ФРАНЦИЯ. Клу на Луаре. 1516-1519

ФРАНЦИЯ. Клу на Луаре. 1516-1519

94

Тело питающейся вещи непрерывно умирает и непрерывно возрождается; ибо пища может войти только туда, где прежняя пища испарилась, и когда она испарилась, жизни больше нет, и если пищу исчезнувшую не возместить таким же количеством новой, жизнь лишится своего здравия, и если ты их этой пищи лишишь вовсе, то жизнь вовсе окажется разрушенной. Но если ты будешь возмещать столько, сколько разрушается за день, то будет вновь рождаться столько жизни, сколько тратится, наподобие света свечи, питаемого влагой этой свечи, который благодаря быстрому притоку снизу непрерывно восстанавливает то, что наверху уничтожается и, умирая, обращается в темный дым. Смерть эта непрерывна, как непрерывен этот дым, и его непрерывность та же, что и непрерывность питания, когда мгновенно весь свет мертв и весь родился вновь.

Кровли в виде сахарной головы, прилепившиеся рядом одна повыше другой, будто бы осиные гнезда, видны над обрывистым берегом и меловыми отложениями прекрасной Луары. Редко встречаются строения, которые выглядят настолько приветливо, хотя в случае военной опасности они преобразуются в военные замки, для чего они приспособлены лучше всего. Здесь и люди такие же: при большей сравнительно с итальянцами, которые в этом смысле беспечны, церемонности и вежливости обращения они становятся как бешеные коты из-за малейшей обиды и тотчас готовы применить оружие. Всему другому на свете они предпочитают придворную службу, не позволяя, однако, ни королю, ни его сановникам затрагивать их честь, тогда как занятый ребяческими выдумками итальянец этого не понимает.

Однако итальянская душа переимчива. По преимуществу находясь близко от короля, Леонардо хорошо усвоил манеры придворного, и, когда предоставленное ему убежище в Клу, близ Амбуаза, посетил кардинал Арагонский, он встретил его с почтением и вежливостью, соответствующими сану этого важного прелата. Испытывая трудности при ходьбе из-за приставшей к нему старческой хромоты, Леонардо вместе с садовником Баттистой Вилланисом сопровождал гостя повсюду, в особенности похваляясь как образцовыми голубятней и рыбным садком. Внутри помещения замка, удивившись его роскоши и богатству, кардинал высказался в том смысле, что, дескать, драгоценный бриллиант нашел для себя достойную оправу.

Между тем сопровождавший кардинала с поручением вести дневник путешествия его секретарь описал находившиеся в замке принадлежавшие кисти великого мастера картины. По словам этого секретаря, одна представляла собой портрет флорентийской дамы, сделанный по желанию великолепного Джулиано Медичи, – надо думать, речь идет о «Джоконде». Другая картина изображала богоматерь с ребенком, странным образом поместившихся на коленях св. Анны, а третья – молодого Иоанна Крестителя. И все эти картины, говорит секретарь, превосходны, хотя при параличе правой руки от Мастера нельзя, мол, теперь ожидать хорошего. В этих словах, подобная ослиным ушам царя Мидаса, видна бесцеремонность слуги, вообразившего, что из-за высокого положения его господина он может себе позволить самую возмутительную невежливость, так что если бы не различные важные для историка сведения, его не стоило бы цитировать.

Секретарь сообщает, что Леонардо, как он выражается, сделал себе креатуру из одного миланца, то есть Франческо Мельци, который-де работает довольно недурно под руководством Мастера, лишенного возможности класть прежние сладостные краски, но еще способного набрасывать рисунки и обучать других; далее в дневнике говорится: «Этот благородный старец написал Анатомию, и так замечательно, с такими рисунками членов, суставов, внутренностей и всего другого, доступного изучению в мужском и женском теле, что никто никогда не видел ничего подобного. Мы видели это собственными глазами, и он сказал нам, что занимался анатомией над тридцатью с лишним трупами мужчин и женщин всех возрастов. Он написал также о природе воды, а рассуждениями о разных машинах заполнил бесчисленное множество томов, написанных простонародной речью. Когда все эти труды увидят свет, они окажутся полезными и в высшей степени замечательными».

Хорошо понятно волнение, охватывающее любознательную душу при виде такого накопленного богатства, как если бы манускрипты сами представляли собой чудесное неизученное явление природы или, лучше, внезапно возникающий посреди морей материк, население которого обладает неизвестными другим людям сведениями и изобретениями. Хотя, правду сказать, добыча новых Колумбов могла доставаться с меньшими трудностями, если бы не способ письма, как им кажется, нарочно придуманный, чтобы трудней понимать. Но ведь и своей живописью Мастер не предлагает ничего такого доступного, что предоставляло бы отдых для глаза и каникулы для разумения. Скажем, как толковать этого андрогина, довольно упитанное двуполое существо, выглядывающее из темноты с важной соблазнительной улыбкой и жестом руки и указательного пальца направляющее внимание зрителя куда-то к небесным областям, названное Иоанном Крестителем? Увы нам! Достигая предельной высоты и продолжая вращение, колесо Фортуны неизбежно затем устремляется в бездну: нет здесь и в помине изумительной прозрачности правдоподобия, позволившей регенту Моро сравнение с раскрытым окном, когда зрение легко проникает до самого горизонта, как в миланской «Мадонне в скалах». Напротив, при том, что телесный рельеф кажется залитым светящимся жиром, Леонардо еще и старается сгустить темноту фона и, говоря словами Вазари, выискивает такие черные краски, которые по силе своей затененности были бы темнее всех других оттенков черного цвета. «В конце концов, – заключает биограф, – этот способ приводит к такой темноте, что вещи, в которых не остается ничего светлого, имеют вид произведений, предназначенных скорее для передачи ночного времени, чем всех тонкостей дневного освещения». Неудивительно, что рядом с этим «Крестителем» сделанный по желанию Джулиано Медичи портрет флорентийской дамы – как секретарь кардинала, не зная хорошо о ее происхождении, называет «Джоконду», – представляется прозрачным, как вид из окна, и, что касается смысла, более понятным. Впоследствии Людовик XIII так невзлюбил последнее живописное произведение Мастера из-за этой его непонятности, что, надеясь от него избавиться, предложил «Крестителя» Карлу Английскому в обмен на картину немецкого живописца Гольбейна Младшего и еще произведение Тициана; однако короли между собою не столковались. Отсюда видно, насколько высоко оценивается независимое от правдоподобия и привлекательности изображения качество самостоятельной жизни, чудесно присутствующее в работах флорентийского мастера, будь это чудовище Ротелло ди фико, этот «Креститель» или другой, которого госпожа Ментенон велела переделать в древнего Вакха, или «Джоконда».