«Мы в вас верим…» (1994)

«Мы в вас верим…» (1994)

Теперь, наконец, всё стало понятно.

Стало понятно, кто и как принимает законы, утверждает правительство, назначает высшие судебные органы, стало понятно, какие права и свободы охраняет новая конституция, кто является главой государства, когда он избирается, каким путем может быть отозван, что он должен делать. Да, и это тоже — что именно он, президент, должен делать — тоже стало понятно только сейчас!

Прерогативы президента и парламента были достаточно четко прописаны в новом Основном законе, принятом на референдуме 12 декабря.

Достанем с полки и прочитаем. Это, правда, не сама конституция, а юридический комментарий к ней. Здесь всё изложено коротко и ясно.

По Конституции 1993 года Россия представляет собой «смешанную» республику с усиленной президентской властью. Президент избирается на всеобщих выборах и обладает весьма обширными полномочиями, среди которых упомянем следующие:

— назначает Председателя Правительства с согласия Государственной Думы и принимает решение об отставке Правительства (ст. 83 пп. «а», «в»);

— имеет право председательствовать на заседаниях Правительства (ст. 83 п. «б»);

— по предложению Председателя Правительства назначает и освобождает от должности его заместителей и федеральных министров (ст. 83 п. «д»);

— представляет Совету Федерации кандидатуры для назначения на должности Председателя Центрального банка, Генерального прокурора и все высшие судебные должности (ст. 83 пп. «г» и «е»);

— обладает правом законодательной инициативы (ст. 84 п. «д»);

— распускает Государственную Думу в случае трехкратного отклонения ею представленных кандидатур Председателя Правительства (ст. 111 ч. 4), а также в случае выражения Госдумой недоверия Правительству, если Президент с его отставкой не согласен (ст. 117 ч. 3,4);

— имеет право вето на законы, которое преодолевается двумя третями голосов членов каждой из палат Федерального Собрания, то есть Государственной Думы и Совета Федерации (ст. 107 ч. 1);

— издает указы нормативного характера (ст. 90).

Отрешение Президента от должности возможно по Конституции только в случае установленного Конституционным судом факта совершения Президентом тяжкого уголовного преступления и по очень сложной процедуре (ст. 93).

Из черт, присущих парламентской республике, в российской Конституции закреплен принцип политической ответственности Правительства перед парламентом (в виде права Государственной Думы выразить недоверие Правительству — ст. 103 п. «б»). Однако, как указывалось выше, возможность использования Государственной Думой этого права ограничена потенциальной угрозой ее роспуска.

Почти все исследователи говорят, что эта, «ельцинская», конституция была во многом слепком с конституции «деголлевской» да и принята в сходной исторической ситуации: распад Французской империи, непрерывная череда политических кризисов, экономическая депрессия и последовавший за ней разгул преступности и коррупции, непримиримое столкновение правых и левых, тяжелейшие уличные беспорядки, попытки военного переворота — все это было и во Франции 60-х, плюс война в Алжире, долгий и тяжелый уход французов из Северной Африки, сопровождавшийся большими жертвами и национальным расколом.

Было и стремление французского президента решать политические проблемы путем прямого обращения к нации, путем референдумов.

Ельцинская конституция и созданный им политический строй начали приносить экономические и гражданские плоды, привели к стабильности экономики, примерно с той же, что и во Франции де Голля, скоростью «разгоняющегося локомотива» — мощные толчки, внезапные остановки, скрежет рельсов, запах перегретого металла… И, что тоже важно отметить, уже после ухода де Голля. Притом во Франции не было тяжелого комплекса «сверхдержавы», милитаристской экономики, может быть, самое главное — не было семидесятилетнего большевистского наследия, тотальной смены государственной идеологии (так, по крайней мере, кажется со стороны). И еще: французский лидер 60-х и российский 90-х оказались не только в разной геополитической, но и в разной личностной ситуации.

Де Голль изначально воспринимался французами как «спаситель нации», как, в общем-то, и Ельцин. Кредит его политического доверия был почти безграничен, как, собственно, и у Ельцина. Де Голль «замораживал» ситуацию после окончания алжирской войны. И Ельцин принял страну в состоянии кипящего вулкана.

Но генерал де Голль лишь «поправил» существовавший и до него политический строй — Французскую республику. Ельцин заново создал новую Россию.

Причем делал он это в кратчайшие сроки, когда счет шел на месяцы, порой на дни, опираясь на только вчера написанные концепции и планы (французская конституция и французский закон о выборах также были опубликованы буквально за три-четыре месяца до самой даты голосования).

И вот после нескольких лет ежедневной, ожесточенной политической схватки Ельцин почувствовал необходимость «затормозить». Дать передохнуть стране. Принять, наконец, взвешенные, неторопливые решения.

Его обуревает странное ощущение — перепрыгнув пропасть, преодолев барьер времени, он вдруг оказался перед чистым полем, на котором, наконец, можно что-то строить. Открывшаяся впереди полоса жизни, как белый лист бумаги, и на нем нет ни понятной жесткой драматургии сражения, ни строго очерченных пределов его власти, ни привычных врагов, ни понятных союзников…

С чего начать строительство этого нового государства на карте мира?

Почти сразу после октябрьских событий, поздней осенью 1993 года, возникают три указа: о государственном штандарте (флаге), гимне, о государственных символах Российской Федерации.

У страны, как правильно рассуждает президент, не может не быть флага, гимна и герба.

С другой стороны, спрашивать у страны, у народа, какие флаг и гимн они предпочитают — сейчас, в период тяжкой депрессии, когда еще не остыл кошмар октября, когда общество поляризовано и одни ненавидят новую власть, а другие по-прежнему полны надежд и веры, — тоже бессмысленно и даже жестоко. Ждать, пока эти решения примет Госдума, — утопия.

Он рассуждает так: в конце концов, флаг можно заменить, слова гимну придумать другие, главное — чтобы не было удручающей пустоты. Три главных символа нового государства, и об этом надо помнить, приняты в момент, когда либеральная интеллигенция, демократы первой волны задавали тон в обществе.

Но иногда сиюминутные, казалось бы, решения задерживаются в истории надолго. Порой на века. Так случилось и с российским флагом. Флаг Февральской революции, демократической России, то есть государства, которое не просуществовало даже года, — прочно закрепился над нашей страной, несмотря на вопли и плевки недоброжелателей.

С гимном другая история. Прекрасная, величественная мелодия Глинки, автора первой отечественной оперы «Жизнь за царя», — не имела слов. Слова-то и стали камнем преткновения. Поэты, приученные писать государственные вирши, ворчали, что на эту музыку «трудно сочинять слова».

Просуществовавший девять лет первый гимн России в 2002 году уступил место старой музыке Александрова и новым словам, которые написал автор советского гимна Сергей Михалков. Написал, ориентируясь на прежний текст. Это было символическим действием нового президента России Владимира Путина. Но случилось оно уже после ухода в отставку Ельцина.

И, наконец, двуглавый орел, держащий скипетр, — символ новой страны, который отсылал нас к истории, самой древней, монархической. Орел тоже остался с нами.

…Эти указы формально были первыми действиями Ельцина, обозначившими новую эпоху. В ней ему слишком многое предстояло придумать и осуществить заново.

Он категорически отказывается продлевать срок действия чрезвычайного положения в Москве, хотя в столице еще неспокойно («комендантский час» и «чрезвычайные полномочия» просуществовали всего две недели).

Разрешает выход оппозиционных газет (вместо газеты «День» начинает выходить газета «Завтра», в первом же послепутчевском номере — огромный портрет Сталина на первой полосе, а «Правда» и «Советская Россия» не меняют ни своих названий, ни своей направленности), значительно укорачивает список экстремистских организаций, которые подлежат запрету, — и наиболее значительные политические партии оппозиции, прежде всего КПРФ, благополучно идут на выборы… одним словом, Ельцин отказывается от любых элементов диктатуры.

Кажется, что это обвинение, которое кидают ему коммунисты — диктатор! — самое болезненное для него. Он — не диктатор. И, сделав над собой чудовищное усилие, гасит первый порыв гнева.

Он тормозит свои первые реакции, он пытается «не наломать дров», осмыслить эту совершенно новую ситуацию и свою новую стратегию.

Идея «национального примирения и согласия», которая готовится им и его советниками как главная политическая концепция 1994 года, на первый взгляд выглядит вполне логично. Главным тормозом экономических реформ, преодоления экономического тупика был политический раздрай 1992–1993 годов.

Теперь, когда необъявленная война против частной собственности ушла с открытой политической сцены и с московских улиц, появилась возможность двигаться дальше, вперед.

Кроме того (и, может быть, это самое главное), Ельцин никогда не был и не хотел быть представителем какой-то одной партии. Считал, и справедливо, что обществу необходимо объединиться вокруг какой-то общей идеи. Идеи возрождения страны.

Но декабрь 1993-го, январь и февраль 1994 года — те самые месяцы, когда на «белый лист» опустились первые кляксы, когда стало ясно, что всё не так, как виделось летом и осенью прошлого года.

Результаты первых выборов в новую Государственную думу поразили многих. Знаменитая фраза публициста и писателя Юрия Карякина: «Россия, ты одурела?» — обошла многие газеты, стала выражением той боли, которую испытала либеральная интеллигенция, ощутившая, что «всё не так». Не так, как хотелось бы.

Результаты выборов в Государственную думу (первый ее состав избирался на два года) были таковы:

ЛДПР (партия Владимира Жириновского) — 23 процента голосов.

«Выбор России» (партия Егора Гайдара) — 15 процентов.

КПРФ (партия Геннадия Зюганова) — 12 процентов.

«Яблоко» (партия Григория Явлинского) — 8 процентов.

Другие партии:

«Женщины России» — 8 процентов.

Партия российского согласия и единства — 7 процентов.

«Демократическая партия России» — 6 процентов.

Демократические и центристские партии получили, таким образом, лишь около ?/_? голосов избирателей. Коммунисты серьезно поправили свое положение за счет выборов в одномандатных округах, их представительство в новом парламенте тоже было внушительным. Но главной сенсацией стала победа партии Жириновского. 23 процента ЛДПР обозначили совершенно новую тенденцию в общественной жизни — значительная часть российских избирателей не хотела голосовать ни за демократов, ни за коммунистов. Они выбирали «третью сторону».

И эта третья сторона стала очень тревожным сигналом для всех. К чему же призывал Жириновский? Если попытаться лаконично передать смысл его словесных упражнений, бесконечным потоком льющихся речей, артистически лихорадочных и почти бессвязных, выходило вот что: Россия должна превратиться в мононациональное государство («Россия для русских»), Россия должна разговаривать со своими соседями и со всем международным сообществом только языком силы, Россия должна стремиться к мировому господству, враг России — западный мир, исламский мир, азиатский мир, словом — весь мир.

В чем была новизна ситуации, которая резко обозначилась вместе с победой ЛДПР? До этого в России боролись как бы две главные идеи: идея восстановления советских государственных норм, государственного социализма, прежней коммунистической идеологии — и идея вхождения России в круг цивилизованных стран, идея демократии, рыночной экономики, гарантированных конституцией гражданских свобод. Однако для социального напряжения, которое накапливалось в обществе после развала Союза и гайдаровской «шоковой терапии», Жириновский нашел новую отдушину: ненависть. Ненависть ко всему «нерусскому», «чужому», к «врагам России», которые окружают ее со всех сторон. Ксенофобия, национализм, агрессия. Идеи Жириновского осчастливить всех россиян путем нескольких указов, его циничный популизм — на этом фоне смотрелись как органичное продолжение этой тотальной, старательно вбиваемой в головы людей ксенофобии.

Эта реваншистская идеология упала на благодатную почву. Многие россияне искренне считали, что в 1991 году потеряна великая страна, что к власти пришло «коррумпированное жулье», что ни «красные», ни «демократы» не способны вывести страну из тупика. Содержание речей Жириновского было похоже на геббельсовскую пропаганду в Германии 1930-х годов, аргументы и истерический стиль оказались настолько эффективны в политической борьбе, что это давало серьезную пищу для размышлений: а возможно ли вообще «примирение и согласие» в стране, где такая партия побеждает на выборах?

Словом, новый российский парламент оказался совсем не таким, каким он виделся президентской команде после 3 октября.

Вторым важнейшим событием 1994 года стала новая отставка Гайдара. Она произошла в январе. Вот как сам Егор Тимурович описывает это в своем интервью Альфреду Коху (который тоже успел поработать в гайдаровском правительстве):

«Дальше вторая работа в правительстве. Там было уже всё по-другому. Начало было совершенно безумное — события 3–4 октября, потом очень сложная ситуация конца 1993 года. После путча, но перед выборами в Думу. На меня многие смотрели как на следующего премьера: вот, сейчас будут выборы в Думу, у демократов будет большинство. Ты можешь себе представить, с каким энтузиазмом на меня смотрел Виктор Степанович. С одной стороны, он вроде действующий начальник… С другой, я — его бывший и будущий начальник.

А потом, когда мы эти выборы не выиграли… Хотя, честно говоря, я до сих пор не понимаю, почему считается, что мы в декабре 1993 года выборы в Думу проиграли. Наша фракция в Думе была крупнейшей. Демократы никогда больше не показывали таких результатов, как на первых выборах в Думу. У меня на этот счет есть свое мнение.

Но дело даже не в результате и не в предвыборной кампании. Во второй свой приход в правительство на ситуацию я влиял мало, всё делалось мимо меня…

После выборов продолжать работу в правительстве было бессмысленно, и я подумал, что правильнее будет пойти в Думу. Ведь мы тогда на деле получили парламент, который способен работать. Получили Конституцию, которая установила колоссальные полномочия для президента, который, в свою очередь, настроен реформаторски».

Гайдар довольно точно представляет психологическую составляющую своей второй отставки: после неоправдавшихся ожиданий (он, как лидер победившей в парламенте партии, по праву станет премьером) отношение к нему Черномырдина резко изменилось. Проявились и ревность, и усталость от неуживчивого, неуступчивого Гайдара.

Но для общественного мнения отставка выглядела крайне неожиданной. Казалось, что ее ничто не предвещало. Оппозиция, которая требовала «головы» Гайдара, жестко боролась с его идеями, в октябре потерпела сокрушительное поражение. В последнем квартале 1993-го начались первые признаки финансовой стабилизации. Сам Гайдар, героически проявивший себя во время октябрьского путча, был уже далеко не тем политиком, который пришел в правительство два года назад. И хотя его партия «Выбор России» не получила в Думе того, что хотела — все равно за ним была весьма многочисленная депутатская фракция. За Гайдаром стояли демократические силы, первый опыт участия в парламентской борьбе, серьезная экономическая программа…

За Гайдаром стоял Ельцин, наконец.

Однако в первых числах января нового, 1994 года премьер-министр Черномырдин объявил о своих решениях, которые стали для Гайдара и для другого вице-премьера, Бориса Федорова, полной неожиданностью. Прежде всего, это был утопический план создания единой финансово-денежной системы России и Белоруссии, кроме того, новые дотации в агропромышленный комплекс, финансовые поблажки предприятиям-должникам.

Гайдар был не согласен с этими решениями, которые могли привести к новому витку инфляции. Но главное, не согласен он был прежде всего с тем, что его об этих решениях не поставили в известность.

Ельцин подписал его отставку неожиданно быстро. Это и стало главной новостью начала 1994 года. Вслед за Гайдаром ушли еще два члена нового правительства — Борис Федоров и Элла Панфилова.

Б. Н. сделал заявление для прессы, в котором очень тепло отозвался о Егоре Тимуровиче. Еще через несколько месяцев, встретившись с ним во время торжественного мероприятия в Кремле, практически открыто и публично предлагал вернуться в правительство.

Но Ельцин понимает: эпоха Гайдара прошла. А вернее, прошла эпоха надежд на быстрое экономическое чудо. Надежный, стабильный «тяжеловес» Черномырдин в этой ситуации устраивает его больше. Ельцин хотел работать с Черномырдиным до 96-го года. Идти на второй срок в начале 94-го года он еще не собирался.

Ну, и, наконец, важная психологическая деталь — на этот раз Гайдар сам попросился в отставку. Удерживать его значило бы усугубить назревавший в правительстве конфликт.

После октября 93-го президенту срочно потребовался и новый генеральный прокурор. Валентин Степанков, который возглавил российскую прокуратуру в 1991 году, еще до того, как ушли в небытие советские органы власти, проявил себя в октябре 1993-го довольно двусмысленно.

В конце 1993 года, когда эта проблема встала во весь рост (генерального прокурора по новой конституции должен был утверждать Совет Федерации, верхняя палата нового российского парламента), а подходящей кандидатуры все не было и не было, помощники президента предложили кандидатуру Алексея Казанника, того самого юриста из Омского университета, который в памятном 1989 году уступил Ельцину свое место в Верховном Совете.

Он позвонил Казаннику в Омск и пригласил в Москву. Во время разговора в Кремле Б. Н. довольно быстро уговорил своего бывшего коллегу по депутатскому корпусу сменить насиженное профессорское место на высокое прокурорское кресло «ради интересов России».

Казанник рьяно взялся за свои новые обязанности.

Вообще и сам выбор кандидата, и типаж омского профессора — чрезвычайно показательны для той эпохи, и на них стоит остановиться подробнее.

Что, например, скрывается за фразой «Ельцин вспомнил о Казаннике» (ее вы встретите во всех мемуарах и книгах о том времени)? Невозможность назначать на высшие государственные посты в новой России старую советскую номенклатуру (пусть даже и вполне «молодую» по возрасту). И в экономике, и в государственной власти, и во внешней политике четко прослеживалась одна и та же проблема: хорошо обученные, обладавшие гигантским опытом работы специалисты не годились для того, чтобы двигать их «наверх». Во-первых, они были слишком тесно связаны со старой властью в период ожесточенной политической борьбы. И, во-вторых, они не понимали новых задач, стоящих перед страной. Мыслили в категориях старой экономики, старых законов, старой структуры управления, старых методов осуществления полномочий, наконец, старой имперской логики.

Целый класс матерых профессионалов, прошедших огромную школу советских «академий», министерств и ведомств, оказался в новой ситуации: кто-то с удовольствием адаптировался и влился в новую систему, а кто-то не мог, не хотел и даже не собирался этого делать. Ельцин был просто вынужден искать новых людей.

Эти новые люди возникали порой совершенно неожиданно. Крайне редко — это были персонажи из ельцинского прошлого, связанные с ним по предыдущим местам работы (первый глава администрации Юрий Петров, вице-премьер, а затем секретарь Совбеза Олег Лобов, оба его бывшие коллеги по Свердловскому обкому). Обычно президент исходил из главного, очень простого правила — в российскую власть он выдвигал людей из провинции, «свежих», не связанных с высшей советской партийной и государственной элитой и независимо проявивших себя в тревожные годы горбачевского правления, например, работой на Съезде народных депутатов СССР или РСФСР…

Таким образом, например, заняли высокие места в правительстве многие бывшие союзные и российские депутаты.

Это были действительно новые люди — совсем недавно они работали еще в своих городах, в «глубинке», занимали скромные должности заведующих лабораториями, кафедрами провинциальных университетов и институтов, преподавателей, районных начальников и даже и не помышляли о том испытании властью, которое им в скором времени предстоит пройти.

Одним из ярких представителей этой формации «завлабов» был и Алексей Казанник — провинциальный интеллигент, с характерной профессорской внешностью, с проседью в густой бороде, которого невозможно было бы представить на месте прокурора в советское время хотя бы из-за его выдающегося интеллигентского прононса.

Возможно, Казанник был бы хорошим прокурором… Но уже в первые дни своей работы он столкнулся с проблемой, которая накрыла его своей тяжестью.

26 февраля 1994 года Генеральная прокуратура России выполнила постановление Государственной думы об амнистии. На свободу вышли люди, непосредственно виновные в событиях 3–4 октября, организаторы путча, который мог привести к гибели тысяч людей, массовым репрессиям, террору и гражданской войне.

Почему это произошло?

Вот как описывает эти события Вячеслав Костиков, в тот период пресс-секретарь Ельцина:

«Настоящим шоком для президента стало освобождение из тюрьмы участников заговора 1991 года и неудавшегося переворота октября 1993 года. Это была четко рассчитанная и мгновенно реализованная интрига за спиной президента. Не обошлось и без предательства. Из тюрьмы выпустили яростных противников президента Р. Хасбулатова, А. Руцкого, генерала А. Макашова, бывшего заместителя министра внутренних дел А. Дунаева, лидера Фронта национального спасения И. Константинова, лидера “Трудовой России” В. Анпилова, руководителя боевиков оппозиции А. Баркашова, председателя Союза офицеров С. Терехова и других (всего 74 человека). Это было прямым вызовом Ельцину».

Выйдя на костылях из тюрьмы (после ранения), организатор штурма здания государственного телевидения А. Баркашов на вопрос журналиста, что он намерен делать, ответил: «То же, что и делал раньше». Было полное ощущение заговора. Правительство молчало и заняло по вопросу об амнистии… отстраненную позицию, как будто это его не касалось.

…Отчаянную попытку предотвратить выход арестованных на свободу предпринял вечером 25 февраля руководитель личной охраны президента Александр Коржаков. Он созвал совещание, на которое пригласил генерального прокурора А. Казанника, министра внутренних дел В. Ф. Ерина и тогда еще начальника Контрольного управления при президенте А. Ильюшенко. На совещании присутствовали помощники президента Г. Сатаров и Ю. Батурин.

…А. Казанник обвинил команду президента в том, что она не приняла превентивных мер на стадии разработки проекта акта амнистии в Государственной думе, а спохватилась, когда было уже поздно.

Были противоречия и в действиях самого Бориса Николаевича.

Он, разумеется, не мог не знать о том, что в Государственной думе поднят вопрос об амнистии. Однако у него (трудно сказать под влиянием какой информации) сложилось впечатление, что это вопрос затяжного свойства и что решение может быть принято где-то ближе к весне.

В подписанном И. П. Рыбкиным постановлении Государственной думы об амнистии был пункт 9: «Данное Постановление вступает в силу с момента опубликования. Пункты 1 и 2 Постановления подлежат исполнению немедленно». Именно эти пункты предусматривали прекращение уголовных дел и освобождение лиц, ответственных за путч августа 1991-го и октября 1993 года. И второе — свидетельство главного редактора «Российской газеты» Натальи Ивановны Полежаевой о том, что Рыбкин лично звонил ей и торопил опубликовать постановление Госдумы об амнистии…

В субботу, 26 февраля, в первой половине дня помощники президента Батурин и Сатаров работали над письмом президента в Государственную думу, предлагая Госдуме еще раз вернуться к рассмотрению вопроса об амнистии. В проекте письма президента речь шла о «доработке Постановления».

Но было уже поздно.

Пока Сатаров и председатель Государственной думы Рыбкин обсуждали «пути практического осуществления мер, предложенных президентом», из следственного изолятора тюрьмы «Лефортово» начали выходить те, которые всего четыре месяца назад требовали головы президента Ельцина.

В этот день, в субботу 26 февраля, в 16.05 на свободу вышел Р. Хасбулатов. Через пять минут — генерал А. Макашов. В 16.55 почему-то из служебного выхода тюрьмы появился одетый в генеральскую форму А. Руцкой. В течение последующих двух часов были освобождены все основные участники мятежа октября 1993 года. Президент, находившийся в Барвихе на даче, по телефону пытался остановить реализацию постановления парламента. Но тщетно. Генеральный прокурор России Алексей Казанник, публично заявивший о своем несогласии с решением Государственной думы («Акт политической амнистии навсегда останется одной из позорных страниц в истории отечественного парламентаризма…»), тем не менее отказался выполнить требование Ельцина о приостановке амнистии. «Прокурор не наделен полномочиями по приостановлению акта амнистии», — отвечал он. Оказавшись зажатым между собственной гражданской позицией и буквой закона, он в этот же день заявил о своей отставке: «У меня нет выбора… Акт амнистии будет выполняться, но, разумеется, без моего участия».

Итак, организаторы путча оказались на свободе. Что же делает президент дальше? Продолжаю цитировать (потом мы проанализируем его внимательно) этот очень важный фрагмент из мемуаров Вячеслава Костикова:

«В понедельник 28 февраля спичрайтер президента Пихоя и я зашли к Борису Николаевичу.

— Голушко (в то время директор Федеральной службы контрразведки) предал меня, — угрюмо проговорил он. — Я отдал ему прямое указание никого из “Лефортова” не выпускать до выяснения обстоятельств. Он приказа не выполнил. Вот Указ о его увольнении.

Помощники предложили президенту срочно подготовить Указ с условным названием “О дополнительных мерах по поддержанию конституционного строя”.

Получив принципиальное согласие… мы засели за работу, и к 16 часам пошли к президенту. Нам долго пришлось ждать в приемной. Президент вел казавшиеся нам бесконечными разговоры по телефону. Главным образом, с министром внутренних дел В. Ф. Ериным. Мы понимали, что отсчет времени идет на часы, и, желая ускорить ход событий, передали проект Указа через А. Коржакова. В отличие от помощников, главный телохранитель имел право входить к президенту не через приемную, а через комнату отдыха.

Мы уже собирались уходить, когда нас (Ю. Батурина, Л. Пихоя и меня) пригласили к президенту. Борис Николаевич сидел за столом с подготовленным проектом.

— Слабо… Слишком вяло, — сказал он. Признаться, мы были удивлены, поскольку проект Указа был составлен в достаточно жестких тонах. Мы сказали ему об этом.

— Надо еще жестче, — отозвался президент. Смысл его высказываний состоял в том, чтобы “не размазывать ситуацию”, а “немедленно арестовать выпущенных по амнистии”. Президент был настроен очень решительно. Он нажал на кнопку пульта и тут же при нас стал говорить с В. Ф. Ериным. “Нужно немедленно провести аресты. Вы знаете кого”, — сказал он, не называя фамилий.

Мы слышали все ответы Виктора Федоровича, поскольку президент не считал нужным скрывать от нас разговор и у него было включено звуковое переговорное устройство. Ерин отвечал, что приказ готов выполнить, но что ему нужно официальное согласие нового Генерального прокурора Ильюшенко.

— Согласие будет, — коротко сказал президент и отключил связь».

«У меня нет никаких сведений по поводу того, что произошло после отъезда президента из Кремля, — пишет далее Костиков. — Весь день мы ждали свидетельств того, что приказ Ельцина будет выполнен. Но время шло, а вестей не было. Уже поздно вечером с дачи я позвонил друзьям в “Интерфакс” и, не раскрывая причин своего интереса, спросил, нет ли у них каких-либо новостей. Ожидаемых новостей не было. Не было их и утром. Сработали какие-то механизмы торможения, и приказ Ельцина был либо блокирован, либо отозван».

Итак, Ельцин шокирован. Ельцин взбешен. Ельцин принимает отставку генерального прокурора Казанника, увольняет министра безопасности Голушко, Ельцин требует от своих помощников немедленного указа, составленного в «самых жестких тонах», от министра внутренних дел — «немедленных арестов». Суета в Кремле, страшное напряжение, счет идет на часы, потом на минуты…

И что же?

Что?

Куда девалась его решимость? Почему он позволил Хасбулатову, Руцкому, Макашову и прочим остаться на свободе? Что с ним случилось?

Вернемся чуть назад. Новый состав парламента почти сразу обозначил свою агрессивность по отношению к президенту. 17 января депутат Липицкий предложил создать комиссию для разработки амнистии по делам, связанным с событиями августа 1991 года и 3–4 октября 1993-го. Затем последовала инициатива Госдумы о проведении совместных заседаний с парламентами Белоруссии и Украины с последующей денонсацией Беловежских соглашений. И хотя постановление набрало лишь 123 голоса, это был тревожный сигнал. Президент направил в Госдуму свой проект амнистии для лиц, «не представляющих общественной опасности». 11 февраля 1994 года, когда депутаты начали рассматривать президентский проект амнистии, началась бурная дискуссия. «На одном полюсе, — пишут помощники Ельцина, — выступления… пронизанные искренним стремлением умиротворить общество после трагических событий осени 1993 года; на другом — резкие взаимные политические нападки». Стало ясно, что в такой обстановке новая Дума просто не сможет работать. 18 февраля с неожиданной инициативой выступил Сергей Шахрай — от имени трех фракций он предложил принять меморандум об общественном примирении и согласии. «Женщины России» предложили объединить принятие меморандума с амнистией.

Ельцин сумел погасить порыв гнева. Сумел взвесить все «за» и «против». Он понял, что ни Руцкой, ни Хасбулатов, ни все остальные (включая гекачепистов, также выпущенных на свободу) — действительно никакой серьезной «общественной опасности» уже не представляют. Наученные горьким опытом, они будут придерживаться строгих рамок парламентской борьбы. Так и получилось. Многие из выпущенных в те дни на свободу и вовсе ушли в тень, другие остались в политике. Но серьезного влияния на жизнь России это уже не имело.

В конце февраля 1994 года Наина Иосифовна была в Свердловске, у постели тяжело больной матери. А когда она вернулась, Б. Н. вдруг предложил ей съездить в отпуск, на Черное море, в Сочи.

Это был как бы подарок на день рождения (они улетали 14 марта). Отпуск в плохую погоду, в самом начале весны, неожиданный «как снег на голову», среди бурно разворачивающихся политических событий потряс умы обозревателей.

Одни видели в этом отпуске подтверждение того, что «Ельцин так и не отошел от событий 3–4 октября», другие — что он, как всегда, убегает из Москвы после политических кризисов, впадает в период депрессии и затишья, в то время как надо решительно действовать. Третьи беспокоились о его пошатнувшемся здоровье.

Провожали президента во Внуково-2 премьер Черномырдин, вице-премьер Олег Сосковец, министры обороны и внутренних дел Грачев и Ерин. Ельцин пообщался с журналистами, которые ждали в соседнем зале, сказал, что в Сочи будет купаться и играть в теннис, несмотря на плохую погоду. Возможно, Ельцин действительно мечтал окунуться в холодное море. Эта обжигающая ледяная вода всегда давала ему какое-то освобождение, очищение.

От чего — в данном случае?

Несмотря на его убеждение, что общественное примирение и согласие — единственный на данный момент политический лозунг, который способен заставить Госдуму и все общественные институты придерживаться конституционного поля, жить в рабочем режиме, а не в бесконечной политической схватке, — внутри него бушуют еще не остывшие страсти. Надо погасить их. Надо остановиться, оглянуться. Надо понять, что происходит…

В то время как Ельцин окунается в холодное Черное море, в Москве ходит по рукам, а затем публикуется в «Общей газете» анонимный документ: «Версия № 1» (затем — уточненная «Версия № 2»).

Его так и не найденные авторы писали: весной или летом 1994 года группа высокопоставленных государственных лиц «намерена осуществить попытку отстранения Б. Ельцина от власти». Утверждалось, что эта группа уже провела предварительные переговоры с министрами-силовиками П. Грачевым, В. Ериным и С. Степашиным… Сигналом к началу действий должно было послужить выступление по Первому каналу «известного общественного деятеля», а мотивом — «ухудшение состояния здоровья президента, его физическая неспособность руководить страной».

Документ, который попал на радиостанцию «Эхо Москвы», в пресс-службу президента, в редакции известных газет, был передан по факсу с номера телефона, который оказался фальшивым.

Абсолютно фальшивым был и сам этот документ, поскольку в числе «заговорщиков» фигурировали политически совершенно несовместимые лица: вице-премьер О. Сосковец (находившийся в тесных отношениях с Коржаковым) и Ю. Лужков (который уже конфликтовал с начальником президентской охраны), начальник Генштаба генерал Колесников, спикер Совета Федерации В. Шумейко, М. Полторанин, Ю. Скоков. Некоторые из этих людей были даже не знакомы друг с другом.

Называлась и фамилия того «крупного общественного деятеля», который должен был выступить по телевидению и тем самым обозначить начало действий новоявленного российского ГКЧП, — Юрий Скоков, бывший секретарь Совета безопасности, потенциальный премьер того правительства, которое должно было «приступить», если бы события 3–4 октября повернулись по-другому.

Разумеется, все участники «заговора» немедленно дезавуировали свое участие, обозвали документ фальшивкой и потребовали начать расследование по всей форме.

Скандал был такой остроты, что главный редактор «Известий» И. Голембиовский позвонил Ельцину в Сочи и среди прочих задал ему этот вопрос:

«Не могу не спросить, как вы относитесь к появлению так называемого документа “Версия № 1”… Политическая жизнь в стране приобретает новый острый накал. И странно, что службы, обеспечивающие безопасность, до сих пор не могут сказать ничего внятного…»

Ельцин отвечал:

«Во-первых, это провокация. Во-вторых, вы правы — соответствующие службы оказались беспомощны…»

Многие в те дни приписывали «Версию № 1 и № 2» политологу Глебу Павловскому. Он сам отказался комментировать эти слухи.

Но кем бы ни был этот безвестный конспиролог, попытавшийся перессорить тогдашнюю российскую элиту, он верно уловил главное: подступающий кризис.

Кризис, который отражал внутреннее состояние самого Ельцина.

Его неподвижность, его скованность, его усталость и его… раздражение.

Словом, идея примирения и согласия вызывала в те дни не только позитивную реакцию. Многие считали ее опасной, других она оставляла равнодушной. Третьи просто пытались ее торпедировать с помощью таких вот фальшивых и надуманных «версий».

Егор Гайдар не раз говорил, что раздражение, апатия, вялость Ельцина были следствием тяжкого стресса, который тот пережил в октябре 1993-го. На мой взгляд, причина не только в этом: он никак не мог почувствовать ситуацию, в которой находится, понять направление политического процесса. Вопрос «что делать дальше?» повис в воздухе.

Такой Ельцин был, безусловно, опаснее любых заговоров и путчей.

Это внутреннее раздражение начинает прорываться постепенно, шаг за шагом. Еще до отъезда в отпуск он нарывается на крупный внешнеполитический скандал: бывшего президента США Ричарда Никсона, который во время своего частного визита в Москву решил встретиться с вышедшим на свободу Руцким, он лишает правительственного автомобиля и охраны. Бедный Никсон едет в аэропорт всего лишь на посольской машине. А ведь 20 лет назад москвичи встречали его, стоя на тротуаре Ленинского проспекта, с цветами и флажками! За это приходится извиняться всем: и кремлевской администрации, и МИДу, и Биллу Клинтону, новому президенту США, который вынужден делать у себя на родине политические реверансы и объяснять действия своего российского коллеги.

Сам Ельцин извиняться не собирается. По его мнению, Руцкой — преступник, оказавшийся на воле по недомыслию членов Государственной думы. Раздражение впервые публично прорывается наружу.

В том же телефонном интервью «Известиям», отвечая на вопрос о своем здоровье, он говорит:

«С врачами не встречаюсь, в Мацесту (на лечебные процедуры. — Б. М.) не езжу… Работаю… Словом, никаких признаков болезни…» После Сочи он возвращается в Москву — вроде бы полным здоровья и сил.

Но раздражение, накопившееся в нем, постепенно прорывается — в первую очередь как раз через физическое состояние, неожиданными приступами и болями в сердце.

Американский биограф Ельцина с дотошностью клинического терапевта перечисляет все его болезни:

«Как бегун на длинные дистанции после пересечения финишной линии, Ельцин вдруг почувствовал боль от всех ран и травм, которых у него было предостаточно. Особенно серьезной была травма, полученная при аварийной посадке самолета в Испании в мае 1990 года. И хотя операция по восстановлению двигательной активности прошла успешно, впоследствии каждый толчок в спину, напряжение позвоночника вызывали острую боль. Из всех болезней Ельцина самой тревожной была ишемическая болезнь сердца, или недостаточное кровоснабжение сердца в связи с полной или частичной закупоркой коронарных артерий. Одно из наиболее распространенных сердечных заболеваний, ишемическая болезнь сердца вызывает сильную боль в области груди, которая часто распространяется в спину и руку»…

Посчитайте сами, сколько раз в этом пассаже повторяется слово «боль».

А вот как сам Ельцин описывал свое состояние в книге «Записки президента», вышедшей в свет весной 1994 года:

«Я должен был пережить все это: изнурительные приступы депрессии, мрачные мысли по ночам, бессонницу, головную боль, отчаяние и печаль при виде грязной нищей Москвы… весь груз принятых решений, обиду на тех, кто когда-то был рядом, а в трудное время предал, не помог, не проявил стойкости».

В сухом терапевтическом остатке — отпуск Ельцину не помог.

Человек, поглощавший деловые бумаги как машина, запоминавший сотни цифр, целые страницы текста наизусть, возвращал теперь своим помощникам аналитические записки без каких-либо замечаний. Мы радовались, вспоминают они в своей книге, когда в верхнем углу документа находили карандашную «галочку» — это значило, что текст хотя бы привлек его внимание.

Ельцин все чаще ломает рабочий график, отменяет встречи, переносит их, уезжает из Кремля в Завидово или в Барвиху на несколько дней. Особенно мучительными были для него протокольные мероприятия, например, вручение верительных грамот послами зарубежных государств, во время которых нужно было стоять час или полтора, что заканчивалось всегда острой, невыносимой болью в ноге.

Вот что пишут его помощники:

«Ближайшей целью вернувшегося после отдыха Президента было убедить или вынудить оппозицию подписать Договор об общественном согласии. Однако недомогания и “отсутствия в Кремле” продолжались. В это время у Президента сильно болели ноги, и ему порой было трудно не только ходить, но и сидеть. Все чаще приходилось отменять заранее запланированные встречи и мероприятия…Противники… использовали каждый подобный факт для того, чтобы вновь выдвинуть тезис о недееспособности Президента. 4 апреля Борис Николаевич попросил отменить посещение вновь построенной и только что открытой церкви Иконы Казанской Божьей Матери… 5 апреля не состоялось давно ожидавшееся Совещание по экономическим вопросам… 6 апреля — заседание Совета Безопасности».

Помощники в апреле этого года напишут Ельцину первое письмо, в котором выразят обеспокоенность «потерей темпа» и предложат меры к исправлению положения: встретиться с тем-то, выдвинуть такую-то инициативу, выступить по телевидению.

Вдруг замолчавший, ушедший в себя Ельцин начал все больше беспокоить свою команду.

Еще в самом конце предыдущего, 1993 года Ельцин встречался в Кремле с представителями интеллигенции. На встречу были приглашены А. Адамович, Б. Окуджава, Ф. Искандер, Б. Васильев, Д. Гранин, Б. Ахмадулина, Ю. Нагибин, Р. Рождественский, Д. Лихачев. Эту встречу Ельцин также хотел отложить, но пресс-секретарь Костиков, учитывая уровень приглашенных, решил настоять. Он дежурил у двери, ожидая, когда президент, наконец, появится. «На этот раз он шел медленнее, чем обычно, волоча ногу. “Безжалостный вы человек, Вячеслав Васильевич, — сказал Ельцин. — Не жалеете президента…”». Думая, что президент шутит, ободренный Костиков гнул свое: «В конце концов, можно отказаться… от вашего выступления. Писатели и сами всё понимают. Им важнее высказаться самим…»

Неожиданно президент остановился и повернулся к Костикову. «Неужели вы не понимаете? — сказал он Костикову голосом, который Костиков назвал «металлическим». — Сегодня мне даже сидеть трудно».

Подписание Договора об общественном согласии происходит 28 апреля 1994 года. Это большое, торжественное событие в Георгиевском зале Кремля по-своему уникально. Цветы, пресса, парадные костюмы — среди тех, кто ставит свои подписи, есть и непримиримые враги — например, Гайдар и Жириновский.

Ельцин работает над текстом своего выступления на церемонии подписания договора 28 апреля очень тщательно, отвергает один вариант за другим, правит, дополняет, исправляет. Как пишут помощники, «это было одно из тех событий, когда он по-настоящему волновался». Неужели будет достигнута та ситуация, при которой можно спокойно продолжать реформы, вывести Россию из тупика?

Вот что говорил Ельцин 28 апреля 1994 года:

«Почти восемь десятилетий назад нашу страну постигла страшная трагедия. Россия была ввергнута в бездну Гражданской войны… Кровавая межа разделила людей на белых и красных, на своих и чужих, на врагов друг другу.

…Надо прервать кровавую череду подобных событий. Это не было сделано нашими отцами и дедами. Это обязаны сделать мы. Обязаны сделать, чтобы вручить нашим детям мирную Россию…»

Но договор отнюдь не вызвал в российском обществе того энтузиазма, на который он рассчитывал. Лидер российских коммунистов Г. Зюганов и лидер партии «Яблоко» Г. Явлинский отказались ставить свои подписи под договором. Критиковала договор и демократическая интеллигенция — не слишком ли высокую цену собирается заплатить президент за мифическое «согласие»? Первые же сессии Государственной думы выявили одну простую истину: оппозиция осталась оппозицией, причем — по-прежнему непримиримой.

Однако ситуация все-таки изменилась. Вместо эпохи открытого противостояния началась эпоха закулисных договоренностей, долгих изнурительных переговоров, торга, компромисса. Да, это было много лучше, чем уличная война.

Ельцин внимательно прислушивается к тем сигналам, которые посылает ему оппозиция через своих переговорщиков. При подготовке Договора об общественном согласии коммунисты выставили ряд неприемлемых условий: отказаться от приватизации, от реформ, удалить из правительства реформаторов, вернуться к государственной собственности в ряде приоритетных отраслей. Требование «убрать Чубайса» станет знаковым для всех закулисных переговоров с оппозицией образца 1994 года. Например, лидеры «красных фракций» считали, что Ельцину выгоден перенос выборов. И парламентских, и президентских. Перенос выборов их вполне устраивал, новые выборы в парламент в 1995 году казались слишком близкими.

«В обмен» они требовали контроля над правительством — убрать одних, назначить других.

Ельцин, лично не принимая участия в переговорах, рекомендовал — выслушивать, записывать, но не давать никаких обещаний.

Помощники Ельцина пишут: «Отсутствие в Думе пропрезидентского… большинства заставляло исполнительную власть прибегать к нестандартным ходам для “продавливания” своих решений. Фактически это сводилось в той или иной мере к подкупу в виде раздачи льгот, преференций и т. п. для коммерческих структур, стоявших за депутатскими фракциями (группами). Ясно, что чем дальше развивалась эта практика, тем дороже становились депутатские “услуги”».

Летом 1994 года он окончательно понимает — мечта об общественном договоре, о политическом перемирии, о совместной работе всех политических партий и движений пока несбыточна. У них нет общей платформы. Они никогда не смогут договориться.

Остается взирать на эту шахматную партию сверху, расставлять фигуры…

Вячеслав Костиков, пресс-секретарь Ельцина, напишет позднее: «Желая вывести Ельцина из-под огня критики по экономическим вопросам, помощники президента, члены Президентского совета настойчиво рекомендовали ему., дистанцировался от действий правительства, сосредоточить внимание на политической стратегии, на отношениях с парламентом, с политическими партиями. По существу, это были верные советы, вытекавшие из сути новой Конституции. И президент принял их во внимание. Он отошел от непосредственного руководства экономикой, почти перестал вести “президиум Правительства”. Но в личном плане это отрицательно сказалось на внутренней стабильности Ельцина.