Персональное дело

Персональное дело

Уже на следующее утро звонит Ильин:

– Ну, как дела? Сделали маме операцию?

– Да, спасибо, сделали.

– И какой диагноз?

Я подозреваю, что он уже знает, какой диагноз, но отвечаю, что опухоль вырезали, она оказалась не раковая.

– Слава богу! Слава богу! – восклицает он театрально. – Тогда, пожалуй, вернемся к нашим делам. Вы не могли бы ко мне забежать на минутку?

– А зачем?

Я всегда спрашиваю зачем, хотя заранее знаю – ответ будет все тот же:

– Разговор не телефонный.

Ну хорошо, ладно. Мы не договаривались, что я за письмо буду расплачиваться, но все-таки он его составил, подписал, не могу же я ему после всего грубить.

– Когда вы хотите, чтобы я пришел?

– Ну, скажем, завтра.

– Нет, послезавтра.

Сам не знаю для чего, но я взял манеру всякий раз назначать не ту дату, которую называл он, и этим хоть чуть-чуть отстаивать видимость своей независимости.

Всякий раз он легко соглашался, и сейчас тоже:

– Ну хорошо, приходите послезавтра.

Послезавтра я пришел в назначенное время, часа в два или три дня. Вхожу в кабинет. Ильин сидит за своим столом, напротив у стены расположился Лазарь Карелин, секретарь Московского отделения СП, прозаик, драматург и кое-кто еще. Говорили, что он у Юрия Нагибина был кем-то вроде секретаря и в качестве дополнительной услуги занимался поставкой хозяину проституток. А в описываемое время был любовником Шапошниковой. Рядом с Карелиным – неизвестный мне человек по фамилии, как я потом узнал, Болдырев.

– Садитесь, где вам удобно, – сказал Карелин. – Как, жарко сегодня?

– Да, – говорю, – не холодно.

Сижу, жду, когда они уйдут, но они не торопятся. Больше того, вошел еще некий Виктор Тельпугов с бритой наголо головкой пятьдесят четвертого размера. Еще появился человек, которого я первый раз видел, Михаил Брагин, как мне сказали, полковник. (Между прочим, в тогдашнем Союзе писателей полковников и генералов сконцентрировано было не меньше, чем в Генеральном штабе. Сами о себе они часто говорили: «я генерал» или «я полковник», но никогда не уточняли «в отставке» и не называли своего рода войск. Я тогда думал и сейчас думаю, что чинов своих они достигали в основном в КГБ.)

Сидят просто так, говорят кто о чем.

– А вот я слышал по Би-би-си, – сказал Болдырев, – какой-то человек организовал альпинистскую школу для детей. Мне бы дали, я бы тоже с удовольствием такую школу организовал.

Я удивился, что это он в таком официальном кабинете так спокойно говорит про Би-би-си. Ведь Би-би-си – это вражеская радиостанция. Правда, другие, мне кажется, тоже удивились, потому что никак на его сообщение не отреагировали, и кто-то опять сказал, что очень жарко.

Вдруг Ильин, кончив возиться со своими бумагами, поднял голову и, не глядя на меня и никак не объявляя названия происходящего действия, сказал:

– Товарищи, мы собрались, чтобы обсудить повесть Владимира Войновича, – он заглянул в бумажку, – «Жизнь и необычайные приключения солдата Ивана Чонкина». Эту повесть…

– Не повесть, а часть романа! – закричал я с места.

– Эту повесть Войнович предлагал советским изданиям, – продолжал Ильин, пропустив мимо ушей мою реплику, – которыми она была отвергнута…

– Не была она никем отвергнута! – крикнул я.

– …и некоторое время спустя появилась в издающемся во Франкфурте-на-Майне антисоветском журнале «Грани». Нам, товарищи, предстоит обсудить идейно-художественное содержание повести Войновича и высказать свою оценку. Кто хочет высказаться?

Совершенно не ожидавший такого развития событий, я тем не менее сказал, что именно я и хочу высказаться. Ильин согласился, но с большой неохотой.

– Виктор Николаевич, – сказал я, – я пришел сюда, чтобы поговорить с вами. А вас здесь так много. Кто вы?

– Вы разве нас не знаете? – обиделся Карелин.

– По отдельности некоторых знаю, а кто вы все вместе? Бюро? Комитет? Совет?

– Владимир Николаевич, это комиссия, – объяснил Ильин. – Комиссия, созданная секретариатом для расследования того, как и при каких обстоятельствах ваша повесть…

– Да не повесть…

– …попала в белогвардейский антисоветский журнал «Грани» и была там опубликована.

Я обрадовался. Вот сейчас я их выведу на чистую воду.

– Ну и как? – спросил я не без ехидства. – Что комиссия выяснила? Каким образом моя рукопись попала в «Грани»?

Они отвечать не торопились.

– А я, между прочим, заявлял вам, Виктор Николаевич, что я эту рукопись сдавал в секретариат для подготовлявшегося альманаха, а она именно из секретариата пропала. Так что для выяснения того, как рукопись попала за границу, вам нет нужды сразу ехать во Франкфурт, а надо поискать виновников здесь.

Мне казалось, что я их здорово прижал к стене и они не найдутся даже, что и сказать. Сколько раз я слышал о других, которые в подобных случаях ловко находили аргументы, и о том, как их противники терялись, и отвечали невпопад, и иногда, или почти всегда, или, точнее, всегда пороли глупости. И все это очень наивно. На самом деле, готовясь к подобным заседаниям, они и не рассчитывают на ловкость во всех случаях. Им важно гнуть свою линию, им, в общем-то, все равно, будут они выглядеть умными или полными дураками, при случае они ответят впопад, при случае будут радоваться, если жертва окажется ненаходчивой, но если все будет наоборот, то и это не имеет значения, они же пришли не истину выяснять, они пришли с дубиной, и они ее употребят.

Вскочил Тельпугов с такой речью (он будет повторять эти же обвинения и на других заседаниях по поводу моего исключения):

– Что такое? Почему этот человек задает нам вопросы? Здесь не он должен задавать вопросы, здесь мы задаем вопросы. Мне неважно, как эта повесть попала за границу, неважно, кем она была напечатана, важно то, что она вообще была написана. Если бы я даже знал, – сказал Тельпугов, – что эта повесть нигде не напечатана, а просто лежит в столе у автора или даже только задумана, я и тогда считал бы, что автором должны заниматься не мы, а те, кто профессионально борется с врагами нашего строя. И я сам буду ходатайствовать перед компетентными органами, чтобы автор понес заслуженное наказание.

Тельпугова сменил Брагин.

Выступал очень взволнованно. Сказал, что таких ужасных, так оскорбляющих его любимую армию произведений ему читать еще не приходилось, и стал задавать мне много вопросов. Я решил вести себя благоразумно. На все вопросы отвечать. Ни в коем случае не выходить из себя.

Кто я такой, член ли КПСС? Нет. Почему нет? Не удостоился. Какое образование? Полтора курса пединститута.

– Ага, историк! – кивнул удовлетворенно Брагин.

Тут опять подтекст, как в случае с определением жанра. Если не доучился, то один спрос. Недоучка может чего-то не понимать. Если историк с законченным образованием – значит, сознательный враг и заслуживает полного тюремного срока.

Пошли дальше.

– А скажите, вы в армии служили?

– Служил.

– Сколько времени?

– Четыре года.

– И неужели вы видели в армии что-нибудь подобное тому, что вы описываете?

Я не сдержался и сказал:

– Видел кое-что и похлеще.

Эти мои слова так оскорбили святые чувства полковника, что он вскочил, покраснел, стал сучить ногами и кричать:

– Это ложь!

Я взял себя в руки, повернулся к Ильину:

– Виктор Николаевич, посоветуйте этому человеку почаще посещать доктора и как можно реже участвовать в столь нервных мероприятиях. И скажите, что, если он будет называть меня лгуном, я отсюда уйду.

– Не надо горячиться. Но вы должны понять, что товарищ Брагин отдал армии всю свою жизнь и ему обидно слышать от вас такие слова.

– Как бы ему ни было обидно, пусть выбирает выражения.

– Но ведь вы же говорите ложь! – не унимался Брагин.

– Я последний раз вас предупреждаю, – сказал я, – и предупреждаю всех, кто здесь есть. Если я еще раз услышу слово «ложь», я немедленно отсюда уйду.

– Но зачем же вы говорите, что видели в армии то, что вы описываете?

– Да, видел.

– Ложь! – задергался в новых конвульсиях Брагин. – Наглая ложь!

Я встал и пошел к выходу.

– Товарищ Войнович, вернитесь! – закричали вместе Ильин и Карелин.

Я вышел, мягко прикрыл дверь, но подумал, что это неправильно. Вернулся, открыл ее снова и изо всех сил двинул ногой. Но она, видимо, так была устроена, что мягко-мягко прикрылась.

В совершенно секретном коммюнике, выпущенном по поводу вышеописанной встречи, было сказано, что участники внеочередного заседания секретариата с активом (а не комиссии. – В.В.), обеспокоенные судьбой своего товарища, собрались и дружески указывали ему на недостойность его поведения, которое фактически привело его в лагерь наших врагов, но товарищ вел себя вызывающе и высокомерно, отрицая идейно порочную сущность своего так называемого «произведения», создал конфликтную ситуацию и, воспользовавшись ею, ушел. И дальше следовала заключительная фраза: «Секретариат Правления Московской писательской организации считает, что т. Войнович поставил себя своими действиями и своим «творчеством» (и тут, конечно, кавычки. – В.В.) вне рядов Союза писателей, и только отсутствие кворума не дает возможности решить этот вопрос в настоящее время».

Я не знал, что у них не было кворума, и не думал, что он им очень был нужен. И даже рад был тому, что не придется больше являться на их вызовы и переливать из пустого в порожнее. Поэтому на другой день позвонил Карелину и попросил, чтобы мне, если я уже исключен из СП, дали какую-нибудь справку или выписку. Оказалось, что я все еще советский писатель, и поэтому Карелин хочет со мной поговорить тет-а-тет. И все пошло по второму кругу. Разговор с Карелиным, еще с кем-то, опять с Ильиным, потом с первым секретарем московского отделения СП поэтом Сергеем Наровчатовым и вновь с Ильиным.

Ильин был человек очень незаурядный, но все-таки ум у него был полицейский. Полицейский – не значит глупый, а лишь то, что человек видит всему простые объяснения и находит простые решения. Я думаю, что Ильин по натуре и не злой был, но делал все, что нужно, считая себя солдатом партии. Мне кажется, что эту роль он себе подсознательно придумал для оправдания всех своих поступков. Включая участие в «мокрых» делах. Например, он, как я узнал потом, очень гордился тем, что стоял за убийством перешедшего на сторону немцев известного артиста Блюменталь-Тамарина. Изменника убил его племянник, посланный Ильиным за линию фронта. Все старания Ильина угодить советской власти были оценены свойственным этой власти способом: он был арестован, судим и десять лет провел в тюрьме. Вышел оттуда, как ему казалось, несломленным большевиком. Верность режиму сохранил, изобретя формулу: «На партию не обижаются». Эту фразу он повторял и мне, а я удивлялся: «Почему бы на нее хоть раз не обидеться?» По-моему, Ильин даже неплохо ко мне относился, но раз партия приказала, готов был вгрызться в печенку. А все-таки иногда и его посещали сомнения, и Виктор Николаевич, зажав меня в углу своего кабинета и прикрываясь ладонью от возможных микрофонов, спрашивал шепотом:

– Ну, скажите, как говорится, не для протокола, а мне лично, неужели вы думаете, что ваш «Чонкин» когда-нибудь будет опубликован?

– Виктор Николаевич, – отвечал я ему громко, – я не только думаю, я знаю точно, что когда-нибудь «Чонкин» будет опубликован.

– Ну, вы и самонадеянный, – качал он головой.

– Нет, Виктор Николаевич, я вовсе не самонадеянный. Это вы и ваши единомышленники самонадеянны, потому что думаете, что вы управляете временем. А вы в нем только существуете. Если вы вспомните историю, вы увидите, что ни одна запрещенная книга не пропала. Все они доживали по крайней мере до отмены запретов и только после этого вступали в соревнование с другими книгами…

Я стараюсь не забегать вперед, но здесь забегу и скажу, что Виктор Николаевич Ильин, к моему удовольствию, дожил до времени, когда ему наглядно пришлось убедиться в моей правоте.

Мне рассказывали, что декабре 1988 года, уже старенький и трясущийся, пришел он по каким-то своим делам в журнал «Юность» и, скромно сидя в коридорчике, заметил, что сотрудники редакции бегают мимо него с некими бумагами и при этом как-то особенно возбуждены.

– Что это вы носите? – поинтересовался Ильин.

– Верстку «Чонкина», – сказали ему.

Говорят, он обхватил голову руками и потряс ею так, как если бы ему сообщили о конце Света. Впрочем, к сожалению, для Виктора Николаевича конец Света скоро и наступил. Как написано в одной из моих книг, в последние годы своей жизни Виктор Николаевич принялся за мемуары. Как я слышал, они были слишком откровенны, что и явилось возможной причиной отказа тормозов у грузовика, задавившего Ильина во дворе его дома. Ни с кем из преследовавших меня людей мне встречаться не хотелось, но для Ильина я сделал бы исключение. Жаль, что не пришлось.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.