Владимир Ларионов — Геннадий Прашкевич Беседа седьмая: …по сегодняшний день
Владимир Ларионов — Геннадий Прашкевич
Беседа седьмая: …по сегодняшний день
Геннадий Прашкевич — автор поэтических книг: «Посвящения» (1992), «Спор с дьяволом» (1996), «Дева-Обида» (1998), «Большие снега» (2008). Его лирика выходила в сборниках «Эхо в квадрате. Антология лирики четверых» (2004), «Зелёное вино. Литературный Академгородок шестидесятых» (2009), в антологиях «Магическая механика» (2008), «Мифическая механика» (2008), «Мистическая механика» (2010) и др., подборки стихов публиковались (и публикуются) в толстых литературных журналах России и дальнего Зарубежья. Он перевёл и издал антологию болгарской поэзии «Поэзия меридиана Роз» (1982), стихи корейского поэта Ким Цын Сона, переводил поэтов Югославии и Польши…
Мартович, ты умеешь филигранно подбирать нужные друг другу слова и складывать их в поэтические строки, наполненные таинственной информацией твоей души. Что такое поэзия в твоём понимании?
Это некая внутренняя мысль, это неясное чувство вины, невыразимая потребность выразить себя… Хотя не буквально, конечно… «С коротким топотаньем пробежала похожая на Пушкина овца». Меня и это волнует… Я отмечаю облачко на небе, след на песке, вспышку молнии… Повесть «Белый мамонт» — попытка представить историю человечества как историю поэзии… Истории будущего не существует, но она угадывается в поэзии прошлого…
В издательстве «Свиньин и сыновья» вторым изданием вышло твоё обширное исследование «Красный сфинкс. История русской фантастики от В. Ф. Одоевского до Бориса Штерна», колоссальная работа, которую мог проделать лишь истинный подвижник. Ведь «Красный сфинкс» — не только богато иллюстрированный энциклопедический справочник, из которого можно почерпнуть любопытнейшие биографические и библиографические сведения о писателях, оставивших заметный след в русской фантастике, но еще и попытка осмыслить роль отечественной фантастики в истории.
Никогда не думал, что напишу книгу о писателях, которых любил, и о писателях, которых не любил, о писателях, которых знал и с которыми никогда не был знаком. На создание «Красного сфинкса» меня подвигнуло торжество трэша, бессмысленные пересказы чужих сюжетов, отчуждение от науки, агрессивное невежество многих современных авторов. Сперва появлялись предисловиях к сборникам, например, к сборнику любимого мною Сергея Беляева, вышедшему в Ташкенте. Затем отвлечения в таких вещах, как «Спор с Дьяволом», в отдельных главах «Малого Бедекера», в книге «Адское пламя». Когда Саша Бирюков, мой друг, магаданский писатель, начал работать с архивами НКВД и МГБ, я узнал поразительные детали трагических судеб А. Чаянова, С. Буданцева, В. Итина, А. Платонова, Бруно Ясенского, В. Пальмана, С. Снегова, многих других советских писателей, прошедших через сталинские лагеря… Параллельно я исследовал судьбы вполне, казалось бы, благополучные — А. Толстого, М. Шагинян, Ю. Долгушина, В. Немцова, А. Казанцева, Кира Булычева; подружился и часто общался с Г. И. Гуревичем, В. Д. Михайловым, Димой Биленкиным, Евгением Войскунским, Ольгой Ларионовой, многими другими… Из бесед, из писем, наконец, просто из бесед выявилось, наконец, понимание: именно в Советском Союзе был впервые в истории поставлен небывалый эксперимент по созданию Нового Человека — человека, каким он должен быть, а не какой он есть…
А что думаешь о нынешней отечественной фантастике?
Да ничего особенного. Просто смотрю на нее, как на некую пузырящуюся динамичную систему. «Пузыри земли», по определению Блока. Некая система, в которой одна часть никак не может уравновесить другую. На смену Алексею Толстому вдруг приходит Абрам Палей, а Палея сменяет Бруно Ясенский или Григорий Адамов, а их сменяет Владимир Немцов, а Немцова — Ефремов, а Ефремова — братья Стругацкие, и так далее, так далее — до тех имен, в которых нет ничего, кроме понятия проект. В голодные 20-е годы прошлого века художник Натан Альтман в холодной мастерской ловил таракана, красил его в бронзовый цвет и отпускал. Друзья спрашивали: «Зачем ты так поступаешь, Натан?» Художник отвечал: «Представляете, везде холодно, голодно, тараканам кушать нечего, сидят по щелям. Один глава семейства только и осмеливается выходить на поиски пищи. И на этот раз он ничего не принесет, к сожалению, зато на радость всей семьи вернется красивым». Вот и у нас голодные (а иногда и сытые) фантасты всех полов раскрашивают своих тараканов. Ничего, в общем удивительного. Человек, как правило, начинает с мечты о Космосе, а заканчивает личными шестью сотками дачи…
А если развернуть ответ? Твоё мнение о состоянии современной отечественной литературы?
Это состояние вполне отвечает текущему моменту.
Впрочем, живопись, театр, литература, поэзия, тем более фантастика, никогда ведь не занимали главного, самого главного места в жизни человека. Сейчас работают очень даже неплохие писатели и поэты, но рядом с ними — безбрежное море бездарных тётенек и дяденек, которые пишут про the тёлок, про секс в особых условиях и секс без всяких условий, про умных преступников и тупых ментов, про милых усталых следовательниц. Думать об этом не надо. Надо писать своё….
Ты член Клуба русских писателей в Нью-Йорке. Как стал клубистом?
Мои рассказы и стихи начали появляться в США с середины 90-х, и были замечены, конечно, теми, кто уже в то время находился за рубежом. Это особенные люди, я отношусь к ним с уважением. Как писатели они представляют только одно поколение — собственное. У них нет последователей. Обитание в чужой языковой среде или глушит, или обостряет слух. Валентина Синкевич, Тамила Шонфелд, Нина Коваленко, Евгения Димер, мой друг — замечательный прозаик и поэт Евгений Любин… у каждого из них свои открытия. Но исключительно их открытия. Наши встречи привели к дружбе, а дружба — к профессиональным отношениям. Так оно и бывает.
В предисловии к одной из книг Евгения Любина ты написал: «Я не вижу Бога в пределах своей ограниченной Вселенной». Что это значит?
Мне кажется, создавая живые существа, Большой старик сразу знал, кто кому пойдет на корм. Правда, будучи гуманистом, не подсказал нам: кто — кому. Так сказать, оставил нам право выбора. Из этого и произрастают неясности мирового искусства. Другими словами, мы всю жизнь ищем Бога, ищем хотя бы намек на него…
Ты талантливый, состоявшийся автор, плодотворно работающий в самых разных областях литературы. Зависть коллег ощущаешь?
Ну кому же не давали по рукам, если этими руками ты первый дотянулся до пирога? В пределах моей ограниченной Вселенной всегда паслись голодные волки. Одни из отчаяния писали портянки начальству, другие стравливали всех со всеми. Я на это смотрю без гнева. Видимо, все формы жизни угодны Большому старику. Главное, не зевать.
Мартович, каковы твои отношения с кинематографом?
По роману «Секретный дьяк», по циклу о промышленном шпионе, по роману «Деграданс» все еще ведутся какие-то вялые переговоры… Но этим пока новости и ограничиваются…
Геннадий Мартович, ты был основным инициатором проведения в Новосибирске Всероссийского фестиваля фантастики «Белое пятно-2009», посвящённого памяти писателя Михаила Михеева (1911–1993). Как родилась эта идея? В чём ты видишь главную задачу этого фестиваля? Станет ли он постоянным?
Идея родилась на литературном семинаре, который я веду в Новосибирске, и была развита Союзом писателей и Областной администрацией. Подобные фестивали проводятся в Москве, Киеве, Питере, Казани, Екатеринбурге, в других городах, почему бы не проводить такой и в Новосибирске? Тем более что у нас работал фантаст Вивиан Итин, кстати, предложивший название нашему городу. И другой достойный фантаст у нас работал — Михаил Михеев. По роману Михеева «Тайна белого пятна» и назван фестиваль. Кстати, в середине 90-х годов такой фестиваль в Новосибирске уже проводился. Мы надеемся сделать его традиционным, но посмотрим… посмотрим…
Ты заговорил о своём литературном семинаре…
Мне в юности повезло: у меня было много умных известных старших друзей, они делились со мной опытом. Пора возвращать долги. В Новосибирске существует богатая театральная жизнь, музыкальная, в Новосибирске работают замечательные архитекторы и художники, а вот литературные силы разрознены. Почему бы не начать прямо с молодых? Я с наслаждением встречаюсь с талантливыми прозаиками и поэтами — Татьяной Сапрыкиной, Татьяной Злыгостевой, Ольгой Римшей, Кристиной Кармалитой, Петром Матюковым, Олегом Поляковым, с другими. Мы создали собственный литературный Портал — «Белый мамонт». Милости просим всех, кому интересна настоящая литература.
Ты лауреат множества отечественных и зарубежных литературных премий. Твоё отношение к ним?
Положительное.
Писательское кредо Геннадия Прашкевича?
Знать и помнить.
В твоей творческой биографии было предостаточно тяжелых моментов, другой бы давно всё это бросил (как я понимаю, на хлеб Прашкевич нашёл бы чем заработать), а ты… ты продолжаешь писать. Что тебе помогало выстоять?
Присутствие друзей.
Умных старших друзей.
Г. И. Гуревич, Иван Антонович Ефремов, академик Д. И. Щербаков, энтомолог Н. Н. Плавильщиков, геолог Г. Л. Поспелов, писатели Леонид Платов, Юлиан Семенов, Дима Биленкин, Александр Петрович Казанцев, в очень большой степени Аркадий Натанович и Борис Натанович Стругацкие, Виталий Бугров, Виктор Колупаев, Боря Штерн…
Сам я, к сожалению, не каждому смог помочь…
А семья? Семья помогала выстоять?
С этого и надо начинать.
Друзья это само собой. Но это круг внешний.
А живешь ты в кругу внутреннем — в семье. И от нее стопроцентно зависит — сможешь ты все-таки проявить себя или растечешься лужицей, как снег под солнцем. С Лидой (моя жена) я живу более сорока лет. Оба мы — люди непростые, у каждого множество собственных интересов. Она — геофизик, кандидат геолого-минералогических наук. Кроме научных монографий и статей, у нее печатались стихи в сборниках — в Москве, в Новосибирске, в Санкт-Петербурге, она переводит с английского. Ну и не надо забывать: она мой первый читатель. В пору событий, связанных с запретом некоторых моих книг, когда я не имел работы и не мог печататься, именно Лида спасала мои настроения. Мы вырастили дочь — прекрасного врача, вырастили двух внуков, один из них, скажу скромно, очень неплохой физик. А еще мы с ней любим путешествовать. Мы жили и работали на Сахалине, на Камчатке, на Курильских островах, на Дальнем Востоке, в Сибири, на Урале; мы побывали во многих чудесных городах мира, причем не просто «прилетели-улетели», а видели их изнутри: Нью-Йорк, София, Стамбул, Каир, Париж, Афины, Куала-Лумпур, Бангкок, Калькутта, Варшава, Берлин, Иерусалим, Барселона, и прочая, прочая. Пересекали пустыни и океаны, на машине проехали по многим штатам Америки. Нет смысла перечислять… Мы всегда были ВМЕСТЕ. И все мои стихи посвящены ей…
У каждого автора есть ещё и «ближний круг», так или иначе влияющий на творчество…
Для меня это, прежде всего, научная среда. В этом мне крупно повезло. Я давно живу в новосибирском Академгородке, несомненно, одном из самых ярких и значительных мировых научных центров. Некоторые мои друзья давно академики, другие — доктора наук. Жена — геофизик, дочь — врач, внуки тоже завязаны на науку. Но вот забавная закономерность: чем дальше от Новосибирска, тем больше друзей-писателей…
Ты всегда выглядишь бодрым и подтянутым, хотя и не очень строго соблюдаешь режим. Что это? Здоровая наследственность, занятия спортом, старая полевая закалка? Поделись секретом, как тебе удаётся сохранять отличную физическую форму?
Пить надо в меру, говорит моя мудрая жена. И не травить себя всяческими диетами.
Геннадий Мартович, говорят, что писатель, которому «за шестьдесят» начинает повторяться, что он уже не в состоянии удивить читателя, создать шедевр. Сказано это, конечно, не о тебе. Ты всегда удивляешь. Но все же прокомментируй.
Возраст — это определенное восприятие жизни и соответствующая реакция на нее. Мудрость не всегда приходит с возрастом, чаще всего где-то отстает. Но если тебя зажигает на живое, и ты не перестаешь удивляться голосам за окном, свету, теням, женщинам, птицам, книгам друзей, значит, жизнь продолжается, и ты еще на что-то способен. Я ведь из того поколения, которое всячески пытались научить ходить строем. Одни, противясь, искали прибежища в алкоголе и гибли, другие бездарно растрачивали свой талант в безуспешных попытках лукавого приспособленчества и гибли, гибли, гибли, но те, кто выжил, те юмора не растратили.
Я всю жизнь занимался только тем, чем хотел заниматься.
Конечно, это лишало меня некоторых удовольствий, а время от времени власть предержащие отлавливали меня как снежного человека, но это тоже шло в кайф. Работать надо всегда, в любой ситуации. Тебя бьют, гоняют, не печатают, уничтожают тиражи твоих книг, а ты работай. Если изнасилование неизбежно, сам знаешь… Расслабься!.. Любимый мною Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин не зря жаловался: «Ах, это писательское ремесло! Это не только мука, но целый душевный ад. Капля по капле сочится писательская кровь, прежде нежели попадет под печатный станок. Чего со мною ни делали! И вырезывали, и урезывали, и перетолковывали, и целиком запрещали, и всенародно объявляли, что я — вредный, вредный, вредный…»
То же и со мной, но я-то знал: надо работать!
И учиться, само собой.
Учеба писателя предполагает какие-то особенные формы?
Покойный Сергей Александрович Снегов часто повторял мне: «Геночка, выпивайте чаще. Геночка, выпивайте с самыми разными людьми. Иначе, как вы поймете прихотливый ход их мыслей?»
И действительно. Я выпивал и пытался угадывать прихотливый ход мыслей.
Помню, в Переделкино в библиотеке Дома творчества писателей выступал поэт Август Муран — худой смуглый якут с длинными черными волосами. Он кусал ногти, трагически улыбался, невыразимо страдал. Простой якутский поэт по имени Август. Оригинально. Как болгарка, носящая имя Федя. «Я печатаюсь только во Франции, — сказал он, не отводя от нас раскосых глаз. — Меня не знают в Якутске, не знают в Москве, зато знают в Париже. Моя миссия: открыть людям глаза на открытый мною главный скрытый двигатель мирового искусства».
Понятно, по старинке я считал, что главным скрытым двигателем мирового искусства является основной инстинкт, но якут по имени Август открыл мне глаза. «Лепра! — объяснил он с придыханием. — Лепра — как дыхание смерти. Все человеческое искусство порождено лепрой. Проказа, как состояние духа, вот над чем следует думать. Истинный мир — это мир прокаженных. — Он поднял длинный палец. — А остальное человечество, все эти так называемые здоровые люди, пока избежавшие лепры — просто больные…».
Я был в восторге. Я многому научился у скромного якута по имени Август.
Правда, на мою просьбу прочесть стихи он скромно ответил: «Я прочитаю. Но по-французски».
«А почему не по-якутски?»
«Я диктую переводчикам с голоса».
Рядом в каморке старого корпуса переругивалась с такой же дряхлой подружкой почти столетняя Анастасия Ивановна Цветаева. Улица Петра Павленко упиралась в дом Бориса Пастернака. Бродил по дорожкам Лев Эммануилович Разгон. Круглые колени моей соседки безмолвно кричали об основном инстинкте. Но вот стоял красивый якут и говорил о лепре…
Это и есть писательская учеба.
Геннадий Мартович, ты всегда думал о будущем. И в «Теории прогресса», и в «Кормчей книге», и в «Царе-ужасе». В рассказе «Кот на дереве» ты заглядывал в 2011 год, а он уже на дворе. Я не о засилье в 2011-м «эдиков», на которое ты в 1986-м (первая публикация «Кота») явно не рассчитывал… Я о другом… Стругацкие писали, что «будущее создаётся тобой, но не для тебя». Но ведь это сказано о некоем глобальном, отдалённом, не завтрашнем (в прямом смысле этого слова) будущем. А вот своё завтрашнее будущее мы всё-таки создаём сами, именно для себя. И, конечно же, ты создавал своё будущее, когда пацаном писал письма Ефремову, Гуревичу и Плавильщикову. И делал «всё такое прочее».
Интересно, насколько сильно менялось твоё представление о будущем (не только личном) по мере взросления и становления как писателя? Ведь оно наверняка менялось… Историческая обстановка тому способствовала. Времена, когда будущее было запланировано и чётко обозначено, остались далеко позади. Нынешние руководители нам чётких хрущёвских установок не дают…
Я действительно всегда смотрел на будущее, как на исключительно свои собственные отношения с целым рядом людей — старых, пожилых, молодых и совсем молодых. Во времена Хрущева нам обещали отдельные квартиры, сытую жизнь, и все такое прочее, только общения тесного не обещали. Зачем болтать лишнее? Сиди — работай. Честно говоря, я всегда так и считал: писатель может и должен творить при любых режимах. Другое дело, когда ты захочешь что-то напечатать из написанного, «сотворенного» тобой. Вот тогда кинется на тебя армия монстров, которые не хотят, чтобы ты много разговаривал.
Само по себе творчество всегда свободно.
Неприятности начинаются с технических процессов.
Поэтому будущее во все годы виделось мне временем общения, с возможностью в любой момент оказаться в Париже или в Магадане, в Вашингтоне или в Пекине. И чтобы везде были друзья, с которыми я могу поговорить об их и о моих успехах, потому что мы и есть мир. На Курилах, когда будущее не просматривалось даже на неделю вперед, и в Новосибирске, когда будущее странно таяло, я всегда был уверен, что МОЕ будущее никто не убьет. Никакая скотина. И так оно и случилось. Вот я прилетел из Парижа, а мои друзья Етоев и Ларионов сочиняют книжку о бывшем тайгинском пацане, а я написал книжку о том же пацане, и с ним же дружит знаменитый американский антрополог Кристи Тёрнер и знаменитый испанец Мануэль Кастельс, и еще много-много чудесных людей.
А знаешь почему?
Я никогда никому не завидовал.