ШОЛОХОВ

ШОЛОХОВ

Шолохов мешал. И друзья, и враги, все ощущали это. Мешал он не только потому, что большой талант всегда неудобен. Маршал Слова, он в шестидесятые годы стал лишним, как боевые полководцы, не позволявшие стоявшим у трона изобразить войну по-своему. Он мешал своим существованием, авторитетом Мастера, и, даже если молчал, все понимали, что может и сказать. А слова его ох как коробили нутро так называемой передовой тогдашней интеллигенции, ныне именуемой «шестидесятниками», у которых появились свои кумиры.

– Для меня самым большим праздником станет день, когда я прочитаю сообщение о смерти Шолохова, – слышал я в Центральном Доме литераторов, где сам классик почти не бывал.

И вот 21 февраля 1984 года он на 79-м году жизни наконец-то порадовал своих ненавистников, которые не могли простить ему, что он – это он, а среди них нет такого. Надо ли говорить, как опечалил его уход миллионы читателей и почитателей истинно русского шолоховского таланта.

В том же Доме литераторов с писателем Чивилихиным мы помянули Михаила Александровича. Как мало живем… Давно нет и Володи Чивилихина… Но кто мы? Однако мы были современниками Шолохова, читали его книги, сами причастны к литературе, и, если станем навозом для будущих гигантов, уже хорошо. Мы оба любили Шолохова, и, может быть, впервые я был согласен с официальным некрологом, где Михаила Александровича назвали «великим писателем нашего времени», «гениальным художником слова».

Когда уходит близкий человек, в тебе обрывается нечто значительное, подводится черта. С уходом Шолохова закончился целый мир в каждом, кто чувствовал этот мир. Тем более, если был знаком с автором и до сих пор ощущаешь щеточку его усов на своей щеке, когда он поцеловал, как бы благословляя…

О встрече молодых писателей с Шолоховым 13-14 июня 1967 года кое-что написали ее участники. Был и документальный фильм «Молодые гости Дона», который я так и не видел. Там мы, конечно, все молодые – Юрий Адрианов, Геннадий Серебряков, Олег Алексеев, Юрий Сбитнев, Владимир Фирсов, Василий Белов, Лариса Васильева, от ЦК Комсомола – Валерий Ганичев, Феликс Овчаренко, от журнала «Молодая гвардия» – главный редактор Анатолий Никонов, от ЦК КПСС- Юрий Мелентьев… Я в эту компанию попал случайно: не было бы счастья, да несчастье помогло. В ту пору ходило по стране мое ненапечатанное стихотворение о Сталине. Первый вариант его я написал еще в 1959-м, когда мне было восемнадцать лет. Я учился на втором курсе Московского энергетического института, и оно появилось в подборке моих стихов, вывешенной на факультете – такое практиковалось в те годы неравнодушия к поэзии. Заинтересовались этим стишком не только любители словесности. Вызвали в небольшую комнатку. Побеседовал со мной аккуратный человек в коричневом костюме и в очках. Через много лет я дружески встречусь с этим самым внимательным моим читателем из Конторы Глубокого Бурения, как тогда называли между собой эту самую компетентную организацию…

А к стихотворению я вернулся в 1965 году – что-то не давало покоя. Было это по иронии судьбы 21 декабря, в день рождения Сталина. Я жил один, приехал ко мне с Дона мой друг поэт Борис Куликов, увидел, как я строчу стихи на березе, лежавшей на полу – стола не было, его заменяла прибитая к стволу фанера.

– Пишет стихи километрами! – воскликнул Борис. Так и появилось стихотворение, начинавшееся словами: «Зачем срубили памятники Сталину? Они б напоминали о былом могуществе, добытом и оставленном серьезным, уважаемым вождем». Что думал, то и написал. А вскоре, 4 февраля 1966 года, я прочитал это стихотворение на поэтическом вечере в Театре эстрады. Поэтов любили, и такие вечера привлекали много народу. Но я не ожидал реакции зала на то, что прочитал. Возникли две враждующие стороны. Мои коллеги, сидевшие рядом на сцене, ощетинились против меня. Вегин прочитал антисталинское стихотворение «Облака 37-го года», но оно не возымело действия на публику. Тогда, в 1966-м, я еще не понимал, что в обществе происходит некоторый сдвиг в сторону Сталина, не то что в 1959-м, когда любое выступление за Сталина воспринималось не только как политическая незрелость или поэтическое хулиганство, но и как кощунственная безнравственность. Впрочем, так продолжается и по сей день, а Сталина похоронить не могут. Однако в ту пору народ менялся, я оставался прежним. Было это перед очередным съездом партии, 23-м, но я не знал, что группа «шестидесятников» обеспокоилась возможной реабилитацией Сталина и написала письмо в ЦК. В угоду им со съездовской трибуны устами генсека Брежнева по поводу Сталина было произнесено: «Не очернять и не обелять». На деле это значило: молчать. Я же среди своих коллег и в печати получил титул «сталинист», который звучал как самое страшное ругательство. В дни работы партийного съезда я участвовал в агитперелете по городам Сибири и Дальнего Востока. Направил ЦК комсомола, может, чтоб в такое время я не мутил воду в Москве? Может быть. Однако в первом же городе нашего перелета Свердловске я прочитал «Зачем срубили памятники Сталину…» перед большой аудиторией. Слушали в напряженной тишине. А из Свердловского обкома партии, где подрастал будущий президент России, в Москву покатила «телега» о моем «антипартийном», «сталинистском» выступлении… Когда вернулся в Москву, со мной беседовали разные чиновники, но я чувствовал себя еще тверже, ибо знал, что правда за мной. Конечно, на душе было неприятно. В Союзе писателей меня постоянно оскорбляли. Единомышленников не видел, кроме некоторых членов редколлегии журнала «Октябрь» во главе с Всеволодом Анисимовичем Кочетовым. Но не преувеличу, если скажу, что в тот период я был по-человечески один. Каждую мою публикацию критики встречали в штыки некоторые из них через десятилетия изменили свои суждения, а иные давно уж в Израиле или

США. Зарубежные радиостанции посвящали мне свои передачи, работая удивительно в унисон с отечественными средствами массовой информации – будущими глашатаями перестройки и развала державы. Партия уже переродилась…

Так прошел год. И словно ветошь, политая бензином, возникло в Московском отделении Союза писателей письмо из воинской части с Украины: одного майора-летчика исключили из партии за то, что он в купе поезда вслух прочитал мое неопубликованное стихотворение. Партийное руководство части интересовалось автором: кто он и почему до сих пор на свободе, если только за чтение его стихотворения приходится исключать из партии! Стихи ходили по стране помимо моей воли. Мне сообщили, что в Кишиневе артист Павлов читал «Зачем срубили…» в Зеленом театре – с большим успехом.

В эти дни, в июне 1967 года, меня вызвали в ЦК ВЛКСМ и сказали, что я приглашен к Шолохову, в Вешенскую. Ничего себе! Получил билет и командировочное удостоверение, завтра утром- вылет из Внукова. Добрым словом помяну Сергея Павловича Павлова, тогдашнего первого секретаря ЦК комсомола…

Когда я вошел в Ил-18, меня направили в хвостовую часть салона, а там, за перегородкой,- Павлов, его «завхоз» Светликов и первый космонавт Гагарин. Со всеми я был знаком раньше. Нет их уже на свете…

Основная группа шолоховских гостей прибыла в Ростов заранее, это меня не сразу нашли, я тогда летал в аэроклубе, в Тульской области.

Ил-18 привез нас в Ростов, переночевали в гостинице, утром вылетели на аэродром Базки и на автобусе – до станицы Вешенской. Там нас встретил Михаил Александрович и сразу повез на берег Дона. День был такой ярко-солнечный, что для меня стал одним из самых памятных. Такую зеленую траву, зеленей обычной, я никогда раньше не видел. И небо было сочно- голубое, голубее обычного.

– Здесь у меня встретились Григорий и Аксинья, – сказал Шолохов.

Он стоял и смотрел на нас, молодых, седой, в рубахе навыпуск, парусиновой шляпе. В тени деревьев на траве постелили скатерть, он сам разложил водку, именно плашмя разложил закупоренные бутылки «Столичной». Пока варилась уха, он познакомился с каждым. Были и иностранцы- молодые писатели из Польши, Венгрии, Болгарии, Германии…

– На такой земле и должен был родиться Шолохов! – воскликнул Гоша Константинов, болгарский поэт.

Где он сейчас? С какими мыслями живет?

Колумбийская писательница, приехавшая инкогнито – таковы были отношения между нашими странами, – сказала, что ей не поверят на родине: она сидела рядом с Шолоховым и Гагариным!

– Ну-ка, парень, – обратился ко мне Михаил Александрович,- читай, за что тебя бьют в Москве!

Хорошо, что я кое-что потом записал, а то и самому не верится, что это было со мной. Мы стояли под дубом Григория и Аксиньи. Образовался кружок. Народу собралось немало, подъехало местное и областное начальство… Я начал читать «Зачем срубили…» Волновался, конечно. А тут еще сзади кто-то дергает за рубашку, мол, перестань, не надо. Шолохов это заметил.

– Вы и мне не даете ничего сказать,- бросил он.- Над Львом Толстым был один царь, а надо мной,- он повел рукой в сторону начальников,- от секретаря райкома до Кремля! Кричали «За родину, за Сталина!», а теперь что говорите? Читай, парень, до конца!

Ободренный, я добил стихотворение. Шолохов прослезился, обнял меня, расцеловал. Потом взял за руку, мы пошли по тропе, и он, поучая меня, говорил о жизни, о писательском труде. Рядом шагал поэт Владимир Фирсов и в другое ухо ласково советовал мне:

– Подонок, запоминай все, что тебе говорит Михаил Александрович!

А мне запомнилось одно:

– Так и пиши. Только не блядуй! Слушай меня, старика! – И добавил в шутку, показав на своего сына Мишу: – А его не слушай, он ихтиолог, в литературе ничего не понимает.

Стоим на поляне, Шолохов рассказывает, как был на африканской речке, где водятся хищные рыбки – пираньи.

– А арабы плавать не умеют, – говорит он.

– Как выяснилось, и воевать, – вставляет Володя Фирсов. Все засмеялись. Только что арабы потерпели поражение от Израиля… Когда поспела уха, запомнился шолоховский тост:

– Здравствуй, Юра Мелентьев в Москве на Старой площади, а мы, казаки, на Тихом Дону!

День завершился митингом в станице. Народ собрался, конечно, посмотреть на Гагарина. Гости стояли на наскоро сколоченных деревянных подмостках. Шолохов подозвал меня к себе, как бы подчеркивая свое отношение, вопреки Союзу писателей. Кто-то преподнес Михаилу Александровичу букетик ландышей, некоторое время он держал их, а потом отдал мне,- может, надоело держать. После митинга я принес ландыши в гостиницу, и один цветок сохранил меж страниц книги. Вот он сейчас лежит передо мной, засушенный много лет назад, но по-прежнему хранящий магию шолоховской руки…

– Дорогие свои! – обратился Михаил Александрович к землякам на митинге.

Мы тоже выступали, читали стихи…

Снова я попал в Вешенскую в мае 1995 года, на 90-летие Шолохова. В саду возле дома теперь две могилы – Михаил Александрович и Мария Петровна. Над ним большой камень, выбито: «Шолохов». И все ясно. Даже короче, чем «Здесь лежит Суворов»…

А на том месте, где в 1967 году был митинг, установлена стела и сказано на ней, что здесь выступал Гагарин…

Сын Шолохова Михаил Михайлович, невероятно похожий на отца, повел меня в дом, где сейчас музей. Во время войны немцы разбомбили шолоховскую усадьбу, она была заранее помечена на штурманских картах «Люфтваффе»: враг понимал, кем мы станем без таких, как Шолохов. Тогда погибла его мать, сгорели рукописи, черновики, книги.

– Здесь отец сидел, здесь мама, здесь ты, здесь я,- сказал Михаил Михайлович и усадил меня за тот же стол, где мы были вместе тогда, на второй день, 14 июня 1967 года…

я проснулся в гостиничной комнате, где ночевал вместе с Юрой Адриановым, Олегом Алексеевым и Васей Беловым. Белова мы решили разыграть. Надо заметить, что внепше своей бородкой он напоминает одного из императоров династии Романовых, Александра Второго, пожалуй. С Олегом Алексеевым мы вышли на крыльцо, на котором покуривали три явно неопохмеленных казачка в штанах с лампасами и фуражках. Их благодарность за появившийся из наших тайников «портвейн» мы использовали в своих целях:

– Понимаете, ребята, среди нас присутствует отпрыск императорской фамилии. Конечно, это не следует афишировать, но ему будет очень приятно, если вы, казаки, царевы слуги, достойно поприветствуете его.

Один из нас вернулся в комнату:

– Вася, чего ты лежишь? Давай выйдем, подышим воздухом, погода отличная…

И вот на крыльце появился Василий Иванович Белов – бородка, августейшее обличье, – потянулся, посмотрел вокруг:

– Красота!

В это время казаки подровнялись и дружно гаркнули:

– Здравия желаем. Ваше Императорское Высочество!

– Черт знает что! – недоуменно буркнул Василий Иванович и вернулся в номер…

Это событие тоже стало одной из легенд нашей поездки…

Шолохов позвал нас к себе в дом.

– Моя старуха приглашает тебя на чашку кофе,- услыхал я от него.

Мария Петровна стояла рядом и ничего не говорила. Потом я узнал от шолоховских земляков, что это самая высшая награда в устах Михаила Александровича:

– Считай, что ты получил Шолоховскую премию!

Таковой тогда еще не было, но зато был Шолохов…

Вот и уселись мы за длинный стол, где было все,

кроме кофе. А может, и кофе был, не очень помню…

Писатель из Германской Демократической Республики не мог осилить рюмку:

– Как можно пить водку, если в ней сорок градусов и температура воздуха тоже сорок градусов?

Тут Шолохов рассказал почти новеллу, как он ехал на «газике» по голой степи, а навстречу – старый казак. Пришлось остановиться, наверное, нужно подвезти.

– Миня, нет ли у тебя чего выпить?- спросил старик.

– Да как же, дед, ты ее будешь пить на такой жаре?

– Тут-то ее и пьють! – ответил дед.

«Говорит, как пишет»,- заметил кто-то из гостей.

Неудобно было записывать и жаль, что не записал я те застольные рассказы. Но хоть своими словами передам то, что осталось в памяти…

В застолье Шолохов почти не пил. Как только его рука тянулась к рюмке, зорко сидевшая рядом Марья Петровна ловко отодвигала ее в сторону. Но вот Шолохов произнес:

– Как говорил мой друг Саша Фадеев, за прекрасных женщин! – И быстро осушил рюмку. Супруга и моргнуть не успела…

– Если бы не Маша,- продолжил он,- я бы «Тихий Дон» не написал. Ведь Мелеховы- это ее семья…

Поженились они юными, в 18 лет, и каково было ей, дочери зажиточного казачьего атамана Громослав- ского, выйти замуж за какую-то голытьбу Миньку Шолохова! Родители, конечно, против. Да и потом жизнь выпала – быть на краю гибели, что зияла рядом со всемирной славой.

Молодого Шолохова стала поддерживать теща, заметив в нем литературный дар. Ее семья содержала чайную, в которой останавливались проезжающие казаки. Теща прислушивалась к их разговорам, выбирала наиболее интересный стол и подсаживала туда зятя. Здесь он схватывал казацкие словечки и выражения…

Я еще застал на Дону людей, которые помнили, как Шолохов протирал штаны в Новочеркасском музее над архивными бумагами. Многие удивляются, как смог он в 22 года написать первую часть своей великой эпопеи? А ведь именно в таком возрасте и пишутся значительные вещи. Однако сомнения в его авторстве возникли еще в тридцатые годы. Шолохов рассказывал, что выяснением истины занималась комиссия под председательством Надежды Константиновны Крупской, и он возил с собой чемодан черновиков. Был даже суд, на который явилось шесть (!) «авторов» «Тихого Дона»… По его рассказу было видно, что ему надоело всю жизнь доказывать, что он не верблюд. Не раз вспыхивала эпидемия лжи против его авторства уж больно заманчив роман и ситуация вокруг него! И только через несколько десятилетий компьютеры определят: автор «Тихого Дона» – Шолохов.

Он говорил, а потом махнул рукой:

– Ребята, я же хороший писатель!

– Об этом весь мир знает, Михаил Александрович!

– Нет, вы не понимаете, я же написал «Лазоревую степь»…

Он подарил каждому из нас свои «Донские рассказы». Прежде я не обращал внимания на «Лазоревую степь», но, приехав домой, сразу же прочи гал эти всего лишь восемь страничек настоящей, божественной прозы. Как профессионал, Шолохов, конечно же, гордился этим рассказом, написанным в 21 год. Не создай он больше ничего, о нем бы говорили как о много- обещавшем писателе…

Но стоит почитать, что творилось в нашей литературе в те двадцатые – тридцатые годы столетия! Шолохов, конечно, мешал. Не вышло с клеветой, с посягательством на «Тихий Дон», решили убить. Да ведь он враг! Махно его в свое время взял в плен и почему-то не расстрелял, а отпустил – не зря этот Шолохов стал автором антисоветских писаний!

Позвонил руководитель ОГПУ Генрих Ягода, с которым они были знакомы, и пригласил к себе:

– Приезжай, Миша, посидим, выпьем, поговорим.

…На углу большого стола с откинутой скатертью стояли откупоренная бутылка водки и банка шпрот. Генрих Эммануилович наполнил рюмки, чокнулись. Шолохов выпил, а Ягода говорит:

– Что-то неважно я себя чувствую, пожалуй, не буду пить. Давай в другой раз встретимся… Тебя отвезут.

Шолохов подцепил вилкой шпротинку, закусил и уехал.

В машине ему стало плохо. Резкая боль в желудке… Шофер же, ни о чем не спрашивая, повез его в больницу ОГПУ. Там – сразу же на операционный стол. Собрались врачи, просят подписать согласие на операцию.

Шолохов взглянул на врачей и внезапно под одной из белых шапочек увидел выразительные глаза молодой женщины, глаза, необъяснимо показывающие: не надо!

Он поверил этим глазам, отказался подписать и остался жив.

Другой случай подготовленной расправы более известен и подробно описан шолоховедами. Я бы не стал о нем упоминать, если бы… За шолоховским столом я знал всех, кроме одного человека. Когда поинтересовался, кто это, мне ответили:

– Лучший друг Михаила Александровича.

Да, это был И. С. Погорелов, тот, что уберег Шолохова от гибели позже, в 1938 году. В Ростовском управлении НКВД ему поручили арестовать Шолохова, а он его предупредил об этом. Окольными путями Михаил Александрович прибыл в Москву и затаился у Фадеева. Выпивали, конечно. Вызвал Сталин. Разобрался в «деле» и фактически спас Шолохова. В кабинете он ходил вокруг Фадеева и Шолохова, принюхиваясь, потом спросил:

– Почему вы так пьете?

– Запьешь с такой жизни, товарищ Сталин! – ответил Шолохов.

– А сколько времени продолжается у вас запой?

– Неделю, товарищ Сталин,- признался Фадеев.

– Предлагаю решением Политбюро сократить запой у товарищей Шолохова и Фадеева до трех дней. А четыре дня пусть работают! не то в шутку, не то всерьез подытожил Сталин.

Благодаря Сталину вышла и последняя, четвертая книга «Тихого Дона», которую печатать не хотели – «кулацкий роман». Рекомендовали Шолохову сделать Григория Мелехова председателем колхоза.

– Но «Тихий Дон» написал все-таки я, а не вы, – отвечал Шолохов.

– Художественному произведению нельзя выносить приговор, – сказал Сталин. – О нем можно только спорить.

Он и поставил точку над «и».

В 1941 году состоялось первое присуждение Сталинских премий. В области литературы премии Первой степени были удостоены три писателя: Сергеев- Ценский – за «Севастопольскую страду», Алексей

Толстой- за «Хождение по мукам» и Шолохов – за «Тихий Дон». Вот это уровень! А сегодня пишут, что тогда не было литературы…

…В тот день Шолохов много рассказывал о встречах с Иосифом Виссарионовичем.

– В 1942 году Сталин спросил меня: «Сколько времени Ремарк писал "На Западном фронте без перемен"»?

– Три года, – ответил я.

– Вот и вам за три года надо бы написать роман о победе советского народа в Великой Отечественной войне.

– То ли случайно он назвал такой срок,- продолжал Шолохов,- то ли прозорливо угадал время окончания войны. Но в 1945 году я закончил первый вариант романа. Потом встретился с генералом Лукиным. Беседы с ним заставили меня многое пересмотреть. Хочу поговорить с Георгием Константиновичем Жуковым…

Насколько мне известно, эта встреча не состоялась- помешала болезнь Жукова… Шолохов долго трудился над романом «Они сражались за Родину». Рабочие «Ростсельмаша» пригласи^ш его выступить. Он собрался познакомить их с новой главой. Перед отъездом стал перечитывать написанное. «Как плохо я пишу!» – сказал и забросил рукопись за шкаф. А секретаря попросил позвонить и извиниться, что не сможет приехать.

Писать всю жизнь на прежней высоте почти невозможно, а ниже он не хотел…

Один из своих дней рождения он отмечал в московском ресторане «Националь». Подошел метрдотель, пригласил к телефону,

– Да ну их, кто-то поздравляет, не пойду,- ответил Шолохов.

– Михаил Александрович, Сталин.

Пришлось подойти к телефону.

– Смотрю я на календарь,- говорит Сталин,- «родился выдающийся советский писатель М. А. Шолохов». Что же получается? Если друзья не приглашают к себе на день рождения, дай, думаю, я приглашу, – может, я тоже когда-нибудь стану знаменитым!

«Сидели со Сталиным всю ночь, – вспоминал Михаил Александрович.- С Хрущевым я пил водку, вино, все подряд. А со Сталиным пил только коньяк… Хрущев очень хотел, чтоб я написал о нем, прилетал ко мне сюда, но я хитрый старик…»

…Чтобы нас встретить и угостить, Шолохову дал денег совхоз «Тихий Дон». Своих средств на это у него не было, так что все разговоры о его личном самолете, открытом счете- досужие байки. В последние годы печатался он мало- откуда деньги? Я работал в издательстве «Советская Россия» и помню, как в начале 80-х мы решили материально поддержать Михаила Александровича, переиздав «Они сражались за Родину». Получили от Шолохова экземпляр издательского договора с его подписью. Расписался шариковой ручкой, и, видимо, на середине фамилии кончилась паста в стержне, и окончание подписи не получилось.

– Давно ручку не держал,- шутили в издательстве.

В это же время из Ленинграда его попросили написать что-нибудь для книги воспоминаний о Всеволоде Кочетове, к которому он хорошо относился. Позвонил редактор книги:

– - Михаил Александрович, мы составим текст, пришлем к вам своего сотрудника, а вы прочитаете и подпишете.

– Между прочим, я и сам умею писать, – ответил Шолохов.

Додумались!

После войны по указанию Сталина Шолохову вместо разрушенного немцами дома построили новый. А через годы потребовали выплатить стоимость строительства. Сохранилась телеграмма Шолохова: «Должен, не скрою. Отдам не скоро». Свои премии – Сталинские, Ленинскую – он передавал землякам на строительство дорог, школы… Нобелевскую взял себе- решил поездить по белому свету. Когда ему ее вручали («за «Тихий Дон» и другие произведения»), король Швеции сказал, что эта премия пришла к Шолохову поздно, но не слишком поздно, чтобы вручить ее величайшему писателю двадцатого столетия…

Согласно ритуалу, Шолохов должен был поклониться монарху, но он улыбнулся и сказал:

– Ваше Величество! Донские казаки даже своему государю-императору не кланялись!

Но кто помнит, скажем, как звали короля Испаши при Сервантесе, а «Дон-Кихот» знают. Так же будут знать и «Тихий Дон»…

Его юмор незабываем. Приезжал к нему за интервью сотрудник журнала «Сельская молодежь».

– Как живешь, Петя? – спросил его Шолохов.

– Да вот женился,- ответил он.

– А сколько ж тебе годков?

– Да сорок с небольшим.

– Знаешь, Петя, жениться надо в двадцать с большим,- ответил Михаил Александрович.

Он размышлял: «Надо же – у Льва Толстого в 80 лет дети рождались. Потому и писал! Пока и пишется…»

…В тот же день 14 июня 1967 года мы ездили в хутор Кружилинский- хозяин повез нас на свою родину. Он сел за стол рядом с писателем Вадимом Кожевниковым. Тот говорил с Шолоховым на равных, вмешивался, добавлял. Это несколько удивляло… Что ж, он, как и Шолохов, тогда был секретарем правления Союза писателей СССР по работе с молодыми авторами…

Михаил Алексеев, создатель «Карюхи» и «Вишневого омута», рассказывал мне, как спросил у Шолохова:

– Михаил Александрович, а не кажется ли вам странным, что вы полковник и я полковник…

Шолохов ответил вопросом на вопрос:

– А тебе, Миша, не кажется странным, что я лауреат, и ты лауреат, я депутат и ты депутат, я секретарь и ты секретарь, я Герой и ты Герой?

…В Кружилинском поэты снова читали стихи, и Шолохов принял в казаки Олега Алексеева, а потом и меня, когда я прочитал стихотворение о старом русском солдате «Дедушка»…

Закончился второй день с Шолоховым, и было жаль, что он никогда не повторится, хотя я знал, что и не забудется…

А через месяц я получил большой синий пакет с коротким обратным адресом: «Станица Вешенская, М. А. Шолохов». В пакете рядом с сопроводительным письмом секретаря Шолохова М. Чукарина была фотография: я стою рядом с Шолоховым под дубом Григория и Аксиньи. На обороте – теплая дарственная надпись Михаила Александровича. Это была огромная поддержка для меня, ибо в Москве мое «дело» еще не закончилось, и в июле меня обсуждали в Союзе писателей. Четыре часа обсуждали, а верней, осуждали, обвиняя вплоть до китаизма.

Был и вопрос:

– А кому из писателей вы читали это стихотворение?

– Шолохову,- ответил я.

– Ну и какова его оценка?

– Прямо противоположная вашей.

– Шолохова не надо вносить в протокол, – сказал председательствующий Ярослав Смеляков.

В конце концов, не добившись покаяния, обязали меня написать свое отношение к неопубликованному стихотворению. Я пришел посоветоваться в журнал «Октябрь» к В. А. Кочетову. Он сказал:

– Напиши так, чтоб тебе не было стыдно через двадцать лет.

Я написал полстранички, за которые мне и сейчас, через тридцать лет, не стыдно…

А через два года мне снова посчастливилось встретиться с Шолоховым- в Ростове. Я туда попал с делегацией советско-болгарского клуба творческой молодежи… Говорили о творчестве и, конечно, о Шолохове. Когда мне дали слово, я сказал, что ценю «Поднятую целину» не ниже «Тихого Дона», но о ней почему-то говорят поменьше… О выступлении Шолохова на другой день появилась информация, что он говорил об ответственности писателя. И все. Да, говорил:

– У меня была очень крепкая глава в «Поднятой целине», где я сочинил текст белогвардейской присяги.

Но прежде чем печатать, решил почитать друзьям- партийцам. Они мне посоветовали: не стоит публиковать, потому что это может принести вред нашей партии. Я так и сделал.

А еще запомнилось^ как Шолохов сказал, глядя на Ларису Васильеву:

– Над ней в прошлую нашу встречу распускал свои крылья Юрий Гагарин…- И добавил:- Впрочем, женщина для меня – терра инкогнито.

Для него-то, создавшего Аксинью, Дарью, Лушку… Хочется произнести по памяти: «Не лазоревым алым цветом, а собачьей бесилой, дурнопьяным придорожным цветет поздняя бабья любовь. С лугового покоса переродилась Аксинья…».

Напишите так, господа-ненавистники Шолохова!

И еще запомнилось: когда кто-то заявил, что писателей-патриотов обвиняют в антисемитизме, Шолохов воскликнул:

– Не такие уж мы антисемиты, как они русофобы!

Когда встреча закончилась, он, проходя, обнял меня и сказал:

– Вот и поговорить некогда…

Больше я не видел Шолохова. Но несколько раз звонил ему, когда он был в Москве.

– Можно Михаила Александровича? Это Чуев.

– Я, Феликс, я,- слышу в трубке. По телефону голос его казался жестче.- Болею, старческое все. Ноги болят. А ты как?

– Тоже плохо, Михаил Александрович.

– А ты-то чего?

– Голова болит, вчера выпил…

Он засмеялся, почувствовав родное.

– Пописываешь?- обычный его вопрос.- Ну, желаю всего найкрашчего!

В 1971 году в одном из телефонных разговоров он спросил:

– Когда выйдут полностью мемуары Голованова? Что вы так долго тянете?

Я помогал Главному маршалу авиации А. Е. Голованову в работе над книгой его воспоминаний «Дальняя бомбардировочная». Главы ее печатались в журнале «Октябрь», но проходили с великим трудом через разные инстанции, о чем я и сказал Шолохову.

– А вот Алексей Николаевич Косыгин считает, что это одна из самых правдивых книг о войне,- ответил Михаил Александрович, и его словами я потом порадовал Голованова…

Вот и все мое общение с великим.

Еще как-то мне передавал привет от него побывавший в Вешенской главный редактор издательства «Молодая гвардия» Валентин Осипов. Но самый большой привет долетел до меня неожиданно, когда я открыл журнал «Огонек», где был большой очерк о Шолохове. Там упоминалось, что в его рабочем кабинете среди писем и бумаг лежала моя раскрытая поэма «Минута молчания», посвященная памяти Юрия Гагарина. Значит, следил, интересовался. По поводу этой одной журнальной строчки меня поздравляли больше, чем с какой-либо премией…

Светло вспоминать светлое, потому что, когда я задумываюсь о жизни, у меня такое ощущение, что надо мной всюду старались поиздеваться. Соученики, соседи, знакомые – каждый хотел показать, что он выше, лучше… Как будто так принято у нас – не знаю, как в других странах. Мне и самому тоже все время приходилось доказывать себе. И я завидовал людям знаменитым – вот кому хорошо живется! Ан нет. Издерганная неприязнью и завистью жизнь Шолохова известна по тысячам страниц, написанных о нем. Не дай Бог быть умным в России- убьешь самого себя.

Думаю, почему я так горько сужу о народе, к которому сам принадлежу? Может, потому, что в литературе больше люблю документальное, чем художественное. А наш народ отождествляет художественный образ с жизнью. Я же с детства невзлюбил сказки: ведь это все неправда! Прочитав книжку, мне хотелось выяснить, а бы ли на самом деле такой герой?

С книгами Шолохова другое дело. Они. по любились сразу, потому что в них была правда, может, даже правдивее той, что владела жизнью, несуразной, жестокой, неправедной.

И все же именно потому, что мы такие и так живем, у нас есть Шолохов. Мы, русские, лучшие из нас, можем все, что никто не сможет. Врач Демехов в 1947 году осуществил пересадку органов, пришил вторую голову собаке, которая действовала, как и первая, а мы его заклеймили. Весь мир пользуется сейчас его фантастическими открытиями, а он живет у нас в забвении… Изобрели спутник, космический корабль, скафандр, но какой космонавт, в какой стране выйдет в открытый космос в порезанном скафандре, который ему сунул в корабль кто-то из отечественных балбесов? А Владимир Ляхов вышел. Закрутил бинтом и липкой лентой отрезанную ногу скафандра и работал в открытом космосе…

Шолохов вынес жизнь и умер, как говорится, своей смертью. Мучился болью последние дни. Стал весить 46 килограммов. Посадили на стул – сползает, спина не держит. Привезли самолетное кресло с Ту-154 – то же самое. Пришли бабки станичные, подруги Марьи Петровны, насыпали в наволочку проса и усадили его. «Стал я просорушкой,- сказал,- от «рушить просо» стало быть». Попросил сигарету, закурил. Ночью отошел…

…Дороги перекрыли, паром через Дон не работал, билеты на поезда до Ростова и Миллерова не продавали. А люди шли и ехали на машинах из четырнадцати областей… Гений…

Я нашел запись в своем дневнике 21 февраля 1984 года:

«Сегодня проснулся с мыслью удивительной и странной: если умрет Шолохов, как назовут его – выдающийся или великий? Ему почти 79».

Есть какая-то космическая связь: я еще не знал, что в эту ночь он умер.

В звуке «Шолохов» шепчутся маки,

и волна догоняет волну,

и летят дончаки, аргамаки,

натянув горизонта струну.

О как больно летят, задевая

окончания нервов земли!

Плачь, родная земля золотая,

плачьте белым венком, ковыли.

Не затихнут о нем разговоры

новых листьев под ветром донским,

потому что, конечно, не скоро

кто-то в слове сравняется с ним.