«Глыба твердой породы»

«Глыба твердой породы»

Этот человек совсем не из тех, кто вот так возьмет и выложит всё, что знает о Киме Филби. Но в каждом слове моего собеседника — до недавнего времени руководителя одного из управлений Службы внешней разведки — столько пиетета к Филби, что невольно задумываешься, каким Ким был высокопрофессиональным разведчиком и как он умел завоевывать расположение людей.

Отвечая на мои вопросы, он словно скульптор отсекал все ненужное, придуманное, незначащее, создавая образ знакомого ему, уже стареющего Филби… Сравнение со скульптором неслучайно: и в Москве Ким Филби оставался все той же скалой, глыбой твердой породы, о которую вдребезги разбивалось наносное, сугубо житейское, особой роли в судьбе разведчика не игравшее…

Попробую привести нашу некороткую беседу. Это не интервью, не вырвавшаяся откровенность, а профессиональная оценка, которую один профессионал дает другому — Киму Филби.

— Может быть, начнем с ваших первых впечатлений о Филби?

— Не думаю, что это может иметь особое значение. Потому что мы приходили, уходили, сменялись в силу служебных причин. До меня с ним был другой человек, тоже проработал год с небольшим. Потом пришла ему, как это у нас принято, пора уезжать. Понимаю, если бы вы задали вопрос о первых впечатлениях Джорджу Блейку — он личность того же масштаба, и это сопоставление могло бы быть значимым… К слову, мне посчастливилось участвовать в работе одновременно и с Кимом Филби, и с Джорджем Блейком.

— Вы часто с ними виделись?

— Не сказать, что часто. Главным образом по важным событиям: юбилеи и праздники нашей Службы, какие-то даты у Кима и Джорджа. Организация их поездок по стране, участие в решении разных вопросов, в том числе и бытовых…

Период моей работы с ними совпал с достаточно интересным периодом в жизни нашего государства и, соответственно, Кима и Джорджа. «Перестройка», «гласность» — они коснулись и нашей сферы деятельности. Тогда руководство комитета и Первого главного управления пошло на некоторое приподнимание завесы таинственности вокруг этих людей, на выпуск их в эфир. Помню, известный журналист Генрих Боровик получил возможность взять короткое интервью у Кима, его показали по телевидению. В это же время Ким предложил идею относительно того, чтобы дать интервью Филипу Найтли.

— Британскому журналисту, написавшему массу книг о разведке. У них была долгая переписка перед московской встречей…

— Что отмечено в истории. Вы это интервью читали?

— Да, но Филби мало что рассказал Найтли. Почти ничего.

— А я ту беседу оцениваю по-другому.

— И как же?

— Как подведение итогов своей жизни. Недавно еще раз перечитал интервью — уже с нынешних позиций. Я все-таки считаю, что Филби не то чтобы предвидел такой скорый уход. Нет. Однако нашел возможным через Филипа Найтли изложить основные итоги собственной жизни в личной интерпретации, донести их в том числе и до английского читателя. Показал смысл всей своей жизни и цели, которых он добивался и добился. Мне кажется, это ему удалось.

Мы придавали достаточно серьезное значение его встрече с Найтли: было важно показать, что люди, с нашей разведкой работавшие, живы, сохраняют свое видение развития ситуации в мире, принципы, позиции. Ким был как раз тем человеком, который в наибольшей степени мог и смог это сделать. Его я квалифицирую для себя аристократом во всех смыслах: аристократом духа, жизненного настроя, интеллекта, отношения к людям, привычек… И, конечно, аристократом в нашей профессии — разведчиком высочайшего полета.

— А потому все достаточно прямые вопросы, которые задавал ему многоопытный Найтли, Филби умело обошел.

— Так ведь, извините, Найтли для него, для Филби, был инструментом, если хотите — каналом доведения нужной Киму информации. Ведь сам Филби и журналист, и разведчик, и крупный руководитель. А насчет интервью припоминаю нечто любопытное. У нас была задача, чтобы Найтли не догадался, где живет Филби. Чему вы удивляетесь? Откуда мы знаем, какие могут быть последствия? У нас-то своя забота и серьезная: обеспечить его безопасность.

— Вы думаете, что даже в центре Москвы, где жил Филби…

— Подход был такой: исключить возможность получения каких бы то ни было конкретных сведений о Филби. Ким жил поблизости от улицы Горького. Но перед тем, как завезти Найтли к нему, мы его долго кружили по городу, чтобы сложилось впечатление, что Филби проживает где-то далеко от центра Москвы. Так и получилось: подвезли, раз и в подъезд, на лифте подняли. Мы даже хотели номер дома убрать… Да, об этом тоже приходилось думать! Хотя, казалось бы, у нас в Москве, в столице…

— Интервью с Найтли — это, конечно, очередная успешная операция Филби. Но ведь говорят, были у него и слабые стороны, тяжелые пристрастия. Или они больше из области мифов?

— Не хочу сравнивать Филби в этом отношении с кем-то другим. У каждого есть свои сильные и слабые стороны. Но уже упомянутый его аристократизм присутствует во всем. Проходит по всей жизни — и по происхождению, и по воспитанию, и по образованию, и по всему тому, что произошло в дальнейшем, в последующей жизни здесь, у нас.

Конечно, о любом публичном человеке, в том числе и о Филби, с позиции недоброжелателей можно писать негативные вещи. Иногда пытаются очернить его, снизить уровень жизненного потенциала. Но я уверен, что это недостойная затея и такие потуги не соответствуют роли Филби и его значению в такой специфической сфере, как деятельность специальных служб. Если вспоминать о давнем периоде, которого я не захватил, то вам придется поговорить с кем-то другим. В моем понимании, пресса — и современная наша, и иностранная — в погоне за сенсационными фактами придает совершенно непропорциональное значение таким привычкам английского джентльмена. Прозвучало недавно высказывание Руфины Ивановны: выпивал два маленьких стаканчика коньяку, наполовину, даже на две трети разбавленного водой. Стаканчика! Разбавленного водой! А идет: выпивал два стакана коньяку, о разбавлении — ничего. Принять пятьдесят граммов за ужином, это что — алкоголизм? Нормальный был мужчина в этом смысле, с моей точки зрения, как английского, так и русского менталитета. В последние же годы не было этого ничего. Тем более Руфина Ивановна…

— …перевоспитала его.

— Да. К тому же стечение обстоятельств: время, возраст. В последние годы жизни Филби, конечно, воспрянул. «Перестройка», действительно подъем и в настроении, и в жизни. У человека в достаточно зрелом возрасте появилась востребованность. Активный период: интервью, подготовка информационных материалов, переиздание книги… Я, кстати, ездил в «Воениздат», обсуждал вопросы, связанные с переизданием его «Тайной войны». Вышла, и большим тиражом — сто тысяч экземпляров.

— Мне бы хотелось, чтобы вы поделились какими-то личными впечатлениями. Вы ведь с ним соприкасались, ездили, сопровождали?

— Не то чтобы соприкасался и ездил. Я бывал у него дома, встречались на работе.

— Знаете, если о работе, то меня очень удивил один пассаж из книги Филби «Я шел своим путем». В 1977 году, выступая перед руководящим составом Первого главного управления, он в какой-то миг ошарашил слушателей, сказав, что проник в штаб-квартиру восьмой по счету спецслужбы. То была, конечно, шутка, однако по залу пронесся гул замешательства. Публика потом быстро разобралась — британский юмор. А я был поражен другим. Филби в Москве с 1963-го, а первый раз в здании разведки лишь четырнадцать лет спустя. Неужели он раньше там не бывал?

— Да, понимаю, о чем вы хотите спросить… Остались еще люди, которые работали с ним много раньше моего. Они в большей степени осведомлены о том периоде жизни, которым он, вероятно, был не полностью удовлетворен.

— Я даже его снимок с Калугиным видел. Тем самым, что теперь в США.

— А почему нет? Калугин был начальником управления, с Филби встречался, как потом встречались и последующие начальники этого же управления. Здесь уже организационная сторона жизни Филби, наша помощь, если хотите, более специфический термин — кураторство. Это совсем не значит, что он кого-то выбирал или для него подбирали сотрудников, обязательно раньше работавших в Англии или по Англии.

— Разве отбирали не по этому, английскому, признаку?

— Нет. Я, например, в Англии был только в рамках обеспечения государственного визита и уже в 2000-е годы. Вообще я «немец» по профилю, если можно так сказать. Никакого прямого отношения к британским делам не имел.

— Почему тогда к Филби отправили все-таки вас? Может, молодой? Или время подошло или как? Рассчитывали, что вы каким-то образом сойдетесь?

— Насчет того, сойдетесь — не сойдетесь, наверное, да, смотрело руководство. Такие моменты тоже учитывались. Но думаю, что здесь все-таки и фактор случайности, стечения обстоятельств. Не такой я уж был молодой, за сорок.

А Киму — за семьдесят пять. Еще раз повторюсь: аристократ во всем, во всех проявлениях, человек, который никогда не демонстрировал, что у него есть проблемы, не требовал повышенного внимания к своей личности. Никогда не просил ничего лично для себя. В то же время такого ничего в Москве не было, чтобы ему надо было стоически переносить какие-то сложности, трудности.

— Вы приходили, он вас встречал сам?

— Я звонил, он открывал дверь: Александр, заходите. По-хозяйски так, гостеприимно приглашал. Провожал в комнату, спрашивал: что будете — чай или кофе? Потом обсуждали тот вопрос, с которым я приходил.

— Это были какие-то оперативные вопросы?

— Как правило, нет. Скорее организационные или житейские. Хотя их он как-то сторонился, больше Руфина Ивановна этим занималась. А у нас — интервью, подготовка и встречи с журналистами: где провести. Со стороны руководства мне не было инструктажа: скажи Филби, чтобы он сделал так-то и так-то. Априори исходили из того, что он сам знает, как хорошо и правильно сделать. Доверялось на его усмотрение. Уже упомянутое интервью Найтли не редактировалось.

— Ким Филби тогда по-прежнему еще работал на разведку?

— Да. Проводил брифинги для сотрудников, отправлявшихся на работу в англоязычные страны. Были группы, человека по три. Он очень серьезно относился к этой работе. Готовился, писал для себя материалы, которые использовал в процессе учебы. Внимательно следил за событиями в мире и особенно в своем регионе. Считал это своим вкладом в подготовку молодых разведчиков.

— Хотя прошло уже столько лет после его приезда в Москву. И сколько поменялось и там, и тут…

— Тем не менее это было если не смыслом жизни, то составляло определенную ее часть — профессиональную. Пусть не часто, но приходили к нему раз в неделю ученики. И давайте вспомним, сколько ему было лет: середина 1980-х — уже за семьдесят. А учеба продолжалась. Ко мне обращались, когда к нему можно, и я созванивался, утрясали расписание.

— Встречались на конспиративной квартире или у него дома?

— Потом в основном дома: Филби такую возможность предоставлял. Сидели, занимались на фоне его библиотеки.

— Он прилично говорил по-русски?

— Не очень… Вот Георгий Иванович Блейк вошел в русскую жизнь достаточно плотно, но он — совершенно иной человек. Блейк освоил русский язык, хотя акцент остался. Родился у них сын, и это очень способствовало его адаптации в нашей стране.

— Как сейчас сын Блейка? Не у вас?

— Нет. Но у него все хорошо, успешно работает. К Филби приезжали сыновья от предыдущего брака. Но вернусь к вопросу о его русском языке. Филби мог какие-то вещи говорить, но не настолько, чтобы свободно вести разговоры, общаться в городе.

— «Общаться в городе» — у вас невольно прорываются специфические термины.

— А вы как хотели?

— Читал он только на английском?

— В общем-то, да. Хотя просматривал какие-то вещи и на русском. Короче, сказать, что свободно владел русским — нет, нельзя.

— И на работе с вашими ребятами, «молодой порослью» — все беседы по-английски?

— Так для этого они к нему и приходили!

— А с вами как, вы же — «немец»?

— По-разному. К этому времени я уже завершал изучение английского языка. Говорили мы с ним и по-русски. Иногда по-немецки. Хочу рассказать об одном эпизоде, характеризующем его как человека с юмором. Надвигалось очередное торжественное мероприятие. Я его заблаговременно по телефону предупредил о том, что надо будет присутствовать на торжестве, надо соответственно одеться, так как соберется личный состав, руководство, молодежь. Имея при этом в виду, что он придет на встречу с наградами. А он не любил надевать награды. Люди разные — одни вешают все, что есть, а Ким — не очень. Я за ним приезжаю, смотрю — он празднично одет, но без орденов и говорит: «Видите, я не в спортивных брюках, надеюсь, я не подвел вас». Мне так неудобно стало! Пришлось оправдываться в отношении наград. Вот так, как бы и мимоходом Ким преподал урок деликатности.

— К тому же у видимо, он не любил всех этих торжеств?

— Не очень. Но снисходил, шел на это. У него не было такого тщеславия, что надо быть при полном параде везде и повсюду. Хотя награды были у него высокие — орден Ленина, орден Красного Знамени…

— Был ранимый?

— Не то чтобы ранимый… Очень тонко все воспринимал. Юмор у него был очень ироничный. Но это как раз подчеркивает, как Ким мог тонко показать нюансы, найти форму и слово, как обозначить свое отношение к человеку, к вопросу.

— А как он себя вел на этих официальных мероприятиях? Как подходил к начальникам? Как с ними общался?

— Дело в том, что подходил не он, а к нему. Я уже говорил, что во всех отношениях проявлялся его абсолютно естественный и достойный аристократизм. Во всем — в выборе знакомств, в разговоре с любыми чинами, в умении даже неприятное сказать таким образом, что ты воспринимаешь это не как науку, а как полезный урок.

— Вам общение с ним много дало?

— Еще как! Когда я с ним познакомился, я был уже достаточно сложившимся оперработником, отработал две загранкомандировки. Но считал и считаю, что от каждого человека всегда найдется что взять. Это — тоже учеба. Ким всем своим поведением, отношением к людям демонстрировал, что такое человеческое достоинство, умение себя поставить и провести свою линию. Сделать это тонко, деликатно, никого не унижая — и в то же время четко и понятно. Это мне пригодилось в последующей жизни.

— А какие-то профессиональные советы вы от него получали?

— У Филби никогда такой задачи не стояло: обучать своих кураторов.

— Не помните, с вашими сотрудниками, кроме тех молодых ребят, которых он готовил к поездке, Филби как-то общался?

— Нет. Такого, чтобы он приезжал в Службу, по подразделениям ходил, нет. Это и не принято. Общение носило скорее церемониальный характер.

— Жалко, такие люди могут дать массу полезного не только молодым…

— Знаете, это судьба. Все, в той или иной степени повторившие путь Филби и его коллег, на нее обречены. Но жил он в Москве нашей, здешней жизнью. Все политические события внимательно отслеживал. Вот вам фрагмент, нашедший отражение в интервью Найтли: «Если бы со мной посоветовались, то я бы никогда не рекомендовал вводить войска в Афганистан».

— По тем временам очень смелое заявление.

— И о чем оно говорит? О том, что он постоянно следил за обстановкой, за внешнеполитическими шагами, за действиями Советского Союза. На мой взгляд, находясь в как бы заданных условиях, Филби did his best, то есть делал все от него зависящее и как можно лучше. Читая «Таймс» и решая кроссворды, он жил здесь, с нами, а не создавал для себя свою собственную маленькую Англию, не замыкался. Но, давайте откровенно, тут была и иная, рутинная сторона. Судьба всех людей, сменивших сторону баррикад, раз и навсегда предопределяется таким шагом. Как правило, от них получают всё, что можно, а потом говорят: «Получи полмиллиона или сколько и иди, живи, как хочешь». Здесь все зависит от того, что лежало в основе смены сторон. Если деньги или какие-то личные причины, то исход такой. В случае Кима, друзей его по Кембриджу — иное дело. Они-то все были идейными. Вот что главное. Даже от пенсий, пожалованных еще в военные годы, когда все они трудились в Англии, отказались. Хотя потом, в Москве, получали неплохое обеспечение. Впрочем, все это очень относительно. Но для сравнения можно сказать: содержание Кима было значительно выше пенсии советского генерала.

Филби пользовался большим уважением, и даже его оппоненты на Западе ничего не могут найти, чем можно было бы в этом плане его дискредитировать. Вот и приходится им запускать в оборот тезис о его невостребованности. Мы об этом уже говорили. Но давайте вспомним, в каком году он прибыл в Советский Союз из Бейрута.

— В 1963-м.

— Видите, 1963-й, и прожил в Москве, как он сам себя называл, гражданин СССР Филби двадцать пять лет.

— Меня впечатлила вычитанная где-то шутка Филби, что б?льшую часть своей жизни он был связан с СССР: жил здесь или работал в интересах нашей страны.

— Ким двадцать пять лет прожил в Москве. Поэтому, когда мы говорим о его профессиональной и оперативной востребованности, к этому надо подходить с пониманием — сколько всего за эти годы поменялось! И с точки зрения методологии, и организации работы, и психологии. Тут одно за другое цепляется. В 1930-е годы, когда он начинал работать с нами, разведка велась совсем по-другому. Не сказать, что была проще, но она была иной с точки зрения оперативной составляющей. Посылали друг другу сообщения с зашифрованными словами… Но было много положительного и тогда — вы бы посмотрели лаконичные доклады резидентов в 1930-е! И, конечно, нельзя забывать о политическом чутье Кима, его постоянном стремлении и умении быть в курсе текущих событий в мире.

— А если обратиться к жизни повседневной. Филби водил машину?

— Нет, за руль он не садился, пользовался служебной. Своей машины, по-моему, у него не было. На дачу Кима возили, дачу он очень любил. Руфина Ивановна, если не ошибаюсь, до сих пор ею пользуется.

— Одевался Филби, судя по фотографиям, со вкусом, но довольно скромно.

— Скромно-то скромно, но джентльменом он оставался всегда.

— Вещи с вашей помощью оттуда присылались?

— Да, твидовые брюки, джемперы и другие вещи, которые ему нравились. Помогали Киму чувствовать себя тут если не как в Англии, то, по крайней мере, в окружении привычных ему вещей и предметов — газета «Таймс», их английская горчица, еще какие-то значимые для него вещи… Многое для него делалось, выделялись специальные средства, и коллеги за рубежом для него все это приобретали.

— С кем из англичан своего круга он здесь общался? Я читал, что с Гаем Бёрджессом — никогда, считал, что тот своим бегством в Москву его крепко подставил, и до конца жизни он за это Гая не простил.

— Знаю по рассказам, что одно время он был очень близок с Маклином. Дружил с Блейком. Не было такого, чтобы оставался Ким человеком одиноким!

Понимаете, меня заботит не столько частная жизнь, сколько иное. Вот, вспомнились его ордена. Если оценивать в сегодняшних исторических критериях сделанное Кимом Филби, то его личный вклад в нашу победу над гитлеровской Германией в Великой Отечественной огромен. Информация его была бесценной! Когда я вошел в материалы, посмотрел внимательно его дело, то возникло ощущение несправедливости. Как же так, он столько сделал — и не Герой Советского Союза? Почему? Начал я доводить эту идею до руководства. Сверху объяснили, что время не то: 1987 год, может быть, Горбачев не хотел осложнений с англичанами. Так что поддержки эта идея не получила. И вдруг приходит от Крючкова документ, в свою очередь поступивший ему из приемной Яснова, тогда председателя президиума Верховного Совета РСФСР. И к нему: «Владимир Александрович, (это Крючкову) прошу рассмотреть приложенное письмо». В нем три харьковских студента пишут: как же так, такой выдающийся человек, внес великий вклад в дело победы — и не герой? Незадолго перед этим как раз прошло по телевидению интервью Филби с Генрихом Боровиком, и ребята, видимо, посмотрев передачу, пишут письмо — но почему-то Яснову. Но это и не важно, кому. Важно, что они поняли и пишут. А уж коли пошло обращение о присвоении таким путем, «из народа», то поступила команда — готовить представление. Мы начали готовить документы. Но в мае 1988-го Филби не стало…

— То же самое, почти слово в слово, только, конечно, без Боровика и Яснова, мне рассказывали про Абеля — Фишера: хотели, начали, не успели.

— Н-да, и посмертно тоже, как-то так не получилось.

— Почему? Ведь присвоили же звание Героя России посмертно нескольким атомным разведчикам — Лоне Коэн, Яцкову, Квасникову.

— Да, тем более в 2012 году — столетие Филби. Вполне достойный повод!

— Вы провожали Филби в его последний путь. Все действительно случилось как-то внезапно? По крайней мере, английские и французские газеты писали о неожиданной кончине.

— Так и было — тайны никакой нет. Филби лежал на обследовании у нас в госпитале. Палата люкс, все как положено, он один. А у него уже дома случались потери сознания — и такое случилось в госпитале. Потерял сознание, упал и все… Если бы был в палате кто-то второй, вызвал бы доктора.

Причем не сказать, чтобы был он до этого в тяжелом состоянии. Нет, проходил обычные процедуры. Все шло нормально, он говорил, что полежит еще несколько дней и выпишется. Руфина Ивановна у него была и потом признавалась, что было у нее какое-то тревожное ощущение, сжимало сердце, и она хотела остаться. Ким сказал: нет, нет, поезжай, отправил ее. А наутро звонок — Ким ушел из жизни.

— Похороны были закрытые?

— Похороны были событийные. Много людей было в ритуальном зале и на Новокунцевском кладбище. Могила на самом взгорье. Холм, возвышение, сосны и обелиск. Упокоился он в Москве, практически по его завещанию.

— А на похоронах — только ваше начальство или приезжали и другие люди? Год 1988-й — некое перепутье.

— Были от нас представители руководства во главе с генерал-лейтенантом, так называемые «расшифрованные» — несколько десятков человек. Приехали из Англии сын и дочь с мужем. Руфина Ивановна, ее родственники — близкий круг.

— И узкий. Но я все-таки о своем. Вот вы говорите, не было одиночества. А я однажды, в первый и последний раз, встретился с Героем России Моррисом Коэном, когда жены его Лоны уже не было — и мне показалось, что он грустит страшно.

— Но это свойственно человеку. Вот мы с вами люди одного поколения шестидесятилетних, но у нас уже есть уходы друзей, и сколько еще всего неизбежного надвигается… Сверстники Филби уходили. Людей вокруг оставалось меньше.

— Знаете, после разговора с вами я еще больше укрепился во мнении: все основное Кимом Филби было сделано там, далеко отсюда.

— Конечно. Он — разведчик. И его разведывательное дело было сделано до ухода из Бейрута. Даже в Бейруте, по-прежнему работая, в меру сил нам помогая, он был, как мы говорим, практически в законсервированном состоянии. Конечно, оставался рядом с политикой, был журналистом, еще где-то и чего-то… Но сравните со Штатами, когда в 1949—1951-м он работал представителем СИС. А потом его вызвали в Лондон, выразили ему недоверие. К тому времени основная часть его работы уже была совершена.

— Это судьба разведчика — сделать два, может быть, три дела?

— Можно вообще сделать одно дело. Ведь многие дела в разведке сделаны, они зарезультированы, они заархивированы — и всё. И никто не знает об этом! Люди спокойны. Кто на пенсию ушел, кто из жизни — и никто ничего. Знают только то, что становится достоянием общественности, печати. Тогда уже идет ранжирование, у кого подвигов больше.

— У Филби полтора десятка лет такого горения, такой отдачи и таких подвигов — и потом тоже, конечно, не доживание, не угасание, но уже другая, совсем иная жизнь.

— Вы поднимаете очень интересный философский пласт. Это важная задача — показать, что, во-первых, даже в такой очень специфической сфере есть место и горению, и решению высших задач. Что же касается Кима Филби, есть еще один аспект: ему никто, в том числе и на Западе, не может предъявить претензии, что он работал за деньги. Такой ореол чистоты, романтизма в отношении к стране, для которой десятилетиями работал, в которую верил!

Данный текст является ознакомительным фрагментом.