ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ В ФИНЛЯНДИИ

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

В ФИНЛЯНДИИ

Дело в движении. Сердце на месте.

Письмо Суворова Турчанино­ву из Финляндии

После получения рескрипта Екатерины II, отправившей Суворова в Финляндию, он на другой же день писал ей из Выборга: «Жду Ваших приказаний». Генерал-аншеф рьяно принялся за дело, хотя и не любезное его сердцу, но, по крайней мере, полезное для России и спасающее его от постылой праздности. В то время как Потемкин пожинал измаильские лавры, сидя в Петербурге и окруженный неправдоподобною роскошью, 61-летний полководец пребывал в диком захолустье и выносил лишения, которые едва ли знавал человек его чина и в военное время.

«Разнообразно бдем все 24 часа в сутки и верхом мне перемежить по худым здешним селам», — сообщал он статс-секретарю по военным делам Турчанинову. Суворов объехал крепости и отдаленные посты — Вильманстранд, Фридрихсгам, Выборг, Кюменегорд, Давыдов, осмотрел укрепления, казармы, артиллерию, склады, госпитали, составил подробный план инженерных мероприятий на случай войны со Швецией. Всего четыре недели понадобилось ему, чтобы выполнить поручение и явиться в Петербург с отчетом. 25 июня последовал другой рескрипт: «Вследствие учиненного Вами по воле нашей осмотра границы нашей с Шведскою Финляндией, повелеваем прилагаемые Вами укрепления построить под ведением Вашим…»

Это было новою, хотя и слегка замаскированною немилостью. Первого полководца России, говорившего о себе, что он «не инженер, а полевой солдат», «не Вобан, а Рымникский», отсылали в глухой северо-западный угол страны, на строительные работы! И это в то время, когда решалась судьба войны с Турцией, когда Англия, Пруссия и Польша вооружались и угрожали другой войной.

Суворов жадно набрасывался на газеты, просил доверенных лиц своевременно подписывать его на немецкие, австрийские, французские, польские периодические издания, писал из Вильманстранда подполковнику Сакен-Остену: «Барон Фабиан Вилимович! Я держал газеты немецкие — гамбургские, венские, берлинские, „Эрланген“; французские — „Барейн“, „Курье де Лондр“; варшавские — польские, санкт-петербургские или московские — русские; французской малой журнал „Анциклопедик де Бульон“; немецкой гамбургской политической журнал. Как год на исходе и надлежит заказать на будущий новые, то покорно прошу вашего высокоблагородия принять сей труд на себя, с тем, не изволите ли вы прибавить „Нувель экстраординер“».

После штурма Измаила и вплоть до 1794 года все бурные события проходят безо всякого участия великого полководца. Усердно вникая в политическую жизнь Европы, Суворов мог лишь размышлять о последствиях развертывавшейся исторической драмы. Он мучился тем, что стал «захребетным инженером», стремился «в поле», просился в Турцию, в Польшу…

Все его просьбы, даже «буйные требования», либо вовсе не удостаивались ответа, либо встречали твердый отказ. Парадокс; великий полководец, нелюбимый при дворе, не оцененный по заслугам правительством Екатерины II, знатную часть своей жизни проводит, занимая худые должности в Польше, в Крыму, на Кубани, в Астрахани, в Ундоле и теперь в Финляндии.

«Дело в движении. Сердце на месте», — жалуется он Турчанинову в письме от 12 июня 1792 года. Через девять дней: «Во всю мою жизнь я был всегда в употреблении, ныне, к постыдности моей, я захребетник!» В том же июне: «Ныне 50 лет практики обратили меня в класс захребетников. Клевреты из достоинства низринули меня в старшинство, ведая, что я всех старее службою и возрастом, но не предками и камердинерством у равных. Факционной и в титле отечественника заглушать, — я жгу известь и обжигаю кирпичи, — чем ярыги с стоглавною скотиною меня в Санкт-Петербурге освистывают. Изгибы двусмысленных предлогов здесь упадают. Далек от тебя смертной, о мать отечества! Повели вкусить приятной конец, хоть пред эскадроном».

Суворов чувствует, что и Турчанинов худой заступник. Сын турецкого офицера, плененного Минихом при штурме Очакова, этот лукавый царедворец умеет, по словам генерал-аншефа, «пускать плащ по всякому ветру», то есть служить и нашим и вашим. Старый полководец забрасывает письмами мужа своей племянницы Д. И. Хвостова, тридцатипятилетнего подполковника Черниговского пехотного полка и начинающего пиита. Искренне преклоняясь перед великим родственником, тот проявляет много усердия и немало бестолковости, сообщая обо всем без разбору, собирая самые нелепые и противоречащие друг другу слухи. Хвостовские сумбурные послания частенько вызывают у Суворова приливы желчной раздражительности.

Ко всему прочему прибавились страхи за судьбу единственной дочери. Еще 15 февраля 1791 года Наташа закончила курс обучения в Смольном институте и временно была помещена у Аграфены Ивановны Хвостовой, своей двоюродной сестры. Однако 3 марта императрица пожаловала Наталью Александровну во фрейлины с содержанием шестьсот рублей в год и поместила у себя. Ужас охватил полководца. Он обращается к Суворочке с наставлениями, разрабатывает для нее целый кодекс правил, стремясь уберечь от неверного шага: «Да охраняет тебя всегда богиня невинности. Положение твое переменяется. Помни, что дозволение свободно обращаться с собою порождает пренебрежение. Берегись этого. Приучайся к естественной вежливости, избегая людей, любящих блистать остроумием: по большей части это люди извращенных нравов. Будь сурова с мущинами и говори с ними немного; а когда они станут с тобой заговаривать, отвечай на похвалы их скромным молчанием. Надейся на Провидение! Оно не замедлит упрочить судьбу твою… Я за это отвечаю». Хорошо зная такого развратника, каким был Потемкин, он сильно боится за нравственность Наташи. Да только ли Потемкин! Не нравятся ему многие, в их числе и гофмейстерина при фрейлинах баронесса Мальтиц, стяжавшая себе худую славу.

В своих опасениях Суворов-отец был не одинок. Недаром один из умнейших людей России той поры, полномочный министр при великобританском дворе С. Р. Воронцов, сказал, что желал бы видеть свою дочь фрейлиной только при Павле I. «При прежнем царствовании, — пояснял он, — я бы не согласился на это и предпочел бы для моей дочери всякое другое место — пребыванию при дворе, где племянницы Потемкина по временам разрешались от бремени, не переставая называться „безупречными девушками“».

Непрестанно твердя в письмах Хвостову, воспитателю Наташи Корицкому, самой дочери о «тленной заразе сует, гиблющих нравы и благосостояние», Суворов совершенно ослеплен родительской любовью к своей «розе». Он не желает замечать того, что Наташина добродетель надежно ограждена от посягательств мужчин самой природой. Не отмеченная ни красотою, ни стройностью, ни ростом, Суворочка к тому же держалась на людях застенчиво, молчаливо, замкнуто. Екатерина II почти не разговаривала со своей новой фрейлиной из-за ее необщительности. Одна придворная дама сказала, что Наталья Александровна «очень доброго сердца и очень глупа». Во всяком случае, самые злые сплетники не могли найти в поведении Суворочки ничего предосудительного.

Появившись в столице в июле 1791 года, генерал-аншеф решил вытащить Наташу из дворца под тем предлогом, что желает ее видеть подле себя. Екатерина, хотя и с видимым неудовольствием, позволила ему забрать дочь — в этом поступке заметно было пренебрежительное отношение полководца к высшему свету. Затем Суворов вызвал из вологодской деревни сестру Марию Васильевну Олешеву и поместил с ней дочь в собственном доме на Итальянской улице. Он уже тогда задумал выдать Наташу замуж. К этому времени она была вполне богатой невестой: по духовной Суворов завещал ей все приобретенные имения, восемьсот тридцать четыре души крестьян мужского пола, «такоже все наличные деньги, сколько числом явится».

В женихах — и с громкими фамилиями — у Суворочки недостатка не было. Генерал-аншеф, разумеется, сам приступает к выбору будущего зятя, взвешивает все «за» и «против», прикидывает и отвергает. Первым кандидатом был сын президента Военной коллегии графа Н. И. Салтыкова — Дмитрий. Могло показаться, что союз этот для честолюбивого Суворова обещал выгоды, и немалые. Однако служебные дела генерал-аншеф не собирался брать тут в расчет и даже опасался, что родственные отношения с Салтыковым, напротив, свяжут его. К тому же жених казался ему слишком молодым, да и неказистым — «подслепым», «кривым». Таким образом, претендент на руку Натальи Александровны был быстро забракован.

Другого соискателя руки Наташи — грузинского царевича Мириана — вскоре заслонил молодой князь Сергей Николаевич Долгоруков, появившийся в Финляндии якобы «по склонности к военной науке». Суворову он сперва понравился: «не богат — не мот, молод — чиновен, ряб — благонравен». Однако Хвостов, с осторожной настойчивостью влиявший на своего великого родственника, отговаривает его от поспешного шага, упоминает о свойстве Долгорукова с графом Салтыковым. Последнее обстоятельство подействовало на впечатлительного Суворова, который заколебался и со временем исключил овсе Долгорукова из числа претендентов.

Пока дочь не пристроена, великий полководец страшится предпринимать что-либо рискованное, вроде отставки или заграничной службы: «Наташа правит моею судьбою, скоро ее замуж: дотоле левая моя сторона вскрыта».

Здесь, в далекой Финляндии, многие события видятся обиженному генерал-аншефу искаженно. 28 июня 1791 года князь Репнин разгромил семидесятитысячную турецкую армию при Мачине, вынудив противника просить перемирия. Однако победа Репнина представляется Суворову сомнительной. Он считает, что турок было всего пятнадцать тысяч, именуя остальных «привидениями». Хвостов получает его эпиграмму на Репнина, якобы «перевод с английского»:

Оставших гений всех предтекших пораженьев

Пятнадцать тысяч вихрь под Мачин накопил.

Герой ударил в них, в фагот свой возопил!

Здесь сам визирь и с ним сто тысяч привиденьев.

— Безумен Мачинский, как жаба против быка в сравнении Рымника, — горячился Суворов, вспоминая басню о быке и лягушке.

Его мучило то, что другим было предоставлено победоносно завершить войну с Турцией. 21 июня войска Гудовича штурмом взяли сильную крепость на Черноморском побережье Кавказа Анапу. 31 июля Ф. Ф. Ушаков наголову разбил турецкий флот под началом капудан-паши Саит-Али у мыса Калиакрии. Турки спешили договориться с Репниным о предварительных условиях мира. Потемкин опоздал к подписанию этого соглашения и бурно упрекал Репнина в излишней торопливости и уступчивости. Светлейший перенес дальнейшее обсуждение в Яссы, надеясь наверстать упущенное, но не довел дела до конца. Болезнь, которая давала о себе знать уже в Петербурге, усилилась. Предчувствуя близкую смерть и желая встретить ее «в своем Николаеве», Потемкин покинул 5 октября 1791 года Яссы, но, отъехав тридцать восемь верст, почувствовал, что не выдержит пути. Он велел вынести себя из кареты, ему расстелили плащ, и близ дороги, прямо в степи он скончался.

— Великий человек и человек великий: велик умом, велик и ростом, — отозвался на его смерть Суворов. — Не похож на того высокого французского посла в Лондоне, о котором канцлер Бакон сказал, что чердак обыкновенно худо меблируют.

Он метко передал противоречивость потемкинской натуры в эпиграмме — пародии на торжественные державинские «Хоры», написанные для праздника 1791 года в Петербурге:

Одной рукой он в шахматы играет.

Другой рукою он народы покоряет.

Одной ногой разит он друга и врага,

Другою топчет он вселенны берега.

С кончиной Потемкина врагов у Суворова не поубавилось. «Стоглавная скотина» — придворная клика не упускала случая ошельмовать старого полководца, распространяя против него небылицы. «Царь жалует, псарь не жалует», — повторял генерал-аншеф, ведя настоящую войну с придворными. «Для двора потребны три качества, — пишет он Хвостову, — смелость, гибкость и вероломство».

Петербург жалит, Финляндия торопит. Дело, порученное Екатериной II Суворову, оказалось на поверку весьма каверзным, требовало дотошности, вникания в сложные сметы, денежную отчетность, запутанную бухгалтерию. Финляндская дивизия была приведена в жалкое состояние нездоровым климатом, небрежением командиров, отсутствием необходимых бытовых условий. Кроме того, в эту дивизию отсылались за всякого брода провинности штрафники из гвардии и других частей. Надо ли удивляться тому, что в дивизии процветало дезертирство!

Суворов начал сначала: с оздоровления быта солдат.

Приказы его были недвусмысленно строги: «За нерадение в точном блюдении солдатского здоровья начальник строго наказан будет». Он составил и объявил в войсках правила, обязательные для каждого подчиненного и предусматривающие все мелочи армейской гигиены:

«— Потному не садиться за кашу; особливо не ложиться отдыхать, а прежде разгуляться и просохнуть.

— Как скоро варево поспело, ту же минуту в пищу; ленивого гнать.

— На лихорадку, понос и горячку — голод, на цингу — табак. Кто чистит желудок рвотным, слабительным, проносным, тому день — голод.

— Солдатское слабительное — ревень и корень коньевого щавелю тоже.

— Предосторожности по климату: капуста, хрен, табак, летние травы; ягоды же в свое время, спелые, в умеренности, кому здоровы.

— Медицинские чины, от вышнего до нижнего, имеют право каждый день мне доносить на неберегущих солдатское здоровье разного звания начальников, кои его наставлениям послушны не будут, а в таком случае тот за нерадение подвергнется моему взысканию».

Солдаты, уроженцы других губерний, попадая в болотистые и холодные края, хворали зимой скорбутом-цингою, весной и осенью — лихорадками, летом страдали от поносов. Госпитальная прислуга отличалась крайней невежественностью, квалифицированных врачей было очень мало. В год умирало в дивизии до тысячи человек, а при предшественнике Суворова в один день скончалось пятьсот. Начальники и подрядчики наживались на мертвецах, продолжая числить их в списках. Из сорока четырех тысяч подчиненных Суворову солдат одно время в строю оставалось только двадцать шесть тысяч. Великий полководец, однако, хорошо представлял себе все возможные злоупотребления еще со времен службы капралом в Семеновском полку.

В письме Хвостову он делится подробностями мрачной госпитальной хроники «Брошен в яму фланговый рядовой Алексеев, вдруг стучится у спальни нагой. „Ведь ты умер?“ — „Нет, жив“… Бывают и ошибки», — скорбно иронизирует Суворов. Иные командиры клали себе в карман деньги за двухмесячный провиант, предназначавшийся для солдат, в надежде, что те повымрут за это время. А если больные выздоравливали, их отправляли собирать милостыню.

«Гошпитали давно в злоупотреблении, я их не терпел», — поясняет генерал-аншеф вице-президенту Военной коллегии Н. И. Салтыкову. Суворов упразднил мелкие госпитали, вывел в отставку наиболее пострадавших от болезней, а остальных передал в полковые лазареты.

Более всего сил отнимали строительные работы. Суворов сам выбирал место для новых укреплений, заботился о тактической связки с соседними крепостями и о выгодных условиях для маневра резервами. Он организовывал поиски местного сырья, топлива и изобретал наиболее дешевые способы их транспортировки. В солдатской куртке, без знаков отличия, зимой в санках, летом на таратайке генерал-аншеф разъезжал из Выборга в Вильманстранд, из Вильманстранда — в Давыдов, из Давыдова — в Роченсальм. Раз, едучи на чухонской телеге, не успел Суворов из-за узости тамошних дорог свернуть в сторону, и летевший навстречу курьер ударил его пребольно плетью. Лежавший рядом с ним адъютант Курис вскочил и хотел было крикнуть, что это командующий, но Суворов зажал ему рот:

— Тише, тише! Курьер, помилуй Бог, дело великое!

По прибытии в Выборг Курис узнал, что то был повар генерал-майора И. И. Германа, начальника в Роченсальме, отправленный за провизией своему господину.

— Ну и что же? — с улыбкой ответил Курису Суворов. — Мы оба потеряли право на сатисфакцию, потому что оба ехали инкогнито.

Свой план, представленный в Петербург, Суворов выполнил в полтора года. Были исправлены и усилены укрепления Фридрихсгама, Вильманстранда, Давыдова, Нейшлота; сооружены новые форты Ликкола, Утти, Озерный; при Роченсальме на нескольких островах возведены сильные укрепления для русского шхерного флота, также переданного в подчинение Суворову. К августу 1792 года были досрочно окончены работы в Роченсальме. Радовал полководца и Нейшлот. Маскируя свое удовольствие, он говорил:

— Знатная крепость, помилуй Бог, хороша: рвы глубоки, валы высоки: лягушке не перепрыгнуть, с одним взводом штурмом не взять.

Он представлял отличившихся к наградам и вообще не забывал своего принципа — поощрять исполнительных подчиненных. Приехав ускорить работы в Давыдовском укреплении, Суворов приметил одного усердного офицера. Он прежде других приводил солдат к месту строительства; в урочное время в его команде дело кипело; все было в порядке, не допускалось ни одной ошибки. Подпоручик этот, отпустив своих служивых в казармы, ввечеру сам оставался на месте, присматривая сработанное, и получал от инженера уроки на следующий день. При свете полного месяца офицер долго рассматривал новостроящееся укрепление, снимал на бумагу чертеж. Затем, подняв голову к месяцу, он, казалось, погрузился в размышление. В это время Суворов незаметно подошел к нему и внезапно спросил:

— Господин офицер! А далеко ли до месяца?

Подпоручик не смешался и хладнокровно ответил:

— Я не считал, но, думаю, не более трех солдатских переходов. Но с одним условием, ваше сиятельство: только под вашею командой!

Суворов поворотился от него, припрыгнул и сказал:

— Господин поручик, правда ли это?

— Во-первых, я только подпоручик, а во-вторых, ваше сиятельство, ведь одиннадцатого декабря тысяча семьсот девяностого года луна уже была в ваших руках, — нашелся офицер.

Намек на то, что Суворов добился недостижимого — взял Измаил, про который турки говорили: скорее луна упадет на землю, чем он сдастся, — был особенно приятен старому генералу.

— Господин капитан, — кланяясь в пояс, молвил полководец, — милости прошу ко мне сегодня поужинать, а завтра и отобедать.

«Труды здоровее покоя», — говаривал Суворов и проводил с Финляндской дивизией двусторонние маневры, казавшиеся ранее невозможными в условиях столь резко пересеченной местности. Он приучал солдат к переходам, к атаке и обороне, а офицеров — к умелому размещению войск, военным хитростям и, главное, инициативе. Случилось в таких маневрах, что одна колонна неискусно была подведена под скрытую батарею и оказалась меж двух огней. Резервная же стояла спокойно и не шла к ней на помощь. Видя такую оплошность, Суворов прискакал к командовавшему ею подполковнику:

— Чего вы, сударь, ждете? Колонна ваша пропадает, а вы ее сикурсируете!

— Ваше сиятельство, — отвечал подполковник, — я давно бы исполнил долг мой, но ожидаю повеления от генерала Германа.

— Какого генерала? — быстро спросил Суворов.

— Да вот же он, в нескольких саженях!

— Этот? Да он убит, давно убит! — воскликнул Суворов и указал на Германа — Посмотри, вон и лошадь бегает! Поспешайте. — И ускакал прочь.

Свободное время Суворов проводит весело и не предается мизантропии. Он пишет Хвостову, что однажды в кружке знакомых «сряду 3 часа контртанц прыгал». Во Фридрихсгаме генерал-аншеф занимал верхний этаж лучшего в городе дома — вдовы врача Грин, умной и ловкой женщины, хорошо говорившей по-русски и умевшей угодить своему причудливому постояльцу. В свою очередь, Суворов оказывал ей разные знаки внимания, заговаривал с нею по-фински, называл маменькой и приходил побеседовать за чашкой чая. Подходил к концу 1792 год. И когда Турция стала вооружаться и усиливаться в пограничных с Россией областях, Екатерине II вновь понадобился Суворов. 10 ноября последовал ее рескрипт, по которому генерал-аншефу препоручались войска «в Екатеринославской губернии, Тавриде и во вновь приобретенной области».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.