Сегодняшний день

Сегодняшний день

А. Н.: Я думаю, надо было выпивать, тогда бы все шло гораздо живее. Говорил же, что надо вечером.

П. А.: Все-таки, про что мы тебя не спросили?

А. Н.: Про современность.

П. А.: Почему наши интервью, которые мы с Аликом делаем, как тебе кажется, только два слова, не надо длинно, мало кому интересны? Вот в 1937 году, спустя 20 лет после 1917-го, уже библиотеки были написаны о революции, библиотеки. Белые, красные, эмигранты. А вот прошло 20 лет с момента распада СССР, и почти никто ничего не вспоминает: ни наше правительство, ни 1991 год, ни 1993-й, а про Ельцина написано полторы более или менее приличные книги.

А. К.: Я сегодня выступал (продолжая Петину мысль) перед студентами Высшей школы экономики, четвертый курс, по программе «Деловая журналистика». Преподаватель сказал, что это очень хороший курс, сильно выделяющийся по сравнению с другими. Про 90-е годы рассказал им, про приватизацию, про экономические реформы, как это начиналось… Такая вялость в глазах. Единственное, что живо интересовало, — это детали «дела писателей». Сколько кто получил, много-мало, откуда деньги, куда дел. Больше вообще ничего не интересно, ни 1991-й, ни 1993-й…

П. А.: А я до сих пор помню поименный состав первого Совета народных комиссаров. И хронику Октябрьского переворота. И много всего разного о революции, Гражданской войне… И эти знания типичны для нашего поколения. А тут — конец советской власти! Вроде так интересно!

А. Н.: Я все-таки не согласен, что совсем неинтересно. Я, конечно, не Ельцин и не Гайдар, но последняя моя книжка напечатана тиражом 10 000 экземпляров. Для экономических мемуаров это много, и ее раскупают. Несколько десятков людей, прочитав эту книжку (спасибо им), написали в блогах, что это очень интересно.

Молодежи это, возможно, неинтересно оттого, что они не застали ту ситуацию, не понимают ее драматизма. Они не хотят знать, в чем мы там с тобой, Петя, расходимся насчет голода. Их вообще очень интересует только их сегодняшняя жизнь, удовольствия, заработки и карьера. Наверное, это хорошо. Я вообще не уверен, что они читают историческую литературу…

А. К.: В 1945 году, за 16 лет до моего рождения, закончилась война. Это было так интересно, когда я стал более-менее соображающим, когда мне было 7 лет. У меня дед — фронтовик. Я его часами готов был слушать. Сейчас 20 лет прошло с того момента, когда все это началось, сидят студенты, не семилетние дети, им ничего не интересно. Только один вопрос: «А почему вы так много получили? Куда вы эти деньги потратили?»

А. Н.: К сожалению, у значительной части населения есть твердый штамп: «Все украли, все разорили». Дальше нюансы, что это американские агенты были или просто жулики. Или вообще по недомыслию. Ты знаешь, я думаю, почему? Потому что развал советской экономики произошел очень быстро, люди реально не успели это почувствовать на собственной шкуре. А как только они хоть немножко начали чувствовать надвигающуюся катастрофу, как раз вот тут-то Егор Тимурович с товарищами и нарисовался. В массовом сознании возникло устойчивое сочетание: было плохо — в то время правил Гайдар. Поэтому они развал связывают с нами, хотя реально развал уже шел пять лет. Но они его ассоциируют с нами. Такова специфика исторической памяти. Тут уж ничего не поделаешь.

А второе — то, что нами принимались абсолютно объективно вынужденные решения, очень тяжелые, с тем же ВПК. Но им-то что до того. Вот был он честным инженером, как, например, отец моей секретарши, был влюблен в авиацию и работал авиационным конструктором. Пусть средней руки, но он получал огромное удовольствие от своей работы, у него было ощущение нужности дела. Сейчас он работает в страховом агентстве. Ему это совсем неинтересно. Хотя, Алик, при этом талантливый советский инженер с семьей из пяти человек жил в крохотной двухкомнатной квартирке. Это все, что ему дала советская власть. Сейчас у него появилась дача, иномарка. Но он чувствует себя плохо. Ему неинтересно, он никому не нужен…

А. К.: В СССР у него было ощущение элитарности. Как-никак — авиационный инженер, оборона страны, все дела! А сейчас — страховой агент. Обычный клерк. Хоть и при бабках.

А. Н.: У него было ощущение, что он нужный стране человек. И все остальные, в общем, они тоже в таких же квартирках. Это ему еще квартирку дали, а кому-то ведь и не дали… Ощущение элитарности, избранности у многих отняли, конечно. А сейчас у него машина. Он ее разбил, купил следующую. У него дача, но ощущения, что он нужный стране, уважаемый человек, у него нет.

А. К.: А нужность семье — это, к сожалению, маргинально.

А. Н.: И таких людей миллионы.

А. К.: Логика, — о которой ты говоришь, в общем, понятна. И почему у людей возникают такие ощущения, тоже более-менее понятно. Но зачем придумывать то, чего не было? Сейчас же появилась эта дикость, что вот миллионы русских людей погибли в результате реформ. Они «умерли от голода», и их нам предъявляют. Почитай Интернет, газеты. Лужка с Поповым.

А. Н.: Отчасти это же, ты понимаешь, идет с самого верха. Там хотят поддерживать некий уровень неприязни к 90-м и к людям, с которыми они ассоциируются, а старые аргументы уже не работают, вот и придумывают новые, более драматические.

А. К.: А почему 90-е? Почему не середина 80-х, не 70-е? И потом, кто так придумал? Сурков, что ли?

А. Н.: Вероятно. Или тот, кто ему дает указания, или тот, кто советует.

П. А.: Это, безусловно, идеологическая установка. Но главное, почему это неинтересно? Я думаю, что в России в начале XX века ощущалась пассионарность. Была дискуссия после революции, у всех было ощущение, что что-то случилось, но нужно еще многое менять, биться за лучшее, правильное, можно идти туда, можно идти сюда. Давайте бороться за наше будущее. Сейчас сама идея борьбы за будущее исчезла. А поэтому неинтересно прошлое.

А. К.: Борются за настоящее.

П. А.: Воздух выпустили.

А. Н.: Ты, Петя, нащупал главное: у Егора эта пассионарность присутствовала на 200 %.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.