавить, что наряду со склоками и пьянством ссыльным оставалось только предаваться разврату. После Второй мировой войны, обсуждая с британским послом сексуальный скандал в дипломатических кругах, Сталин смеялся и говорил со знанием дела: “Такими вещами занимаются от скуки”.

Сначала он поселился в доме Григоровых. Там у него начался роман с Серафимой Хорошениной. Они стали жить вместе в доме молодой вдовы Марии Кузаковой.

Сталин не единственный находил утешение в любовных подвигах. Он много общался с колоритным меньшевиком, всегда одетым в белый костюм, неким Лежневым, “переведенным к нам из Вологды” за то, что им “увлеклась жена прокурора”, вспоминал товарищ Сталина по ссылке Иван Голубев. “Он начнет рассказывать о своих похождениях в Вологде, удержаться от смеха нельзя. Тов. Сталин… хохотал до упаду”.

Но, хотя Сосо и кутил в доме у Кузаковой, на уме у него было другое. В нем жила садоводческая жилка, и в Сольвычегодске он сажал сосны. Кроме того, он запоем читал – книги по истории и романы, в том числе Льва Толстого – он не переносил его политических взглядов, но обожал его художественную прозу. Впрочем, вскоре он уже не чаял поскорее бежать, смертельно скучал и мечтал узнать о том, как идут дела у Ленина.

10 декабря Сталин получил письмо от Большевистского центра. В ответном письме он передавал “горячий привет Ленину”, чью линию считал “единственно правильной” в борьбе с “мусором ликвидаторства”. Блок Троцкого Сталин называл “тухлой беспринципностью”, а о Ленине писал, что “он мужик умный и знает, где раки зимуют”. Но “очередной задачей, не терпящей отлагательства” Сталин считал “организацию центральной (русской) группы, объединяющей нелегальную, полулегальную и легальную работу… Назовите ее как хотите… это безразлично. Но такая группа нужна как воздух, как хлеб. <…> С этого, по-моему, и пойдет дело возрождения партийности”. О себе он писал: “Мне остается шесть месяцев. По окончании срока я весь к услугам. Если нужда в работниках в самом деле острая, то я могу сняться немедленно”. Он был готов к побегу, но для этого нужны были деньги.

Ленин, видя, что эсдеки в России терпят крах, попробовал в последний раз помириться с меньшевиками. Сталин – наполовину примиренец, наполовину ленинец – согласился с этим. Когда из обхаживания меньшевиков ничего не вышло, Ленин вернулся к привычному состоянию яростной вражды.

Сосо “в бобровой шапке” председательствовал на тайных собраниях семерых ссыльных. Собрания проходили на голубятне. Он “заразительно смеялся своим изумительным горным голосом, – вспоминает Иван Голубев. – <…> Но не выносил подхалимов”. Однажды он признался: “Мы до самой революции будем нелегальными, чтобы стать легальным, надо спуститься до обывателя”. А Сталин не хотел быть “обывателем”. Среди обывателей никто не пожелал бы терпеть его странности, но в революционном подполье (и позже в окружении советского лидера, где царили идиосинкразия, паранойя, скрытность) эти странности превращались в добродетели “рыцаря Грааля”.

“У нас здесь душно без дела, буквально задыхаюсь”, – писал Сталин 21 января 1911 года московскому товарищу, которого приветствовал так: “Пишет Вам кавказец Сосо – помните, в четвертом году в Тифлисе и Баку”. Скука сводила его с ума. Он бредил побегом. Негодуя на эмигрантов, тративших время на ссоры, он неприязненно отозвался об обеих сторонах: “О заграничной “буре в стакане”, конечно, слышали: блоки Ленина – Плеханова с одной стороны и Троцкого – Мартова – Богданова с другой. Отношение рабочих к первому блоку, насколько я знаю, благоприятное. Но вообще на заграницу рабочие начинают смотреть пренебрежительно…”

Об этой вспышке скоро узнал Ленин. Он был недоволен. В то время он руководил партийной школой в Лонжюмо, под Парижем. В эту школу он пригласил Орджоникидзе, и Серго там расхваливал своего друга Сталина. Однажды Ленин и Серго гуляли по бульвару.

– Вам, Серго, знакомо выражение “заграничная буря в стакане воды”?

– Владимир Ильич, – ответил Серго, понявший, что Ленин каким-то образом проведал о письме Сталина, – Коба наш товарищ! Меня с ним многое связывает.

– Как же, знаю, – сказал Ленин. – У меня самого хорошие воспоминания о нем… Только революция еще не победила и не дала нам права ставить над интересами дела личные симпатии… Говорите, “Коба наш товарищ”, дескать, большевик, не перемахнет. А что непоследователен, на это закрываете глаза? Нигилистические шуточки о “буре в стакане” выдают незрелость Кобы как марксиста.

Ленин послал Сталину предупредительный сигнал – но вскоре простил “кавказца Сосо”. Через некоторое время меньшевик Уратадзе рассказал Ленину о том, как Сталина исключили из партии в Баку. Ленин только посмеялся: “Не стоит придавать большое значение таким вещам”. Тогда Уратадзе рассказал о сталинской жестокости, участии в разбое. “Именно такой человек мне и нужен”, – ответил Ленин.

В Сольвычегодск прислали деньги на побег – семьдесят рублей. Но эти деньги у Сталина почти сразу украли. Их послали переводом в Вологду ссыльному студенту по фамилии Иванян. Передавать деньги через третье лицо – вполне обычная практика тех лет: в противном случае получатель потерял бы казенное содержание. Но всегда был риск, что деньги украдут.

Где-то в январе-феврале Сталин сообщил, что ему необходимо посетить врача. Это был повод попасть в главный город губернии. Он собирался зайти к Иваняну, забрать деньги и уехать поездом в Петербург. Но у студента были другие планы. Когда Сталин добрался до Вологды, Иванян отправил его к другому ссыльному – графу Алексею Дорреру. Как писал Сталин, “денег этих мне не передал т. Иванян, а показал лишь телеграмму о присылке для меня указанной суммы (в телеграмме было вытравлено несколько слов), причем т. Иванян не мог объяснить ни “пропажу” денег, ни факт вытравления из телеграммы нескольких слов”.

По некоторым сведениям, пропажа денег не остановила Сосо, и он все равно сел на поезд до Петербурга. Промотавшись весь день по городу, он набрел на аптеку, над которой висела фамилия хозяина-грузина – Лордкипанидзе. Он зашел и признался, что бежал из ссылки. Аптекарь пожалел земляка, укрыл его у себя и накормил. Сталина всегда поражало, что ему помогают совершенно незнакомые люди.

Но тем не менее, вне себя от ярости, он был вынужден вернуться в Сольвычегодск. Он не забыл Иваняна и со смехом вспоминал, как один “бандит украл эти деньги, и у этого негодяя, которого я встретил после революции, хватило наглости попросить меня о помощи”. Если Иванян действительно украл деньги у Сталина, это был фантастически смелый поступок – и крайне безрассудный. В 1937 году он был расстрелян. До самой гибели он отрицал факт кражи[140].

“Я тоже иногда выпиваю”, – лаконично признавалась Серафима Хорошенина. Возможно, именно после запоя, последовавшего за неудачным побегом, Сталин решил узаконить отношения с ней. В феврале они с Серафимой Хорошениной прописались вместе в доме Кузаковой – это был своего рода гражданский брак (в православной империи законным был только брак, освященный церковью). Этот союз совершенно забыт сталинскими биографами.

Медовый месяц длился недолго: “Согласно предписания г-на вологодского губернатора… Серафима Васильевна Хорошенина 23 сего февраля отправлена… в г. Никольск для отбывания дальнейшего срока”. Таковы были капризы самодержавия: ей даже не дали попрощаться с сожителем. Она оставила Сталину прощальную открытку. Перефразируя Уайльда, потерять невесту почти в день свадьбы – несчастье, но потерять молодую “жену” через неделю – скорее уже беспечность. Об этом неожиданном союзе судачили многие, на него смотрели как на “полубрак”: большевик А. П. Смирнов не стесняясь написал Сталину: “О тебе слышал, что еще раз поженился”.

Едва Серафима освободила сталинскую постель, ее место заняла его хозяйка – Мария Кузакова.

“Иосиф Виссарионович произвел на меня хорошее впечатление, – вспоминает она. – Говорил он тихо, ласково. Одет он был не по-зимнему: в осеннем пальто и фетровой шляпе”. “Я… видела, что Иосиф Виссарионович, задумчивый, сосредоточенный, ходит по комнате, часто пишет”. Однажды она спросила, сколько ему лет.

– А сколько вы дадите? – отвечал он.

– Лет сорок, пожалуй, будет.

– Нет, только двадцать девять лет, – засмеялся Сталин.

Муж Кузаковой погиб на русско-японской войне, оставив ей троих детей-сорванцов. Иногда они поднимали такой галдеж, что он с улыбкой открывал дверь и пел вместе с ними, вспоминала Кузакова. Трудно поверить, что Сосо мог вести себя так кротко, но Мария полюбила его, с удовольствием слушала рассказы о семинарии.

Береговой Петушок, возможно прослышав о том, что Сталин готовится к побегу, стал часто обыскивать его комнату. Кузакову это выводило из себя. Полицейские стучали в окна среди ночи и будили детей – они хныкали, а Сталин смотрел на обыск в полном спокойствии. У него конфисковали письма Серафимы, в том числе прощальную открытку. Он все равно приходил на пикники и вечеринки, где обсуждал с товарищами по ссылке политику. Это раздражало Цивилева, но Сталин ему отомстил. “Т. Сталин тут же при всех гуляющих… так отругал его, что исправник боялся показываться ему на глаза, при встрече убегал, а т. Сталин пускал какую-нибудь острую сатиру”, – рассказывает Голубев. Кузакова подтверждает: “Я никогда не видела, чтобы полиция так боялась одного человека”.

Сталин уже почти отбыл свой двухлетний срок, и смысла бежать не было, несмотря на всю “духоту”. Он до того скучал, что пошел в местный театр, за что его оштрафовали на двадцать пять копеек. Другим утешением, видимо, была Мария Кузакова. Когда он уезжал, она, судя по всему, была беременна от него. По словам родных Кузаковой, она сообщила ему, что ждет ребенка. Он сказал, что не может на ней жениться, но пообещал присылать деньги – разумеется, обещания не исполнил.

25 мая Береговой Петушок арестовал Сталина за посещение собрания революционеров и приговорил к трем днем заключения в местной тюрьме. Но срок ссылки Сосо наконец вышел. Когда 26 июня его отпустили из тюрьмы, он даже не попрощался со своей беременной хозяйкой. “Когда я пришла домой, на столе нашла деньги за квартиру, а тов. Сталина и его вещей не было”. Поэтому-то местные девушки так неохотно заводили романы со ссыльными: любовники имели обыкновение внезапно исчезать[141].

6 июля 1911 года Сосо пароходом добрался до Котласа, оттуда – до Вологды, где ему было предписано оставаться два месяца. Здесь он жил по разным адресам и все время находился под наблюдением охранки. Шпики дали ему новую кличку – Кавказец.

Гоняться за юбками он не прекратил. На глазах у шпиков Кавказец соблазнял разбитную школьницу – подружку одного его товарища. Когда Сталину понадобилось, он одолжил у друга и девушку, и паспорт².

Данный текст является ознакомительным фрагментом.