Рок и миссионерство[377]

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Рок и миссионерство[377]

— Отец Андрей, мы готовим материал о Константине Кинчеве. Есть ли что-то у Вас сказать о нем?

— С именем Кинчева связан один по-своему печальный эпизод в моей жизни. Константин позвонил мне домой и предложил работать вместе, то есть — сопровождать моими проповедями его концерты[378]. Вот после этого несколько дней я провел во вполне печальных размышлениях.

Печаль, как известно, рождается из-за несовпадения желаний и возможностей. Предложение Кинчева вполне соответствовало моим желаниям. То, что он предложил — это же ведь мечта миссионера. Оно открывало возможность обратиться к тем людям, которые заведомо никогда не бывают в храме (а миссионер — это тот, кто работает как раз за пределами храма). Это аудитория и молодая, и думающая (поскольку «Алиса» это отнюдь не «На-На»). А, значит, слово, обращенное к ним, может оказаться отнюдь не бесплодным.

Кроме того, ведь здесь изначально выигрышная позиция для миссионера. Конечно, обращаться к аудитории, разгоряченной рок-концертом, конечно, невозможно. Но можно сделать иначе. Кинчев приезжает, дает концерт, а в конце говорит: «Если вы меня любите, если я вам дорог — так знаете, есть такой английский принцип: кто любит меня, люби мою собаку, то есть, если вы меня любите, а я люблю книги отца Андрея Кураева, который любит Православие, короче, завтра в таком-то месте мы с отцом Андреем будем, и чтоб вы все там были. Только трезвые». И потом уже, на следующий день, можно было бы с ними говорить.

Итак, с одной стороны, очень хотелось согласиться.

Но, с другой стороны, миссионер все же должен людей не к себе приводить, а в Церковь, он не должен противопоставлять себя Церкви. Он не может жить вне того сословия, к которому сам принадлежит, то есть — к сословию духовенства. А здесь есть свои принципы кастовой этики и этикета. И вот я просто представил себе: хорошо, если я скажу «да». (причем надо заметить, что я посоветовался с владыкой Иоанном Белгородским, который сказал: «Да. Хорошо. Можно», а затем и несколько серьезных священников мне сказали: «Хорошая идея»)…

Честно говоря, тогда я просто испугался. Я представил себе, какой слух поползет по монастырям, — мол, у Кураева совсем крыша уехала, он уже дошел до того, что с рокером выступает… Всё будет перетолковано и переврано в худшую сторону: кто-то начнёт рассказывать, что Кураев сам с гитарой пляшет, голый и пьяный… А поскольку у нас в Церкви скорость стука быстрее скорости звука, да и между словами и делами расстояние небольшое — в таких случаях, когда надо кого-то осудить — мне бы потом не отмыться от ярлыка «супермодерниста». Тень осуждения пала бы и на мои лекции, и на мои книжки. И в конце концов со временем моя аудитория в точности совпала бы с аудиторией Константина Кинчева, то есть стала бы только нецерковной — что для меня оказалось бы все-таки сужением.

Миссионер должен людей приводить в реальную Церковь, какая она есть, со всеми ее проблемами и болячками, а не в книжную лавку, не в красивую идею и не к себе. Поэтому не стоит конфликтовать с духовенством. Надо уметь от чего-то отказываться, ждать, потихоньку объяснять.

Поэтому я так и не решился перезвонить…

Так я в очередной раз наткнулся на принципиально нерешенный в нашей Церкви вопрос — где же сегодня граница допустимого в деятельности православного миссионера. Есть ли такие лекционные площадки, такие помосты, такие кафедры, на которые вообще нельзя всходить, потому что даже чистое слово, сказанное с них, будет загрязнено?

Из житий святых мы знаем о подвижниках, которые приходили к проституткам в их блудилища ради проповеди покаяния. Древними юродивыми мы готовы сегодня восхищаться… Ну а сегодня как расценить поступок миссионера, принесшего свой материал в «МК» — как проявление мужества, как юродство или как безвкусие?

Чтобы уж окончательно обрисовать сложность этой проблемы — скажу, что в пятом веке появилось переложение Евангелия от Иоанна стихами. Оно было вполне ортодоксально, пользовалось успехом в церковной и придворной среде. Но с точки зрения жанра и поэтической техники (то есть по форме, а не содержанию) эта поэма — «Деяния Иисуса» — было воспроизведением поэмы «Деяния Диониса». Само по себе принятие христианским поэтом языческого произведения за образец для подражания не скандально. Скандален выбор этого образца, поскольку «Деяния Диониса» выделяются даже на фоне общей античной фривольности своей откровенной порнографичностью…

Современные исследователи полагают, что это был сознательный эпатаж: пятый век — это время зарождения христианского юродства, а юродивый может и в женскую баню зайти и там пребыть не разгоряченным…[379]

Так что церковная история знает не только случаи гнушения нецерковными буйствами… Вот и в случае с Кинчевым не ясно — является помост рок-концерта чем-то табуированным для православной проповеди, или нет? Может ли человек в рясе находиться там? Я понимаю, что есть люди, которые живут в мире рока, и при этом они православные. Но может ли священнослужитель взойти туда и встать рядом с ними, — мне это как раз не очень ясно[380].

Затем мне передали последний диск Константина Кинчева «Солнцеворот». Но я честно скажу — не прослушал я его. Сил у меня не хватило заставить себя. Потому что, когда я его поставил… — ну нет, не идет. Когда я был школьником, конечно, мои одноклассники увлекались роком. Но, скажем, «Led Zeppelin» и тогда был вне пределов моего понимания. «Queen» я еще иногда мог понять, а дальше — нет. Для меня музыка должна быть мелодичной, а остальное я не понимаю. А сейчас я тем более просто не могу заставить себя это слушать.

Хотя надо заметить, что прежде Кинчев для меня ничем не отличался от всех остальных рокеров (пишем «рокеры», в уме держим — «сатанисты»). Но буквально за месяц до того звонка Константина я где-то в Москве поймал «попутку», чтобы успеть на лекцию. В «попутке» я — гость, который не может навязывать свои уставы. Я не могу диктовать человеку, что ему можно делать в его собственной машине: курить или не курить, слушать музыку или нет… А на этот раз в машине играло радио. Я старательно пытался не вслушиваться в звучавшую музыку, и вдруг одна фраза заставила меня вздрогнуть, потому что она впала абсолютно в консонанс с моим настроением и моими мыслями. Фраза звучала: «Я иду по своей земле к Небу, которым живу». Я насторожился, начал слушать — кто же это смог такое написать. В конце диктор объявляет: «Вы слушали композицию «Трасса Е-95». Кто, что? Опять не могу понять, да и шофер как-то тоже не в курсе. Но я для себя запомнил: «Трасса Е-95»… Мне показалось, что вот в этой фразе вся суть Русского Православия сконцентрирована… Приезжаю на лекцию в Университет. (Я туда ехал.) Спрашиваю свою аудиторию: ребята, что это такое, кто это такое. Ответ: ну, как же, отец Андрей, ну, нельзя быть таким невежественным в наше время. Это же Кинчев, Алиса, Трасса Е-95. И тогда я понял, что Господь признает право на покаяние даже за рокерами, и признания в любви Он принимает, даже если они высказываются на рок-языке…

— Значит, на одной сцене с Кинчевым Вас не увидеть?

Зарекаться не стоит. Меняются люди. Меняется аудитория «Алисы». Пока же мы наш форму наилучшего взаиомодействия. Константин на своих концертах объявляет у моей лекции, называет время, зал, куда желающие могут придти для разговора. 17 ноября 2003 года в Екатеринбурге, например, он объявил так: «Завтра вас ожидает продолжение концерта. Это будет иное, другой взгляд на жизнь. Мой друг, диакон Андрей Кураев прилетевший со мной из Москвы, будет выступать в Горно-Геологической академии. Если у вас есть сомнения, то вы можете задать ему вопросы. Я не хочу ничего навязывать. Просто приходите. Будет интересно».

— Люди приходили?

— Можно, я зачитаю не мое впечатление. Это челябинской газеты (там все было также, как в Екатеринбурге, только днем позже): «Не часто в актовом зале общества «Знание» можно увидеть столько народу, причем всех возрастов. Удивительно, но на лекцию московского философа-богослова валом валили даже молодые люди с рокерской экипировкой, которые заметно контрастировали с православными прихожанками и бородачами-староверами. Для последних, наверное, особенно удивительно было видеть такого веселого и шустрого священнослужителя. Расположившись на сцене в компании сопровождавшего его отца Дмитрия Алферова, человек в рясе полтора часа неутомимо говорил о фильме «Матрица», Гарри Поттере, Кинчеве и Сукачеве… Афористичная речь, полная юмора, но при этом с размахом и глубиной философской мысли. Таков он, Андрей Кураев — самый, может быть, экстравагантный священник в современном православии. Чувствовалось, что отец Дмитрий с опаской слушал своего коллегу: вдруг сказанет такое, что уже ни в какие каноны не впишется. Нелегко ему было сдерживать улыбку, особенно когда Кураев обращался к нему во время лекции со словами вроде: «Батюшка, можно я анекдот расскажу?» или «Можно я употреблю словосочетание, запрещенное в эти дни?» (этими словами оказалась «Государственная дума»)»[381].

— Тенденция православного человека в наши дни такова, что, объединяя под словом «рок» все современные музыкальные течения, он априори отвергает весь этот пласт культуры в лучшем случае, как ему ненужный, а в худшем, клеймя «сатанистским». Получается, что между песнями про «Три кусочка колбаски у меня лежали на столе», «Видно дьявол меня целовал» и словами о том, что «Смена тысячелетий лишь улыбка Творца» ставится жирный знак равенства в глубоко отрицательном значении.

— Здесь Вы поднимаете очень непростой вопрос. Поскольку рок-композиция — это целостный памятник искусства, в нем есть текст, но есть и воздействие на эмоциональный и подсознательный мир человека. Отсюда — неоднозначность моего личного отношения к Константину Кинчеву. Потому что даже соглашаясь с какими-то его образами (а у него есть действительно поразительные, очень точные, очень человечные, очень христианские строчки), я не могу уйти от вопроса о том, насколько вообще допустима ли та музыкальная оболочка, в которую одеты его стихи.

Например, все мы знаем, что Церковью не приветствуется гипноз. А ведь — казалось бы, можно было поставить гипноз на службу христианству и под гипнозом внушать человеку, что надо жить по десяти заповедям. Но это то средство, которое компрометирует Цель, которой вроде бы служит. Церковь не может жить по принципу — «наша цель — оправдать наши средства!».

Вот и с рок-музыкой что-то подобное… Правда, я говорю о почти неизвестном мне материале, а потому очень проблематичном. А проблематичен он именно потому, что хоть немножко мне известен. Если бы совсем не был известен, то и проблемы, скорее всего, не было бы — анафема, и все тут. Так вот, проблема «христианского рока» в том, что порой доброе его содержание облачено в роковую же музыкальную форму. Эта форма принадлежит к весьма агрессивной музыкальной среде. Может ли столь агрессивное, воздействующее на подсознание средство быть использовано для речи о Христе?

Я до сей поры знал только один контекст, в котором, как мне казалось, стиль рок музыки уместен. Это разговор об Апокалипсисе. И насколько я помню, первые рок композиции на христианские темы в России были как раз на апокалиптические темы (кажется, это была баптистская рок-группа «Трубный глас»). И здесь было некоторое согласие между стилем и темой. Тема — конечный распад, тема предельного ужаса мировой истории (так у Шостаковича в послевоенной 9-й симфонии звучат какофонические сатанинские нотки, которые можно расценить как некое предупреждение; так у Владимира Набокова в «Приглашении на казнь» описывается некая игра — «нетки» — идея которой в том, что наш мир абсурден, а потому его нельзя изображать в иной форме, нежели абсурд). Поэтому здесь есть какое-то сочетание между формой и содержанием[382].

Христианство не должно быть «сладеньким». В нем есть место и Божию гневу. А какая музыка лучше, чем рок способна это выразить?

Вот песня Кинчева об апокалиптических всадниках:

По имени — Рок,

По жизни — Звезда,

По крови — Огонь,

По судьбе — Борозда,

По вере — Любовь,

По религии — Крест,

По сути — Опричник Небес.

На Рыжем коне

Он движется в мир.

Рубцы городов,

Бородавки квартир

Врачует война,

Землю не уберечь,

Не мир он несет, но меч.

По имени — Суд,

По жизни — Обвал,

По крови — Баланс,

По судьбе — Ритуал,

По вере — Любовь,

По религии — Крест,

По сути — Опричник Небес.

Он движется в мир,

Его конь Вороной,

И зоркий дозор

У него за спиной.

Он враг полумер,

Он свидетель конца,

Имеющий меру Отца.

Все, чем дорожит зверинец,

Меч срежет с лица земли.

Так меру вершит Кормилец.

Горькая правда — полынь,

Пока не многим знаком этот вкус.

И только этой горечи — болью сродни блюз.

По имени — Свет,

По жизни — Закон,

По крови — Руда,

По судьбе — Перезвон,

По вере — Любовь,

По религии — Крест,

По сути — Опричник Небес.

На Белом коне

В мир движется он,

Победой овеян

Его легион.

Солдат — венценосец,

Спасителя лук,

Он принял в руки из рук.

Все, чем дорожит зверинец,

Лук перечеркнет стрелой.

Так мир исцелял Кормилец.

Свет Откровения свят,

И тайну не вручишь словам,

Но я все же пою этот блюз

ВАМ!

Что я могу сказать? Недогматично, но здорово! Столь же недогматичны были средневековые фрески Страшного Суда. Но свою педагагическую правду они несли. Пробирало.

Но Константин Кинчев не только на тему Апокалипсиса поет. Та фраза об улыбке Творца при смене тысячелетий, которую Вы привели, есть как раз пример замечательного проявления трезвости, не приемлющей всевозможные «ужастики» по поводу календаря…

Но повторю, что для меня этот вопрос продолжает оставаться. Потому что человек есть целостное существо. Он пришел на концерт, он там чем-то зарядился (и не только тем, что он сознательно впустил в свою душу), и вот затем — с чем он оттуда выйдет…

Честно скажу, у меня такое ощущение, что если бы православный человек после храма, после всенощной пошел бы на такой концерт, для него это был бы шаг в минус. А с другой стороны, я прекрасно понимаю, то есть люди, которые на всенощную никогда не пойдут, и в ближайшее десятилетие они не смогут молиться вместе с нами, пережить то, что мы переживаем на православном богослужении. А так — хотя бы в этой, доступной для них форме хоть какое-то зернышко в них упадет…

Я думаю, здесь все дело в том, как устроен наш глаз. Дадим ли мы себе установку на то, чтобы отмечать минусы и недостатки, или все же будем бережно коллекционировать те плюсы, которые в них проявляются. Я знаю, разумом знаю, что в такой работе есть огромные плюсы, что это многим людям помогает впервые всерьез задуматься о Православии, о Церкви. Но у меня тут возникает некий конфликт между моим эстетическим чувством и рассудком миссионера.

— Так может это его крест — работа с подростками, с молодежью? Именно в такой форме.

— Несомненно. Знаете, один батюшка, чей храм расположен в воинской части, рассказывал мне: «Я на собственном опыте понял, что, когда я говорю с солдатами (с офицерами, это одно, с женами офицеров — другое), я должен следовать железному правилу: если я вижу, что мои слушатели в течение 10 минут ни разу не рассмеялись, я понял, что я их потерял». Потому что в солдате, когда его заводят в теплое помещение, когда он знает, что ему не надо будет за это отчитываться, ему ничто не грозит, если он услышанное просто пропустит мимо ушей, срабатывает основной инстинкт — желание поспать. И единственный способ вытащить их из этого состояния во время христианской проповеди — это шутки и даже анекдоты… Да, надо предупредить, что этот священник — о. Михаил Васильев — отнюдь не какой-нибудь легкомысленный жизнелюб. И в Косово и в Чечню он ездил неоднократно с нашими десантниками и вместе с ними ходил и ходит по границе жизни и смерти.

Понятно, что шуткам и анекдотам не место в храме. Но не вся же жизнь христианина проходит в храме! Патриарх Алексий неоднократно говорил, что Церковь должна говорить на многих языках. Должен быть один язык с молодежью, другой для работы с военнослужащими, третий — для работы с интеллигенцией, четвертый же собственно церковноприходской[383].

Я думаю, что у меня и у Константина Кинчева — при всем нашем возможном разновкусии и несогласии в каких-то деталях — у нас есть одна общая боль: нам больно, что в самой Церкви нет умения понимать и терпеть это разнообразие языков. Как-то выходя из одного Дома Культуры, где была моя лекция, две бабулечки-прихожаночки возмущались: «Ну как же можно так в храме говорить!» Они забыли, что они не в храме, что это была совсем не приходская проповедь, это не всенощное бдение. С другой стороны, я был этому очень рад. Это означает, что я говорил так и о том, что эта бабушка забыла, что она в театре, а не просто стоит у своего подсвечника в церкви. Значит, какая-то церковная атмосфера все же была создана. С другой стороны, поскольку были иные интонации, иные способы контакта с аудиторией, ей это все же резануло по сердцу, вошло в диссонанс с ее привычками.

Я понимаю ее раздражение. Беда в том, что очень многие не то, что бабулечки, но и священники, и монахи не понимают необходимости многоязычия в Церкви, многоязычия проповеди…

Светский язык не должен подменять церковного, но и церковный язык не может быть универсальным. Мы не вешаем в храме картины — у нас для этого есть иконы. Но это не означает, что мы должны сжигать картины Джотто или Васнецова. У нас в храмах звучит наша музыка, наши распевы, наш обиход. И немыслимо, чтобы в храме звучал «Реквием» Моцарта. Но это не означает, что «Реквием» необходимо запретить исполнять во всех других местах.

И, наверное, имеет право на существование язык обращения к людям через эстрадную музыку. Тем более, что для тех людей, к которым обращается Кинчев, слово священника отнюдь не авторитет. И мой духовник, когда я еще решал, идти в семинарию или остаться в мире светской науки, очень правильно сказал: «Иногда бывает, что если светский человек скажет одно доброе слово о Христе, это будет больше значить для людей, чем проповедь священника». В наше время одно доброе слово о Христе, сказанное известным актером или ученым, литератором, одна реплика, одно замечание значат больше, чем проповедь священника. Аргументы, звучащие из наших уст, порой блокируются подозрением в лицемерии: «Ты поп, тебе за это деньги платят, рассказывай свои байки, мы потерпим, мы понимаем: человек же бабки себе делает как может»… Но когда человек, от которого никто не ожидал, что он в эту сторону посмотрит добрым глазом, говорит: «Вы знаете, лично для меня невозможно жить без Христа, без Православия», — то это заставляет задуматься. И одна такая фраза в устах Кинчева стоит больше, чем сто моих лекций.

И вообще в нынешнюю пору глобальной макдональдизации все те, кто призывают мыслить, кто прорываются сквозь кольцо штампов, в конце концов оказываются нашими союзниками.

Побывав в конце-концов на концерте «Алисы» («Небо славян») я понял, что рок — действительно мощное средство промывки мозгов, но в данном случае это промывка мозгов от ТВ и рекламы. Надо видеть, как несколько тысяч ребят шепчут (поют, скандируют) вслед за Кинчевым:

«След звезды пылит по дорогам,

На душе покой и тихая грусть.

Испокон веков граничит с Богом

Моя Светлая Русь».

В общем, я так скажу: если бы комвласти догадались в семидесятых годах поддержать рок и вместо сладеньких «ВИА» нашли бы и взрастили группу типа сегодняшней «Алисы» — мы не проиграли бы «холодную войну». Америка нас не обыграла бы.

Знаете, что делает сегодня Кинчев? — Он воспитывает воинов для Святой Руси. Тут громадный провал в нашей церковной педагогике: у нее сегодня слишком женское лицо. Как воспитать в мальчике мужчину, если ему все время твердят про послушание и смирение? Вот Кинчев и делает то, перед чем пасуют в растерянности наши приходские школы.

В ноябре 2003 года в Воронеже ко мне подошел один бородач (по виду — монастырский трудник или послушник) имолвил: «Отец Андрей, а в нашем монастыре братия не одобряет Ваши заигрывания с рокерами!». Говорю ему, что это меня не удивляет, ибо по этому вопросу естественно разномыслие среди церковных людей и для меня оно не новость. И прошу уточнить — что же именно не нравится братии. — «Но ведь рок-музыка — это же сатанизм!», — с готовностью ответствует послушник. — «Да в чем он состоит? Вы слышали последние стихи Кинчева? У вас есть претензии к содержанию его песен?». — «Нет, стихи у него хорошие». — «Тогда что вам не нравится в его песнях?» — «Но музыка-то все равно тяжелая, сатанинская». — «А что именно сатанинского в этой музыке» — «Ну, она такая агрессивная, в ней много ударных, барабаны…». — «А вы считаете, что такая музыка вообще не совместима с православием?» — «Да» — «Но тогда скажите, под какую музыку шли в бой полки Суворова? Неужели под знаменные распевы и песни вроде Во поле березонька стояла?».

Воинская музыка всегда было заводящей и агрессивной. Вопрос в том — во имя чего «весь мир идет на меня войной».

Да, в конце той песни, что я только что цитировал, Кинчев поет:

Что собирали отцы,

Нас научили беречь-Вера родной стороны,

Песня, молитва да меч.

Так повелось от корней:

Ратную службу несут,

Всяк на своем рубеже,

Инок, воин и шут.

Кинчев на сцене — шут. Он сам так себя называет. Но стоит-то он на том же рубеже, что и воины и иноки Руси. Он тоже защищает Русское Православие, Светлую Русь. И при слове инок он кланяется, высказывая тем свое свое почтение к монахам — в том числе и к тем, которые его клеймят «сатанинским отродьем».