Паша, Павел Луспекаев

Паша, Павел Луспекаев

Отгремели пушки Великой Отечественной войны. Я расстался с фронтовыми друзьями, вернулся в театральное училище и загрустил без дорогих моей душе боевых товарищей. Трудно было сходиться с молодыми людьми, не нюхавшими пороха, не знавшими смертельной опасности. И вдруг – Павел Луспекаев. Студент, побывавший в партизанах, раненый. И сразу дружба. Родство душ, интересов и, мне так казалось, общность взглядов на жизнь, на искусство. Мы даже и вели себя в чем-то похоже.

Влюбленность в выбранную профессию, огромный темперамент, неуемная фантазия, оригинальное видение ролей и жгучее желание нарушить банальность трактовки той или иной роли, доброта, резкость, уживавшиеся в характере с лиричностью, – все эти качества Павла импонировали мне. Мы сразу же стали хорошо понимать друг друга.

Он был человеком, который своей личностью, всем своим поведением заставлял тебя корректировать свои поступки, даже чувства. Бескомпромиссность. Любить – так любить! Ненавидеть – так ненавидеть! Работать – так до самозабвения! Драться – так по-настоящему! А уж если помочь – так даже часы заложить в ломбард, но помочь!

Может быть, он был неуравновешенным. Было от чего! Тяжелая хроническая болезнь – неизлечимое заболевание сосудов. Сердце не докачивает кровь до конечностей – холодные руки и ноги, адские боли. Ощущение безнадежности и… жизнелюбие, улыбка, общительность, энергия, энергия во всем!

Я был одним из немногих, которым Павел писал письма. Он не любил их писать, и я знаю почему. Его темперамент, неуемная натура, не укладывавшаяся в рамки общепринятого, и к тому же еще далеко не каллиграфический почерк, которого он стеснялся, мешали ему сесть за письменный стол. Все-таки изредка я получал от него письма. И как же я теперь ругаю себя за то, что не сохранил их! Это были листочки, исписанные милыми каракулями, со словами иногда сентиментальными, но всегда искренними, говорившими о муках – не физических, нет, никогда! – а о духовных, связанных с работой над новой ролью. И в каждом листочке неизменно: «Ну вот и все. Давай быстрее приезжай – есть о чем поговорить!» Как будто в письме нельзя поговорить? Нет, нельзя! Павлу нужны были живые глаза, темпераментный диалог, застолье и обязательно во время разговоров актерские показы, пробы. Письмо для него – тесная каморка.

В начале 50-х годов я был в Тбилиси на съемках одного из первых советских широкоэкранных фильмов «Пять дней» (студия «Ленфильм»). Я играл в нем роль комментатора Орехова. Павел работал тогда в Русском драматическом театре имени Грибоедова. Играл много, был любим публикой, но не переставал искать и часто был недоволен собой. Последний день моего пребывания в Тбилиси, прощальный ужин – Павел, я и несколько друзей. Когда нечем помянуть застолье, всегда рассказывают, что было, чем угощали, было ли вкусно. Я не помню, что мы ели и пили в тот вечер, но ясно помню, как весь вечер Павел пробовал роль Незнамова, которую ему предстояло играть, очень хотелось сыграть. Он читал монологи, проигрывал сцены, да так, что нам делали замечания по поводу шума в нашем кабинете – мы сидели в отдельной комнате. Так, что была разбита тарелка, вилка улетела в открытое окно. Так, что вино, стоявшее на столе, осталось недопитым.

Вечер был испорчен мною: я сказал, что Павел наигрывает. Говорить неправду, говорить ни к чему не обязывающие комплименты было не в наших правилах. Рассказывали, что впоследствии Павел играл эту роль очень сдержанно и производил большое впечатление.

Через много лет был мой творческий вечер во Дворце культуры имени Кирова в Ленинграде. Павел тогда уже работал в Большом драматическом театре у Г. А. Товстоногова. Выступление мое принимали тепло, много смеялись. По окончании концерта вдруг появился Павел и сказал:

– В общем, ничего себе, но пора, Женя, быть серьезнее в выборе репертуара.

После этой встречи я в корне изменил программу своих концертов.

Белые ночи. Последняя ночь после моих гастролей в Ленинграде. Конечно, я с Павлом. Три часа, безлюдный Невский проспект. Павел устал от ходьбы, присели на скамеечку около Гостиного двора.

– Палка моя нравится? – спросил Павел (он ходил с палкой).

– Нравится.

– Так вот, – продолжал, чуть улыбаясь, Павел, – это мой талисман. Люблю ее, привык к ней. Чувствую, если потеряю, ей-богу, не смейся, – умру! – И положил палку на краешек скамейки. Так Павел никогда не говорил: грустно и очень серьезно. Подошла компания молодых людей.

– Спички есть?

– Есть. Пожалуйста.

– Спасибо.

Покурили. Шумно подошли и шумно ушли. Пора идти и нам. Ждем такси, авось повезет. Идет! Поднимаю руку, остановился.

– Садись, Павел!

– А палка? – спрашивает побледневший Павел.

Палки не было. Компания молодых людей исчезла. Я отвез Павла домой. Дорогой, как мне показалось, он тихо плакал. Через несколько месяцев он умер.

Когда мне сказали, что он лежал с улыбкой на лице, я подумал: так оно и должно быть. Через какие физические страдания и творческие муки нужно было ему пройти, чтобы умереть с улыбкой на лице!