Артист умирает дважды

Артист умирает дважды

Весенний, солнечный, тихий день.

– Я вижу солнце из окна, – сказала Ф. Г., когда я позвонил. – Врачи снова уложили меня – не знаю, что там они еще нашли на моем израненном сердце. Приезжайте.

С каким удовольствием я читаю вашего Киша, – встретила меня она. – Почему у нас так мало его издают? Что за тираж для такой блестящей книжки – две тысячи пятьсот экземпляров!

– В тридцатые годы его издавали больше, – сказал я, – а в общем, сегодня, кроме студентов-журналистов, изучающих курсы теории печати, Киша, пожалуй, мало кто и знает. Я случайно наткнулся на эту книжку у букиниста, а старые сохранились разве что в Ленинке.

– Кстати, здесь есть перевод Софьи Парнок, – Ф. Г. открыла кишевские «Репортажи». – Вот о велосипедных гонках – как великолепно переведено. Вы слыхали эту фамилию?

– Нет, не слыхал.

– Вот судьба художника! Верно сказано: артист умирает дважды – один раз естественной смертью, второй – в памяти современников. Софья Парнок – поэтесса, очень своеобразная, талантливая, с шумной биографией. Печаталась она до революции и в двадцатые годы. А затем смолкла, и вот: зарабатывала на жизнь переводами, человеком она была высокообразованным. Умерла до войны…

Боже, сколько я знала людей, которых уже нет, – моих сверстников, старших товарищей или намного младших меня. Это страшно, страшно… Зажилась я. Что-то кажется мне, теперь осталось уже недолго. Я остановил Ф.Г.

Софья Парнок

– Ладно, ладно, не буду. Но я же действительно одной ногой в могиле, а играть все еще хочется. Больше всего боюсь, что придется отменить следующий спектакль – он включен в афишу «Театральной весны». Я должна его сыграть. И вы на меня не сердитесь: грустные воспоминания в моем возрасте – это не признак меланхолии. Хотя, когда я вспоминаю людей, с которыми меня столкнула жизнь, мне радостно и смертельно тоскливо оттого, что их уже нет.

Мне ведь довелось играть с таким гением, как Зускин! Мы снимались с ним в фильме «Последний извозчик».

– Я не видел этой картины.

– Ее никто не видел. Съемки шли в Киеве. Режиссер – мало кому известный человек с невообразимой фамилией – Шмон. А сценарий был хороший, комедийный. Извозчика играл Зускин – по фильму мой муж, нашу дочь – Ксения Тарасова, хорошая актриса и чудный человек, ее жениха – Марк Бернес.

Помню, я садилась на козлы и иногда заменяла на работе мужа, а потом, когда он переквалифицировался на вагоновожатого, я стояла у него за спиной и просила:

– Ну, позвони еще раз! У тебя это так красиво получается.

У меня где-то сохранилась фотография – я ее сама придумала – мы с Зускиным «молодые»: новобрачные голубки с тупыми лицами, замершие перед объективом местного фотографа!

– А что же с фильмом?

– Не помню причину, но съемки прекратились, когда была снята почти вся картина.

– Это было до войны?

– Пожалуй, что после. Нет-нет! До войны! Сейчас вам скажу. Я приехала в Киев в новом костюме бордо. Его я как раз сшила на съемках «Мечты». О, после «Мечты» я разбогатела – получила пятьдесят тысяч, и эти огромные деньги ухлопала на свой гардероб. У меня ведь фактически ничего не было. А тут, во Львове, где мы снимали натуру «Мечты», подвернулась портниха из Парижа, польская еврейка. Шила божественно. У нее я и сделала себе ансамбль – велюровая шляпа, костюм, сумка и туфли – все бордо.

Вениамин Зускин в роли Шута в «Короле Лире»

Помню, мы шли с Ксенией по Крещатику – обе элегантные, погода чудесная, солнце, зелень, легкий ветерок с Днепра, и настроение радостное, и съемки «Извозчика» шли удачно, и вдруг видим – навстречу женщина с безумными глазами: идет, что-то выкрикивая. Вокруг нее люди, а она, одетая вполне интеллигентно, вытянув руку с указующим перстом, пророчески взывает к окружающим. Мы замерли.

А женщина подошла к нам и, указав на наши лица, протяжно сказала:

– Сотрите вашу краску, распустите ваши прически, сорвите ваши праздничные одежды – скоро придет огонь и смерть, слезы и горе, запылают жилища, почернеют листья. Сотрите вашу краску, сбросьте ваши праздничные одежды!

И пошла дальше. Как это было страшно. Она была сумасшедшей или пророчицей. Это был сороковой или сорок первый год. Не знаю, может быть, она действительно предчувствовала события, но я вспомнила ее, когда приехала после войны в Киев, на гастроли, и увидела сгоревшие дома и почерневшие листья.

Фильм наш не сохранился. Нет уже Бернеса, погиб Зускин. Будучи репрессированным, он не выдержал и, разбежавшись, размозжил себе голову о стену. Умерла и Тарасова.

Актеры разных талантов, разной одаренности, но не одна ли у всех судьба – умереть дважды?