XXVI Моя горловая болезнь. Поездка по Северу. Операция

XXVI

Моя горловая болезнь. Поездка по Северу. Операция

После спектакля кашель мой становился все хуже, хрипота усиливалась, голос был до того неприятен, что я просто стеснялась разговаривать с новыми людьми. Это начинало мне надоедать, а окружающих сильно беспокоить. На беду к нам заехал в Талашкино родственник покойной Ю.В.Якобсон, моей антикварши, с которой я много имела дела, когда собирала старину, известный петербургский горловой доктор Александр Васильевич Якобсон. Осмотрев мое горло и покачав головой, он ничего не сказал, но зато, когда он уехал, я стала замечать на всех столах медицинские книги с загнутой страницей, ясно говорившие мне, что в доме царит паника. Страницы, попавшие мне на глаза, трактовали о горловой чахотке. Киту была страшно расстроена и умоляла меня ехать на зиму в Аркашон. Уже завязалась переписка с какими-то господами, отдающими там виллы в сосновом лесу, и я почти сдавалась, видя нравственное угнетение окружающих, как вдруг мне пришла блестящая идея: не поддаваться страху и выслушать сперва мнение других авторитетов. Чтобы разубедить моих домашних, чтобы показать, что я лично нисколько не испугана, я задумала поездку в Кириллов-Белоозерский.

Потащив за собой целую компанию, Лидина, Зиновьева, Барщевского и др., я поехала в Москву, а Киту должна была тоже приехать туда, чтобы уже вместе пуститься в дальнейший путь. Я отлично видела, что Киту сопровождает нас, только боясь за мое здоровье, и я очень была тронута ее самоотвержением, зная, что она предпочла бы не расставаться с Талашкиным, где в это время начиналась уборка полей.

По приезде в Москву я пригласила к себе на консультацию доктора Преображенского, который осмотрел мое горло и нашел у меня полип, сидящий глубоко внутри гортани на голосовых связках. Предписав мне покой, он сказал, что полип настолько созрел, что можно приступить к операции. Но я заявила ему, что мне сейчас подвергаться операции неудобно, так как я в Москве проездом и собираюсь в путешествие по Северу. В первую минуту он пришел в ужас, но потом успокоился и на прощание сказал: "Только не простужайтесь".

Как и в первую мою поездку, Ярославль и Ростов очаровали меня, а Кириллов-Белоозерский, куда мы 48 часов ехали по Шексне на скверном пароходике, поразил меня своим величественным монастырем. Это — каменная крепость, построенная нашими предками для обороны целого края, со стенами, по которым могли бы проехать три тройки в ряд. Но монастырь этот в настоящее время в упадке. Там царит тупой разжиревший настоятель, которому бы только есть да спать, и десяток монахов, видимо, сильно пьющих и не имеющих в себе никакого смирения, я уже не говорю о святости. Один лишь иеромонах…*[81] произвел на меня большое впечатление. Он выделяется среди них, как голубь между коршунами, и совсем не ко двору этой братии. Он мечтал преобразовать монастырь в монашескую трудовую общину, где все работают наравне, ведут хорошее хозяйство и служат примером для края. Кроме того, он был ярым, страстным коллекционером древностей, понимал старину, и в его келье, которую мы посетили, находился настоящий маленький музей. Но все эти поползновения на упорядочение строя монастырской жизни, понятное дело, были приняты его братией в высшей степени недоброжелательно, его и боялись, и ненавидели.

Из Кириллова на двух тройках, в каких-то допотопных тарантасах, набитых сеном вместо сиденья, в котором мы потонули, уткнув носы в колени, отправились мы за 18 верст в Ферапонтов монастырь. Лет сто тому назад этот монастырь был богат землями и угодьями, потом земли были отобраны, постройки пришли в ветхость и половина храма совершенно разрушилась. Уцелевшую половину превратили в приходскую церковь.

За год до нашего приезда эти развалины и храм были превращены в женский монастырь, и мы застали уже в нем целый муравейник: семью монашек, восстанавливающих древнее убежище, в котором патриарх Никон провел в ссылке последние годы своей жизни. Некоторые постройки дошли до такой ветхости, что в них опасно входить, а потому кельи выстроены новые, рубленые. К счастью, стенная живопись в храме была не тронута, и еще ни одна пошлая и неумелая рука реставратора не осквернила ее.

Нас приняли очень приветливо, угощали, все охотно показывали, и мы расстались с монашками друзьями под очень приятным впечатлением от монастыря.

От Кириллова до Ферапонтова монастыря мы встретили по крайней мере три громадных озера дивной красоты. Некогда весь этот край был покрыт густыми и непроходимыми вековыми лесами. В них, скрываясь от преследований, селились русские люди в потайных глухих углах, сообщаясь между собой заветными тропинками. Они сплачивались в братства, молились, выходили на бой со зверьми, ловили рыбу и жили как в очарованном царстве… Теперь же эти чащи вырублены, долины и холмы оголены. Огромные, бесконечные берега озер пустынны, земля заброшена, дикость и запустение везде…

В деревнях, которые встречались на нашем пути, высокие избы, большей частью двухэтажные, почерневшие и суровые, но в них чувствуется простор, и царит чистота. Высокие, иногда покривившиеся крылечки с остатками резьбы говорят о прошлом благосостоянии. Все деревни тянутся в одну линию, и у крестьян нет, по-видимому, потребности посадить деревцо возле дома, развести сады. Все эти черные дома вырезываются на сером фоне северного неба как какие-то угрюмые, строгие коренастые грибы. Так и кажется, что, сидя недалеко друг от друга, они думают о чем-то далеком, смотрят на что-то давно прошедшее, наверно, знают заговоры, былины и предания и тайны седой старины…

Народ там очень приветливый, словоохотливый. Женщины все почти побывали в городах, мужское же население поголовно уходит на промыслы. По дороге мы останавливались в двух-трех деревнях, и мне удалось купить у некоторых старух полотенца со старинными узорами.

На обратном пути мы осмотрели город Череповец, так как пароход стоял два часа, да и город очень невелик, всего одна улица, зато на ней имеется музей. Хранитель его, какой-то заспанный, точно выцветший человечек, прибежал к нам впопыхах и стал нам все показывать. Среди нескольких интересных вещей мы узрели массу всякой дряни и хлама. Между прочим, свято, под стеклом, хранился окурок сигары великого князя Владимира Александровича, посетившего музей проездом. Хранитель жаловался нам на свою горькую долю. Он, оказывается, получал всего пятнадцать рублей в месяц и квартиру.

Вернувшись на пристань, мы застали удивительную сцену. Стеллецкий, стоя на берегу, зарисовывал в свой альбом мужика, въехавшего с бочкой в реку и, пока лошадь пила, наполнявшего бочку водой. Какой-то пьяный пристал к Стеллецкому и, собрав вокруг себя группу слушателей, стал их вооружать против него, крича и ругаясь, что это японец, приехавший снимать планы Череповца, предатель, шпион, что его надо бить. Настроение толпы делалось все угрюмее, и, пожалуй, скоро она не прочь была бы проявить свои враждебные чувства к "японцу", как явились мы со всей компанией. Стеллецкий, завидя нас, бросился к нам, ища защиты. Конечно, не будь нас, с ним могла бы произойти немалая неприятность, но, когда увидали, что он не один, толпа начала расходиться. Один только пьяный еще стоял на крутом берегу, кричал и ругался, показывая кулаки.

На обратном пути через Москву я снова видела Преображенского, который пришел в восторг от моего полипа, найдя его совершенно зрелым для операции. Мы условились, что он приедет ко мне в Смоленск для совершения этого неприятного дела. В половине ноября, в присутствии одного из наших смоленских врачей, он сделал мне операцию, и очень удачно. Целый месяц мне было приказано молчать, но, когда потом я снова заговорила, ко мне вернулся прежний голос, а спустя немного я стала петь по-прежнему, и от болезни не осталось никаких следов.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.