«Силою Вечного Неба…»: ссора с царевичами

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

«Силою Вечного Неба…»: ссора с царевичами

После взятия Козельска войска Батыя покинули Русь. Они ушли сначала в Половецкую землю, а оттуда на Волгу. Наступила весна, и громадному войску и следующим за ним табунам лошадей требовался отдых. «…Они расположились в домах и отдохнули» — так пишет о завершении первой русской кампании Рашид ад-Дин.

Отдых, однако, оказался недолгим. Уже летом 1238 года Менгу и Кадан выступили в новый поход — на этот раз прочив черкесов (адыгов). Эта война продолжалась до наступления зимы, когда был убит тамошний правитель (имя которого в разных списках сочинения Рашид ад-Дина читается по-разному: Тукар, Букар, Тукан и т. д.)1. Тогда же или позднее выступили в походы и другие царевичи и эмиры. Причём размах боевых действий, охват территорий, на которых они велись, поражают: отряды монголов и подвластных им народов воевали на громадных пространствах от Оки и Поволжья до Главного Кавказского хребта и Крыма. По свидетельству Рашид ад-Дина, младший брат Бату Шибан, а также сын Тулуя Бучек и Бури «выступили в поход в страну Крым и у племени чинчакан (надо полагать, кипчаков, то есть половцев. — А. К.) захватили Таткару (так называется горный хребет недалеко от крымского Судака. — А. К.)». К самому Судаку татары подступили 26 декабря 1239 года (об этом неким очевидцем-греком была сделана запись на полях синаксаря греческого Халкисского монастыря)2. Берке, другой брат Бату и будущий правитель Золотой Орды, «отправился в поход на кипчаков» и захватил в плен нескольких князей (имена которых, правда, ничего не говорят нам: Арджумак, Куран-бас и Капаран — все они названы военачальниками некоего половецкого хана (?) Беркути, или Меркути). Лучший полководец армии Бату Субедей совершил очередной поход в Волжскую Болгарию, подавив мятеж восставших болгарских князей. Зимой 1239/40 года войска Менгу, Гуюка и других царевичей разгромили государство аланов и продолжили военные действия на Кавказе. Кроме того, значительные силы Бату отправлял против не прекращавших сопротивление мордовских князей, а также в ещё не разорённые области Руси.

Некоторые подробности этих войн и отдельных сражений приводят восточные источники. Правда, не всегда то, что они сообщают, вызывает доверие. Так, в «Чингиз-наме» хивинского историка XVI века Утемиш-хаджи рассказывается о новых подвигах Шибан-хана, совершённых им при покорении «вилайетов» Крыма (Старого Крыма, или Солхата, в степной части полуострова) и Каффы (нынешней Феодосии), где родоначальник династии хивинских ханов совершил «много удивительных и поразительных дел». Приведённый далее рассказ выглядит слишком фантастическим, и, пожалуй, есть основания усомниться в том, что в основе его лежат хоть какие-то реальные факты — кроме разве что изощрённой изобретательности, которую татары проявляли при взятии городов. Речь идёт об осаде и взятии крепости Кырк-Йер — знаменитой Чуфут-Кале, «мощь и неприступность которой, — по словам автора, — известны во всём мире». (В действительности Чуфут-Кале попала под власть татар много позже.) Шибан будто бы осаждал крепость несколько лет, но никак не мог взять её. И тогда он повелел своим воинам в течение всей ночи, с вечера и до зари, громко бить в разные металлические предметы, издающие звон. Люди начали бить в медные котлы, подносы и чаши, так что поднялся невероятный шум. «Осаждённые в страшной панике начали метаться во все стороны, вопрошая, что же случилось. В ту ночь тот гвалт и грохот не стихали до зари, а осаждённые не ложились спать. Когда заря занялась, осаждающие перестали шуметь». Так продолжалось несколько ночей подряд. «От бессонницы осаждённые до такой степени изнемогли, что начали говорить: “Если бы они намеревались что-то предпринять, то уже предприняли бы. Вероятно, есть у них в такое время года такой обряд и такой обычай” — и успокоились. Когда Шайбан-хан узнал, что они успокоились, он собрал своё войско. Говорят, что та крепость находилась на голой скале. В эту ночь осаждающие шумели и кричали больше, чем обычно. С четырёх сторон крепости заложили подкопы. До зари проложили такой подкоп, через который мог бы пройти человек. Осаждённые из-за гвалта и грохота не расслышали стука кирок и не сумели обнаружить подкоп. Когда подкоп был готов, осаждающие бросились на штурм ворот. Осаждённые прибежали к воротам. Один отряд бахадуров назначили на тот подкоп. Бахадуры выбежали из того подкопа, бросились в крепость и взяли её»3.

Значительные силы монголов во главе со старшими царевичами Гукжом, Менгу, Каланом и Бури были направлены к сильной крепости Магас на Северном Кавказе, главному городу страны аланов (его точное местонахождение неизвестно, хотя и на этот счёт высказывались и высказываются разные мнения). Осада началась поздней осенью 1239 года и продолжалась, по версии Рашид ад-Дина, один месяц и 15 дней, после чего, уже зимой, город был взят. «Весною, назначив войско для похода», царевичи «поручили его Букдаю (одному из монгольских полководцев. — А. К.) и послали его к Тимур-кахалка (знаменитым «Железным воротам», то есть Дербентскому проходу через Кавказский хребет в Дагестане, на побережье Каспийского моря. — А, К.) с тем, чтобы он занял и область Авир (вероятно, страну авар. — А. К.)»4. Значительно больше подробностей относительно взятия аланской столицы приведено в «Истории завоевателя мира» Джувейни. После завоевания Руси, рассказывает персидский историк, царевичи «покорили области её до города М.к. с, жители которого, по многочисленности своей, были точно муравьи и саранча» и вокруг которого «росли такие [густые] леса и чащи, что сквозь них не могла проползти даже змея». Царевичи окружили город с разных сторон и с каждой стороны проложили «такую широкую дорогу, что по ней могли проехать рядом три-четыре повозки», а против стен выставили метательные орудия. «Через несколько дней они оставили от этого города только имя его и нашли там много добычи. Они отдали приказание отрезать людям (в другом источнике: «отрезать у убитых». — А. К.) правое ухо. Сосчитано было 270 тысяч ушей». Войско, защищавшее город, было «многочисленнее саранчи и ожесточённее мошек в сухую погоду, — добавляет Вассаф. — Они (монголы. — А. К.) по своему обыкновению произвели там разбой и грабёж… Царевичи со старшими эмирами и родовитыми людьми, победоносные и довольные, ушли восвояси»5.

В старой отечественной литературе долгое время полагали, что упомянутый Джувейни и другими восточными авторами «загадочный» город М.к. с находился на Руси, и иногда даже отождествляли его с Москвой (другая предлагавшаяся версия — что речь идёт о некоем городе Мохши в землях мордвы)6. Аланская принадлежность этого города, а также точное время его захвата монголами выяснились благодаря привлечению китайских источников, а именно официальной хроники монгольской династии «Юань-ши». «Город асов Магас» (в оригинале: «Ме-це-сы чэн») был осаждён войсками Менгу-хана «зимой, в одиннадцатой луне» года «цзи-хай», то есть между 27 ноября и 26 декабря 1239 года по нашему счёту. «От природы хорошо укреплённый», город долго не сдавался; осада продолжалась три месяца (в два раза дольше, чем по версии Рашид ад-Дина). Особый героизм при взятии города проявили некий десятник Шири-гамбу, «человек из племени тангутов», чьё жизнеописание вошло в хронику «Юань-ши», и рядовой Не Юнь-ти. «В начальной луне весны» 1240 года (6—24 февраля) Шири-гамбу «повёл десяток отчаянных храбрецов. Не Юнь-ти первым из них взошёл на стену, взял в плен 11 человек и громко прокричал так: “Город разбит!” Остальные войска, как муравьи, облепили стены и забрались наверх, после чего город был взят. Шири-гамбу был награждён конями Запада, западными тканями и пожалован званием батура»7.

Падение Магаса знаменовало собой гибель Аланского государства — сильнейшего в то время на Северном Кавказе. Правда, война с аланами продолжалась ещё много лет, аланы оказывали упорное сопротивление, но многие из аланских городов, судя по показаниям источников, сдались без боя, а их правители перешли на сторону монголов и впоследствии принимали участие в войнах, которые те вели в соседних странах, да и в их собственной стране тоже. Биографии многих аланских князей, ставших военачальниками монгольской армии, вошли в официальную хронику «Юань-ши». Таков, например, Арслан: когда его город был окружён войсками Менгу, Арслан вместе со своими сыновьями «вышел из ворот с приветствием… Государь (Менгу-хан. — А. К.) пожаловал его собственноручно написанным рескриптом с повелением самостоятельно командовать людьми асов, хотя и оставил при себе половину его воинов, а всех остальных вернул ему, чтобы те стояли гарнизонами в пределах своей страны». Монголам верно служили сыновья и внуки Арслана. Таков и Ханхус, названный «владетелем государства асов»: когда монгольская армия «подошла к его границам, Ханхус привёл войска и покорился. Ему было пожаловано звание батура и вручили золотую пайцзу с повелением, чтобы начальствовал над его, местным, народом. Затем он получил высочайший приказ набрать из асов войско в 1000 человек и вместе со старшим сыном Актачи лично отправиться в поход в составе свиты государя». По возвращении домой Ханхус был убит восставшими соплеменниками. Тогда по повелению хана войско возглавила его жена Ваймас; она, «лично облачившись в латы и шлем, усмирила восставших и смуту». Из других источников известен алан Михей, поставленный начальником одного из селений на юге Руси. Как и в других покорённых монголами странах, отряды во главе с местными князьями немедленно включались в состав монгольского войска и принимали участие в подавлении ещё не покорившихся областей собственной страны. В «Юань-ши» вошло жизнеописание некоего Батура, «родом из асов», который вместе со своими старшими братьями Уцзорбуганом и Матаршей (последнее имя по-осетински означает «бесстрашный») «привели войска и перешли на сторону монголов». Матарша участвовал в осаде Магаса и был «полководцем авангарда». Как мы знаем, при штурме крепостей впереди монгольского войска всегда шли местные жители, но, оказывается, не все из них участвовали в этом против своей воли. «Получив две стрелы в туловище», «бесстрашный» брат Батура «всё равно сражался и взял этот город»8. Впоследствии отборные отряды из аланов (как, впрочем, и из кипчаков и русских) войдут в состав собственно монгольской армии и со временем превратятся в привилегированные гвардейские части империи Юань, управляемые собственными командирами.

Отдельные монгольские отряды действовали и в других областях Северного и Восточного Кавказа, в том числе и в горных районах Дагестана, где, конечно, сражаться им было труднее, нежели на равнине. Той же осенью 1239 года они в течение почти месяца (с 20 октября до 14 ноября) вели осаду высокогорного агульского селения Рича (об этом сообщают две надписи на стене местной мечети), а затем, 8 апреля 1240 года, после ожесточённого штурма разрушили крепость Кумух (впоследствии Казикумух), столицу страны лакцев в самом сердце Нагорного Дагестана9. О взятии одного из горных селений в стране асов упомянуто и в китайской хронике «Юань-ши» — в связи с тем, что в штурме принял участие Гуюк (это, кстати, единственный пример его личной храбрости за время Западного похода, отмеченный источниками): Гуюк «атаковал и окружил горное укрепление в виде деревянного частокола, где сражался с тридцатью с лишним воинами»10. Важное значение имело и взятие татарами Дербента («Железных ворот») — крепости, в буквальном смысле запиравшей узкий проход в Восточное Закавказье между восточными отрогами Главного Кавказского хребта и Каспийским морем. Татары разрушили верхушки башен и бойницы знаменитых двойных стен Дербента, но сами стены оставили11 — очевидно, считая, что они ещё пригодятся им самим. Захват этой крепости позволял армиям Бату, участвовавшим в Западном походе, установить сообщение с другими монгольскими армиями, ещё раньше вторгшимися в Закавказье со стороны Ирана. Впрочем, завоевания на Северном Кавказе были далеко не прочными. Ещё и в 50-е годы XIII века значительная часть аланов и черкесов, а также лезги (лезгины?) и другие горские народы продолжали оказывать отчаянное сопротивление монголам и считались до сих пор не покорёнными ими12.

Всё это время сам Батый пребывал в «земле Половецкой», но где именно, неизвестно. «Оттуда же начал он посылать на грады русские», — свидетельствует летописец. В самом начале марта 1239 года сильный татарский отряд подступил к Переяславлю-Южному (нынешнему Переяславу-Хмельницкому, на Украине), одному из старейших городов Южной Руси. Если мы вспомним, что весной татары не вели боевых действий, то можем прийти к выводу, что Переяславль был взят ими не в начале, а в конце какой-то военной кампании — скорее всего, войсками брата Бату Берке, воевавшего в 1238/39 году против половцев. Расположенный у границы Дикого поля, Переяславль за свою долгую историю выдержал не одно нападение половецких (а ещё раньше печенежских) ратей. Но те старые войны не шли ни в какое сравнение с новой, татарской, войной. Татары «взяли город Переяславль копьём (то есть штурмом. — А. К.), перебили всех, и церковь Архангела Михаила разрушили, и бесчисленные сосуды церковные золотые и из драгоценных камней забрали, и преподобного епископа Симеона убили», — читаем в летописи. «А град пожгли огнём и людей и, полона много взяв, отошли», — добавляет другой летописец. Это случилось 3 марта13. А осенью того же 1239 года ещё одна татарская рать была послана Батыем к Чернигову. Татары «обступили город в силе тяжкой», — свидетельствует летописец. Черниговский князь Мстислав Глебович, «слышав… о нападении иноплеменных, выступил против них [из города] со всеми воями». У городских стен произошло ожесточённое сражение, в котором Мстислав потерпел поражение: «бившеся им крепко, ибо лютый бой был у Чернигова», и «множество из воинов его убиты были»; самому Мстиславу, кажется, удалось бежать. Защитники города пытались укрыться за крепостными стенами, но и это у них не получилось: татары выставили против них тараны и камнемёты «и метали на них камни [на расстояние] полутора перестрелов (дальность полёта стрелы. — А. К.), а камни такие, что четыре сильных мужа могут поднять»14. Как и другие русские города, Чернигов, несмотря на мужество своих защитников, пал (по некоторым летописям, это случилось 18 октября): татары «взяли город и запалили его огнём». «И людей перебили, и монастыри разграбили», — добавляет другой книжник. В числе прочих в плен к татарам попал черниговский епископ Порфирий. Татары не стали его убивать (как оказалось, они старались по возможности не трогать служителей церкви, независимо от их конфессиональной принадлежности, во всех покорённых ими странах, хотя, конечно, получалось это далеко не всегда). Епископа довели до Глухова (город в Северской земле) и там отпустили. «А сами вернулись в станы свои», — завершает свой рассказ летописец.

К тому же 1239 году — вероятно, лету или самому началу осени — относится и первое появление татар вблизи Киева. К стольному городу Руси подступил передовой отряд под командованием Менгу (посланного, как уточняет один из летописцев, самим Батыем). Приказа начинать осаду Менгу, вероятно, не получил; не имелось у него и достаточных сил для штурма города. А потому двоюродный брат Бату решил вступить в переговоры с киевским князем и, что называется, прощупать почву. «Менгу-хан же, — пишет летописец, — когда пришёл поглядеть град Киев и остановился на противоположной стороне Днепра, у городка Песочного (город с таким названием находится на реке Супое, но это довольно далеко от Киева. — А. К.), поразился красоте его и величию его». В то время в Киеве правил князь Михаил Всеволодович, из рода черниговских князей, в будущем чтимый русский святой. Менгу прислал своих послов к Михаилу и киевлянам, «хотя их прельстить», то есть обмануть. Суть его предложений осталась нам неизвестной. Известно лишь, что Михаил отказался вступать в переговоры с татарскими послами. «И не послушал его», — кратко сообщает летописец, современник событий15. В более же поздних источниках приведены иные сведения: Михаил будто бы отдал приказ убить татарских послов16. Если это правда, то действия Михаила представляются ничем не оправданной жестокостью, даже безумием, порождённым разве что крайним отчаянием, ибо князь обрекал и себя, и всех киевлян на неминуемую смерть: татары никогда не забывали жестоко отомстить за убийство своих послов. Впрочем, насколько достоверно это известие, сказать трудно.

(В ещё одной поздней летописи, Никоновской XVI века, читается подробный рассказ о переговорах Менгу-хана с князем Михаилом Всеволодовичем, однако рассказ этот носит легендарный характер и, вероятно, отчасти навеян последующей историей гибели Михаила в ставке Батыя: «Послал царь Батый воеводу своего Менгу-хана соглядать града Киева. Он же… удивился красоте его и величеству и так сказал себе и бывшим с ним: “Воистину дивно есть место сие и красота града сего и величество; и если бы ведали люди сии силу и дерзновение царя Батыя, покорились бы ему, и не был бы разорён град сей и место сие”. Тогда же пребывал на великом княжении в Киеве великий князь Михаил… И послал к нему Менгу-хан, так говоря: “Если хочешь град сей цел сохранить, иди и повинись и поклонись царю нашему Батыю; это я тебе, как друг любезный, советую”. И отвечал ему князь великий Михаил Всеволодич: “Сам знаешь, что царь Батый своей веры, а я — благочестивой Христовой веры христианской, и поскольку одна вера другой противна, и я царю Батыю повиниться и покориться не хочу, да и с тобою как могу в дружбе быть?..”». Эти слова привели Менгу-хана в ярость. Однако, по совету своих приближённых, он решил ещё раз обмануть Михаила, а уж потом, если получится, казнить его, и послал к князю вторично: «Имею тебе некое слово сказать. Иди ко мне сам!» Михаил «послов его всех избил (убил. — А. К), а сам бежал из града Киева… Гнались за ним татары, но не настигли его; и, много пленив, Менгу-хан пошёл со многим полоном к царю Батыю»17.)

Разорив города и сёла на левобережье Днепра, Менгу и в самом деле повернул обратно. При всей стремительности своих действий монголы умели терпеливо выжидать наилучший момент для нападения и никогда не торопили события. Киев был обречён, и требовалось только время для того, чтобы он, как созревший плод, упал к их ногам.

Михаил не решился оставаться в Киеве. Ещё недавно он, как и другие князья Южной Руси, вёл ожесточённую войну за этот город, — но теперь, перед лицом неотвратимой татарской угрозы, бросал его на произвол судьбы. Сын Михаила Ростислав в то время находился в Венгрии, где сватался к дочери венгерского короля Белы, и дело уже шло к свадьбе. Михаил предпочёл также укрыться в Венгрии, у будущего свата, и переждать там развитие событий. Киев же занял князь Ростислав Мстиславич, из рода смоленских князей. Но ненадолго. Война за Киев между разными русскими князьями, начавшаяся ещё до монгольского вторжения, продолжалась, несмотря на смертельную опасность, нависшую над Русью. Ростислава выгнал из Киева сильнейший князь Южной Руси того времени Даниил Романович Галицкий, имя которого мы ещё не раз встретим на страницах книги. Но и он не стал задерживаться здесь и покинул город, оставив в нём воеводой своего тысяцкого Дмитра. Ему-то и предстояло защищать Киев от татар.

Тяжёлым положением Михаила не замедлил воспользоваться его давний недруг Ярослав Всеволодович, ставший после гибели своего брата Юрия в марте 1238 года великим князем Владимиро-Суздальским. Заняв великокняжеский престол во Владимире, Ярослав раздал княжения и своим оставшимся в живых братьям: Святославу Суздаль, а Ивану Стародуб; его сын Александр сохранил за собой Новгород, а за племянниками Константиновичами и Васильковичами остались принадлежавшие им уделы — Ростов, Ярославль, Углич и Бело-озеро. Не забыл Ярослав и о своих интересах на юге. В 1239 году он совершил молниеносный поход на запад Руси, к городу Каменцу (на границе Киевской и Волынской земель), где в то время на пути в Венгрию находился бежавший из Киева князь Михаил Черниговский18. Сам Михаил ускользнул из рук Ярослава, однако его жена и часть бояр, а также богатая добыча достались суздальскому князю: Ярослав «град взял Каменец, а княгиню Михайлову со множеством полона привёл к себе», — сообщает суздальский летописец. (Жена Михаила приходилась родной сестрой князю Даниилу Галицкому; последний вступился за неё, послал своих людей к Ярославу и вытребовал княгиню себе. Позже она соединилась с мужем.) Ничего не добился Михаил и в Венгрии. Больше того, узнав о его неудачах, венгерский король немедленно расторг договорённость о браке своей дочери с его сыном («не отдал девки своей Ростиславу», по выражению летописца) и выгнал Михаила и его сына из страны. Князья отправились в Польшу, к родному дяде Михаила по матери, Конраду I Мазовецкому (1194–1247). Но и там Михаила не готовы были принять. Ему пришлось обращаться к другому своему недругу, князю Даниилу Галицкому, и тот, забыв о прежней вражде, предоставил Михаилу убежище и прокорм и даже обещал Киев, а его сыну Ростиславу — Луцк.

Князья Южной и Юго-Западной Руси ещё только ждали нашествия татар на свои земли. Ярослав Всеволодович это нашествие пережил. Города его собственной земли лежали в руинах, представляли собой пепелища, и ему предстояло отстраивать и восстанавливать их (чем он прежде всего и занялся). Однако его дружины не участвовали в сражениях с захватчиками, и потому у князя оставались силы и возможности совершать дальние походы. Трудно сказать, насколько его действия были согласованы с татарами: и поездки Ярослава в Орду, и установление на Руси властных структур, напрямую подчинённых Батыю, — всё это было ещё впереди. Но, по аналогии с аланскими князьями, можно, наверное, предположить, что проявившему лояльность к татарам Ярославу было позволено содержать собственную дружину и совершать военные походы к западу от своих владений, на ещё не подчинившиеся татарам земли. Так, его нападение на Михаила — врага татар — явно было на руку Батыю. Ярослав Всеволодович вообще проявлял завидную военную активность в это время. В том же 1239 году он совершил ещё один поход — к Смоленску, нанёс поражение литовцам, захватил в плен их князя, а также «урядил» смолян[11]. Посадив на княжение в Смоленске своего союзника, князя Всеволода Мстиславича, из рода смоленских князей, Ярослав «со множеством полона и с великой честью вернулся восвояси». Тогда же он заключил союз с полоцким князем Брячиславом, дочь которого стала женой его сына Александра. Надо полагать, что союз этот также был направлен против воинственных литовских племён, которые всё чаще нападали на западные русские земли и разоряли их не хуже татар. Ну а летом 1240 года сын Ярослава, новгородский князь Александр, одержал первую из своих великих побед, разбив на берегу Невы шведское войско и навсегда войдя в русскую историю с прозвищем Невский.

Что же касается Батыя, то он не ограничился тем, что посылал рати в ещё не разорённые области Южной Руси. Новому нашествию подверглись и те территории, на которые татары нападали раньше. Зимой 1239/40 года татары вновь разорили Мордовскую землю (очевидно, подавляя сопротивление эрзянского князя Пургаса, который, как мы помним, во время первой войны укрылся со своими людьми «в весьма укреплённых местах», где и защищался по мере сил). Тогда же полчища татар обрушились на Муром. «И Муром сожгли, — с болью и состраданием сообщает летописец, — и по Клязьме воевали, и град Святой Богородицы Гороховец сожгли (на востоке современной Владимирской области. — А. К.), а сами ушли в станы свои». В поздней Никоновской летописи есть сведения и о новом разорении многострадальной Рязани: «В том же году приходили Батыевы татары на Рязань и попленили её всю»… То было страшное время. Всеобщее отчаяние, ожидание неминуемой смерти охватили людей. Эти чувства точно и образно выразил летописец: «Тогда же был пополох зол по всей земле, и сами не ведали люди, кто куда бежит»20.

Взятие Магаса стало определённой вехой в истории всего Западного похода. Б?льшая часть из тех «одиннадцати народов», которые были поручены Бату ещё Чингисханом и Угедеем и о которых шла речь на курултае 1235 года, была покорена монголами. Бату мог считать задачу, поставленную перед ним великим ханом, в значительной степени выполненной. Уже были разгромлены и прекратили своё существование Великая Болгария на Волге и другие поволжские «царства» — мордвы, буртасов, уральских венгров; стёрто с лица земли государство половцев, прежних хозяев великого Половецкого поля — Дешт-и-Кипчак; полностью разорена и поставлена на колени Северо-Восточная Русь, уничтожены ещё недавно процветавшие государства асов-аланов, черкесов и другие…

Вскоре после падения Магаса — по всей вероятности, ранней весной 1240 года — и произошло событие, сыгравшее едва ли не решающую роль в личной судьбе Бату и, как выяснилось позже, в судьбе всей Монгольской империи. По обычаю, принятому у монголов, после завершения очередной военной кампании царевичи и старшие эмиры собрались вместе и устроили грандиозный пир. Помимо прочего, предстояло решить: продолжать ли Западный поход или вернуться домой — очевидно, с тем, чтобы продолжить поход позднее. Подобные вопросы находились в компетенции великого хана. Однако судя по тому, что царевичи, по их собственным словам, собирались «повернуть к дому» поводья своих коней, они имели на это позволение самого Угедея. Тогда-то, во время пира, и вспыхнула ссора между Бату, с одной стороны, и сыном Угедея Гуюком и внуком Чагатая Бури — с другой, причём в адрес Бату посыпались самые грязные и самые уничижительные оскорбления. Закончилось же всё тем, что царевичи покинули пир, открыто выйдя из повиновения Бату, и отказались признавать его старшинство. Первым начал перебранку Бури, его тут же поддержали Гуюк и эмир Аргасун (имя которого при описании военных действий в источниках не упоминается). Аргасун был сыном Эльчжигидая (или Илджидая) — одного из главных сановников Монгольской империи, бывшего доверенным лицом великого хана (которому он, по некоторым сведениям, приходился молочным братом)[12]. Поставленный во главе всех нойонов империи, Илджидай пользовался значительным влиянием в среде высших сановников и военных. Очевидно, и он сам, и его сын видели в Гуюке будущего великого хана, перед которым Аргасун и спешил выслужиться.

О том, что случилось во время пира, мы знаем со слов самого Бату — из «секретного донесения», отправленного им из «Кипчакского похода» великому хану Угедею. Донесение это дошло до нас в составе «Сокровенного сказания» — тайной летописи монголов, куда были включены многие важные сведения, не предназначавшиеся для чужих ушей, но лишь для очень ограниченного круга лиц, прежде всего для членов «Золотого рода» наследников Чингисхана. Вот подлинный текст послания:

«Силою Вечного Неба и величием государя и дяди (Угедея. — А. К.) мы разрушили город Мегет (Магас. — А. К.) и подчинили твоей праведной власти одиннадцать стран и народов и, собираясь повернуть к дому золотые поводья, порешили устроить прощальный пир. Воздвигнув большой шатёр, мы собрались пировать, и я, как старший среди находившихся здесь царевичей, первый поднял и выпил провозглашённую чару. За это на меня прогневались Бури с Гуюком и, не желая больше оставаться на пиршестве, стали собираться уезжать, причём Бури выразился так: “Как смеет пить чару раньше всех Бату, который лезет равняться с нами? Следовало бы протурить пяткой да притоптать ступнёю этих бородатых баб, которые лезут равняться!” А Гуюк говорил: “Давай-ка мы поколем дров на грудях у этих баб, вооружённых луками! Задать бы им!” Эльчжигидаев сын Аргасун добавил: “Давайте-ка мы вправим им деревянные хвосты!” Что же касается нас, то мы стали приводить им всякие доводы об общем нашем деле среди чуждых и враждебных народов, но так все и разошлись не примирённые под влиянием подобных речей Бури с Гуюком. Об изложенном докладываю на усмотрение государя и дяди»21.

Как видим, Гуюк и Бури считали себя выше Бату и не допускали мысли о том, что тот станет «равняться» с ними. Стоит ли усматривать тут намёки на происхождение отца Бату Джучи? Или на то, что Бату не был старшим сыном своего отца? Или же речь идёт о превосходстве царевичей в военном отношении, о их вкладе в достижение общей победы? Я думаю, что последнее наиболее вероятно. Но в любом случае обвинения, прозвучавшие в адрес номинального предводителя монгольского войска, кажутся беспрецедентными. Само наименование его «бородатой бабой», угрозы «протурить пяткой», «притоптать ступнёю», «поколоть дров на грудях» и особенно «вправить деревянный хвост» (а всё это должно было пониматься вполне буквально) — что может быть оскорбительнее, унизительнее?! И это при том, что ссоры между монголами вообще случались очень редко — особенно же во время военных действий. («Раздоры между ними возникают или редко, или никогда, и хотя они доходят до сильного опьянения, однако, несмотря на своё пьянство, никогда не вступают в словопрения или драки», — специально отмечал долго живший среди монголов Плано Карпини22.)

Чего ждали от Бату царевичи? Что он начнёт свару, утратит контроль над собой и это даст им возможность сместить его? Но их уход с пира и без того означал, что они отказываются подчиняться ему, не признают его своим предводителем, — об этом они заявили открыто. Или они попросту потеряли самообладание — может быть, под воздействием выпитого, как это обыкновенно и случается? Так или иначе, но Гуюк и Бури допустили явную оплошность, которой не замедлил воспользоваться Бату. Сам он самообладание, кажется, сохранил. Заметим, что среди царевичей, оскорблявших его, не упомянуты сыновья Тулуя. А значит, Бату мог рассчитывать на поддержку не только своих родных братьев, но и Менгу с Бучеком, — то есть как минимум половины или даже больше из общего числа царевичей, участвовавших в походе. Не упомянут здесь и Субедей (который, возможно, к тому времени был отправлен за подкреплениями к великому хану). Но, судя по дальнейшим событиям, и Субедей, и Бурундай, лучшие полководцы монголов, оставались на его стороне. Такой расклад сил давал Бату хорошие шансы на то, чтобы справиться со своими противниками. И он поспешил отправить послание великому хану с изложением собственной версии того, что произошло.

Откровенность Бату кажется удивительной. Но надо признать, что он выбрал единственно возможный тон в послании к великому хану. Как опытный интриган — а политика во многом и есть искусство интриги — он не пропустил ни единого бранного слова, ни единого оскорбления, которые были произнесены в его адрес. Изображая случившееся так, как это было выгодно ему, он передавал дело на полное усмотрение великого хана — и это при том, что его главный враг, Гуюк, был старшим сыном Угедея, а Бури — внуком фактического соправителя Угедея Чагатая. Но и это оказалось на руку Бату, по версии которого мятеж царевичей был направлен не столько против него лично, сколько против установленного порядка, освящённого волей великого хана, а значит, представлял собой угрозу единоличной власти великого хана и «общему делу» всех монголов, выполнению великого завета самого «покорителя Вселенной». (Заметим, что, говоря о победах, Бату всюду употреблял местоимение «мы», а не «я», и — в отличие от Гуюка — отнюдь не выпячивал собственную роль в покорении Западных стран.) Его слова об «общем нашем деле среди чуждых и враждебных народов» напрямую перекликались с наставлениями Чингисхана. Ибо некогда, отправляя своего старшего сына Джучи (отца Бату!) в порученный ему удел на западе, Чингисхан так наставлял его устами своего первого нойона Боорчи: «Хаган, твой отец, отправляет тебя в захваченную землю, / Чтобы ты управлял чужим народом. Будь же твёрд!» А потом и сам добавлял в назидание:

В чём согласие между отцом и сыном?

Ведь не тайком отправляю я тебя так далеко,

А для того, чтобы ты управлял тем, чем я овладел,

Чтобы ты сохранил то, над чем я трудился,

…Чтобы ты стал опорою

Половины моего дома…

Первый же из биликов Чингисхана (установлений, получивших законодательную силу в империи) говорил о «народе, у которого сыновья не следовали биликам отцов, а их младшие братья не обращали внимания на слова старших братьев», — такие «неупорядоченные и безрассудные народы» годятся лишь на то, чтобы погибнуть или подчиниться власти монголов; они и подчинились им, «как только взошло счастье Чингисхана… и его чрезвычайно строгая яса водворила у них порядок»23. И вот теперь получалось, что из-за разлада между отцом и сыном (ведь участие царевичей в Западном походе и роль каждого из них были утверждены Угедеем), из-за разлада между старшим и младшими братьями (старшим, конечно, Бату — сыном Джучи) можно было потерять то, чем овладели монголы сообща, что было поручено им великим основателем империи; более того, можно было потерять главное завоевание монголов — их упорядоченность, твёрдое соблюдение ими законов и установлений, что и обеспечило им власть над миром. Сила — в единстве: так учила Чингисхана ещё его мать Оэлун, так учил своих сыновей и сам Чингисхан, протягивая им сначала одну стрелу, а затем пучок стрел и предлагая сломать их: «Пока вы будете в согласии друг с другом, вам будет сопутствовать счастье и враг не одержит над вами победы»24. Гуюк же и Бури нарушили эту главную заповедь основателя Монгольской державы.

Гуюк тоже направил послание отцу — вероятно, с собственной версией конфликта. Как раз под 1240 годом китайская хроника сообщает о том, что «царевич Гуюк овладел всеми не сдававшимися областями Западного края и прислал гонца с докладом о добыче»25. Как видно, блестящие результаты Западного похода старший сын Угедея ставил себе в исключительную заслугу, и именно эта версия попала в официальный источник. (Донесение Бату оставалось секретным; составители позднейшей официальной хроники династии Юань о его существовании не знали. Не было доступно им и «Сокровенное сказание монголов».) Однако Гуюк, по всей вероятности, опоздал, и его доклад поступил к великому хану позже, чем «секретное донесение» Бату. Что ж, не зря тот позаботился об организации ямов на путях, связывающих его ставку с Каракорумом, новой столицей Угедея в Монголии, — на этих ямах его гонцы, естественно, получали преимущество перед гонцами остальных царевичей. В политике, как и в жизни вообще, очень важно бывает, кто первым озвучит свою версию событий, чей доклад или чьё донесение первым ляжет на стол к правителю. Скорость, расторопность решают в таких делах очень многое, если не всё.

Если следовать тексту «Сокровенного сказания», то получается, что Гуюк и сам побывал в Каракоруме и пытался всё объяснить отцу, однако Угедей поначалу не принял его. Конфликт вышел за рамки их личных, семейных отношений, и вопрос стоял уже о самой идее единовластия — краеугольном камне, на котором строились вся империя монголов, вся их военная организация. Впрочем, когда именно побывал Гуюк в ставке великого хана, явился ли туда сам или был вызван отцом позднее (что представляется более вероятным), монгольский источник не уточняет. К описываемому времени Гуюку было около тридцати четырёх лет (он родился в 1206-м или в самом начале 1207 года). В этом возрасте властолюбие и тщеславие сына могут представлять непосредственную угрозу для отца, особенно если отец облечён верховной властью в государстве и притом нездоров (а Угедей к концу жизни сильно болел). К тому же Угедей вовсе не видел в Гуюке своего преемника — он намеревался передать престол любимому внуку Ширамуну. Может быть, ещё и поэтому реакция великого хана оказалась настолько жёсткой. «Из-за этого Батыева доклада, — сообщается в «Сокровенном сказании», — государь до того сильно разгневался, что не допустил Гуюка к себе на приём». А далее приведены слова Угедея, обращённые к сыну и другим противникам Бату, и из них видно, что великий хан, точно так же как и его сын, не стеснялся в выражениях;

— У кого научился этот наглец дерзко говорить со старшими? Пусть бы лучше сгнило это единственное яйцо. Осмелился даже восстать на старшего брата. Вот поставлю-ка тебя разведчиком-алгинчином, да велю тебе карабкаться на городские стены, словно на горы, пока ты не облупишь себе ногтей на всех десяти пальцах! Вот возьму да поставлю тебя танмачином-воеводой, да велю взбираться на стены крепко кованные, пока ты под корень не ссучишь себе ногтей со всей пятерни! Наглый ты негодяй! А Аргасун у кого выучился дерзить нашему родственнику и оскорблять его? Сошлю обоих: и Гуюка, и Аргасуна. Хотя Аргасуна просто следовало бы предать смертной казни. Да скажете вы, что я не ко всем одинаков в суде своём. Что касается до Бури, то сообщить Батыю, что он отправится объясняться к Чаадаю, нашему старшему брату. Пусть его рассудит брат Чаадай!

До отправки Гуюка на крепостные стены дело, однако, не дошло. Вмешались приближённые Угедея, не желавшие дать разгореться скандалу в собственном семействе великого хана. Выход из ситуации был найден царевичем Мангаем, Алчидай-нойоном26 и другими нойонами, которые обратились к великому хану со следующими словами:

— По указу твоего родителя, государя Чингисхана, полагалось: полевые дела и решать в поле, а домашние дела дома решать, С вашего ханского дозволения сказать, хан изволил прогневаться на Гуюка. А между тем дело это полевое. Так не благоугодно ли будет и передать его Батыю?

Выслушав этот доклад, «государь одобрил его» и несколько смягчился. Потом он всё-таки призвал к себе Гуюка (но когда именно? неизвестно) и «принялся его отчитывать». Речь Угедея, со ссылками на установления Чингисхана, также приведена в «Сокровенном сказании», причём из неё выясняются некоторые подробности как самого Западного похода, так и роли в нём Гуюка и его манеры командования войсками.

— Говорят про тебя, что ты в походе не оставлял у людей и задней части, у кого только она была в целости, что ты драл у солдат кожу с лица, — выговаривал великий хан сыну. — Уж не ты ли и русских привёл к покорности этою своею свирепостью? По всему видно, что ты возомнил себя единственным и непобедимым покорителем русских (прямое совпадение с содержанием доклада Гуюка, как оно передано в «Юань-ши». — А. К), раз ты позволяешь себе восставать на старшего брата. Не сказано ли в поучениях нашего родителя, государя Чингисхана, что множество — страшно, а глубина — смертоносна. То-то вы всем своим множеством и ходили под крылышком у Субедея с Бучжеком, представляя из себя единственных вершителей судеб. (О какой-то особой роли в походе Бучека, сына Тулуя, из других источников ничего не известно; может быть, здесь ошибка в тексте? — А. К.) Что же ты чванишься и раньше всех дерёшь глотку, как единый вершитель, который в первый раз из дому-то вышел, а при покорении русских и кипчаков не только не взял ни одного русского или кипчака, но даже и козлиного копытца не добыл (как мы знаем, очевидное преувеличение. — А. К.)?! Благодари ближних друзей моих Мангая да Алчидай-Хонхортай-цзангина с товарищами за то, что они уняли трепетавшее сердце, как дорогие друзья мои, и, словно большой ковш, поуспокоили бурливший котёл. Довольно! Дело это, как полевое, я возлагаю на Батыя. Пусть Гуюка с Аргасуном судит Батый!27

Таково было окончательное решение великого хана, и оно означало полную и безоговорочную победу Бату. Так сын

Джучи выиграл свою, наверное, самую важную битву — не против русских или кипчаков, а против собственных родичей, покусившихся на его власть. Может быть, как полководец он и уступал Гуюку или Бури, но как политик он полностью переиграл их. Западный поход был продолжен, и старшинство Бату, а главное, его первенство в походе были подтверждены великим ханом и отныне никем не оспаривались (во всяком случае вслух). Его недоброжелатели получили жесточайшую выволочку; более того, решение по делу о неповиновении — по крайней мере в отношении Гуюка и Аргасуна — было передано на его, Бату, усмотрение. (Судьбу Бури должен был решать его дед Чагатай.) Но Бату и здесь проявил похвальную выдержку. Он не стал наказывать Гуюка и довольствовался восстановлением прежнего положения дел. Но если кто-то мог подумать тогда, что Бату забудет о произошедшем, простит Гуюку и другим их выходку, то он ошибался. Как выяснилось впоследствии, Бату никогда ничего не забывал и никому ничего не прощал. Злопамятность оказалась едва ли не самым сильным его качеством — и его враги ещё убедятся в этом. Когда обстоятельства изменятся и дом Угедея утратит своё могущество, Бату припомнит всё. Впрочем, о его жестокой расправе над теми, кто насмехался над ним, нам ещё предстоит говорить — и не скоро. Бату, повторюсь ещё раз, умел ждать и терпеть.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.