Глава XIX Грустные мысли, порожденные тридцатью локтями атласа

Глава XIX

Грустные мысли, порожденные тридцатью локтями атласа

Когда репутация синьоры Риччи как известной актрисы была водружена на бронзовый пьедестал, её товарищи яростно напали на неё со стороны морали. Они рассказывали галантные анекдоты, порочащие её добродетель и ее прошлое. Чем больше демонстрировалась патриархальная честность труппы, тем больше набирали силу сплетни. Бедная Теодора по-прежнему пользовалась моей защитой и, как истинный Дон Кихот, я оставался ее рыцарем. Её поведение было безупречным с момента прибытия в Венецию, и ненависть, которую я испытываю к любой несправедливости и преследованию, даже в большей степени, чем моя симпатия, заставляли меня давить змею клеветы. Обо мне было известно, что я не стал бы поддерживать тесных отношений с личностью испорченной: мои ежедневные визиты к приме были очевидным свидетельством против клеветнических наветов её врагов. Я публично провожал свою подопечную на прогулки и в театры. Я представлял ей образованных мужчин, аристократов, талантливых художников. Я упрекал ядовитые языки в низости их поведения по отношению к коллеге, так что скандал постепенно пошел на убыль. Теодора общалась с несколькими умными женщинами. Её приглашали на обеды, мне делали комплименты по поводу её манер, ее достойного вида, и вскоре она заняла заметное место в хорошем обществе. Все это время я получал анонимные письма, в которых мне предсказывали в будущем самые печальные разоблачения. Мне давали не более года до момента, когда я горько раскаюсь в своем участии в судьбе этой развратной женщине. Подобные трусливые предупреждения возбуждали только моё отвращение. Кто знает, откуда шли эти клочки бумаги? Но анонимные листки, выдававшие ревнивый гнев и ярость завистников, лишь стимулировали мое желание помочь невинности. Я отстаивал у Сакки дела моей подзащитной, и добился для неё повышения вознаграждения на сто дукатов. – «Синьор граф, – сказал старый директор, – я даю согласие на эту жертву, чтобы вас уважить, но вы увидите, что требования юной особы отныне не будут иметь удержу». Сакки не ошибся. Риччи, увидев, что она необходима труппе, чествуема публикой, вскоре возымела более высокие претензии, но, согласитесь, можно ли винить ее за желание быть оцененной в соответствии с достоинствами и полезностью? Она занимала, с момента своего дебюта, квартиру темную, жалкую, в полуразрушенном доме. Могла ли она вершить судьбу компании из недр этого логова! В желании дышать чистым воздухом и жить в пригодном для обитания месте нет никакой крайности.

Находясь в центре разного рода пересудов, о существовании которых она хорошо знала, Риччи, будучи беременной, настойчиво просила меня стать её кумом и крестным отцом её ребенка. Я согласился без колебаний. Она родила девочку во время гастролей в Бергамо, и Сакки окунул мою крестницу в крещенскую купель по доверенности.

Муж моей протеже был маньяк, бывший книготорговец, помешанный на литературе, изнурял себя абсурдными сочинениями в погоне за славой, которая никак не давалась в руки. Бедный человек умирал от болезни груди. Его болезнь усугублялась с каждым днем; врачи предписали ему возвращаться на родину, в Болонью, дышать родным воздухом, – последнее указание специалистов, которые не знают, что ещё сказать. До сих пор этот муж, хотя и совершенно поглощенный своими маниями, представлял некоторую защиту жене против клеветы своим присутствием и в качестве супруга. Когда же он уехал, я сказал своей протеже, что мои ежедневные посещения могут дать темы для неприятных предположений и что придётся их прекратить. Риччи опустила голову, слезы катились из ее глаз, она шептала жалобным голосом: «Окруженная врагами, лишенная поддержки своего мужа, готовясь стать вдовой с двумя детьми без всякой опоры, я буду покинута всеми». Это смирение тронуло мне сердце. В своём умилении я думал, что великодушие обязывает меня оказывать покровительство лицу, отделённому от своего законного защитника, и я не прекратил свои визиты.

Я умолял старого Сакки сопровождать меня; этот добряк испытывал дружеские чувства к своей первой актрисе, и мы проводили весело наши утренние визиты, болтая о тысяче глупостей или обсуждая дневной спектакль. Нас видели всех троих вместе на Ридотто, в кругу друзей, в театрах, на променадах и в ресторанах. Недоброжелательные языки замолкли; публика, пристыженная тем, что слишком легко доверилась клевете, вернула уважение актрисе, которую любили и как человека, и как талант, и я прославился добрым поступком, реабилитировав честь своей кумы и друга.

Таким образом обстояли наши дела, когда я заметил, что Сакки изменил часы своих посещений, чтобы не встречаться со мной у Риччи. Часто он убегал, завидев меня подходящим к ее подъезду; я встретил его два раза на лестнице, убегающего, чтобы избежать встречи со мной. В другой раз я узнал издалека его толстые ноги, которые мелькали настолько быстро, насколько позволяла ему подагра. Идея, что наш капо-комико[36], с его восемьюдесятью годами, его недугами, его застывшей кровью, замороженной льдами возраста, может зажечься пламенем любви, показалась такой потешной, что я на ней даже не остановился; но вскоре я различил некоторые признаки пожара, который охватил этого подагрического любовника, и я смеялся при мысли, что моё предприятие извлекло из колчана Купидона эту смешную стрелу.

Однажды утром я пришел к своей куме раньше, чем обычно, и нашел ее около расстеленных на столе тридцати локтей белого атласа, которые она рассматривала с восторгом. «О! – сказал я, – вы потратились. При всех Ваших переживаниях по поводу скудости вашего заработка я рад, что вы можете себе позволить достаточно дорогие фантазии». – «Это правда, – сказала кума, – мне нужен этот белый атлас. Сакки любезно согласился отвести меня к торговцу, который дал мне эти ткани в кредит, и я договорилась с директором, что буду ему отдавать три цехина из моего месячного жалованья до полной оплаты моего долга». История была проста и правдоподобна, но, к сожалению, красавица не умела лгать, и её щёки, внезапно покрывшиеся румянцем, говорили совсем иное, чем её рот. «Вы нанесли мне обиду, – хладнокровно ответил я, – зачем Вам прибегать к помощи директора театра? Это ко мне Вы должны были обратиться». Румянец стал краснее и распространился до ушей и шеи дамы. «Ладно, – сказала кума, – я не хочу скрывать от Вас правду. Старик влюблен в меня! Он дал мне в подарок это платье, но прошу вас верить, что я не взяла на себя никаких обязательств в связи с этой его безумной страстью». «Дорогое дитя, – ответил я, – человек возраста Сакки не дойдёт до такого состояния, в котором он находится, если вы не поощрите его к безумию. Я боролся за Ваш непризнанный талант, за вашу честь, подвергаемую нападкам, и мы вместе победили врагов. Остерегайтесь погубить нашу работу из-за платья; как бы этот новый белый атлас не стал Вашей самой скверной одеждой. Помните, что у старого Сакки есть жена и двое дочерей, эти женщины уже ненавидят Вас и они не немые. Справедливо или нет, но если пойдёт слух о том, что у Вас в любовниках старый директор театра, я вынужден буду отступить. Я не претендую на то, чтобы читать Вам проповеди или управлять Вашим поведением; я оставляю вас свободной действовать так, как вы хотите, но прощайте, кума и друг!» – «Какая я неопытная! – сказала красавица, снова краснея. – Дорогой кум, Вы полагаете, что я добровольно выброшу атлас в окно. Будь проклято ремесло актрисы! Её домогаются, искушают на каждом шагу, она всегда между нищетой и позором! Этот старый дурак вскружил мне голову, обещая тысячи вещей, которые мне нужны: серебро, туалетные принадлежности и даже ювелирные украшения. Я не хочу ничего. Я оплачу ему его атлас. Пожалуйста, советуйте мне; я буду подчиняться Вам неукоснительно». – «У меня нет для Вас совета, – ответил я. – Сакки злой, порочный, упрямый, грубый и, кроме того, отличный актер. Он держит вас в сетях. Если вы откажетесь от подарка, он будет мстить, если примете его, он Вас скомпрометирует. Решайте эту проблему, как можете».

Через два дня после этого разговора Риччи весело сообщила мне, что она сказала Сакки о своем твердом решении оплатить ему тридцать локтей белого атласа. – «Старый, – продолжала она смеясь, – посмотрел на меня искоса и сказал мне ворча: «Ладно, я знаю, откуда нанесён удар. – Значит, вы оплатите это платье». – «Бедная моя кума, – закричал я, – этот атлас будет Вам стоить больше слез, чем цехинов!» Действительно, в тот же день директор театра угостил свою первую актрису самыми обидными сарказмами; он адресовал ей критические замечания и несправедливые упрёки, относящиеся к её профессии. Прямо в театре, в импровизациях, он подавил эту молодую женщину сатирическими замечаниями, заставляя партер над ней смеяться. Наконец, за кулисами и при десятке свидетелей, этот мерзавец, помешавшийся от ревности, имел жестокость громко сказать, что добродетель Риччи проснулась слишком поздно и что если она должна оплатить белый атлас, лучше бы она приняла это решение тремя днями раньше. Бедная женщина пыталась протестовать против этой гнусной инсинуации; но ужас от такого надругательства лишил её сил, она упала без сознания. Я знал, что Сакки способен на все, и не сомневаюсь, что это бахвальство восьмидесятилетнего обольстителя не было лживым. Забота о собственной чести заставляла меня отойти от этой грязи, но, удалившись, я добился бы лишь гибели преследуемой и беспомощной женщины. На следующий день я нашел Риччи тонущей в слезах. Она мне клялась самыми священными клятвами о своей невиновности, с криками, и на этот раз не краснея, что Сакки лжец. Она молила меня, сложив руки и с лицом, залитым слезами, не верить вероломным речам этого злодея. «Не бойтесь, – сказал я, – что воспользуюсь моментом, чтобы лишить Вас моей дружбы. Будьте спокойны, не доводите до нового взрыва и предоставьте мне заботу возвратить вашего врага к лучшим чувствам. Если Вы не дадите мне нового повода покинуть Вас, на этот раз это не случится».

Чувствительным местом актеров и особенно директора труппы является выгода. Внезапно я прекратил посещать Риччи и появляться в театре. Тогда репетировалась моя новая комедия. Я не пошел с утра на репетицию и вечером за кулисы. Послали спросить, не болен ли я; я ответил, что прекрасно себя чувствую. Направили записку, чтобы узнать, почему я не смог присутствовать на репетиции и на вечернем спектакле; я ответил, что у меня были дела, и что мое присутствие не является обязательным. На следующий день Гоцци снова не было ни на утренней репетиции, ни за кулисами. Среди актеров великий ропот. Допросили Риччи, та заверила, что несколько дней меня не видела. Наконец ко мне был официально направлен Луиджи Бенедетти, племянник Сакки. Посол пришел ко мне с видом тем более плачевным, что проливной дождь промочил всю его дипломатическую персону. Он красноречиво изложил тревогу и волнение, вызванные моим отсутствием, которому пытались выяснить причины. «Друг мой, – ответил я, – о причине нетрудно догадаться: Сакки очень мало заботит мое присутствие на репетициях и за кулисами. Я не поэт на жалованьи и не манекен. Капо-комико ненавидит Риччи, всё время кричит на нее, осыпает насмешками и упреками, грубо оскорбляет перед товарищами, не обращая внимания и на меня. Он попросил меня сделать так, чтобы актриса стала полезной для труппы: я ею доволен, Риччи полезна. Она моя кума и я ее друг; если она плохо играет, я могу ее отругать. Я не хочу изображать деспота или спорить с Сакки, не хочу идти против его воли, но я ненавижу ссоры и ругань. Лучше всего мне уйти от Сакки, от Риччи, от театра и от всех вас. Я не враг никому, я просто хочу держаться подальше от неприятностей и суеты, потому что хочу жить в мире, потому что я искал у вас удовольствия, а нашел проблемы и разочарования». В ответ на эту речь Бенедетти, напуганный, признался, что его дядя Сакки старый дурак, грубиян, лунатик, слабеющий головой. От имени своих товарищей Бенедетти просил меня не навлекать своим уходом упадка на всю компанию, и я обещал вернуться в театр, если больше не услышу криков, угроз и оскорблений любого сорта. Эта тактика имела благие последствия. Вечером за кулисами Сакки изобразил изысканную вежливость, и на следующий день на репетиции моей пьесы актеры были мудры, осмотрительны и страстны, как церковные старосты на своём месте. Карнавал и пост прошли в этих счастливых обстоятельствах, и весна заставила отложить до следующего года бури комической жизни.

В течение шести месяцев летнего сезона у меня было время подумать о последствиях своего снисходительного нрава и доверчивого ума. Хотя Риччи ездила по провинции, я позволил себе взвесить её на своих весах и тихо обратился к себе с такой маленькой речью: «Гоцци, на днях твоя слабость к куме бросила тебя в некую западню. Тебя постиг публичный скандал. Если бы ты сумел открыть глаза, ты, наверное, смог бы распознать в этой милой женщине глубокие зачатки испорченности, амбиций и корысти, единственных её побудительных причин. Тебе кажется, что она испытывает к тебе дружеские чувства, покорно слушает тебя и следует твоим советам, чтобы стать лучше; но если у тебя есть глаза, ты поймёшь, что надоел ей со своими советами, что она за спиной смеется над тобой; она использует твою защиту, чтобы скрыть свои промахи, и, если ты перестанешь быть ей полезным, отправит подальше твои упрёки. Разве ты не видишь, что во время твоих проповедей она едва скрывает зевоту? Не видишь, что она в восторге от своей мудрости, а ты хочешь сделать Лукрецию из бедного создания, для которого полученные инстинкты и воспитание делают невыносимыми трудности правильной жизни? Предоставь природе возможность взять верх, и будешь очень удивлен прекрасным результатом своих уроков». Тем временем из Милана и Бергамо приходили письма от моей кумы, эти письма были приветливы, любезно написаны, наивны, нежны и полны всяческих достоинств, исключая орфографию. Я упрекал себя за свои несправедливые мысли, и я отверг их, сказав себе: «Подождем!»