Глава 10. К северу от Волги
Глава 10.
К северу от Волги
Мы шли вниз к реке, перешли через нее по плоскому деревянному мосту и продолжали идти некоторое время по дороге на другом берегу. Затем мы пошли по тропе по крутому склону. Мы остановились и оглянулись назад. Моросил Дождь. От железного моста в центре города Калинина осталась только одна арка. Вторая была заменена деревянной конструкцией со множеством опор. Вверху по течению – преграда из бревен, чтобы оградить мост от плавающих мин. Здесь Волга еще мелкая и не очень широкая – примерно такая же, как Майн у Бамберга. По обеим сторонам к берегам приткнулись землянки. Тут были зияющие туннели, как входы в шахты, проходы и ступеньки, соединяющие маленькие орудийные платформы и зенитные орудия на вершинах холмов и выступах.
Тут и там вовсю рыли и копали. Шум артиллерийской пальбы звучал и отдавался эхом по всей долине. Выстрелы доносились откуда-то из лабиринта улиц и развалин, которые давали возможность защитникам этого города устраивать многочисленные засады. Мы продолжали движение.
Там была вымершая площадь, а за ней – церковь с разрушенным куполом, от которой улица уходила в сторону противника.
Все как будто вымерло. Даже не встретишь голодной кошки за кучами камней. Руины возвышались над грудами выбитых камней, каркасы домов с зияющими пустотами окон, подобие крыши. Разрушения не поддаются описанию. Все разворочено, разбито и превращено в пыль, сровнено с землей, искорежено, разбросано в разные стороны, с воронками на воронке – как все это описать? Земля усеяна гильзами от снарядов, валяются респираторы, обломки; провода связи и проволока, гофрированное железо, столбы.
Наклонившиеся столбы и оборванное проволочное заграждение перегородили дорогу. Где-то за углом в ожидании замерли танки, готовые вырваться из засады, когда они понадобятся. Где-то еще толпа людей тянулась к опорному пункту глубоко в земле мимо Красного Креста. Где-то еще наша замаскированная тропа тянулась вперед через развороченные сады.
Мы проскользнули через узкий лаз в ряд уцелевших комнат дома, которые пока что не продувались ветром. Бетонный потолок провис под тяжестью обломков. Часть подвала разделена двойными стенами. Две двери захлопнулись за нами, и мы оказались в нашей берлоге. Каким же комфортным может 6ыть погреб! Третья кровать стояла напротив стены, под картой Европы, школьной картой, охватывающей территорию от Испании до Уральских гор. Я видел тебя прежде, думал я; мне знакомы эти зеленые низменности, коричневые – от более светлых к более темным – тона для обозначения гор, голубые ленты рек. Ты выглядишь поразительно похожей на школьные карты издательства «Мессере. Юстус Пертес» города Гота. Давно забытые дни напомнили о себе.
В подвалах и убежищах между стенами есть коридоры. Есть ходы, через которые можно проскользнуть наружу и пройти мимо развалин к следующему входу. Несколько лестниц поднимаются вверх, как трубы в каркасах внешних стен. Если взобраться по одной из них, то с каждого пролета открывается все более впечатляющий вид на зияющую пропасть. Тут и там над провалом все еще висит батарея отопления, и больше ничего не напоминает о том, что тут когда-то жили люди. Иногда руины выглядят настолько хрупкими, что боишься кашлянуть, чтобы не вызвать обвал. Вот в каком месте мы действуем.
В сумерках я прошел несколько сот метров к флангу, чтобы восстановить связь. Я провалился в глубокую яму, и пришлось карабкаться из нее по скользкой стенке. Пробирался обратно в чернильной темноте ночи, поливаемый дождем, и не стану спорить, что это было нелегко. Я падал в воронки, оступался в канавы, запутывался в проволоке и в ограждениях. На пути попадались шаткие булыжники и хлюпающая грязь, я наталкивался на трудные препятствия и наступал на предательские обручи.
Единственный раз, когда мне был виден след, – это когда все осветила вспышка; это была всего лишь полоса земли между воронками, но я прыгнул вперед.
Наконец я вновь обнаружил убежище, едва различимый свет из заколоченного досками окна – и это была наша «берлога». Теперь она кажется вдвойне уютной. Печка гудит и ворчит. Искры поднимаются в трубу. Мы приготовили в ведре чай и поджарили картошку на найденной сковороде. Кто свернул себе цигарку, а кто с удовольствием зажал в зубах трубку. Чего еще можно желать?
Я принял командование отделением артиллерийской связи, и штаб батареи дал мне в помощники старого Франца Вольфа в качестве радиооператора. Ярко светило солнце, когда мы отправились в укрытие, в котором я в последнее время находился в качестве передового наблюдателя.
Снег накрыл пустынную местность, превратив воронки в мягкие впадины, в которые можно провалиться по грудь. Вечером луна повисла над мглой, окутавшей суровый пейзаж; застрочили пулеметы, дав несколько очередей. Несколько вспышек, и в секторе все успокоилось.
Прошлой ночью температура упала от тридцати трех градусов по Фаренгейту до минус двух. Мы сидим за двойными дверьми своей землянки на склоне. Стеганое одеяло повешено между двумя дверьми. Кирпичная печь – высотой в человеческий рост. И когда она протоплена как следует, у Франца на верхней лежанке выступает пот. Мы только подбрасываем дров в нее утром и вечером, затем труба закрывается с внешней стороны жестью и сооружение из кирпича и глины час за часом отдает тепло.
Я шел вдоль хода сообщения, который уходит через нашу позицию вперед. Он сделан на совесть. Можно идти во весь рост, но тут и там – знаки, предупреждающие о снайперах. Они поочередно занимают свою позицию в ожидании жертвы. Там, где ход сообщения переходит в стрелковую траншею, тоже можно быть спокойным. Но роты получают довольствие днем, часовые ведут наблюдение через траншейные перископы, а пулеметные огневые точки замаскированы снежным валом, который может быть опрокинут в любое время.
У каждого на линии фронта – новое зимнее обмундирование. Это типичная для немцев забота о том, чтобы были сменные брюки и куртка защитного серого или белого цвета. В них так много карманов, шнурков и пуговиц, что требуется некоторое время, чтобы достать что-нибудь. В комплект входят меховые ботинки, муфты, шерстяные шлемы и капюшоны. Теперь мы от всего защищены.
Приближается середина дня. Часовые стоят у бруствера или молча всматриваются в бурлящую белую ничейную землю, в эту измордованную, таящую в себе опасность, опутанную проволокой, минными полями полосу земли, отличительные особенности которой получили наименования по оставшимся на ней подбитым танкам.
Некоторое время назад в траншее появилась группа людей. Шедший впереди остановился у первого часового. На нем была зимняя униформа, как у всех прочих. Его лицо было прикрыто шерстяной шапкой и стальной каской. «Вероятно, вы меня не знаете, – сказал он, – я ваш генерал». Часовой лихо встал по стойке «смирно» и доложил, что все в порядке. «Прекрасно, мой мальчик», – сказал генерал и достал из кармана шоколад. У него, должно быть, был солидный запас, потому что никто из тех, кто попадался ему в траншее, не ушел с пустыми руками. «Генерал что надо», – говорят солдаты.
5 ноября 1942 года. Ночь выдалась спокойной. Лед скрипел на дорожных колеях. Лейтенант Мак и я собирались в отпуск. Мы шли по молчаливому городу. До свидания, Калинин. Мы еще раз бросили взгляд на его панораму, последняя церковь поблескивала в лунном свете, а в просвете мы видели отблески Волги. Затем пропали из виду последние хибары, и перед нами широко раскинулся сельский пейзаж. Наши слова, наше дыхание, срываясь с губ, уносились ветром – этим извечным дыханием русской равнины.
В пять часов мы стояли на железнодорожных путях у станции, обозначенной всего лишь несколькими вагонами, застрявшими в ходе войны. Небольшая группа пехотинцев сновала взад-вперед. Было очень холодно. Наконец появилась струйка дыма, поднимаясь все выше в небо, и вскоре приблизилась. Прибыл служебный поезд – пара пассажирских вагонов, несколько хороших товарных платформ, пыхтящий паровоз. Мы поднялись, и другие потеснились. Не было ни длинных разговоров, ни признаков расслабления. Дважды рвались снаряды поблизости от путей, и один из осколков угодил в вагон. Люди в нем даже почти не пошевелились. В Вязьме мы пересели на поезд с отпускниками. В Смоленске наше путешествие прервалось: ночь и кружащийся снег, ледяной ветер; молчаливые, торопящиеся фигуры с громоздким багажом; тусклый электрический свет и неприятный запах переполненных казарм.
Мы пошли в город. Посетили парикмахерскую, передвижную книжную лавку, кинотеатр и столовую. Потом была новая комната отдыха с добротными большими столами и солидными креслами. Была и музыка; было приятно и тепло. На столах стояли хризантемы. Что-то внутри нас постепенно оттаяло, и стало непривычно легко на сердце. Робко прорастало маленькое счастье. Мы повели разговор.
Опять ночь, снова поезд, винтовки сложены у дверей, часовые – по концам коридора, две печки в каждом вагоне. От одного парового отопления не согреться. Я примостился на полу позади печки. Пока лежал там в полудреме, почувствовал, как несколько человек осторожно подвинули мои ноги так, чтобы ботинки не касались огня. Я и понятия не имел, сколько людей перешагнуло через меня в ту ночь.
Витебск – Динабург, утро и середина дня. Медленно менялся пейзаж. Все больше возделанных земель, степи и кустарниковые заросли отступили, а горизонт обрамлен приятными холмами и лесами. И опять стада крупного рогатого скота: какой чудный признак мирной жизни! Литва несет с собой первое дыхание отчего дома – остроконечная церковь, чистые улицы, большие добротные дома.
Была суббота. Паровая сауна среди лугов и маленьких садов. Когда поезд вышел из Динабурга, кто-то запел: «На родине, на родине, нас встреча ждет». («In der Heimat, in der Heimat, da gibts Wiedersehn».) Это было как прорыв дамбы.
Есть так много шуток о солдате в отпуске, который вернулся из России, по поводу того, как он дивится цивилизации. Это и в самом деле так. Когда возвращаешься с Востока, то находишь нашу цивилизацию настолько развитой, настолько безотказно функционирующей, что поначалу она напоминает странный механизм. Поразительно, как цивилизованная жизнь защищена от невзгод, сколько комфорта нам требуется, что в порядке вещей.
Те, кто возвращается, знают, что ничто не существует само по себе, и все же переход легок, потому что мы настолько дети своей эпохи, что не представляем себе, как можно не воспользоваться этими благами. С другой стороны, за такое короткое время мы не успеваем забыть, что то, что мы делаем, – необычно. Отпуск подойдет к концу, мы не сможем избавиться от мыслей о своих товарищах. И таким образом, все это имеет странный привкус. По этой причине я не испытываю затруднений при возвращении.
Тем, кого мы оставили, – тяжелее. Для них начнется томительное ожидание, состояние беспомощности, неопределенности, которая обостряет их представление об опасности. Они не встречаются с ней лицом к лицу. Опасность узнаешь только тогда, когда она тебе угрожает. Причина, по которой у солдат проявляется самообладание, состоит в том, что они могут смотреть в лицо опасности и соизмерять ее.
Таким образом, солдат находится в ином положении, чем женщины и отцы, которых я видел по утрам в ожидании почты. Иногда они находили себе незатейливую работу в садике перед домом, потому что не хотели выдавать своего беспокойства. Но что касается меня, то я возвращался на фронт еще более хладнокровным и уверенным в себе. Фронтовая жизнь выглядит чистой и прямолинейной. Разве у меня могут быть сожаления об этом? Это не подлежит обсуждению. Мы заняли свои позиции, а разговоры лишь выдают наше местонахождение. Здесь солдатское решение тоже не хитрое. Как сказал однажды некто из Восточной Пруссии: «Куда бы вас ни занесло, вам придется с этим примириться. Только так и следует поступать».
Пабст вернулся из отпуска и обнаружил, что ситуация кардинальным образом изменилась. Пока он отсутствовал, Красная армия развернула зимнее контрнаступление, выбив немцев из Калинина во второй и последний раз. Дивизия откатилась назад к Ржеву, к юго-востоку на сто километров.
4 декабря я прибыл в П. Последний этап своего путешествия я завершал на санях. Снежный покров местами был невелик, и виднелись желто-коричневые проплешины жнивья. В целом это было печальное зрелище, грустный ландшафт, на фоне которого маячила водонапорная башня. Но зато у нас были новые крытые сани с добрыми рысаками и сохраняющим тепло дугообразным фанерным тентом, который можно было закрывать снежными блоками и использовать в качестве мобильной боевой единицы. Блиндажи повсюду выглядели вполне надежными.
Калинин был оставлен 15 декабря. Не может идти речи о том, что его оставляли из стратегических соображений. Необходимость в этом была гораздо более важной. Нам приходилось отступать перед вражеским штурмом. Дивизия, в секторе которой произошел прорыв, тем временем была расформирована. Оставшихся из ее бойцов распределили по другим дивизиям. Отход происходил в установленном порядке, но он означал уничтожение складов обмундирования и продовольствия, хирургического оборудования и другого медицинского имущества. Вывозили раненых.
Замешательство в первые дни отступления, должно быть, было полным. Наша часть три раза в течение одной ночи теряла направление движения. Застрявший транспорт уничтожался, большей частью со всем грузом. У нашего дивизионного узла связи осталось только 25 процентов грузового транспорта. Я снова нашел свою часть 25 декабря, примерно в семидесяти пяти километрах к югу от Калинина. Они заняли там позиции три дня назад. Нужно было удерживать здесь линию обороны.
Противник развивал наступление сибирскими лыжными батальонами и казачьими эскадронами, так что пехота ни при каких обстоятельствах не могла выйти из боя. Но противник не нашел никакого приличного пристанища; мы все сожгли. И все равно 29 декабря наш сектор бомбардировали не только минометы и легкая артиллерия; они подтянули и «катюши».
В то время Франц был на посту в качестве артиллерийского наблюдателя далеко впереди в деревне. Неприятель четырнадцать раз атаковал деревню в ночь на 30-е. Теперь уже было не до сна. У 3. были отморожены ступни. 31-го наш новый командир полка пришел в деревню и сказал: «Ну, парни, стройте себе блиндажи, подтягивайте взрывчатку и окапывайтесь…»
Спустя четверть часа пришел приказ сворачиваться и немедленно присоединиться к части. Когда они прибыли в нашу деревню, еще дальше на семь километров, наши транспортные средства были погружены и все было готово к отправке. Первые дома уже попали под обстрел русских орудий.
Когда мы несколько позднее покинули деревню, вниз сыпались искры. Ночь была красной, колонны двигались по снегу. Стояли большие холода, а воздух был абсолютно неподвижен. Вокруг нас широким кольцом полыхали деревни – ужасное и красивое зрелище, захватывающее дух в своем великолепии и одновременно кошмаре.
Своими собственными руками я бросил горящие поленья в сараи и амбары за дорогой. Затем вместе со своим спутником поехал догонять часть.
В ту ночь мы отступили на двадцать три километра, а 1 января еще на двадцать. Ребята нашего разведывательного батальона, прибывшие в шесть часов утром нового года, сказали, что потеряли сорок человек убитыми, после ухода из К. В К. один из трех батальонов полка был распущен для пополнения личного состава двух других. Батальон, к которому я был приписан на время нахождения в К., доукомплектовали 2 октября. Теперь 31 декабря, в нем осталось сто двадцать человек.
В последний день старого года майор Кристоф покинул нас, чтобы принять еще одно отделение. Оглядываясь назад, я вспоминаю, что, когда он год назад принял над нами командование, это было как облегчение. В месяцы последующих жестоких боев стал средоточием внимания отделения. Чем труднее была ситуация, тем больше вселялась уверенность, что все будет хорошо. Он мог быть суровым, по когда казалось, что дело принимало крутой оборот, его суровость переходила в доброту. У него находилось немного ободряющих слов, он четко ставил задачу каждому; тогда все шло успешно. Он был прирожденным лидером. Он прибыл без предупреждения, его прибытию не предшествовали никакие слухи. Он был везде как дома. При всей жестокой дисциплине, когда его высокая тяжеловесная фигура появлялась на артиллерийской позиции, у всех на сердце становилось легко. Он появлялся на наблюдательном пункте не позднее, чем на второй день. Когда он нас покидал, тяжелые гаубицы пропели ему прощальную серенаду. Он, должно быть, прочитал все уважение, любовь и преданность в глазах своих людей, потому что его любили все.
В 15.00 темно, в 17.00 – глубокая ночь. Когда наш дозор из восьми человек и дозор из соседней роты перемахнули через бруствер траншеи, они быстро затерялись в зыбкой белизне ничейной земли. Лишь тяжело скрипел снег, его скрип едва перекрывался стрекотом очередей наших пулеметов, а они проскальзывали через брешь в проволочном заграждении. На мгновение воцарилась почти полная тишина. На расстоянии тридцати метров бойцы лежали вблизи вражеской траншеи. Нам была видна темная амбразура пулеметного гнезда в том месте, где должны были прорваться дозорные. Мы напряженно ждали развязки.
* * *
Заметил ли что-то противник? Нет? Как долго могут длиться секунды! Потом все вдруг произошло очень быстро: несколько теней промелькнули, рванувшись вперед, быстрое движение, глухой удар в окопе, первая очередь из пистолета-пулемета.
Один из наших собственных? Или один из автоматов противника? Это, должно быть, наш, судя по характерному стрекоту. Слушались глухие разрывы ручных гранат, второй раз прозвучала автоматная очередь – потом один человек вернулся – командир дозора. Он пошатнулся и свалился в окоп: «Огонь! Прикройте их огнем! Они сами со всем справились!»
Но не было необходимости прибегать к тяжелому оружию. Ребята сделали работу самостоятельно. Они и не думали отступать. Точно в соответствии с планом они выполнили свою миссию, половина из них бомбардировала из-за бруствера, другая половина действовала в самой траншее. Противник попытался их отрезать. Из траншей подползали русские, по шесть – восемь человек с каждой стороны. Но разведчики продолжали бросать гранаты, не давая врагу передышки. Они подавили несколько пулеметных огневых точек сосредоточенными взрывами, но вслед за этим потеряли общий обзор системы вражеских траншей. Фельдфебель побежал за ними и вернул их. По пути они швырнули противотанковую мину-тарелку в ближайшее от нашей траншеи пулеметное гнездо. Полная удача: три пулеметные огневые точки и восемнадцать человек – потери противника.
«Освободить траншею! Всем вернуться в свои блиндажи!» – крикнул командир роты. Но прошло еще полчаса, прежде чем противник открыл беспорядочный беспокоящий огонь, но даже и его он прекратил через некоторое время. Иван, должно быть, перенес хороший шок. В то же самое время разведчики другой роты захватили в плен пятерых солдат противника.
Через вход в землянку одни за другим нерешительно вошли люди. Наконец они были снова вместе – весь дозор. Они хотели посмотреть, что стало с командиром разведчиков: «Тяжело ранен?» – «Черт бы их побрал, – скрипучим голосом сказал сержант. – Через четыре недели снова буду в строю; тогда я с ними, гадами, поквитаюсь! Я теперь знаю, где их окоп».
10 января 1943 года. «Шнапс – обязательно, сахар – желательно, вода – как дополнение». На основе освященного веками рецепта, добавив несколько лимонов, мы сварили грог. На гитаре и аккордеоне исполняли музыкальные произведения, которые по линии связи транслировали в другие блиндажи. Впоследствии рота попросила наш ансамбль сыграть на дне рождения.
Мы схватили под мышку инструменты и пошли по освещенной лунным светом траншее.
Как спокойно вдруг стало между двумя островками веселья. Согнутая фигура моего спутника, идущего скользящей походкой по продуваемой ветром траншее, была скрыта за поблескивающим от белого снега высоким частоколом стены. Наши шаги приглушал рыхлый снег, а на проводах и ветвях мороз образовал толстые наледи.
Спокойствие в нашем секторе оставляет горечь во рту: ребятам под Сталинградом приходится тяжело. Утром нас несколько побеспокоили. Иваны оскорбились по поводу дымка, вьющегося из нашей землянки. Гренкович с сомнением посмотрел на потолок, а Франц, который как раз собрался на утреннюю прогулку, вприпрыжку вернулся обратно, ругаясь. Взрывом его отбросило головой прямо в мусорную яму.
В ходе всего этого мы позабавились небольшой шуткой. Несколько ручных гранат подбросили в землянку врача, который в это время безмятежно читал книгу. Сопутствующий этому шум воспринимался обманчиво натуральным, а почерневшие отметины на свежем снегу выглядели совсем как настоящие.
Сегодня мы говорили о том, что происходило в нас самих, пытаясь прислушаться к своим чувствам. Мы вспоминали многое, особенно события прошлой зимы. Наши выводы были не слишком точны. Чувства уже больше не могут фигурировать в арсенале наших оценок. Мы без колебаний совершаем вещи, мысль о которых нам никогда и в голову не пришла бы. Если когда-либо с нами случилось бы так, что появилась бы возможность уклониться от того, чтобы их совершить, мы восприняли бы это как шутку. А зрелища, которые когда-то так глубоко потрясали нас, теперь мы воспринимаем с философской беспристрастностью.
Франц рассказал, что во время своего отпуска как-то завел разговор об отступлении из Калинина. Это происходило в мужской компании. Но на него смотрели с таким непониманием, что, поняв всю неуместность подобного разговора, он замолк. Он говорил нам о своей бабушке, мать которой рассказывала о войне 1870 года; ужасы ее все еще живы в памяти последующих поколений. Мы говорили о «кровавых» битвах – при Гравелоте и Марс ля Тур[7], а потом о Великой войне и последовавшем за ней хаосе, о революции и о формировании новых властных сфер[8]. Мы еще раз попытались понять то время, в котором мы живем, – конец определенного периода истории, маскарада абсурда, в ходе которого рушится мир.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.