Внутренние противоречия

Внутренние противоречия

Ан. К.: Примаков меня сменил в январе 1996 года, но до этого все годы он был начальником СВР, называл себя другом Саддама Хусейна. Кто-нибудь может предположить, что американский президент и другие руководители западных стран не знали, что в нашей разведке те же лица продолжают заниматься тем же самым. Вот он сидит и знает, что мои агенты, как Чапман очаровательные или козьи морды, конкретно против него работают. Я к нему прихожу и говорю: «Билл, ты на это не обращай внимания, это же нормальная ситуация. Мой наган к тебе приставлен, я продолжаю его чистить каждое утро, заряжать каждое утро, но это тоже ерунда. Дай мне, пожалуйста, план Маршалла».

А. К.: Андрей, не так. Можно было прийти и сказать: «Ты видишь, у нас в стране две России. Одна Россия — это та, которую представляю я, а другая — которая чистит наган и ведет эту подрывную работу».

Ан. К.: Я представлял всю Россию, я — министр иностранных дел России.

П. А.: Алик, надо иметь очень большую смелость, чтобы поставить на тех, кто не может справиться со своей собственной страной.

А. К.: А можно вопрос? Зачем поставили Примакова руководить СВР?

Ан. К.: Это Борис Николаевич.

А. К.: Ты его хорошо знал, расскажи, зачем он это сделал?

Ан. К.: А зачем Борис Николаевич многое другое сделал? Выкинул Гайдара.

А. К.: Допустим, это был компромисс по отношению к съезду, но по Примакову даже вопроса не было.

Ан. К.: Компромисс по Гайдару на том съезде был невынужденный. Это мое глубокое убеждение. Я говорил об этом Борису Николаевичу.

П. А.: Конечно, он мог сохранить Гайдара. Вопреки съезду.

А. К.: Тогда зачем он его сдал?

Ан. К.: Бывший секретарь обкома приехал в Америку, увидел супермаркет, потом к нему пришли люди из «ДемРоссии» типа Сахарова и Бурбулиса, потом Гайдар, Козыревы всякие и т. д. — вся эта шпана демократическая, которая ему навешала лапши на уши. Он честно в этот момент поверил. К тому же это был инструмент борьбы с Горбачевым.

А. К.: Вы уж определитесь: либо честно поверил, либо как инструмент.

Ан. К.: И то и другое. Элемент честности есть. Потом, когда он сам стал царем, когда боролся с Верховным Советом, ему тоже это все было надо, потому что демократия была как бы знаменем. Но конечно, Гайдар его раздражал, и я, хотя у нас с ним были очень близкие отношения долгое время, раздражал тоже.

А. К.: Не вписывался в его представление о госслужащем.

Ан. К.: Мы просто были люди с совершенно разным кровообращением. Можно терпеть, но любить нельзя. Вот мы с Пашей Грачевым приходим к дяде Боре на ужин, например, или на ланч. И что? Паша подходит к Борису Николаевичу, обнимает его и целует, как отца родного, а я — не могу. Вот заставь меня сейчас Петю поцеловать, я даже за деньги этого не сделаю, даже если он мне денег даст, понимаешь? А если за большие деньги, то, может, и сделаю, но это будет не то. Он сразу почувствует, что это не от души.

П. А.: А с алкоголем ты как справлялся?

Ан. К.: Чудовищно, точно так же. Ты понимаешь, это же не лезет, и это видно, этого не спрячешь. Ты можешь делать все, что угодно, но если ты начинаешь после первой рюмки, после второй пропускать, значит, ты не тот. Все сидят, отдыхают, а человек явно мучается или явно пропускает.

А. К.: Ему нехорошо с нами.

Ан. К.: Нехорошо, подыгрывает. Это нормально? Нет.

П. А.: Это я рассказывал про себя.

Ан. К.: Это тоже важная часть всех этих обстоятельств. Пришел Клинтон, которому это все было до лампочки, по крайней мере сначала, кроме того, Руслан Имранович Хасбулатов решился на активную игру. Плюс личное, и я оказался следующим в очереди за Гайдаром. Я усидел во время съезда только по той причине, что выкинул номер в Стокгольме, вот и все.

Ан. К.: Я поехал в Стокгольм, там было совещание министров иностранных дел стран ОБСЕ во время VII съезда. В самолете написал речь на основе статьи наших друзей из весьма умеренной оппозиции, на основе программы Гражданского союза. Я оттуда конкретно выписал кусок и его зачитал, как будто это моя речь, не объясняя ничего. До этого я договорился с председателем этого Совета, шведкой, что смогу выступить два раза. Первый раз — очень коротко, но потом, минут через 40, пожалуйста, дай мне еще одно слово, хотя это и против процедуры. И первый раз я зачитал вот эти два абзаца из программы Гражданского союза. Это вызвало чуть ли не холодную войну. Все средства массовой информации встали на дыбы.

А. К.: Что именно ты сказал?

Ан. К.: Я сказал очень простую вещь, то, что сейчас является официальной политикой, что нам с НАТО, в общем-то, не по пути, не то что там враги, но нам они не нужны, как и в целом Запад. А что касается бывшего соцлагеря, в особенности СНГ, то это наша сфера влияния и хотелось бы, чтобы поменьше сюда совали нос. Все в очень культурных выражениях. Вот два тезиса было.

А. К.: И кому это понравилось? Ельцину или съезду?

Ан. К.: Никому это не понравилось. Это вызвало в мире взрыв страха.

П. А.: Борису Николаевичу после этого трудно было тебя снять.

Ан. К.: Абсолютно правильно. А я 40 минут подождал, пока буря достигла 40 градусов примерно температуры, и во втором выступлении сказал: «Это (мой первый текст) так, как если бы на съезде в России победила умеренная оппозиция. Однако поскольку умеренная оппозиция не победила, то я вам сейчас скажу то, что действительно хочу сказать и что реально представляет точку зрения российского правительства и президента». Это было воспринято как хулиганство, но, во-первых, я хотел разбудить Запад, в том числе Клинтона. А во-вторых, я хотел, чтобы Ельцин оказался в ситуации, когда ему нужно сказать очень простую вещь: «Нет, у нас такого поворота не происходит». И действительно, на него все навалились со всех сторон, Кремль стали осаждать корреспонденты, послы и прочая империалистическая свора с вопросами, ну и наши, конечно, корреспонденты: «Борис Николаевич, то, что Козырев первый раз сказал, — это действительно такой поворот происходит?» На что он ответил: «Козырев — паникер, ничего такого не происходит. Откуда он это взял?» Этого мне и надо было. «Какая была политика, такая и осталась». — «А Гайдара зачем сняли?» Как раз в этот день сняли Гайдара. Он сказал: «Гайдара сняли, но политика меняться экономическая не будет тоже. Ничего не будет меняться». Другое дело, что я-то рассчитывал, что удастся всех сохранить, вообще все сохранить, а не только то, что Ельцин вынужден будет оправдываться.

А. К.: Из того, что ты говоришь, следует, что у Б. Н. не было серьезных политических убеждений. Или все-таки какие-то были? Вот Чубайс считает, что Ельцин был человек, который стоял одной ногой в старом мире, другой — в новом, и это новое было в нем так же искренне, как и старое. А Сережа Шахрай придерживается той точки зрения, что Б. Н. всю эту новую риторику использовал всего лишь как средство для прихода к власти и удержания ее.

П. А.: Существует и еще одна разумная, по-моему, точка зрения, что у Ельцина не было продуманных идеологических предпочтений (ни в экономике, ни во внешней политике), но у него была вера в демократию. Несмотря на авторитарные замашки, у него были глубокие демократические инстинкты. Поэтому он не ограничивал СМИ в критике режима и себя лично; поэтому он и прислушивался так внимательно к съезду народных депутатов. Для него это был голос народа. Народ не хотел Гайдара — он готов был Гайдара снять, даже если не был с этим согласен. Когда народ не хочет его, тут, конечно, он уже слушает менее внимательно, но во всем остальном, кроме вопроса личной власти, он готов прислушиваться к мнению народа.

Ан. К.: Я согласен, отчасти.

А. К.: А я — нет. Я считаю, Ельцин сам не хотел Егора.

П. А.: И — в продолжение. Народ не был готов к тому повороту во внешней политике, о котором говорит Андрей. Армия не готова, где в каждой части на плакатах потенциальный противник — США и НАТО. Разведчики не готовы, дипломаты. В России не произошла смена элиты. А значит, и доминирующие в элите взгляды не изменились. Ты, Андрей, опередил свое время. И реванш был неизбежен. Его бы не было только в случае, если бы Б. Н. искренне и твердо верил в то же, что и ты. А он не верил и слушал «народ».

Ан. К.: Мне кажется, здесь правы все — и Чубайс, и Шахрай, и Петя. Говоря о Ельцине, важно ввести периодизацию. Сережа верно говорит, что начиная с 1994 года Борис Николаевич целиком замкнулся на удержании власти, начал вести чисто оппортунистическую политику, и случился аппаратный реванш. Но в 1991-м и частично в 1992-м это было не так.

У Ельцина произошла большая внутренняя эволюция — он стал наслаждаться властью. У него сначала был искренний порыв к каким-то изменениям, но элита эти стремления не разделяла. Там были либо политически нейтральные люди, либо люди из прошлого вроде Примакова. Силовики в основном были совершенно нейтральные, смелые, лично очень неплохие люди. Но без идеологии и понимания того, что надо реформировать. В революционной ситуации это неправильно. Начальники должны быть идеологически и политически подготовлены. Заместители и аппарат — уже необязательно, могут быть и военспецы, но лидером должен быть политический вождь — Троцкий. И нужна партия, из которой можно рекрутировать комиссаров для контроля за военспецами. А у Ельцина не было партии.

А. К.: И он сознательно отказался ее строить.